Текст книги "Соблазн. Проза"

– А это ты к чему приплёл? А-а, понял. И почувствовал он себя умнее, получив должность, да? Власть получил?

– Дурачок ты.

– Ну, это мы ещё поглядим.

Впрочем, я рад за Валеру. А вся эта наша мелкая грызня – так, пустое…

– Слышь, – говорю, – а с какого времени ты возмечтал быть рядом с батюшкой?

Вижу, хочет Валера взбрыкнуть: не нравятся ему выражения типа «возмечтал» – за ними он насмешку чует, – даже сел на кровати и рот открыл для отпора, но вдруг выпустил воздух, почесал в затылке:

– А знаешь, ты прав. Был, был изначальный импульс… так сказать. В позапрошлом году, что ли, ходили мы по святым местам Крыма. И вот… в каком-то скиту… знаешь, там небольшой такой выступ в море… ну ты знаешь, я плохо запоминаю подробности. Ну вот, после вечерней службы дело было. Ночь тёмная невозможно как. Ни зги не видать, что называется. И я ещё службой ошарашенный. Иду в келью… я знаю, где она… повернул не туда и шагнул в обрыв. Что ноги переломал, понял сразу. Ну, вытащили меня, спрашивают: как ты? Да ничего, до утра дотерплю. А батюшка на это: нет, до утра ждать не будем. И повёз меня в Севастополь. О-ох!

– Что?

– Ты и представить не можешь, какие в тамошней больнице условия!

– Ну дак и расскажи.

– Положили на голый матрас… бельё, оказывается, с собой нужно приносить. За все процедуры платить наличкой в руки тому, кто… понимаешь? Не в кассу там, а… понимаешь. И это не потому, что я пришлый, иностранец теперь, а для всех такие условия. Ну, отец Ефим оплатил рентген и уехал отдохнуть: сколько он меня вёз, устал, глаза красные. На утро врач мне и говорит: надо делать операцию, но… готовьте, короче, гривны. Но я уже тут наслушался и навидался… да и чего там не понять! У меня в молодости в захолустной больнице условия лучше были. Я б себе сам операцию сделал, если б мог дотянуться. Тут отец Ефим приехал. Ну и правильно, говорит, нечего тут подвергать себя риску. Купил мне билет на самолёт и отправил в Москву… Там меня встретил сын на машине и всё такое…

Валерьян улёгся, потянулся и закрыл глаза.

– Значит, – говорю, видя что продолжения не последует, – шёл в келью, а пришёл в пропасть?

– Ну да, – и Валерьян протяжно зевнул.

– Так это у них там новеньких на вшивость проверяют. Кто свят, тому в келью тропка, а кто грешен – а ну его, в пропасть!

– Дурак ты, сан.

Подумал я, подумал: а что, может, и дурак. И не стал обижаться.

– Слышь, Вансан, – вдруг встрепенулся Валера, – а о чём это с тобой так долго беседовал батюшка – аж два часа с лишним. Я понимаю, не каждый день воцерковляешься…

– Ну а твоё-то какое дело, Валер? Тебя, да и других он давно знает, чего с вами долго говорить. А я с ним впервые беседовал по-настоящему… Кстати, я даже не заметил, что так долго.

Несанкционированная ловля

Когда батюшка уехал, я загорелся поймать из пруда самую большую рыбину – всем, как говорится, на удивление! Ох, как они иной раз всплескивали, рыбины эти, как восхитительно выскакивали они наружу – буквально на целый метр в воздух! Ну, чистые дельфины! Какие большие, восторгался я, плавая вокруг островка с крестом, обозначающего Валаам. И собственно, никто моей затее не возражал. Наоборот – у всех потекли слюнки, глазки загорелись, хотя и старались этого не выказать. Сами-то не решались – батюшка, знали с очевиднотью, не благословит, а то и… А мне, залётному, глядишь и простится. И любопытство также тут не исключалось: удастся мне – не удастся? Но, видимо, надеялись, что я рыболов искусный и знаю всяческие секреты, в отличие от них. Кто-то – забыл кто – обмолвился – опять же не помню, по какому случаю – не так-то просто выловить тех игривых рыб. Пробовали некоторые – без успеха. И вот ещё не рассвело, я наскоро выпил кофе и… и тут оказалось, что я совсем позабыл об утренней службе. Только я, значит, навострился в дверь, как стали выходить из келий мои собратья.

