Текст книги "Соблазн. Проза"

Милиционеры, когда тело решили заносить в машину, чтобы везти на экспертизу, засомневались: как такого скрюченного поместить в «Уазик»? Однако, подхватив под мышки, увидели: тело совершенно не закоченело. Это их поразило.

– Нет, он не боялся один оставаться, ему даже хорошо было одному, сам говорил. Врач обнаружил у него два рубца огромных на сердце: скорее всего, он эти два инфаркта перенёс на ногах. А третий уже одолеть не смог… А вон там был полусгоревший дом без крыши, – батюшка указал на церковь, и вновь повернулся к могилке инока. – Да. Стали копать и наткнулись на огромный камень. Померили рулеткой, полтора метра всего глубины. Ну ладно, что ж, не хочет Господь, чтоб глубже опускали. Поставили гроб на табуреточки, освободили от целлофана чёрного, в котором через реку переправляли… Река разлилась, гроб подхватила, и он чуть не уплыл. Хорошо, за верёвку удержали. И когда вынесли его уже сюда… с превеликим трудом… на машине ж никак – колеи выше колена, грязь, что тебе клей казеиновый или пуще даже… Пока шли в гору, падали несколько раз. Гроб тяжёлый… ох, так тяжело было. Обычно физическая тягость забывается быстро, а тут… до сих пор мышцы ноют, как про Евгения вспомнишь. Но Бог помог, донесли мы его сюда на руках, потому что, говорю, никакие машины, никакие лошади не могли. И когда, значит, целлофан сняли, оказалось, что обивка гроба вся сухая. Да. Отец Иов, где кадило?.. А где Лёшка? Алексей! Шесть лет прошло – ровно столько, Валера, тебя тут не было. Благословен Бог наш всегда, присно и во веки веко-ов… – пошёл батюшка вокруг могилы, бренча цепочкой кадила. – Душу твоего раба спаси, упокой…

Подхватывают все:

– Господи, помилуй, Господи поми-илуй…

– Ныне присно и вовеки веко-ов. И сотвори ему вечную па-амять… рабу Евгению. Ами-инь!

– Аминь!

– Всех поздравляю с праздником Успения!

После панихиды Валерьян подошёл ко мне.

– Слышал, на коленях умер, молясь.

– Я слышал. И что?

– Что?

– Примериваешься и сам так помереть? Не получится.

– Почему это?

– Грехи не позволят.

– Какие грехи?!

– Тебе виднее.

Это я ему в отместку за утреннее зудение.

Дорожные работы

Вчера мы с Валерьяном трудились на починке дороги. Рубили сучья с поваленных стихией деревьев. Пафнутий укладывал ковшом экскаватора стволы в провалы и промоины дороги и Гриша на бульдозере присыпал затем землёй.

Сегодня же я освобождён от Валерьяна: батюшка назначил ему другое послушание. Еду на КрАЗе к очередному месту ремонта дороги с Николаем. Позавчера вечером он приехал из Малаховки – селения в горах, где для скита прикупили ещё небольшой участок земли с домиком-развалюхой, но с роскошным яблоневым садом. Правда, его нужно приводить в порядок, чем Николай там и занимался. Ему 62 года, чуть ниже среднего роста, сухощав, неизменно в байковой клетчатой рубахе, вельветовых, подвёрнутых выше щиколоток, штанах, в кожаных шлёпках на босу ногу и с панамой на коротко стриженой голове, которой он время от времени промокает со лба пот. Лицо вроде как простецкое, но, чувствуется, мужичок себе на уме, лишнего не скажет. В прошлом довольно успешный в карьерном смысле инженер-строитель. Двадцать лет назад резко изменил характер своего существования – развёлся с женой, продал квартиру в городе, купил дом в деревне под Тулой. Жил там с матерью, держал пасеку. По смерти матери пошёл искать работу по монастырям. Нигде особо ему не приглянулось, но зато прослышал об игумене Ефиме. Долго не мог на него выйти: девицы из патриархии ничего о батюшке не знали, да и знать, похоже, не желали. И всё же… Собрал пожитки в свой Уазик и в путь.

