Текст книги "Соблазн. Проза"

Щебетунья Настя ведёт нас в дом с высоким крыльцом. Шлёп-шлёп сандалетами по деревянным ступенькам её молодые ножки. Как заправский экскурсовод, рассказывает безостановочно:

– Скоро построят каменную церковь, – и показывает в сторону дальнего угла сада. – Там, за огородом, на пригорке. Видите? Видите? Во-он там.

С высокого крыльца хорошо видно выбранное место со скошенными рядками травы, а понизу аккуратные грядки с буйной ботвой овощей и картофеля.

– А пока… Прошу, заходите.

И мы входим в обычную комнату с тонким запахом ладана, с иконами, необходимой утварью.

«Вот в каком возрасте надо воцерковляться», – посещает меня удивившая своей неожиданной простотой мысль: ведь я никогда об этом не думал. Мне хочется расспросить Лёшиного батю, почему он всех своих детей определил по монашеской стезе, но нет такой возможности. Да, собственно, и не к чему. И так ясно. Живёт вот семья в глуши провинции, под Пермью своей, натуральным хозяйством, издавна богомольна, а вокруг никакой тебе утончённой культуры, одна пошлость бытовая и прочее, прочее. Уклад деревни давно разрушен, традиций не осталось. Пей, кури, если хочется, иди воровать, раз деньжат маловато… хулиганья хватает – есть там, знать, кому подстрекнуть. Так, в общем, примерно. Кто охранит от соблазна? Церковь в дальнем селе, и та восстановлена наполовину. Мало разве я повидал таких селений, мотаясь по глубинке в репортёрских походах, где по сию пору уповают на одного лишь господа Бога. А тут – оглядываясь на вершины гор – целебный край… к тому же, не только для души.

И отрадно мне и неловко даже от этих мыслей. Смущён. Но чем же я смущён? Тем, что не знал, не чувствовал… Ну а сын мой? Он и вовсе ничего о таком не ведает…

Ангельские голоса

– Вот привёз вам доктора, хирурга, – представляет батюшка Валерьяна пожилой монахине, державшей в обеих руках большой рентгеновский снимок. Валерьян рассматривает снимок, подняв его над головой к небу. Покашляв в кулак, говорит:

– Должен вас предупредить, последствия могут быть чрезвычайно неприятные… – опять покашливает. – Ей надо лежать, а я вижу, она ходит. Могут, знаете ли, отняться ноги.

Заглядываем в полумрак, где, держась за спинку кровати, стоит молодая монахиня.

– Что же ты, голубушка, не лежишь. Тебе надо обязательно лежать. Я не буду заходить, потому что всё видно по снимку. Но тебе нужно лежать.

И Валерьян шоркнул пару раз подошвами по коврику, всё ещё будто прикидывая: следует ли топтать чистый пол кельи.

Петух где-то неподалёку голосит, курицы квохчут, монашка неподалёку, присев на корточки под сенью гигантской груши, чистит улей, и время от времени поглядывает в нашу сторону.

Из соседней двери с табличкой «Стоматологический кабинет» выходит, придерживая щёку ладошкой, монашка и, моргнув на нас затуманенным мученическим взглядом, как серая утица в камыши, исчезает в тень за угол дома. За ней, щурясь на свет божий, является мужчина в белом халате.

– Ваш коллега, – кивает отец Ефим Валерьяну. – Дантист. Я вас оставлю на время…

И батюшка уходит с пожилой монахиней.

«Коллега» смущается почему-то, робко пожимает наши с Валерьяном руки. Мне почудилась в нём какая-то неискренность. И, грешным делом, подумалось также, что он тут неспроста – либо, как лис, пробрался в курятник, либо какую монашку умыкнуть затевает. Ах ты, лазутчик!..

И как так одновременно роятся в моей голове и благостные и скабрезные мысли?

Впрочем, приглядевшись хорошенько, я понял, что неприязнь моя возникла от его лица – было в нём что-то нездорово-ущербное, и выражение натянуто, как маска… А, догадка явилась: повреждён дружок мой… Чем?