– А я думал рыбку половить, – проблеял жалобно я. Молчание в ответ было неумолимым. Лишь отец Иов неслышно шепнул:

– Ну, попозже…

Кое-как выстояв начало службы, я потихоньку всё же слинял. Несколько червей у меня было припасено в баночке (я перерыл вчера чуть ли не весь огород – вот радость-то Иову, но с подземными обитателями тут явный дефицит, что меня страшно удивило и обидело: ежей сюда навезли, а червячков, понимаешь ли, запамятовали?!), да ещё мякиша хлебного с постным маслом намял. И вперёд, вперёд, сумерки ещё не вполне рассеялись, мимо Айрана, посмотревшего на меня удивлённо и махнувшего хвостом, как флагом:

– Некогда, дружище! Извини.

– Гав!

И вот уже я на берегу. Закидываю удочку и начинаю обустраивать место. Рогатинку воткнул у берега, положил в неё удилище, ручку придавил коряжкой. Вон камни, вон досточка – лавочку соорудил. Сел, жду. Солнце взошло, точно выпрыгнуло, стало припекать. Сдвинулся в тенёк. Жду. Плеснуло у противоположного берега. Поразмыслил – перешёл на ту сторону. Жду. Плеснуло там, где сидел прежде. Воротился. Опять жду. Вдруг понял – чётко и ясно: «Не быть удаче. Мало того, что со службы сбежал, так ведь ещё и пост. Отец Ефим явно рыбку заколдовал, заговорил. Да и благословение он мне не давал на ловлю. Не выдал санкции. Нельзя, мол, в пост. Это же не форель. Жирна чересчур. Вот она и не ловится. Как по библии прямо. Ловили они, ловили, а всё безрезультатно. А Христос сказал – и полны сети. Н-да. Притча да и только. Э-эх, сплошь метафоры.

И поплёлся я восвояси ни с чем. Кинул удочку в угол крыльца, и – рубить дрова. Надо же искупать грех.

А как многообещающе начиналось! Когда совсем истомившись на берегу, бегал в огород к отцу Иову. Тот раскопал как раз какую-то гусеницу – и я поскорее выхватил, пока он её не уничтожил. У Олега, который там же копошился в земле, забрал личинку бабочки – в спичечный коробок он её сунул, для меня. Стало быть, надежда не угасала в копальщиках на мою рыбалку. И опять бегом на пруд…

– Пока не расколю все эти чурбаки, не уйду…

Олег пришёл мне пособить, да я отправил его… мой грех, мне и замаливать.

Проба на должность

Пафнутий привёз двухлитровую бутылку молока и пару кружков козьего сыра из дружественной Малаховки – кто-то ему там пожертвовал для братии. И братия сей сыр возжелала отведать незамедлительно. Пробегая, мимоходом вроде, через трапезную, каждый норовил отрезать себе по хорошему ломтю. Валерьян, наблюдая, как уменьшается на столе масса сыра, с каждым мгновением становился сумрачней. Наконец он не выдержал, схватил одной рукой бутылку молока и прижал её к груди, другой же рукой ухватил за локоть Лёшу, и гневно:

– Вы что, обалдели тут все до единого?!. Если поедать такими кусками, никаких денег у батюшки не хватит, чтобы вас прокормить! Вы что!?

От неожиданности Лёша, которому выпало отдуваться за всех страждущих, поперхнулся и, ничего не ответив и спрятав сыр в ладонях, умчался к себе в келью. Валерьян, продолжая вслух выговаривать уже громоподобным голосом, убрал молоко и сыр в холодильник и сторожем сел рядом на стуле.

Когда через некоторое время пили чай, Пафнутий ласково обратился к новоявленному эконому с намёком:

– Молочка в чаёк плеснуть не помешало бы. А?

Валерьян сделал вид: не слышу и не понимаю, о чём это ты, и продолжал, насупившись, шумно прихлёбывать из кружки чай.

– Ну вот столечко, – Пафнутий показал ноготь на мизинце. – Лишь бы слегка закрасить.

Эконом ещё пуще насупил брови и не отвечал. Братия, уставясь в стол, едва сдерживала смех.

– Молоко нужно мне для завтрашних аладьев, – сказал, наконец, Валерьян. – Не будет молока – не будет аладьев.

– Понятно. Ну хоть вот столечко… слегка-слегка закрасить только.

