Текст книги "Соблазн. Проза"

На голодовку Балагурова особого внимания не обратили, поскольку в тот день начинался Великий пост, и только старшая дочь затрубила тревогу, когда увидала отца, едва таскавшего ноги, но от работы не отлынивавшего. Переговорив с главврачом и другими способными изменить ситуацию инстанциями, она написала в вышестоящие органы и в том числе – с испугу? – самому президенту, откуда и последовал ответ… Словом, пришлось публично извиняться главврачу, но чувство юмора ему не изменило и тут: «Меня больше всего обидело не то, что вы на меня пожаловались, – сказал он на собрании дочери Балагурова, – а то, что в письме своём назвали стариком…» Кстати, в тот же день заканчивался и пост.

Ну, хорошо, – думаю, – достал ты меня своими витаминами, – допустим, еду. И что? Монастырь – это ж не дом отдыха и тем более не санаторий. Там нужно будет чего-нибудь делать… Да, работать. И соблюдать распорядок, между прочим, – всё, что там у них полагается. И молиться и креститься. Как говорится, сунулся в чужой монастырь, про свой устав забудь. И чтоб не заметно игры было, актёрства… Ты хоть когда в последний раз заходил в церковь? Помнишь ли, какой рукой перекрестить лоб?

По силам тебе это? Что за блажь? Нет, Валерик, ты уж как-нибудь один.

И колебался я до тех пор, пока мысль моя не свернула опять на сына… Подумалось: а разве хуже будет вместо лечебницы очутиться ему в скиту – никакой тебе мирской суетни, психологического напряга и прочего обременяющего дискомфорта, и где вместо затурканного или алчного врачевателя – мудрый священник-поводырь (духовник), этакий справедливый батюшка, – и накажет если, то и простит затем, грехи отпустит, после чего тебе опять легко на душе… Регулировка жизни церковным ритуалом, и…

Надо лишь только взглянуть: что цэ за батюшка там, какой он человек, каков психолог. Посмотреть надо, в общем. Воочию… пообщаться.

Иначе говоря, что ж, – ехать?

И всё же, с каким настроем туда отправляться? Это не спортивный туризм, где, кстати, предполагается план и маршрут, из чего следуют и само поведение, и способы выживания в непривычных ситуациях. Ведь дело-то в чём. С одной стороны меня будет подмывать, как журналиста, на спор-дискуссию… А зуд в пальцах? – оформить свои впечатления и мысли на бумаге. Искать, иначе говоря, несоответствия и параллели религии и науки, той же философии, скажем, с теологией. Закваска у меня ещё та… хрущёвско-брежневского периода. С другой стороны, заинтересованный устройством судьбы сына, не стану ли я скрашивать и сглаживать какие-либо противоречия и, на мой взгляд, непривлекательности монашеской жизни?..

Тут я сам себя попридержал: рано делать пасы, не сопоставив теорию с практикой. Были у меня воззрения разного рода, и не малое их число претерпело же, в конце концов, изменения. Давно известно: приближение и осознание истины возможно лишь при движение – пусть по той же спирали, когда цель всё время на глазах, но ракурс обозрения меняется с повышением уровня – опыта, сознания и многих иных компонентов бытия. Да и рассуждать – это одно, осмыслять и осознавать – другое.

Так вот, я почёл за благо ехать обычным безмолвным статистом. И безопаснее: меньше шансов попасть впросак, и объективнее… какой смысл дискуссии заводить – не тот возраст. Здраво? Ну, как говорят, сам себя не похвалишь…

И ещё был повод, причина. Прочёл недавно книгу одного священника, где автор смотрит на литературу – на Пушкина, Достоевского, Толстого и других – не так, как привык я сам. Смотрит как на беду России: от неё, дескать, от литературы-матушки мозги набекрень у всех и вся. И некое, знаете ли, разочарование или даже оторопь овладели мной… разочарование и в профессии, и вообще в литературном слове… даже испугался я, как обычно пугается человек с глубочайшего похмелья… Дремучий такой страх, древний. Опасность вокруг… враждебен мир, искажён, неправилен и неправеден… А я, дурашка, утратил иллюзии. И с чем остался? И жизнь моя прошлая псу под хвост? Да, был я отлучён от веры в Господа… вернее, предки мои отлучены, а я не приучен… и что теперь? Мне помнится, как в юности мне шепотком указали на девчушку: она-де в церковь ходит… И, признаться, я с жадным любопытством на неё воззрился… как на чудо-экспонат, некий анахронизм… То бишь я признаюсь, что до некоторых пор был дремуч совершенно в сих вопросах. Но был ли я виновен в этом? И вот я поеду, дабы вновь удостовериться в своей дремучести?