В разговоре – опять же о святых местах – стоматолог заметно оправился от смущения, голос его обрёл естественность, хотя некоторые слова он проговаривал слишком скоро, а то и вовсе проглатывал:

– А бывали вы?.. – и не досказав, и побежал по тропке, и скрылся за деревьями. Однако не успели мы с Валерьяном недоумённо переглянуться, как стоматолог вернулся запыхавшийся и протянул нам в обеих ладонях по камню, будто забрызганных краской.

– С гемоглобином… Василиск Каманьский… У двенадцати родников… Заподозрили, краску будто кто-то разбрызгивает, проверили тогда на анализ… Оказалось – гемоглобин! Настоящий! Вот вам в подарок.

Не очень я понял – кто, когда, кого лишил жизни, что за мученик такой Василиск: стоматолог всё также проглатывал половину слов своих – думая, очевидно, что мы и без него всё знаем…

Чуть погодя нас просят отобедать. Трапезная по-женски уютна. Помимо икон, по стенам рушники, цветы, картины с пейзажами, да ещё к тому – тихая органная музыка из невидимых динамиков да щебет птиц доносится через открытую дверь, занавешенную тюлью, с посеребрёнными бутонами роз…

– А вку-усно!.. – издаёт Валерьян утробный звук. И я с ним не могу не согласиться, потому не в пику, а в унисон его чревовещанию также выражаю одобрение:

– Действительно, есть риск обкусать ногти. Будь предельно осторожен. Поранишь свои пальцы, и некому будет оперировать нас после заворота кишок.

Или не к месту и не очень уклюже моё замечание? С чего бы это батюшка улыбается?

– Как бы там ни было хорошо в скиту мужском, – прибавляю с неожиданным упрямством, – а всё же пальчики облизывать хочется тут, а не там.

Валерьян кивает, шут этакий, и скребёт ложкой так, что, право же, неудобно за его пролетарское воспитание… Впрочем, я галантно ухаживаю за Лёшиной сестрёнкой Настей, которая сидит по левую от меня руку: передаю ей то одно блюдо, то другое, и себя, конечно, не забываю. Она смешлива и тоньше остальных чувствует игру, поэтому – для неё – продолжаю полушёпотом:

– Несмотря на то, что пища постная, мадам, я опасаюсь за своё будущее самочувствие – такое многообразие вкуснятины я тыщу лет не видал и тем более не едал, хочется всё попробовать. Ну прямо всё без исключения. Признайся, вы готовились к батюшкину приезду? Готовились, готовились, не отпирайся. Хотели его закормить вусмерть. Но он оказался предусмотрительней вас всех: взял да и привёз с собой нас – чревоугодников. И мы его выручим. Так и знай. Видишь, я с этого краю стола подметаю, а мой друг – с противоположного. Так что батюшке остаётся лишь попробовать… Так сказать, довольствоваться… нашими объедками…

– Объедками? – вставляет Настя и прыскает в кулачок, глаза ж её лучатся проказливостью.

– Остатками, остатками, мадам, – так будет точнее и благозвучнее.

Ну и так далее в том же духе.

Отобедав и уступив очередь другим алчущим, мы сидим с Валерьяном на лавочке в тени яблони и слушаем, как монашки в трапезной поют… сладчайшие, нежнейшие голоса!

И ведь что интересно. Я продолжительную часть своей жизни находился в заблуждении – относительно талантов. Полагал, например, что лучшие голоса – на сценах оперных театров. Затем случайно попал в успенский собор села Рогачёво. Кстати, копия, говорят, нашего главного собора… только никак не отреставрируют. Ну так вот: такого хора я нигде до этого не слыхивал… Честное слово, я заподозрил, что певчих привели откуда-то сюда за… ну чтоб кому-то пыль в глаза пустить… то есть не пыль, а напротив – ошарашить! Но кого? Я три раза обошёл вокруг храма, ожидая – вот-вот кто-нибудь приедет из бояр… Никого.