– Не дам! – отрубил Валерьян и стал похож на упрямого мальчишку, готового к потасовке. – Ни пол столечко! – И показал кукиш.

– Поня-атно.

Все кругом уже натурально давятся смехом.

Следующим утром, когда я принимал водные процедуры после колки дров – это у меня вместо зарядки, – с огорода пришёл отец Иов: Пафнутий позвонил с ближнего поворота трассы и сообщил, что ему из села принесли молоко.

– Сходи, Вань Сань, пока они дальше не уехали.

Так я впервые пешком отправился по знакомой из окна машины горной дороге – один. Шёл и смотрел по сторонам, вслушивался в симфонию многочисленных – громких или едва различимых – звуков: шелеста буковой листвы, гомона птиц, стука о землю груш, шороха посыпавшихся камешков – возможно, из-под чьих-то неосторожных лап, останавливался и смотрел – в надежде увидать обладателя этих лап. Какой-нибудь час всего без привычного человеческого присутствия, но я успел ощутить, как мощна энергетика величавых гор – она напитала меня собой, наполнила спокойствием и уверенностью.

Пафнутий ожидал меня у того места, где мы засели на «буханке», когда ехали в скит. Теперь тут была ровная площадка. Нависавший над дорогой уступ скалы был срезан и все промоины на дороге законопачены.

– Ну как? Годится теперь дорожка?

– На пять с плюсом. Блеск.

– Налей там бадеечку молочка Валерьяну.

– Ладно.

И Пафнутий, заведя свой экскаватор, на прощанье подмигнул мне заговорщически и скрылся за поворотом, а я, забрав две пятилитровые канистрочки с молоком, пошагал обратно.

Погоняло

Лёша даёт мне ноутбук с тем, чтобы я посмотрел сделанные им фильмы про их жизнь в скиту и почитал кое-что из текстов – вдруг что-то пригодится для очерка. Все они как-то чересчур уж трепетно относятся к литературной моей закваске. Мне иной раз даже хочется съязвить: чего, мол, прочитал книжку и умнее стал? Однако зачем рушить чужие иллюзии без нужды… И я иду в свою келью молча. В трапезной у газовой плиты вижу Валерьяна – он получил послушание: должность повара, вместо Паши, который закормил нас полусырыми либо переваренными макаронами.

– Как успехи? – бросаю на ходу.

– М? – Обиженное выражение на его физиономии обозначает, по всей вероятности: до чего он недоволен «бадеечкой молочка» от Пафнутия: я ему уделил всего лишь чашку.

Сижу за компьютером, вникаю, заходит Валерьян в кухарском переднике, руки в бока уперши, смотрит на меня с укоризной.

– Между прочим, в скиту все работают, иначе… – и не закончив фразы, выходит.

– Ну скажи, что хотел… скажи, скажи!

– Скажу! В скиту не отсиживаются по кельям, когда остальные работают. У каждого своё послушание.

– Сейчас закончу с ноутбуком и продолжу рубить дрова… Тебя что, надсмотрщиком назначили? Погонялой? Эк тебя заносит! Гордыня, сам знаешь, грех. Вот манкировал посиделки у костра, а зря. Тебе было бы весьма пользительно. Там батюшка про гордыню хорошо объяснил… Стой! Я тоже кое-что тебе скажу. Меня удивляет: почему на тебя не обижаются? Или всем сразу видно, что на такого обижаться не имеет смысла?

– Почему?! – Валерьян резко оборачивается. – На какого такого?!

– Да на такого! Ты ж эгоцентрик до кончиков своих жёлтых ногтей! Я!.. я!.. я!.. – только и слышишь, как ты сам себя возвеличиваешь. Больше никого не было ни в Иерусалиме, ни на Луне! Один ты везде побывал и всё знаешь! Никто ничего не видал, не слышал и не испытал… Только то ценно, что тебе довелось понюхать! Да? Попробуй отопрись!

– Почему ты злишься? Это тоже грех.

После этой стычки иду рубить дрова. Рублю с остервенением. Жарко. Несколько чурок одолел – и купаться, смыть пот. Интересно, почему кроме меня в пруду никто не купается? Из-за белесоватой, как разбавленное молоко, воды? Так ведь это известняк с гор вымывает. Или есть другие причины?

Олег опять подходил помочь. Но не смог даже воткнуть колун в чурбак, лезвие отскакивает, как от упругой резины. Пошёл рубить из предыдущего привоза – там вроде другая древесина, податливей.