Я не философ, рассуждаю по-житейски: да, церковь, как институт, удерживает семейные скрепы государства, бережёт от смуты человеков, врачует душу тому, кто верует… Но религиозность – это больше, чем некое учение. Это состояние духа, это вера в гармонию и целесообразность мира, это стремление души к справедливости. И наверняка в этом есть громадная заслуга церкви. Но не только её… Неуж опять долой Пушкина? За что? Так с какой целью мне ехать? В себе самом разбираться или за чадо своё просить? Совместно ли то и другое?

Вансан, тёща и царица Тамара

С кухни в прихожую, где переобувался пришедший с работы Вансан, выплывал горьковатый запах подгорелой капусты. При виде вошедшего зятя Ксения Антоновна, восьмидесяти лет с хвостиком старуха, поникла головой, точно нашаливший и чувствующий свою провинность ребёнок. Забавность заключалась в том, что росточек её соответствовал отроческому. Двумя руками взявшись за ручку, она поспешно переместила с плиты на стол сковороду, сама же плюшевой мышью села у холодильника на краешек табурета и потупилась. Затем, спохватившись, взяла – смахнула как бы – с подоконника целлофановый пакет и стала тереть его в ладонях. Вансана это иногда очень злило. И сейчас, чтобы предупредить раздражение, он сказал себе мысленно: «Я те пошуршу, мышь ты этакая…», – затем вслух:

– Бабуль, а капусточка малость того-с, пережарилась.

– Дак вот капустка така, видать.

– Какая «така?»

– Разна быват. Одна сочна и без маслица не подгорит, а другу возишь-возишь, глядь – уж и заскорузла.

– Да? Не знал. Но мне всякая нравится, особо со сметанидзей. Сметанидза есть?

Старуха, выронив пакет, поспешно сунулась в холодильник.

– Ну и что, бабуль, – принимая из её корявых ладошек банку, спросил Вансан, – и по какому поводу мы пригорюнились? Прямо траур витает по воздуху, – и поводил ладонью, разгоняя вроде туман.

– Ах, батюшка, – всхлипнула старуха, – стёклышко-то я расшибла, ай-яй. Я его и не трогала вовсе, только и прошла мимо. А оно – раз… и в кусочки.

– Это какое?

– Да в серванте вашем.

– В стенке, что ль?

– Вот-вот, в ей. Шмяк на ковёр, я только вздрогнуть успела! – Старуха всплеснула руками, будто вновь перед её глазами падало и разваливалось на куски стекло. – Стала собирать, да что… не склеить уж.

– Стекло? Склеить? Да шут с ним, бабк. Какая потеря. Ты меня продолжаешь удивлять. Тамарка вот съездит во Францию, поглядит по сторонам, наберётся впечатлений и такие мебеля моднячие прилупит, что топором не вырубишь. Так что не горюй.

– Да как же ж, – старуха покачала головой. – Ты-то-тка так-то рассудил, а дочка не так-то.

– «Тытотка – не тытотка», а как ещё?

– Старая ты, говорит, коряжка. И всё.

– Ну, это ж не всерьез. У-у, вкусная капуста. Плюнь и не думай, мамуль.

Старуха недоверчиво покачала головой и шмыгнула носом.

– Не думай, не думай. О чём жа мне ещё-тка думать осталось.

Однако старуха приободрилась, поправила на голове свой серенький платочек, одёрнула плюшевую кофтёнку и, подхватившись, пошмыгала в комнату. Но вскоре вернулась:

– А разве не ездила она во Франсию ету?

– Нет ещё. Ты с Испанией спутала.

Старуха глубоко задумалась, склонив свою головку на левое плечико и прикрыв глаза. Большая родинка на правом веке, если не всматриваться пристально, оставляла ощущение следящего за тобой зрачка, и получалось: бабка подглядывает за тобой, даже когда спит.