И вот я слышу опять… Что же я слышу! Боже мой! Откуда?!. Откуда берутся такие ангельские голоса? А ведь вкушал я духовное пение и в исполнении академических хоров. Но их пение не задевало моей души так сильно и не наслаждался я столь полно, как вот здесь… Отчего? Или я чего-то не понимаю в искусстве этом? Хотя, по справедливости, начальное музыкальное у меня за плечами… Интересно б узнать у батюшки с его консерваторским прошлым?..

Купание в студёной речке

Отдохнув, мы обходим монастырь с внешней стороны, попутно лакомимся ежевикой, охраняющей своими колючками ограду. Затем спускаемся к речке.

Переходя железный гулкий мосток, видим поодаль двух молодых монашек у ослепительно сверкающей на перекате воды – должно быть, пришли освежиться. Они машут нам руками: проходите, проходите мимо, чего, дескать, уставилились. И мы уходим с мостика на другой берег, ждём под сенью зарослей ракитника, время от времени выглядываем: ушли наши монашки? Нет ещё? Но купаться, очевидно, передумали. Спугнули мы их. Сожалеем, сожалеем… не нарочно. Мы идём на то открытое место, самое удобное, вероятно, здесь для купания – каменистый полуостровок.

Ходить босиком по камням, хотя и округло отшлифованным, нет никакой моей мочи, не по мне сие удовольствие. К тому же они столь горячи… И я оставляю свои чоботы на самой кромке стремительного потока, чтобы, выбравшись из него, сразу сунуть в них ноги. Плашмя бросаюсь в воду, и в следующий миг, ошпаренный стынью, с выпученными глазами и перехваченным дыханием, оказываюсь – не ведомо как! никакой засечки в памяти! – вновь на горячих камушках.

– Слушай! – кричу ошалело. – Эта водица не-не-не успела согреться! Ей Богу, пока сбегала с гор, не успела! Совсем не успела! Честное слово, не вру! О-о-у! А я думал, она кипяток – под таким солнцем!

– Ха-ха-ха! – выражает свой сарказм Валерьян, он хоть и разделся, но не спешит окунаться. Лишь дотрагивается крючком большого пальца до блескучей поверхности. – С ледника, чай. Живая. Настоящая.

– Это уж точно. Как заново родился. У-у!

Я бросаюсь в воду ещё раз и столь же поспешно возвращаюсь на берег. Поскользнувшись, лечу навзничь обратно в бурлящий поток.

Согреваясь на раскалённых камнях, подзуживаю:

– Дрейфишь? Ныряй давай.

Валерьян качает головой:

– Бо-бо-боюсь. В детстве, лет пяти, тонул, знаешь ли… плавать ещё не умел. С тех пор не могу преодолеть… Живот прилипает от страха к позвонкам.

Мне послышалась в его признании горделивая нотка ребёнка, которому захотелось поделиться своей единственной особенностью – я, мол, тонул! Не хухры-мухры, опыт имею! Или нет? Нет, конечно! Он и теперь ещё, как ребёнок, готов жаловался на тех обидчиков, столкнувших его в воду. Такой сентиментальности я в нём раньше не замечал. Нет, чего-то с моим Валерьяном не так. Расслабился мужик, разнюнился. Надо его встряхнуть.

– Эй, дружок, да у тебя комплекс неполноценности.

– Чаво-о?

– Брось ерундить – тут же по пояс.

– Ага, по пояс. И что? А течение! Так и унесёт прямиком в море. И зацепиться не успеешь.

– Так ты потому и там, на море, не решился окунуться? Ну, ты вообще даё-ошь! Комик-гномик. Тебе бы в цирк клоуном. Вот, оказывается, откуда твоя неуверенность. И компенсируешь это постоянным выпячиванием своих достоинств и подвигов? Не знал, признаться, я этой слабинки в тебе, а то б поиздевался… Комплекс, короче. А ещё врач. Окунайся, а то будешь жалеть всю оставшуюся жизнь. А её, жизни твоей, осталось уже не так много. Ныряй, кому говорят, не то спихну! У тебе кожа вон от солнца запузырилась.