Шершни

Возлежу с книгой после добросовестно выполненного послушания и омовения под душем – водичка сегодня нагрелась в баке градусов до тридцати пяти. Между прочим, я только недавно узнал, что человек может ошпариться водой в сорок градусов, – я же почему-то предполагал, что требуется почти кипяток… Вот вам и банальность: век живи – век учись. Или похожая мораль… забыл… там ещё в конце, в назидание: …и дураком помрёшь. Крен какой-то возник в моей голове – в сторону дидактики…

Вваливается Валерьян, держит перед собой ладони, точно плохо видит. Я прикрылся книгой от яркого оконного света, вгляделся: лицо его невероятно распухшее. Даже скажу: вздутое, будто его здорово побили. «Ну вот, командарм, накомандовался?» – мелькнула шальная мысль. Неужели Пафнутий поколотил? Другому кому вряд ли с Валерой справиться. Губы толсты и натянуты – вот-вот лопнут. В щёлках глаз едва проблескивал лихорадочный блеск. Я вскочил с кровати.

– Что?! Кто? Понятно – занудством всех достал уж!

– Шёршни покусали, – плаксиво пролепетал Валерьян непослушными губами.

Я лихорадочно стал рыться в сумке в поиске лекарств от аллергии. С моей ладони он слизнул несколько таблеток.

– Как же так?!

– Помылся, сел на жестяной короб одеться, а тут… они!

Уже в трапезной – суетится Пафнутий, охает Алексей, отец Иов прикладывает компресс к лицу и проплешине затылка Валерьяна. Они дают ему ещё лекарство, предлагают выпить водки.

– Не-е, боюсь… как бы не задохнулся, – и, пуская слезу, объясняет: – Буду если… синеть… вот тут… – он трясущимся пальцем показывает под кадыком своим впадинку. – Тут разрежете и вставите чего-нибудь… трубочку любую…

– Выпей водки, доктор, тебе говорят! – настаивает Пафнутий, приближая к его лицу стакан.

И Валерьян пьёт из рук Пафнутия, поддерживая стакан под донышко большими пальцами. Затем откидывается спиной на стену…

Пшик в это время считает на теле Валерьяна отметины от жал шершней:

– Раз, два… ёлки! Семнадцать клевков! С ума сойти! Меня один жахнул – я чуть не помер! Что ты чувствуешь?

– Гвозди…

– Гвозди? – Пшик заглядывает за спину Валерьяна. – Где гвозди? Стена чистая…

– Гвозди будто забили в тело моё!

Мне же представилось, как всё произошло. Дело-то в том, что это я соблазнил его принять душ. Вода согрелась, как уже сказал, до комфортной температуры. И я голову помыл с мылом. Потом прыгал на одной ноге, надевая штаны. У меня тоже был соблазн присесть на короб, в котором был спрятан водопроводный кран, но он находился метрах в десяти, а под ногами скошенная крапива. А Валерьян, значит, эпикуреец этакий, всё же с удобствами решил одеваться. Присел, вытряхнул носочки, расправил грудь, вздохнул блаженно – солнышко ещё не село, припекало ласково, глаза прикрыл умытенький от удовольствия… И тут – жжж-ззз!.. Ах ты, гад такой! – бемц нахала по башке! Удовольствие решил испортить?! Доктор наш таков, он церемониться не будет. И тут началось… Уж не представляю, как он скакал оттуда, каким аллюром… Видимо, очень быстрым был его бег…

– Неужели гвозди? – допытывался Пшик.

И это после того, как ты хотел их всех построить… – подумалось мне. Признаюсь, я не ощутил к нему глубокого сочувствие. Возможно, потому что и он не проявил должного сочувствия к моим ногам, распухшим после похода к водопаду – то ли от кочек, то ли от холода, когда я пожаловался ему как доктору. Этакое наплевательское отношение к болячкам других… И вообще, мы стали друг друга раздражать – причём, с того самого момента, как сели в поезд.

– Ну, я им сейчас покажу! – Пафнутий решительно двинулся к выходу. – Керосинчику только возьму… Я им задам!

– Не надо, слушай, – придержал его отец Иов. – Божьи твари тоже.