Поужинав, Вансан прошёл в общую – «телевизорную» – комнату, оглядел стенку и обнаружил «пробел».

– Не очень и заметно.

Пощелкал пальцами и – слегка притопнул. Стекло рядом с «пробелом» покачнулось и медленно стало падать. Вансан даже успел порассуждать: подхватить – не подхватить? Сделал шаг назад.

– Вот, пожалуйста, сама рассохлась – сама и виновата.

На звон пришмыгала старуха, она, очевидно, стояла у приоткрытой двери своей комнаты.

– Что, опеть?

– Угу.

Старуха перекрестилась и ладошками прижала свои сморщенные щёчки. При всём её внешнем сожалении Вансан заметил, что она довольна очередным уроном – не ей одной теперь будет укор.

Зазвонил телефон.

– Ты дома? – бесстрастный голос Тамары.

– А что, есть сомнение?

– Сходи за квартиру заплати.

– Я заходил, толпа народу.

– Пени платить будешь.

– Похоже на то.

– Иван, ты как не хозяин, как не мужик прямо. Я всё в дом, в дом, а ты…

– Ты чего звонишь-то?

– Забыла! И всё из-за тебя!

– С чем и поздравляю. И с разбитым стеклом.

– У?

– Упало мне на голову.

– И цела голова?

– Представь себе.

– Жаль, – и положила трубку.

– Царица, понимаешь!..

Через минуту «царица» перезвонила:

– Петя пришёл?

– Нет ещё.

Помолчала, положила трубку.

– Ну, снова здорово! Что опять?

Не найдя ответа, Вансан стал собираться на дачу.

Выезд «в поле»

– Отвёз бы ты меня, что ли, в поле.

И такая щемящая тоска прозвучала в голосе Пети, что Вансан сразу согласился:

– Хорошо, едем.

Петя вскочил с поспешностью и выдохом облегчения, как мог бы вскочить и обрадоваться маленький ребёнок. Пока он собирался, Вансан, облокотившись о перила веранды, наблюдал шевеленье тёмных вершин берёз на фоне затягивающегося облаками неба…

Петя как-то уже просился в «поле» – живописный пейзаж у реки, куда также вписались завезенные плиты и панели для нового дома, – но Вансан тогда усомнился, хорошо ли там ночью: холодно, сыро, одиноко…

– Я готов, – и в Петиной нетерпеливой позе – опасение, что отец передумает: так – мелькнуло в сознании – щенок скулит и вертится перед дверью на улицу: гулять, гулять! – и просительно оглядывается на хозяина.

– Взял бы полушубок, что ли, да пальто старое.

– Зачем?

Ах, какое в голосе нетерпение.

– Да холодно ж будет.

– Костёр разожгу.

– Всё равно возьми, не помешает, не на себе ж тащить – в багажнике, а я пока мать поищу.

Пока ехали, Вансан пытался вспомнить, было ли у него в юности такое вот желание уйти от людей… Этот специфический термин обозначал не геологоразведочную или археологическую экспедицию, скорее – сказочную страну: во чисто поле… на единение с природой… в состояние душевного равновесия…

Припомнилось ему из чужой биографии: Веня, брат Тамары и, стало быть, шурин, по рассказам родственников, в детстве убегал из дома, будучи психически неуравновешенным юношей. Отцу его, когда решил жениться, родители невесты дали буквально от ворот поворот, потому что в свои восемнадцать лет был он законченным (потомственным) алкоголиком. А чтобы приготовления не пропали даром, женихов поезд завернул во двор Ксюшки… теперешней, значит, тещи Вансана, Ксении Антоновны.

Вот бы знать обо всём этом до…

Впрочем… Нет-нет, причины не только в наследственности. «Помнишь, ты написал статью про всеобщее помутнение рассудка… Перестройка… канун того… канун сего… и люди будто с ума посходили… озлобление приняло характер средневековой зверской эпидемии… В трамвае, в аптеке, в магазине, на эскалаторе… рвём другу друга на части!.. чуть ли не война гражданская!.. И это ж не год, не два!.. Терапия шёлковая!

Так сколько лишних психов появилось, не выдержав эмоциональных нагрузок?!. Вместо привычных и научно обоснованных двух процентов… сколько? Десять? Пятнадцать?..»