Я видел, как он бил поклоны в церкви – как пружинка, раз-два-три, раз-два-три, ничего у него не болит, – спортсмен, одним словом. По-моему, он пока что приглядывается – пригодится ли он тут, его ли это обитель, прежде чем отдать собственность свою в общий котёл монашеский: машина, накопленные деньги, пенсия…

Сегодня он всего четвёртый раз за рулём этой большой рычащей машины, потому осторожен и едет на первой скорости. Впрочем, мне даже спокойней – водитель, по всему, он неважнецкий. А пропасть – вот она – слишком и слишком… Мне вспомнился рассказ батюшки, как «Скорая» приезжала за больным в одно здешнее селенье. Погрузили мужика на каталке в машину, стали разворачиваться да и накренились – так, что больной этот на каталке и покатился под гору. Машину всё же кое-как развернули и тогда только хватились бедолаги. Стали искать. А он уже домой вернулся, ползком: ну – к ляду! – шепчет. – Не поеду никуда… тут здоровее будет.

Вижу впереди бульдозер посередь лужи. Вокруг бегает Гриша, чешет затылок, ругается, даже плюётся…

– Дёрни! – кричит Николаю. Тот вылезает из кабины, смотрит, как лучше подъехать. Колея глубокая, наполнена водой.

– А что, сам почему не подашь назад?

– Сам-сам! Сусам! Не видишь разве – трак порвал!

Хотелось Грише сдвинуть камень с пути, да тот не поддался. Тогда Гриша взъерепенился и напряг своего коня…

– Ну, подкова и отвалилась! Гадина!

Николай подъезжает, Гриша цепляет трос и спешит за рычаги. Николай тянет-потянет, да бестолку – вытянуть не может – все шесть колёс бесполезно вращаются в жиже.

– А где Пафнутий?

Гриша отчаянно машет рукой в гору. И я иду по дороге вверх, выбирая, где посуше. Слышу звук мотора за нависшим выступом скалы, огибаю и в изумлении останавливаюсь на повороте… Ну-у! Такого мне никогда наблюдать не приходилось!..

Экскаватор врезается ножом в уступ, откалывает кусок скалы, мгновенно разворачивается – мне показалось, что буквально на одном колесе, опершись ковшом о землю, – подхватывает осколок, перебрасывает его в углубление на другой стороне дороги и приваливает грунтом, вновь повторяет маневр, только отламывает кусок уже ковшом. Сказать, что он выписывает кренделя? Нет, всё настолько безупречно и выверено, даже изящно, что уместно совсем иное слово – танцует. Балерон! Вот он тут и в таком положении, а вот он уже в другом месте и совершает непостижимый по моим представлениям манёвр! И я стою, как мальчишка, разиня рот, и глазею на блистательный по своей сложности и изяществу балет. Пляшет, если угодно, на острие лезвия… чертяка! С моей позиции, действительно, излом дороги в том месте, где работает экскаватор, напоминает – в проекции на скалы и огромные буки – изгиб кривой сабли.

– Ну ты виртуоз! – кричу, когда Пафнутий, заметя меня, высовывается в окошко.

На лужайке меня ждут перемены. Гриша, вернее – его бульдозер, увяз ещё глубже, так что в кабине пол затянуло клейкой жижей, а Николай, вернее – его трёхосный тягач наехал пузом на громадный пень и теперь также сидит и не рыпается.

Подкатывает Пафнутий. На Гришу, видом своим изображающего страдальца, он не обращает никакого внимания, зато Николаю выдаёт:

– Ну ладно, у этого чудика заводилка не работает… в голове. А ты чего? Его-то я заведу. А тебя – как стаскивать? Кардан рвать?

– Но он просит – дёргай… – оправдывается Николай.

– Так этот бегемот и выпить не дурак. Вечером попросит – жди. Подашь милостыню?

Затем начинаются показательная педагогика – вытягивание бегемота из болота и приведение оного в рабочее состояние. Опять Пафнутий порхал на своём коньке-горбунке, по ровному месту растягивая ковшом порванную гусеницу, Николай с Гришей резво бегали вокруг… Я же в основном занимался съёмкой всех этих производственно-гимнастических упражнений и разговорами с проезжающими экстремалами. Первым прилетел парень на спортивном мотоцикле:

– Чё, затор?

– Ну.