Позже, когда трагедия превратилась в фарс, а именно: Валерьян, опьянев, стал рассказывать о своём ристалище – как бился он на равных с полчищем шёршней и при этом не погиб, я удалился. И у туалета под навесом козырька увидал пару большущих шершней – размером с указательный палец, не меньше! Я невольно попятился:

– Я вам не враг! Нет! Я регулярный гость! Должны привыкнуть, считаться с необходимостью! Ладно, уже ухожу. Вы мне надоели не меньше, между прочим…

И поспешно ретировался (слинял, выражаясь точнее) в сторону дома.

А на следующий день я оказался невольным очевидцем такой вот забавной сценки: отец Иов, – решив, очевидно, разведать: уничтожил Пафнутий шершней или нет, – заглянул в злосчастный короб. И как затем гигантскими прыжками, сперва задом, затем развернувшись в воздухе, как заядлый акробат, улепётывал от беспощадных насекомых.

Я после заглянул в теплицу, куда он заскочил и захлопнул за собой дверь, – убедиться: жив ли разведчик? Но отец Иов был совершенно невредим.

– Я их молитвой, молитвой отлучил, – успокоил он меня.

Отъезд

Незаметно пришла пора уезжать.

Заехали к тому абхазу Васе, что нас выручил аккумулятором, когда наша «буханка» заглохла по дороге в скит.

Впрочем, забыл упомянуть о прощании… трогательном по искренности… все мы, разномастные-разнохарактерные, со своими особинками и разными пятнышками, свыклись и общались… Жаль было расставаться. Жаль. И:

– Приезжайте ещё! – не было дежурной фразой, так я почувствовал.

Да, все стали близки – и Коля с Олегом, и отец Иов с Лёшей, и Диомед с Игорем, и Пафнутий, и даже Пшик… Каким-то образом отец Ефим подобрал команду, если выражаться спортивным языком, которую можно было, в смысле психологической совместимости, отправить и на Марс – не скушали б друг друга…

Дождь то ровно сечёт в окно машины, то бросает пригоршнями, как из ковша, застилая видимость даже растительности по обочине – лишь зелено-синяя муть скользящая перед глазами. Пафнутий накинул на голову капюшон, выскочил из кабины и торопливо пошагал к сереющему смутно вдали дому за изгородью, однако дошёл лишь до распахнутых настежь ворот – там бесновалась овчарка. На её лай вышел Вася в брезентухе, накинутой на голову. Рассмотрел нас, прикрикнул на собаку, Пафнутию сразу определил насущную задачу:

– Тебя Гришка давно поджидает – бульдозер ему завести.

– А чего же он у тебя его заглушил? – Пафнутий кивнул на ровненько притулившийся в закуток бульдозер. – Ехал бы сразу в гараж. Так я бы и завёл его прямо с утречка эксковатором. И без всякой головной боли…

На чью головную боль намёк? – осталось без ответа.

– Видимости никакой не было.

– В гонках, что ль, участвовал? Чего другого не было – охоты, например, – в это я готов поверить. А видимости у него хоть отбавляй… – и вновь подковырка?

Вася лишь улыбнулся, чуть высунув кончик языка.

– Ладно. Щас придёт.

Показался в пелене дождя понурый Гриша. Не глядя на Пафнутия, он сразу направился к бульдозеру, закрепив попутно на фаркопах уже растянутый по земле трос, полез за рычаги. Пафнутий завёл мотор, стал потихоньку отъезжать. Когда трос натянулся, колёса завращались в жидкой грязи без пользы. Пафнутий ослабил натяжение и уже рывком попытался стронуть бульдозер.

– Ага, как же! – И, полуобернувшись, почему-то скосил правый глаз на меня. – Сам бы, глядишь, и заведусь – от злости. А эта машинка, хоть и прозывается вездеход, легка для таких уродливых дел. И ты думаешь, Гриша об этом не догадывается? Театр разыгрывает. Ишь, деловущий. Насупился ещё, понимаешь…

Нам с Валерьяном было досадна вся эта канитель – при рывке мы отшибли себе колени: Валерьян о бардачок, я – о ребро столика. Теперь ерзаем и потираем ушибы.

Пафнутий опять выпрыгнул из кабины, одновременно с прыжком накинув на голову капюшон:

– Заезжал бы тогда уж в гору градусов под сорок… В водке ведь тоже сорок! Баланс соблюдать нужно!

Гриша, вышагнувший было на гусеницу, убрал ногу обратно внутрь кабины.