Приехали на место. Сквозь тучи пробилась луна. Петя поспешно выскочил из машины и с жадностью шумно вздохнул.

Вансан тоже вышел, огляделся: залитая лунным блеском полянка представилась ему сценической площадкой, на которую вот-вот должны были выйти актёры. «Поле дураков, – усмехнулся. – Ну, ё-маё!»

– А не остаться ли мне с тобой? Хорошо-то как! А дождь пойдёт, в машине переночуем.

Петя ответил не сразу:

– Полушубок взял, пальто взял. А дождь… под плитами могу спрятаться!

На их участке бетонные панели были составлены шалашом.

– Утром приехать?

Петя отвернулся, будто не расслышал.

Вансан покатил по просёлку к шоссе, остановился на пригорке, откуда были видны окрестности, заглушил двигатель. Что-то удерживало его. Разброд в мыслях и ощущениях не больше прежнего вроде, но ещё и сердце стало вести себя непривычно – сожмётся, отпустит, потом несколько раз кряду трепыхнётся, точно птенец крылышками взмахнёт, и некоторое время в расслабленном бездействии. Малодушно подумал: вдруг Тамара приехала на дачу. И значит, опять опостылевшие упрёки, либо истерика… Последнее время ему не удавалось разговаривать с ней спокойно. Она, полезный, как говорила сама о себе, в районе человек, постепенно – и возможно, незаметно для себя, – перенесла и на семейные отношения руководящий, непререкаемый тон. Особенно взбрыкивал под её прессингом Петя.

История с ним началась с прошлой зимы, а может, чуть раньше, только не обращали внимания. Он устроился в институте дворником, ища, очевидно, самостоятельности. Одно время жил там же, в дворницкой (нормальной, кстати, комнате), читал, занимался. Вансан с Тамарой несколько раз приезжали к нему, предлагали переселиться к одинокой двоюродной тётке, жившей в Москве неподалёку от института, но Петя упирался. Упрямство было отнесено к возрасту – желанию быть вольным, независимым казаком. Потом он не поладил с комендантшей, внятного объяснения на этот счёт не нашлось. Как прогнали с работы, бросил институт. Последнее обнаружилось ближе к весенним экзаменам, когда он заговорил, что собирается в армию и решение его окончательно. Экзамены сдавать-таки уговорили, остались кое-какие «хвосты» на осень, но то уже было не столь важно. Затем началась тягучая канитель… Петя сиднем сидел то дома, пока мать не доставала своими нравоучениями, то скрывался на даче. Исподволь Вансан пытался разобраться в его хандре, но преуспел не слишком. Некая девица из секции по самбо, конфликт из-за неё со старшекурсником. Всё это будто объясняло Петину меланхолию, однако лишь отчасти. Петя и сам не очень стопорился на этом… лишь бы отец отвязался со своими расспросами. «Девушка?» – «Да». – «Соперник?» – «Да, не поделили». Хотя по глазам видно: мысли далеко-далеко…

Тут ещё бывший школьный товарищ явился на побывку из армии, бравый, возмужавший. Рассказал, как в Чечню едва не загремел:

«У нас всех оторвышей подчищали – ну, таких, кто на пьянке попался или в самоволку бегал, или кто просто сорвиголова… Оторва, короче. Оторви и выбрось. И меня угораздило залететь на „губу“… как-то вывернулся… не знаю…»

И опять Петя загорелся армейской жизнью, чем поверг мать в очередную истерику. Вансан пробовал втолковать ей, что нет пока прецедента к новой психологической обработке сына, что всё это мелочи жизни, чтобы так уж драматизировать, но она продолжала давить на психику. И вдруг Петя пропал. Ни дома его, ни на даче. День, другой, третий… Всех знакомых обзвонили, все места, где он мог находиться, объездили, с ног сбились, уже на розыск хотели подать. И тут сосед по даче, Владислав, пришёл вечером (Вансан только что приехал из дома – с надеждой обнаружить-таки, наконец, Петю) и сказал:

«Слушай, иду с родника – ну ты знаешь – по той тропке, что мимо больших камней… Белка, собака моя, уши навострила, а потом и сунулась меж кустов в нору под валунами… Я заглянул, а там темно, но что-то шевелится. Может, Пётра твой?»