И парень, не долго размышляя, разогнался и с помощью огромного валуна как трамплина перепрыгнул вырытый Гришей двадцатиметровый котлован. Затем подъехал с открытым верхом и на огромных колёсах Уазик, и дамочки в пёстрых маечках и шортах, хихикая, стали кокетничать.

– Вы для кого это дорогу ремонтируете? Для нас?

– Для вас.

– Хи-хи-хи. А вы регулировщик?

– Вроде того.

– А дальше регулировщики тоже имеются?

– Имеются.

– И фотографируют?

– А вам своих фотоаппаратов мало?

Водитель – из местных, очевидно, волонтёров – газанул, и дамочки на первой же кочке прикусили язычки. Через минуту, продравшись сквозь кусты, Уазик пылил уже дальше в гору, мелькая меж пронизанных солнцем стволов.

После них… Впрочем, я скоро понял, почему Лёша сетует на туристов и грозит поставить шлагбаум: мусору от них, как грибов – под каждым кустом.

Мы только что вернулись, сидим в трапезной, ждём ужина. Охоты разговаривать нет – уже наговорились-накричались на работе. Входит Лёша.

– Ага, сидите! Я там вкалываю, а вы балдеете?.. Нечего было график вывешивать! – Лёша срывает со стены разлинованный листок и сминает. Пафнутий спокойно на него смотрит и невозмутимо роняет:

– Этот график без меня сочиняли. И вообще – рассматривай труд как воспитание сознательности, терпимости и всепрощения. Как терапию. И всегда легче будет на душе. В итоге: никаких обид. А это означает что?

– Что?

Пафнутий смотрит на нас, усмехается:

– Он ещё спрашивает.

– Опять самые умные – это вы? Понял, по-онял…

Лёша поворчал ещё и ушёл на второй этаж переодеваться. Я, погодя немного, поднимаюсь за ним. У нас с ним договоренность: обмениваться файлами съёмок. Он сбрасывает с моего цифровика снимки на компьютер и для меня на флешку – свои.

– Лёш, вопрос можно? Почём тут у вас интернет?.. Да-а? У нас, получается, в тридорого против вашего.

– Совести нет у них, у ваших.

– Но мне говорили, руководитель фирмы человек порядочный, не хапуга.

Из соседней комнаты выглянул батюшка:

– Может, совесть у него и есть, но не до такой же степени. Да и потом, что есть корпоративная совесть? Или коллективная порядочность? Не слыхивал о таком. Совесть, стыдливость присущи индивиду, но никак не корпорации. Тем более, корпорации-монополисту.

– Ой, действительно!..

– Что?

– Вспомнил. Бросил на интернет денег с запасом – в командировку уезжал, ну и чтоб без проблем по возвращению. И что думаете. Повысили плату и сгребли мои денежки. И похоже, не только у меня… Приезжаю и не могу с редакцией связаться. Звоню в контору. Ну, мы же в договоре указали, что имеем право…

Лёша итожит:

– Сие прозывается: не верь глазам своим, не верь ушам…

– У-у, паразиты!

– Будут икать теперь…

Вечерняя беседа

Лёжа на койке, я вижу в открытую дверь угол трапезной – батюшкины руки, спокойно лежащие на столе, сам он откинулся на спинку стула и потому вне поля моего обзора. Валерьян сидит напротив него – я также вижу лишь руки его, толстоватые крепкие пальцы выдают неслышную дробь. Между ними букет из белых астр и тёмных георгинов – оттенки цвета в полумраке не различить. Всплески голосов доносятся до меня время от времени.

– Был у меня дьякон, Гурий, любил беседу проводить с прихожанками. Они ему записочки шлют, он же охотно отвечает. И чем заковыристей вопрос, тем и ответ, соответственно… Одна бабёха пишет, к примеру: справляла нужду утром и вдруг беса вижу!.. Что делать? Гурий уточняет: «Баба, ты как сидела на стульчаке, в какую сторону лицом?» Она: не знаю, мол. Он: «А если на восток? Ты уж будь добра, купи себе компас и определи стороны света в своём туалете, чтоб бесы впредь не шутковали».

Или: а можно ли в церкви сидеть нога на ногу? «Вот Егор, зараза, сосед мой, вечно так восседает, как падишах какой!» Гурий помыслил и – мужскую солидарность соблюсти дабы – отвечает следующим образом: «А почему нет? Мо-ожно. Чем больше крестов, матушка, тем, пожалуй, лучше».