Валерьян, потрогав пальцем покрасневшее плечо, потихоньку начинает сползать в воду, вот ступню окунул, вот колено его дрогнуло от напора воды… Добравшись до зелёной полосы водорослей, он неожиданно съезжает в поток и, по-поросячьи хрюкнув, с визгом начинает лупить что есть мочи всеми конечностями по воде и обдаёт меня фонтаном брызг, отчего и я визжу также по-свински неблагозвучно.

После, накрыв головы мокрыми плавками, мы, едва-едва передвигая ноги, идём по каменистой дороге вдоль речки, весело шумящей сверкавшей за густыми чинарами. Навстречу нам с горы медленно спускаются батюшка с послушницей, и потому, как батюшка кивает, держа перед собой сложенные вместе ладони, понятно, что он исповедует. Мы сворачиваем к самому берегу реки, чтобы не мешать. Чуть позже видим, как также не торопясь, они медленно, не прекращая беседы, возвращались.

От сытного ли обеда, от купания ли, а скорее – от того и другого вместе, Валерьян вскоре заснул, растянувшись на сухом пригорке в тени, а я увлёкся сбором ежевики, кусты которой заполнили все сырые ложбины.

Вдруг – как под локоть кто пихнул. Спохватываюсь:

– А кто у меня камень спиликал? Каманский! Гемоглобин! Я же его на экспертизу хотел!..

– Да вот он, – открывает один глаз Валерьян, – у меня в сумке.

– Я думал, ты спишь.

– А я сплю… и не надо орать. Чего ты, ополоумел?

– Да сам не знаю. С чего-то вдруг – бац… Подарок всё же.

– Что, правда, на экспертизу понесёшь?..

– Да верю я, верю… Пошутил. И вообще, я во всё верю, что бы ни случилось – и на земле и в космосе… Понял ты?

– Отвяжись.

Новый Афон

Часа через полтора, захватив Лёшиных отца и младшую сестрёнку (Настя приезжала погостить), едем дальше – в Новый Афон. Вот мы видим уже его на горе, захватывающе красив сей град господень – монастырь-крепость средь крепко-синих горных вершин, вот по серпантину приближаемся… разный народ течёт к нему под знойным солнцем, пёстрый, в большинстве своём в шортах… Лёшин отец замечает сурово:

– Тур-ристы!

Мне вспомнилось, как для работы на Адлеровской подворье я собирался облачиться в бриджы, но был остановлен строгим Валерьяном: «Благословение треба получить на такой наряд. Да, от батюшки, друг мой ситный…»

Батюшка уходит в административное крыло, мы же предоставлены себе – посещаем главный храм, полный гомонящих на разных языках, сплошь увешанных фототехникой тур-ристов, осматриваем замыкающее кольцо строений вокруг главного храма – они требуют основательной реставрации… Что я чувствую, что ощущаю?.. Что ощущает наш Валерьян, знают все окружающие и не только потому, что он делится своими чувствами напропалую, но он ещё и спотыкается, и глаза у него растеряны…

Я же всегда старался избегать туристских троп и толчеи, всегда чурался экзальтированной публики… мне каждый раз хочется замкнуться от назойливо-любопытных, а на самом деле неуверенных в себе, в своей способности оценить увиденное или услышанное, и потому озирающихся по сторонам на окружающих…

Отгородиться и переварить, и только после этого, прислушавшись, честно признаться себе, что же на самом деле… Вот подумалось… может, конечно, бред: беззвучие… нет, точнее – пауза иногда больше, сильнее, нежели сама мелодия. Это как белый свет, вбирающий весь спектр.

Впрочем, я наверно украл эту мысль где-нибудь, да забыл, у кого… и присвоил нечаянно… но можно ли присвоить мысль? Её можно освоить. Осознать. И тогда она твоя. Есть ли коммерческое право на мысль? Разве мог кто-нибудь украсть мысли Канта? Смешно. Воспользоваться можно идеей. Но идея вторична… мыслитель вряд ли дорожит идеями, ему некогда их воплощать… он попросту хочет мыслить… Так что берите, забирайте… Авторское право – это о другом о чём-то… а мысль украсть нельзя… Ну вот, умничать начал… Эк меня занесло. С чего бы это?