Бомжей в округе вроде никто не наблюдал. Мак по огородам, говорят, резали, молочко собирали – это да: двух хануриков и потрёпанную девку видали, а бомжей – нет…

Владислав тоже зачастую не очень уравновешен, хмур, мнителен; года полтора назад его сбила машина, и Петя тогда опекал его, когда тот на костылях перебазировался из больницы на дачный участок, помогал заготовлять сено кроликам и веники двум его козам…

Когда-то из этого карьера выбирали песок для строительного комбината. Теперь громадная выбоина в земной поверхности протянулась на километры, поросла березняком и кустарником. Вансан шёл напрямик, спустился по крутизне обрыва к большим валунам, образовавшим холм с несколькими ходами-выходами в подножии. У самого широкого проёма чернело и неприятно пованивало кострище. Присев на корточки, заглянул в пещеру. Да, что-то там есть, но что – не ясно. На четвереньках Вансан посеменил вглубь, несколько раз приложился лбом о выступы, пока не наткнулся на что-то мягкое. Когда глаза привыкли к сумраку, разглядел завернувшееся в полушубок скрюченное существо. Оно встрепенулось и дико вскрикнуло:

– Что надо?!

– Это я, Петяй.

Сын долго соображал, выравнивал испуганное дыхание.

– Ну и чего?.. Как ты меня нашёл?

– Да вот, чутьём… собачьим. Пошли домой, а. И вообще, как ты тут… не замёрз?

– Нет. Домой не пойду.

– Почему?

– Мне надо полежать ещё на земле. Мне легче становится.

Вансан сел, прислонясь плечом к камню.

– Ну и как долго?.. – старался говорить мягко, неспешно, опасаясь вспышки раздражения.

– Сколько потребуется. Понимаешь? Ты мне вот что, приноси информацию, а я буду делать выводы для тебя.

– Для меня?

– Ну да, не надо тебе разве?

По голосу и едва различимым глазам Вансан понял, что Петя не поддастся уговорам.

– А есть не хочешь?

– Нет, запас не иссяк. А вот курить, если есть, давай.

Вансан ушёл, оставив сигареты, и приходил в тот день ещё несколько раз, съездив прежде успокоить бабку с Тамарой. Сосед Владислав также увязался – «из интересу». «Не иссяк, говоришь, запас? Ишь ты, грамматей…»

Через несколько дней Петя «созрел» и согласился наведаться домой помыться. На другой день Тамара приехала на дачу и учинила скандал на предмет того, что он, отец, бьёт здесь баклуши, тогда как сын его спит в ванной и мать ни во что не ставит:

«Ты хоть понимаешь, что умыться даже нельзя по-человечески!»

Вансан на взводе помчался домой и под вздохи тёщи вытащил Петю из ванной, где тот действительно спал, побрив себе зачем-то голову перед этим (хотя, возможно, про армию опять задумался). Пробыв в лоне семьи ещё некоторое время и убедившись, что воспитательный пыл Тамары угас, Вансан вернулся на дачу: надо было позаниматься с документами из архива для статьи в газету – близился юбилей города, а в присутствии Тамары у него что-то не очень получалось сосредоточиться. Она говорила: работай-работай, но через каждые три минуты заглядывала с каким-нибудь пустым вопросом, – он тупо вчитывался в текст и ничего не понимал. Вот и сейчас – теперь уже без нужды – поскольку вопроса не задала – она зашла в комнату, с укоризной на лице: вот, мол, занимается всякой ерундой, – постояла, помолчала несколько минут и удалилась. Несколько раз он повторил себе, что это: «Мелочи жизни. Успокойся», – но тщетно.

Перед тем как удариться в бега, Петя обронил: «Она говорит: я мешаю ей жить». Вансан давно заметил, что Тамара не умеет выбирать слова. Точнее, не понимает, как больно иной раз её слово ранит. Все обороты, подхваченные на стороне, отличались меткостью, выразительностью, но применялись ею не ко времени и месту. В такие моменты Вансан мысленно желал: «Лучше б ты была немой. А ещё лучше – глухонемой».