Слышен смех. Батюшка упирается грудью в стол и попадает в отсвет вечернего солнца из окна, и я вижу его довольное лицо и лукавые глаза.

– А вот ещё. Теперь сосед этой бабы, Егор тот самый, дьякону задаёт свои вопросы: «Батюшка, а можно ль в пост с бабой быть? Так, из простого интересу любопытствую». Дьякон мой в недолгом раздумье: «Можно. Если только не с жирной». Мужик, приободрясь: «А водочку, батюшка, можно ль? Водочку…» – «М-м, – и грозный взгляд на мужика: «Можно. Только если без…» – «Бес?! – охает мужик и шлёпает ладонями по коленям – испуг изображает. – Но что, батюшка, что? Если бес не видит?» – «Если без… – дьякон морщится, недовольный перебивом, и строго, назидательно повторяет: – Если… без удовольствия!»

– Да-а, – голос Пафнутия, – такого дьякона в тупик никто не поставит. – А про полтергейст вы как-то рассказывали…

– На анекдот похоже… – вздыхает отец Иов.

– Так во-от откуда анекдоты берутся! – говорит Валерьян, точно важнейший вопрос для себя решил.

– Притчу расскажу. Приходит к игумену человек, и хочет игумен его накормить, говорит послушнику: будь добр, принеси нам поесть, а тот ничего не приносит. Через некоторое время заходит и на лице никакой озабоченности. Игумен его второй раз просит. И опять не идёт и не идёт послушник с едой. В третий раз игумен спрашивает: разве я не просил тебя принести поесть чего-нибудь? «Когда? Вы сказали, чтобы я не мешал вашей беседе, и отослали меня…» И так бывает, шуткуют дьяволята. Люди слышат не то, что им говорят, а совершенно другие слова, кои внушает дьявол. Озорничает.

– А это вы к чему? – Лёша спрашивает.

– Да вот вспомнил, как отец Иов смотрел на меня днём, когда я ему замечание сделал. Может, дьяволята шутковали? И он не внял?

А вот я различаю голос Пшика, но самого вопроса не разберу – вероятно, из дальнего края трапезной. Батюшка молчит, затем:

– Да …гонения были. И монастыри закрывались – дело ж было в 24-м. И вот он поехал в Галич в больницу… и сообщает там: я, мол, сумасшедший, не иначе. Подумал доктор, подумал: «А, впрочем, – говорит, – по большому счёту, и сам я не вполне нормальный. Поэтому дам я вам справку, дам. И студенты твои пусть приходят. И пишет ему справку, на официальном бланке, со штампом, с печатью больницы, что вот такой-то эскулап удостоверяет: сей податель находится на учёте в психлечебнице, диагноз – тяжёлая форма шизофрении. Эта бумажка спасла-таки профессора от расстрела, но в лагерях он всё равно посидел, и в тюрьме, и в психушках тоже. Как боговерующего сажали – хоть ты и ненормальный, да чтобы не влиял на других. Вот и записывал он там свои наблюдения. Живёт иной в состоянии, когда защитные силы его организма ослаблены, то есть в преморбите, и наш профессор его наблюдает. Наблюдаемый спокойно разговаривает, вполне логично рассуждает. И вдруг! Меняется взгляд, меняется выражение лица. И он несёт околесицу, никто понять ничего не может. И доктора не могут. Ну, ставят диагноз. Такая вот беда, раздвоение личности. Ладно. А наш профессор говорит: вижу, что происходит. У меня духовное зрение и я вижу: в тот момент, когда у него начинается психотическое состояние, и он впадает в состояние изменённого сознания, я вижу, как в образе чёрного облака, винтом в него входит некто. И у человека этого мгновенно меняется личность. И уже не он, а бес из него говорит, действует его телом, его руками. Дальше. Наблюдаем и обратный момент. Вот этот человек бесился, бесился, кидал табуретки в головы санитарам, его еле-еле утихомирили, привязали к кровати. Через некоторое время гляжу: из его рта всё тот же чёрный дым – фьють! – и улетает в форточку. И привязанный к кровати просыпается и спрашивает в недоумении: зачем вы меня привязали? Вполне нормальный человек. То есть наш профессор видел, как входит и выходит бес. И для беса это дело совсем пустяшное даже по времени. Совсем в разных точках земли почти в одно и то же время он вылетел из одного и тут же, в Китае, например, вселился в другого.