Уезжаем. Батюшка рассказывает: сватают его сюда игуменом. Он колеблется, понимая, сколь тяжела будет ноша…

– Ещё бы, – поддакивает Валерьян, – попробуй воспитай эту голоногую публику… А сколько реставрировать!

– Да нет, не в этом дело. Я рассчитывал написать ещё несколько книг. Вот, думаю, закончить строительство в скиту и засесть… Раньше-то у меня эконом хозяйством занимался. Теперь же всё самому…

– А как это, вы же подданный России. Монастырь разве не абхазский?

– Переговоры уже ведутся о передаче… монастырь, кстати, проходит у них по балансу культуры. Памятник, так сказать, архитектуры. Но главное – где вот они монахов столько наберут? Лично я не представляю горца без коня и кинжала… Какие из них монахи!

И хотя сказал батюшка, что, скорее всего, откажется от столь лестного предложения, всё же чувствуется: польщён, и честолюбие его щекочет. Что ж, живой человек…

Уже под горой на выезде к набережной – гомон свадебной толчеи и ресторанная дробь рок-музыки, – медленно проезжаем сквозь неохотно расступающуюся толпу людей, и дым от их сигарет наполняет салон нашей «Нивы».

– П-фу! П-фу! Тьфу-у! – закрывает ладонями лицо Лёшин батя, а Настя неотрывно смотрит на развеваемую ветром фату невесты, заворачивая головёнку свою в беленьком платочке чуть не на все сто восемьдесят градусов.

– Вот вам, – говорит Лёша, – дышите глубже. – Поворачивается к сестрёнке: – У тебя волосы на темечке прям завиваются от децибел.

– Это у тебя завиваются. Бу-бу – бу-бу, бу-бу-бу, улетайте-ка в трубу…

Отец кладёт ей на голову свою усмиряющую длань… Хорошо, ладонь. Долой выспренность!

Женское подворье

Заехали на женское подворье, расположенное метрах в сорока от морского прибоя на небольшом обрывчике. Когда разгуливается сильная волна, пенистые гребни могут, наверно, захлёстывать на саму каменную высокую ограду. Батюшка удалился в двухэтажный песочного цвета дом под черепицей с большими открытыми лоджиями, увитыми виноградом, и напоминавший дипломатическую резиденцию – на переговоры, как он предупреждал, а нас пригласили пройти отдохнуть в небольшой скверик под навес беседки. И мы расположились в пластмассовых креслах, лицом к малиновому закату, окрасившему и море и облака у горизонта. Налюбовавшись видом, я с Валерьяном прошёлся затем по ухоженному огороду за виллой; заглянули мы и в теплицы. Не особо терзаясь совестью, попробовали и помидоры разных сортов, и сладкий перец, и груши с яблоками в саду у дальней калитки, выводившей в заросли орешнирка, – и орехами полакомились, наименование которых не было нам ведомо. Лохматый пёс у своей солидной будки (что тебе терем в миниатюре) поглядел на нас задумчиво и толерантно отвернулся, при этом зевнул с таким скучливым подвывом, что рассмешил нас обоих. Затем я решил искупаться, пока не сгустились сумерки и не нахлынули прохлада с сыростью, но перед тем ненасытный Валерьян заприметил деревья с инжиром и мы отведали эти южные плоды.

Возвращаясь на подворье, мы обнаружили на площадке у ворот несколько дорогих иномарок. Их хозяева, прислонясь к капотам, молчаливо смотрели на закат. Кое-кто покосился на нас с нескрываемой досадой, как на некую непредвиденную помеху…

– Уж не мешаем ли мы проникнуть им на заповедную территорию, – шепнул я Валерьяну, – к монашкам.

– Думаешь, это те, от кого в монастырь ушли их особы?

– А вдруг.

– Мысль интересная. Хотя слишком романтично.

– А чего? Женщина существо романтичное.

– Сомневаюсь.