Луна зашла. Стал чётче виден костёр под горой. «Ну, довольно!» – Вансан завёл мотор и тронулся в обратный путь. Вернувшись на дачу, увидел на столике Петины ключи – от дома и дачи. «Что это?! Забыл?! Или нарочно оставил?!. Почему?!.» – До боли сдавил ладонями виски…

Мародёры образца 1993-го

Когда отец уехал, Петя развёл костёр. Помимо хвороста он набрал пижмы и других трав с тем, чтобы бросить на угли. Стало накрапывать, и он перенёс костёр в укрытие из составленных шалашом панелей. Здесь дым и запах трав был ощутимей. Петя расстелил пальто, сел на него и укрылся полушубком. Вскоре облако галлюцинаций окутало его…

В последние месяцы он увлёкся латиноамериканскими мистиками, шаманами, ясновидящими, читал о них книги. Загорелся желанием научиться входить в состояние транса, при помощи которого можно понять до сих пор не понимаемое им в окружающем мире. Изматывающая подавленность должна оставить его, отступить, только нужно приложить усилие, настойчивость, научиться управлять своей психикой. Это показалось ему панацеей от всех бед…

Потрескивал костёр… Не сводя с него глаз, Петя начал погружаться… Вначале он почувствовал облегчение: нет рядом больше ни матери, ни отца, ни бабки, ни кого бы то ни было ещё, кто мог бы ему досадить. И это уже хорошо. Затем поплыли грёзы, мечты – почти что осязаемые, вполне реальные. И Петя отдался этой возникшей в нём лёгкости, невесомости даже, беспричинной весёлости. Он стал разговаривать сам с собой, взахлёб, перескакивая от одного к другому, нисколько не смущаясь несовместимостью каких-то понятий… это было неважно.

Внезапная смена картин и ощущений насторожила его, но он не стал противиться им и они подступили вплотную…

Ночная Москва, он идёт по набережной неподалёку от Белого дома, какие-то люди снуют туда-сюда, кричат, размахивают руками и предметами, пытаются увлечь встречных. Небо вдруг распарывают петарды. Звуки трещоток, умножаясь эхом, заполняют стылое пространство. Петей овладело щекотливое любопытство, и он побежал туда, где, как ему показалось, происходили грандиозные события.

Мохнатый мужик махнул ему из подворотни, Петя по инерции проскочил было мимо, но воротился:

– Чего? – и нетерпеливо вперился в его косматую бородищу, готовясь броситься дальше.

– Куда ты! – схватил его бородач за плечо и втолкнул в дворик. И тут над головой и по стенам брызнул тугой веер не то щебня, не то ещё чего-то противно жёсткого. Мужик ойкнул и опустился на одно колено.

– Иди-ка, парень, домой лучше, схоронись, – прогудел он с натугой. – Чего ты тут забыл. Вишь… пуляют, нехристи.

Неудовлетворённое любопытство, однако, погнало Петю дальше. Он миновал один двор, другой, в третьем прижался к стене, притенённой от фонаря кустами. Что-то происходило там, посреди освещённого, как стеклянная колба, пространства. Вглядевшись, окоченел в испуге. Трое били четвёртого, который пытался отбиваться. Наконец вырвался и кинулся бежать.

– Стой, гад! – крикнули ему. И следом ударила автоматная очередь. Убегавший рухнул так, будто хотел прокатиться по асфальту на животе по-пингвиньи.

– Чёрт с ним, – прохрипел одышливо стрелявший.

– Ну нет, – возразил другой, и, подбежав к упавшему, принялся стаскивать с него кожаную куртку.

– Да она ж дырявая теперь, дурень.

– Погляди-им, – и мародёр распростёр трофей над головой.

– Не светится!

– Куда ж попал?

– В заты-ылок!

Дождавшись ухода вооружённых людей, Петя без прежнего азарта – внутри будто лопнуло что и растекалось теперь липкой слабостью по телу – выглянул из своего укрытия: он, наконец, осознал, что происходит вокруг. Треск выстрелов, хлопки погромче, какой-то ор и вой не сулили ничего доброго. Выбираясь из опасного места, он ещё три раза был свидетелем кровавых разборок, в последнюю чуть не вляпался сам. Забравшись в кузов грузовика с развороченным рылом, он лёг на холодные доски, желая перевести дух. Опять посыпал дождь…

…Очнулся и… не смог сообразить, где находится. Резко встал, ударившись о бетонный свод, заскулил от боли…

Костёр едва теплился. Носком башмака Петя поворошил угли, подбросил веток и трав.