(«Так называемые кротовы норы, – вспоминается мне в этот момент – …феномен перемещения в пространстве и времени…»)

А батюшка вроде как услышал мою мысль.

– Возможно… побил стекла в витрине руками замороченного им человека, тут же переместился в микродолю секунды на дальний край земли, вселился в другого, тоже нахулиганил, потом обратно вернулся в первого или другую жертву обратал. И, кроме того, бесы могут меняться местами. Поэтому у человека возможны несколько личин. Даже раздесятирение может быть у одного человека. То есть доходит до того, что человек становится вместилищем этих самых бесов вездесущих. Значит, человек нагрешил столько, что… Или не так крестили его.

И вот профессор наш, сидя в лагере и обладая даром видения, мог сказать: вот этому бедолаге завтра на расстрел идти, а этому через месяц придёт помилование. Большого дарования был человек. А всю-то жизнь свою провёл как сумасшедший, и нигде не служил, проживал где-то в захолустье, за ним приглядывала духовно близкая ему женщина, а он записывал, что видел, семь томов написал… огромные материалы были им собраны. Массу источников он проработал. И если посмотреть библиографию в конце этих книг его, то там и научные работы всяких академиков и прочее, прочее, в библиотеках просиживал… Но в те годы были страшные гонения на подобные писания… да под видом сумасшедшего. Он же, по разумению властей чокнутый, писал поистине духовные труды. Я про Никиту Бо…

«Не забыть бы спросить, о ком это он рассказывал», – говорю я себе.

– Батюшка, вот я про слёзы хотел… – это Валерьян спешит опередить других спрашивающих. – Про слёзы…

– Про слёзы. Благодатны те, что омывают душу. Иные же могут ослабить, когда слабость и вовсе ни к чему, а значит, во вред. А христианин должен быть мужественным человеком. Так что следует различать Духовное… – батюшка подымает указательный палец вверх – указывая тем на различие в слове. – Духовное состояние и состояние душевное. Первое, когда тебя пронизывает духовным огнём. А в душевном плане, да, надо себя сдерживать.

«Забуду. Сразу бы спросить…»

Уже засыпая, я вспомнил о Пете. «Будет ли ему хорошо здесь? И все ли здесь довольны своей жизнью?.. – И сам себе усмехаюсь: и что же это значит – быть довольным?..»

Зеркало

…Петя садится на корточки у печки, открывает заслонку – дрова в топке заложены.

«Нет, не то!» – Достаёт из тумбочки свои записи в старом портфельчике, выходит во двор. Луна сияет – хоть, действительно, книгу читай.

Разведя костёрчик из щепы, Петя вываливает в огонь свои рукописи.

– Вот так горят мысли – глупые и умные – и уносятся прямиком в космос. И космос наполняется мыслями людей… Или всё же Космос поставляет мысли? – Два листка отлетело в сторону. На первом Петя прочёл: «Зима лопнула. Весна брызнула. Лето всё впитает. Солнце рыжее, небо синее – сердце замирает. Как возьмёмся мы рука за руку, засмеёмся мы смехом радостным, эхо громкое отзовётся нам громким посвистом леса хвойного. И весенний гром вдруг обрушится, вдруг обрушится дождём радостным. Радость светлая тут охватит нас… Значит, всё, друзья – к нам любовь пришла!»

На другом листке расплывшимися чернилами: «Дождь принимался опять. По аллее сипло гудело в пасмурном воздухе. Хлопала калитка и скрипела. Маленькая девочка в жёлтом костюмчике мыла в луже чистые ботинки. Ты одиноко стоял в отдалении. Бутоны цветов мокли за изгородью – серые, синие, будто продрогшие. Тень от веранды совсем умаляла их. …Она прижималась к сырому тополю. Ты видел ясно сырые глаза её… Ржавые листья взлетали и падали. Шумно качалися сосны у озера. Пахло тревожно набухшей хвоёю. Вы с ней простились… Чего же ты ждёшь ещё?»

– Сколько ж мне было, когда я это написал?