– С водочкой поаккуратнее, – посмотрел Пафнутий на Васю, по-прежнему державшего руки с брезентом над головой.

– Да нет, какая водочка?

– А чего же он сюда приехал… Не балуйтесь, говорю. Как вот я его заведу?

– Так приедешь на своём танке.

– Когда же я теперь приеду? Отгул, короче, не засчитаем. Батюшке наябедничаю с удовольствием. Понятно, ханурики?

Дождь усилился.

– Всё равно непогода.

– Да ладно вам! Для трактора непогода, что для водяной мельницы вода. Пыли меньше!

И мы поехали дальше. На мосту через ущелье остановились. Панорама сказки – на прощание. Шум потока заглушал слова. Хотел сфотографировать, да батарейка зачахла.

В селе остановились у дома Ольги. Пафнутий махнул нам следовать за ним и первым выпрыгнул под дождь.

Новенький домик в пластиковой обшивке. Я невольно стал искать, где же был старый, погоревший, но ничего поблизости не разобрал – либо в другом месте он, либо дождём размыло, – лишь такие же новенькие домики в стройном ряду. Очевидно, в преддверии олимпиады, подумал я, всем тутошним жителям справили новую одёжку.

Какова ж оказалась Ольга? Вовсе не старуха, а миниатюрная моложавая с приятным лицом женщина. Володя, её сын, паренёк годов четырнадцати весело завертелся вокруг Пафнутия, но увидав нас, незнакомых дядек, застеснялся и убежал по лестнице на второй этаж, сказав лишь приятным голосом «здравствуйте».

– Куда же ты? – как-то неожиданно ласково спросил вслед ему Пафнутий.

– Да я…

По тому, как преобразился Пафнутий, мне подумалось, что с семейством этим он очень дружит…

По своей журналистской закваске я склонен постоянно моделировать и предполагать, – я и предположил, что Пафнутий состоит в связи с Ольгой, и сын у них – вот этот застенчивый Володик, кого батюшка возил в больницу – есть их общий ребёнок. Но всё это, скорее всего, моё немонашеское нескромное воображение. Потому что – аргумент – кто ж без греха? Так ли это на самом деле? Они ж на пасеке лишь вместе, а в остальном – порознь? Так-то оно так, перетакивать не будем, как говорится…

В доме было чисто, но бедно. И растворимого кофе нам досталось по маленькой чашечке – в банке больше не оказалось. Зато Ольга налила нам по трёхлитровому бидончику мёда и к нему приложением по пузырьку пчелиного молочка.

– Чтобы здоровья прибавилось, – сказала смущённо.

Поезд восвояси

На подворье времени было только на спешный обед и быстрые сборы. Когда с этим покончили, подъехал на микроавтобусе и батюшка, чтобы проводить нас и благословить в дорогу.

Когда прощались у крыльца, батюшка что-то сказал мне и пошёл вверх по лестнице – я не расслышал, что именно было им сказано. Наверно, попрощался, продумал я, и – к машине. И только в поезде в голове сработала «система синтеза» и я сложил в смысловую конструкцию то, что было сказано батюшкой: отец Ефим хотел дать мне какую-то книгу для успешного воцерковления, и позвал за собой… а я пошёл к машине. И возможно, этим обидел его…

– Как думаешь, обиделся? – спросил я Валерьяна.

– Он не обидчив.

– То есть я балда?

– Не делай себе комплиментов.

Поезд был таким же, как из Москвы – холёным. Телевизор лишь отсутствовал. «И, слава Богу!..» Я облокотился, похлопал ладонями по верхним полкам.

«А это ещё что?» Под левым локтем – пластиковый портмоне и в нём просвечивает паспорт. Развернул – симпатичная мордашка девчонки… Вгляделся – рыженькая, наверно. Бесшабашность присутствует… Чего ещё-то? Вот бестолковка, документ посеяла. Будет теперь дёргаться, студенточка… Сколько ж тебе… А-а, – перелистнул я страничку, – да ты не студенточка, ты уже мамочка… Причём одинокая, похоже. Ах, ах…

И вслух:

– Вот поехала мамуля к морю чёрному искать дочке папочку приёмного. И растяпа растакая одинокая… и ни папочки, ни пачпорта тра-та-та-та.

– Что?! – Валерьян с самого утра в раздражении и всё принимает на свой счёт: ищет тайную подковырку. – Прошу тебя, выражайся понятнее! Былины он тут взялся читать!