Реестрик грехов.

Напротив вагона – инвалид на тележке с подшипниками. У него отсутствуют ноги – по самое некуда. Одно туловище, зато с баяном в крепких волосатых ручищах. Красные и заскорузлые пальцы наяривают профессионально, без малейшей фальши, что несколько странно… для моего сознания. И сам он поёт хриплым голосом, но довольно проникновенно:

 
– Дорог-а-а или доро-ога?
Дорога-ая ль дорога?
В бездорожье па-анемногу
тянет левая нога-а.
 
 
Гы-гы-гы да га-га-га,
невзирая на рога.
Не могу рога я сбросить,
не могу решить пока…
 

Поезд трогается, заглушая лязгом самодельные куплеты. И я смотрю из тамбура на усечённую и всё уменьшающуюся фигурку, разевающую беззвучный уже рот, как при зевоте, пока проводница деловито не касается моего плеча. Жаль, что не удалось дослушать – неожиданный текст. Несуразный… но что там у него дальше?.. Надо было кинуть ему червончик. И всё-то у меня мысль запаздывает.

Но вот мы с Валерьяном в купе, озираемся. Мало того, что давненько мы не путешествовали на поездах – всё самолётом да машиной, но вот на таких модерновых колёсах нам вообще не приходилось. Ещё в тамбуре бросилось в глаза: что переход в другой вагон заэлектронен – кнопочки-лампочки красно-сине-зелёные – чик-чик-чик, как на ёлке новогодней бегают. А на дверях туалета радостно полыхнуло неоном нечто вроде приветствия: заходи, мол, дружище, когда только пожелаешь, не считаясь со станциями и полустанками, только не забудь штаны расстегнуть от удивления и не взбирайся по привычке на унитаз с ногами – взгляни налево, взгляни направо и найдёшь всё, что тебе нужно. В купе же – вообще дикий комфорт, да ещё телевизор впридачу…

– Это они к олимпи-я-аде готовятся, – резюмировал Валерьян.

– Ага, морально подготавливают, – согласился я, да и как не согласиться? – Воспитывают. Заранее. Дабы не ударили в грязь лицом перед заморской культурой.

– Только бы ещё билеты подешевше…

– Да, тут мы лопухнулись.

От известного слова лопухи… Перед самым отъездом я залез в интернет и обнаружил: на самолёте – а это всего лишь два часа и десять минут лёту – могли бы мы очутиться в Адлере всего за половину цены, каковую заплатили за этот супер-пупер вагон. Акцию сезонную прохлопали!

И тут я решил, что наступило время подробным расспросам и уточнениям (раньше всё суета заедала) – пока Валерьян в ступоре от окружающего комфорта:

– Ты говорил с ним обо мне? – имелось в виду: знает ли игумен скита, что я не воцерквлён? И что журналист? Валерьян шевельнул бровью, вывернул слегка нижнюю губу, раскрыл ладони лодочкой кверху – дескать, а как же, само собой. А ладони у него – только сейчас заметил – наподобие половинок кокосового ореха: снаружи коричневые волоски в глубоких морщинах, изнутри же молочно-матовая белизна светится, – ну прямо как у нашего предка – обезьяны. Но это по Дарвину. А в скиту, куда мы направляемся, верно, полагают, что мы создания всё-таки Божии. Впрочем, и по науке сейчас не всё однозначно. Некоторые считают: из Космоса нас занесло. Совпадение получается. Потому как: космос-то кто создал?

– И что он?

– Да тебе не всё равно? Ну, журналист, ну продажный писака – и что?

– То есть как? Ты надел на продажного писаку крестик на суровой нитке – перед самым отъездом – и этого, считаешь, довольно? Я же ни одной молитвы толком не знаю. Прикажешь роль верующего играть? Норма-ально. Любопытно. Курортно. Мы каждый день роли исполняем, не спорю…

– Ну вот видишь. И хорошо, что не споришь.

– Но такая роль, извини, не из… праведных, знаешь ли. Лицемерие… оно чревато… Фарисейство! А вдруг?.. – и я указал пальцем в потолок, где курилось облачко прохлады от кондиционера.