– Ну хорошо, ты хирург и привык резать по живому. Скажу иначе: ждёт романтики от мужской половины. Игра. Ты что же, не волочился в юности за своей зазнобой, не провожал её, следуя за ней в отдалении, до дома. Не старался обворожить её томными взорами? Или ты уже с детства оперировал лягушек?.. Не-ет, ты видал, какие пташки тут гнёздышки свили? Мало кто устоит от соблазна.

– Ты о чём опять?

– О красотках тутошних!

– И чего?

– Неужели, правда, не бегают за ворота?.. Впрочем… Слышь, чё я такое хотел спросить. Чё бы мне от простатита эндакого помусолить?..

– Ба! Но о девочках толкуем, да? Простатит способствует, что ли?

– Тебе лучше знать, доктор.

– А простомол не пробовал?

– Пробовал. Да только это… знаешь, просто всё, мол, а не простомол. Им же за рекламу надо платить? Надо. Вот и… всё просто. Мол.

– Вина, значит, меньше пей. Вернее, норму соблюдай. Норма – она… кажется такая богиня была в давние века. Нет? Питие – это, по-твоему, что? Питие – это праздник, а не носом в землю…

Это его питие напомнило мне… Когда сын заболел, мне поначалу так занеможилось, что я не мог за руль без рюмки года полтора… Водительское удостоверение тогда же отняли. И всё равно… надо ж было и в больницу съездить… Сбалансированность искал. Норму. «Как не расшибся?»

– Не помню я никакой нормы. Хотя… вроде из пьесы какой-то… о древности. О.

– Что «о»?

– О-о древности.

– А-а.

В беседку мы вернулись в самый подходящий момент: миловидная монашка принесла поднос с овощами и фруктами, хлебом и бутылками с минералкой. Она внимательно окинула меня своим внимательным взором и спросила: не надо ли мне накинуть что-нибудь тёплое на плечи после купания?

– Д-д-да нет, – не зная почему, отказался я. И монашка, с сомнением глянув на меня ещё раз, ушла. Вскоре, однако, вернулась и протянула мне шерстяной серый пуловер.

– Спасибо.

– Храни вас Бог.

О-о, какие глаза! Такие женщины да уходят от вас в монастырь! – это я продолжил тему о владельцах иномарок за воротами, чей сигаретный дух приносил ветерок.

Однако ночь уже накрыла всё вокруг.

– А между тем, в этом монастыре вообще не едят уже две недели кряду, – сказал Алексей, засовывая в рот помидор целиком. И прожевав: – Только водичку пьют.

– То-то глазищи у неё в пол-лица, – сказал Валерьян.

– А это не вредно для организма, доктор?

– Наоборот. Организм следует чистить от шлаков регулярно.

– То-то я гляжу, как ты за обе щёки наворачиваешь. Мне-то оставь!..

Откуда ни возьмись дюжина котят мал-мала меньше явилась к нашему столу – к искреннему восторгу Насти. И серые тут были, и с пятнами разными, и чёрные…

– Значит, они пост не признают, – сказал Лёшин батя.

– Ты что же, – Лёша даже поперхнулся, – вегетарианцами их записал? Пообщаться им захотелось.

Прорыв границы

К границе подъезжали затемно. Вереница машин обескуражила величиной своей плотной массы. В полутьме она выглядела полчищем разновеликих жуков, оцепеневшим у санитарного кордона.

– Ого, толчея! – обеспокоился Лёша. – К ужину точно не успеем. А запас холестерина на исходе.

– Ужин – ладно. К утру бы хоть – на молитву, – посетовал батюшка. – И потом, у меня встреча назначена.

– Грандиозно! – подвёл свои наблюдения Валерьян. – Будто беженцы в войну.

Настёна с отцом обречённо помалкивали.

Примерившись к обстановке, батюшка сунулся было вне очереди, но пограничник нервно отмахнул мигающим жезлом, как огненным мечом отсёк всякую надежду – езжай, мол, отсюда по добру – по здорову. Возможно, не рассмотрел за стеклом одеяние священника, а скорее всего – был уже ни к кому не лоялен. Дисциплинированно поехали в указанном направлении. Очередь растянулась километра на четыре, да и то не доехали до её конца. Батюшка затормозил и углубился в раздумье. Я вылез из машины и отошёл в темень деревьев. Посмотрел на звёздное небо… и как бы прочёл там: прорываться – единственный вариант. И получив сие телепатическое оповещение, тут же услыхал и батюшкин клич:

– Вансан, заскакивай скорей!