– «Прошу тебя…» – уже на песенный мотив передразнил я его, но тут же и одёрнулся (Фу, как начнёшь себя неправильно вести, так не остановишься… ни за что!)

– И посеяла свой аусвайс, говорю. Теперь некуда будет поставить штамп о новом замужестве, – я бросил на столик паспорт. – Давай вот думай теперь, как быть.

Валерьян вгляделся в фото.

– А чего думать. Приеду, напишу по адресу…

– Чтоб готовила выкуп? Ты как будто в 19 веке живёшь. Ни интернета у тебя нет, ни телефона… Нарочного пошли, через месяц ответ получишь.

– Да иди ты! – Валерьян спрятал паспорт в портфель. – Да, в 19 веке! Живу! Мне так больше нравится. Что хорошего в твоём 21-м? Скажите на милость – интернет у них есть. А царя в голове нету!

– Добрый доктор Айболит… у него душа саднит…

– Да перестань же!

– Я поеду в Аристань, – и уже выходя в коридор, закончил: – Богу молиться, зоре поклониться…

На пути к тамбуру встретил девицу, лицо которой показалось мне знакомым. О, какие замечательные веснушки! И волосы в рыжину. И поскольку она мило мне улыбнулась, когда я её пропускал, сунувшись боком в пустое купе, подумал: где ж мы с тобой виделись, деточка? И свидимся ли ещё? Ах, ах…

Возвращаясь, заглядывал в распахнутые двери с игривой надеждой свидеться-таки ещё разок с рыженькой попутчицей и… Во-от она, ненаглядная! Да у неё девчушечка, да у неё дочечка…

Девочка годков пяти расчёсывала свои косички, точь-в-точь как у мамочки, игриво стрельнула глазками на меня, затем на мамочку, и томно потупила взор… Ох, кокеточка растёт!

Тут меня тронули за локоть и я, обернувшись, увидал маленького старичка в огромных солнцезащитных очках.

– Позвольте, – улыбнулся мне старичок шикарными зубами, – по-ойти.

– Пожалуйста, по-ойдите.

И входя в своё купе, сказал:

– А знаешь, чего я исчо подумал… Вот только что, сию секунду?

– Ну? – Валерьян всё ещё пребывал в своей сердитости.

– Как могла эта мадам оставить паспорт в нашем купе?

– Как?

– Ну ясно же – впопыхах.

– Ну? Америку открыл!

– Но в каких попыхах?

– В каких? – Валерьян уже цедит сквозь зубы, теряя последнее терпение.

– А в тех самых попыхах, когда жара, суета, ребёнок не слушается, егозит… кокетничает напропалую со всеми встречными-поперечными…

– Избавь меня от словоблудия!

– Наберись терпения – и получишь приз. Нашлёпала мамаша дочурку, огляделась – не своё купе заняла. Давай перетаскиваться в соседнее, за левой стенкой которое. Ведь если бы она, растеряша, из первопрестольной ехала, то документ её уже был бы в других руках, а не в наших… Улавливаешь? Скажем, в руках проводника или в лапах бандита. Ты всё ещё в непроходимом тупике?

Валерьян демонстративно отвернулся к окну и, похоже, зубами скрежетнул – звук такой, будто стекло жевнули.

– А между тем, у тебя есть счастливая возможность познакомиться с очаровательной девицей. И прямо сейчас.

– Зачем это мне?!

– Ты не понял?

– Нет! И мне надоели твои приколы…

– Да что с тобой? Погоди роптать. А сходи-ка лучше в это самое соседнее купе, за стеночкой.

– За-чем?

– И внимательно вглядись в личико соседки с милой дочуркой впридачу. Может, очаруешься.

– Ты вообще-то здоров?

– Этот вопрос относится к категории «ХВЗ».

– ?

– В переводе на русский: «Хочу выйти замуж». А ты спрашиваешь: как у меня со здоровьем? Ты ещё спроси: какая у меня зарплата!

Валерьян по-прежнему не пробиваем. Тупица, словом. С ним бывает. Даже своим коллегам он говорит: как только заметите, что тупею, скажите. Сразу же подам заявление об уходе на пенсию.

– Можешь развернуть паспорт и держать его перед своими глазами на вытянутой руке, раз ты такой дальнозоркий…

– Ну всё, я тебя убью!.. – однако догадка опередила его опрометчивую лютость и он вышел из купе. Вернувшись:

– Похоже, она!