Валерьян смотрит мимо меня и либо создаёт вид – не понимаю, мол, либо, в самом деле: о чём ты, браток? Недоразвитым меня считает? Так бы и вмазал…

– Постой, ты куда?

– Умоюсь. Взопрел от вашей любознательности.

– Погоди. Я вот тут выписку одну сделал из современного автора.

– Да зачем мне?

– Ну ты послушай, десять секунд, а потом хоть замойся.

Валерьян не снял руки с никелированной ручки, но дверь всё же не открыл.

– Слушай, я и правда взопрел…

Взопреть и запалиться, в общем-то, было отчего. У него привычка рассчитывать время до микрона – дабы, значит, не маяться в ожидании там, где наметил быть. И рассиживали мы поэтому в его квартире до упора, укладывали-перекладывали вещи в дорогу… а затем кормчий резко встрепенулся: пора! – тяжеленные сумки на плечо! – и чуть ли не бегом. А по дороге вспомнил: воды надо купить. Резкий поворот в магазин, там впопыхах расколол бутылку, пришлось брать другую… да ещё уборщица со своей шваброй заклеймила нас разгильдяями, безрукими уродами, и бог весть кем ещё… даже почему-то отщепенцами намазаными.

Я тут недавно вычитал из «Жизни Иисуса» Ренана, что весь, так скажем, мелкий персонал, даже «Низшие служители при храме… исполняли свои обязанности со всей вульгарностью и отсутствием религиозного чувства, свойственными низшему духовенству всех времён». Цитату привожу дословно, поскольку также занёс в блокнот. А вот из «Великих посвящённых» Эдуарда Шюре… Хотя стоп!.. Вот я и проболтался: конечно же, я готовился к поездке, подчитывал литературу… Но нет, тут мной владело не желание пощипать замечаниями монахов – просто обычная человеческая слабость: боязнь попасть впросак, то есть опаска не иметь хотя бы приблизительного представления о религиозных вопросах нашего благословенного двадцать первого века. О том, как после периода «умолчания» и т. д. наступает новый цикл – возвращения в религиозность? И воцерковления?

– Секунду ещё. Присядь ещё на минутку.

– Да заче-ем?

– Вот я записал опять же для памяти, чтоб не путаться в процессе выявления, так сказать, – и я шлёпнул по колену открытой записной книжкой. Валерьян усмехнувшись, присел.

– Ну?

– Баранки гну. Реестр грехов. Твоих, между прочим.

– Моих?

– А чьих ещё?

Валерьян сдёрнул с полки над сиденьем полотенце, повязал вокруг шеи.

– Свинченный у тебя видок, Саньвань. Кто ж тебя так свинтил, дружище?

– Намекаешь, крыша у меня поехала? А кто в этом виноват, не догадываешься? – И, не дожидаясь ответа, я стал зачитывать: – Гнев, зависть, чревоугодие, алчность, блуд, уныние, гордыня.

– Это, что ж, всё ко мне относится?

– А сейчас проверим. С какого края начинать? Ладно. Рассмотрим в твоём кипучем внутреннем содержании эмоцию по прозвищу гнев. Часто ли гневаешься, друг мой?

– Бывает.

– Значит, признаём. Грешен. Следующая – зависть. Завидуешь кому?

Валерьян всерьёз задумался. Затянул чуть потуже полотенце на шее.

– Нет.

– Нет?

– Впрочем… Начать бы жизнь сначала. С теперешней головой, опытом… меньше бы тыкался попусту.

– Ты прям как мой папаша… когда-то давно он говаривал с растановочкой: о, если б при моей теперешней голове да опять в молодость окунуться!.. Ах. Да не пить. Он тоже не имел в юности наставника. Сам до всего доходил. Велосипеды изобретал на проторенных дорожках. А время, как оказалось, не ждёт…

– Да, и я завидую тем, у кого в начале пути оказался рядом терпеливый и умный человек, который направлял бы мою кипучую энергию в нужном направлении. Который бы объяснил мне, для каких целей создан я Богом.

– Ни больше, ни меньше? Стало быть, опять грешен? Раз завидуешь. Едем дальше. Чревоугодие.

– Грешен. Ем много хлеба, сдобы. Иначе откуда у меня сей мозоль? – И Валерьян, усмехнувшись, погладил свой крепкий животик.