Комкает листки и бросает в костерок. Пламя, ярко вспыхнув, начинает прятаться в пепел, Петя бежит в дом, сгребает с полки книги, также бегом возвращается к костру и, судорожно раздирая тома Пушкина, Лескова (именно они попались ему под руку), поддерживает огонь.

– Нельзя, чтобы глупые мысли перевесили там, наверху… И космос когда-нибудь ответит нам пониманием, благодарностью…

В портфеле, однако, остались ещё несколько страниц. Петя вынимает их и, прежде чем сжечь, читает: «Зеркало»

«Телестудия.

Ведущий – средних лет мужчина с развитой мимикой и меняющимся тембром голоса: от чуть ли не визгливого дисканта вредного карлика до рычащего баса льва-чревовещателя.

Приглашённый – ни с чем, в общем, непримечательной наружностью и неопределённого возраста субъект, не так говорлив, как ведущий, поэтому выглядит меланхоликом.

Они сидят в удобных креслах вполоборота друг к другу, а в трёх шагах от них высится большое старинное трюмо, через которое им легче общаться, так как не надо поворачивать головы. Камера же показывает их с затылка и в зеркальном отражении. Беседа идёт об искусстве.

Ведущий: А скажите, кстати, для чего вы попросили установить перед нами зеркало? Уж не символом ли того, что искусство есть отражение действительности?

Приглашённый: Ну… и символ тоже. Хотя я не вполне разделяю мысль, что искусство отражает… Остальное поймёте позже.

Ведущий: Ах, вот так, да? Хорошо. Загадки – отгадки. Подождём. Позвольте следующий вопрос. Вы упомянули – как-то так вскользь – великого мага Копперпопера. Я не совсем, правда, понял, к чему… вроде мы не разбираем вопросов магии?

Приглашённый: А как быть с термином «магия искусства»? Разве зачастую искусство – будь то словесность или философия – не подменяется трюкачеством?

Ведущий: Минутку-минутку! Не хотите ли вы сказать, что Копперпопер – трюкач?

Приглашённый: Впрямую я так не сказал… Однако отчасти так оно и есть.

Ведущий выпятил губы, но промолчал – видимо, ожидая развития признания, и глядел теперь на собеседника, развернувшись корпусом, тогда как приглашённый спокойно взирал на него по-прежнему – при содействии отражающего стекла. Пауза затягивалась, и ведущий тряхнул головой и принял условия приглашённого, то есть тоже обратился к волшебному стеклу: – Не поясните?

Приглашённый: Я не хочу умалить его достоинств, потому как он маг добросовестный. Однако, милейший, коли уж мы затронули фундаментальные категории – Дух, Божество, Природа и т. п. (с заглавной буквы), – то, согласитесь, на этом фоне даже ваш Коппер…

– М-м-м… – Ведущий закашлялся. – Одну минутку, одну минутку…

– …попер несколько мелковат. Вы не находите?

– Я вовсе не уклоняюсь от предложенной темы, но… видите ли, зрителю, несомненно, хотелось бы, – и ведущий обернулся к телекамере, точно ища подтверждения у зрителей, – хотелось бы некоторых доказательств уже сказанному. Уж если названо конкретное имя, то…

– Вас смутило, что я ставлю себя выше названного мага?

– Примерно так.

– Примерно или так?

– Так.

– Ладно. Прямота – не пронеси мимо рта. Вот вы… лично вы обратили внимание, что когда маг парил по воздуху, то кресло, в котором он восседал, или помост, на котором стоял, – оставались на месте?

– Лично я подумал, что это сделано намеренно, дабы не подумали, что кресло или тот же помост поднимается посредством невидимых нитей или домкрата.

– Возможно и такое объяснение. Однако тут иная причина. Центр, который, собственно, и способен перемещаться в пространстве, находится внутри мага. А это означает, что кресло способно приподняться от земли только в одном случае: если маг будет придерживать его руками.

– Так, так, так! Даже не пойму! То ли вы меня запутываете, сбиваете, так сказать, со следа, то ли… Подождите, вы хотите сказать, что с креслом взлететь труднее? Подождите, подождите… Вы, что же, знаете такого человека, который в силах?..

– Именно так.

– И можете назвать?

– Это я.