И какая торжественность в голосе! Обалдел – определённо. От красоты женской обалдел? Значит, невменяем теперь ещё больше.

– Вот, баба-мот, убегайте от хлопот. А то повёз бы чужой паспорт в толстом своём портмоне, задержала б тебя милиция, обвинила в краже, засадила в тюрьму… Итог бестолковости и упрямства.

– А ты на что? Засвидетельствовал бы, что я не крал…

– И вообще…

– Что? Ну что ещё-то?!

– Как поступим? Сразу женимся и удочерим малютку, или выдержим дипломатическую паузу?

– Что б ты провалился! – Валерьян выскочил из купе и через некоторое время вернулся размякший и подобревший. За ним, прижимая ладони к пунцовым щекам – рыжая мамаша-растеряша…

Уже потерянный документ возвращён, благодарности выслушаны, растеряша удалилась…

– А венчаться когда же?

– Чего опять тебе надо от меня, а?!

– Один пустячок всего. Ответь, пожалуйста: у тебя с головой всё в порядке?.. Оно и заметно. Бесноватый, право. Пора бесов-то изгонять. Батюшка, интересно, экзерсизмом занимается? Забыл спросить, какая досада!

ХВЗ

Итак, растеряша ушла, Валерьян возлежит, закинув руки за голову, вскоре начинает похрапывать. Я же решил почитать, открыл книгу и увидал номер страницы… И что-то во мне болезненно повернулось в области сердца. Это с чего же так вдруг?.. Страница, номер… То была цифра моего возраста. Она, цифра в углу страницы, вдруг задрожала, затуманилась, и я очутился словно внутри оболочки мутного воздушного шара. И неожиданно такая вот мысль нарисовалась живописная: «Интересно, как я буду умирать? И что буду при этом чувствовать?» И мне сделалось жутко любопытно, настолько любопытно, что любопытство оттеснило далеко-далеко холодок ужаса, возникший у позвоночника… Хорошо бы вспомнить об этой минуте, когда я буду действительно на смертном одре. Или я умру внезапно? И не успею ни о чём поразмыслить?.. Почему мне подумалось о смерти сейчас? Ах да, цифра на странице… Ассоциация. Ну и что? Почему осознал только сейчас? Что эта цифра велика, что это очень немало? Гораздо больше, чем осталось… Наверняка! В неё вместилось и детство моё, и отрочество, и юность, и молодость, и зрелые лета мои… Да неужели? Мне кажется иногда, что я ещё совсем зелен и ничего общего со зрелостью и – тем более! – мудростью не имею. И вот, значит, я осознал, очнулся… жизнь-то моя на завершающей стадии, а вовсе не на восходящей! Я не подымаюсь, я давно уже скатываюсь под гору. И чем ближе к подножью этой горы, тем большую набираю скорость. Да, осталось меньше, чем минуло. Насколько меньше? Кабы знать. Зачем?.. И как же я так жил, раз всё так промелькнуло? Банальность. Ничего не мелькало. Я жил… просто теперь вот померещилось что-то… И я оторопел. И не могу прочувствовать: глупо или умно я жил, с пользой или без… И – а это ещё банальней: жил ли я вообще? Не потому ли, что всё, что приходит сейчас на память, кажется мне не имеющим к настоящему никакого отношения? Будто не со мной всё происходило – и в детстве, и в юности… Странное ощущение, пугающе зябкое… Как сказал бы один мой знакомый: живёшь-живёшь и ничего, нормально выглядишь. А потом вдруг раз и стал разрушаться, посыпался… и зубы вывалились, и волосы… у кого какая генетика, словом. И – всё.

Вдруг Валерьян проснулся, сел, проморгался, посмотрел на меня, глядящего в окно:

– Что-то ты погрустнел, Вансаныч.

– О, какой бодрый и доброжелательный голос, – вздохнул я. – Очень ровный тут ландшафт

– На тебя не угодишь. То тебе всё криво, присесть некуда, – это был очевидный намёк на поход наш к водопаду.

– Да. И так неправильно и этак. Должен быть природный баланс. Если очень прямо, надо скривить. Хоть чуток. Регулярный парк, например, – это французам. А нам, русским, – стихия приволья. Когда неестественно – то глаз режет. Очи заболят – надо к окулисту.