В то же мгновение кресло с приглашённым оторвалось от пола и зависло. У ведущего на секунду-другую приоткрылся рот, в третью секунду он вскочил, подбежал к собеседнику и заглянул под кресло, затем опустился на колени и похлопал ладонью по тому месту, на которое кресло отбрасывало тень.

– Так! – вскричал.

– Можете забрать кресло, – спокойным голосом откликнулся приглашённый. Ведущий, помедлив, взял кресло за спинку и отодвинул в сторону, где оно зависло на некоторое время и медленно опустилось на пол. Ведущий подошёл к нему и, желая видимо удостовериться в его материальности, сел в него, и только после этого взглянул на парящего без кресла, но в позе сидящего.

– Что теперь?

– Продолжим разговор, – и приглашённый занял место ведущего, да так быстро, точно там и сидел всё время. – Но прежде ответьте: вы удовлетворены?

– А шут его знает!.. То есть, пардон… О да!

– Но, чувствую, не в полной мере? На столике стоят два стакана с водой.

– Вижу.

– В одном из них вода сейчас замёрзнет.

Тут же один из стаканов издал звук треснувшего стекла. И было видно, что края стакана покрылись мохнатой изморозью. Ведущий взял стакан, повертел в пальцах.

– Холодный. И трещина вот…

– Переверните. Не вытекает? Теперь… вы курите? Достаньте сигарету.

Ведущий поспешно достал свободной рукой пачку сигарет из кармана, выудил из неё губами сигарету, не отводя глаз от приглашённого. И тут лёд в стакане вспыхнул ярким пламенем. Ведущий от неожиданности выронил стакан на столик, стекло развалилось, и на полированной столешнице запылал продолговатый ледяной цилиндр.

– Будете прикуривать, нет? Тогда… – приглашённый щёлкнул пальцами и огонь погас. Ведущий взял ледяной цилиндр в ладонь и, выронив из губ сигарету, с опаской лизнул:

– Вода как вода. Лёд как лёд, – потрогал пальцем лужицу на столе, – н-да.

– Но уверяю вас: зритель всё равно не убеждён, что всё это не трюк, а вы со мной не в сговоре.

Ведущий покашлял, не зная, очевидно, что ответить. Наконец:

– Возможно, вы правы. Что предлагаете?

– Продолжить нашу беседу.

– Ф-фу. Я что-то сбился с мысли.

– Я вам помогу. Недаром же я пересел в ваше кресло. Мы говорили о категориях, кои без нужды затрагивать не следует. Но раз уж мы коснулись, то, стало быть, нужда в этом возникла.

– Вы так считаете?

– А вы?

– Н-не знаю…

– А ведаете ли, кто есть Антихрист?

– Нет.

– Это вы…

– Я?!

– Вы или он… или он… или я. Это субстанция, обозначающее зло.

– Но почему я?!

– Ну не вы конкретно, успокойтесь. Мы оперируем в данном случае философскими категориями. Нет?

– Надеюсь.

– Так вот. Что не позволяет Антихристу явиться на землю? Что мешает вступлению абсолютного зла на твердь земную?

– Что? Что же?

– Опять же – вы, я или он.

– Кто, кто – он?

– Существо, способное этому злу оказать сопротивление. Противостоять.

– Не понимаю. Извините.

– Ну что же тут не понятного. Зло боится сразиться с открытым забралом, потому что опасается поражения.

– А если оно сейчас явится?!

– Я к этому и провоцирую. Но пока оно медлит, колеблется, я замечу вот что. Не желая сразиться с открытым забралом, без посредников, оно поступает так, как поступают все преступники.

– То есть?

– Оно стравливает людей. Они, конечно, подводят под свои преступления разные философские обоснования, но суть одна… Или, по-вашему, война – не проявление сатанизма?

– По-моему? Но я-то тут при чём?

Неожиданно ведущий вскрикнул и пропал, растворился. На его месте сидел уже другой… другое существо. Без рогов и копыт, в дорогом костюме и с лицом… каким-то расплывчатым, нерезким, как будто оператор сбил фокус своей камеры… во всяком случае, аппаратура в студии затрещала так, что оба оператора отскочили от своих рабочих приборов, а люди в стеклянной кабине аппаратной вздёрнули руки над головой, словно решили кому-то сдаваться. Однако тут же всё и успокоилось, едва Приглашённый повёл недовольно головой.

Явившееся вместо ведущего существо сказало Приглашённому:

– Так посмотри же мне в глаза.

Секунд тридцать царило молчание. После чего сидящие напротив друг друга – Явившийся и Приглашённый – встретились в зеркале взглядами. Зеркало внезапно вспучилось и лопнуло, рассыпавшись на мелкие кусочки. В то же мгновение Явившийся исчез из кресла и в нём опять возник Ведущий.

– Кажется, я что-то пропустил? – явно озадаченный, спросил он у Приглашённого. Приглашённый поглядел на россыпь зеркальных осколков и… они начали собираться в прежнее большое трюмо…»

Так, всё это баловство, решил Петя. И бросил рукопись в костёр, так и не дочитав до конца…

Именины Диомеда

День на третий или четвёртый (здесь, как в сказке: день и ночь – сутки прочь), – отмечали именины Диомеда. Сперва на летней веранде за обедом – это где печь и самовар. Выпили своего домашнего вина, затем, когда опустилась кромешная ночь, без звёзд, без луны, перешли к очагу, сложенному за верандой из серого камня, как у отшельника Ора. На протянутом меж деревьев шнуре повесили газовый баллончик, но он скоро погас. Зато разгорелся костёр. Пекли картошку и помидоры на шампурах. Один помидор Лёша уронил в угли.

– Можно было б достать, – сказал он, – будь лопатка.

– Да уже поздно, сгорел, поди, помидорик. Мне очень досадно, Ляксей, что ты угробил столь лакомый кусок, – ворчливо выговорил Пшик. – Руки-то крюки? Не держат, да?

Лёша даже ухом не повёл на замечание, будто Пшика вообще не существовало в природе.

– Какой там святой в Фелони нёс угли горящие, не помните? – спросил батюшка.

– Это, по-моему… как его… – откликнулся отец Пафнутий. – Феодосий, в Киево-Печерской…

– Да вряд ли… – усомнился Пшик.

– А я недавно читал Массу Керакели, она для кадила угли из печи брала голыми руками и клала в кадило, – сказал Лёша. – Отодвинься, не то обожжёшься, – это Игорю.

– Да, велики способности человеческие, – вздохнул Диомед.

– А ты читал из… насчёт способностей человеческих… – батюшка шевелит пальцами правой руки, точно помогая себе вспомнить название книги или имя автора, затем делает жест – как бы отодвигая на потом. – Там вот про что. 24-й год, закрываются храмы, монастыри. И пришли комиссары губкомовские и другие чекисты в монастырь Бородинский, где мать Россини. И говорят: хотим ваш монастырь закрывать. Она же им: давайте прежде покушаем, а потом и начнёте. Ну, сели, поели, выпили. Хотят встать и не могут, будто к лавкам приросли. Пытаются, дёргаются, а никак… не могут и всё.

«Это какое-нибудь пойло», – подумал я. Кстати, забыл сказать: Валерьян отправился баиньки ещё засветло. Почитаю, сказал. Что это с ним? Странно, но его отсутствие навевает на меня сонливость. Не является ли он реагентом моей бодрости?..

– Испугались тогда чекисты и взмолились: матушка, мы не можем встать! Что нам делать? Она: И-и, вот даже как! Это, ребятки, Господь вас предостерегает. Будете закрывать монастырь? Ай-яй-яй, чуть не со слезами, не будем! Клянёмся! Пока ты жива, не закроем. Ну ладно. Ну, смотрите. Помолилась матушка. И только после этого комиссары смогли оторваться от скамьи. И действительно, выполнили своё обещание. Пока была жива, боялись закрывать. А как только померла в 28-м, так сразу и закрыли.

А вот ещё… врач кремлёвской больницы рассказала, тайная монахиня, матушка… дай Бог памяти… У Сергия Климко про неё описано. Монахиня эта в «кремлёвке» работала, и никто не знал, что она монахиня. Пострижена она была в 23 году тайно, и её духовник тогда же благословил её поступать в медицинский институт. Она пыталась отказаться: «Ой, батюшка, не хочу туда поступать! Там людей режут…» Но он настоял: «Нет, голубушка, надо, именно в медицинский…» По-моему, её духовник был Лаврский… последний… Зосима Захария, помните?