И, едва я захлопнул за собой дверь, он развернул машину в обратную сторону. Метров за двадцать от шлагбаума притормозил, словно к чему-то в себе прислушиваясь. Впереди нас на резервной полосе выстроились три шикарных внедорожника – в гордом и наглом одиночестве.

Это неправильно, подумал я. И батюшка, по всей вероятности, решил также, и повернул к ним.

– А нам вроде не туда, – прошептал Лёша.

– А тебе хочется туда? – кивнул батюшка на кипень габаритных огней у другого шлагбаума.

Тут из ближайшего внедорожника вышел водитель и, придерживая свой гульфик, торопливо посеменил за сторожевой вагончик. И только он скрылся в ночи, как из вагончика на освещённое лампой крылечко выскочил пограничник и, оглянувшись на распахнутую дверь, переспросил:

– Три штуки, говоришь? – и побежал к нашему шлагбауму, отвёл его не на всю ширину, а метра на три всего. Два внедорожника тут же стали въезжать, батюшка газанул и, объехав третьего зарубежного собрата по внедорожью, чей хозяин неосмотрительно удалился по нужде, прошмыгнул следом за первыми двумя. Так и ехали втроём по пустой, очевидной VIP-полосе, пока она не раздвоилась. Два льготника степенно поплыли вправо – к хвосту из прошедших уже пограничный контроль машин, а батюшка вдруг повернул налево и прибавил скорость.

– Это же встречная! – вскрикнул Лёша.

– Я тоже так думаю, – ответил батюшка. – А что делать? Единственно – прибавить скорость, ибо!..

Мы вылетели к открытому со стороны России шлагбауму как раз в тот момент, когда навстречу нам стали приближаться зажжённые фары. Один постовой, тощий и долговязый, уставился на нас, приоткрыв от изумления рот. Другой, с животиком, развёл руки в стороны: дескать, не верю глазам своим! Невиданно – неслыханно! Наглость неописуемая!

– Ну, паря, ты даёшь! – и в голосе его так же прозвучало – восхищение – не восхищение, но что-то подобное – некое, словом, преклонение пред столь ошеломительной дерзостью. Батюшка тормознул и выскочил из машины:

– Ребятишки! – воздевая к ним руки, воззвал он. – Обстоятельства выше наших помыслов!

Узрев священника, постовые слегка растерялись, затем тот, что с животиком, махнул рукой:

– А-а, давай! Быстрей только!

– Спасибо, братцы! Спасибо большущее! – уже в окошко благодарил батюшка. – На службу грех опаздывать…

Мы разом выдохнули.

– Феноменально! – вырвалось у меня непроизвольно.

– Эти внедорожники я сразу просёк, – откликнулся отец Ефим, – да сообразил не сразу, как сим воспользоваться… В свете фар постовой видит лишь контуры машины… Тот ли внедорожник, другой ли… Ему сказали: три! Понятно?

– Но как можно было знать, что третий уйдёт да фары погасит? Хотя ходовые огни у них без ключа гаснут…

– На всё Божья воля.

«И я слыхал о предчувствии…»

Когда приехали на подворье, никто там ещё не спал. Лёша, захлёбываясь, стал пересказывать, как мы прорывались через границу, а Настя во все глаза разглядывала мужскую братию, встретившую нас в полном составе на крыльце. После ужина я ещё раз увидел девочку: она с любопытством, потешно приоткрыв свои губёнки, украдкой бродила по подворью и чего-то смотрела-рассматривала, прислушивалась, пока её не окликнул отец:

– Спать! Ишь ты, партизанка…

Засыпая, я подумал, что меня нынешняя поездка не особенно-то впечатлила… разве что в завершающей стадии – на границе. Но потом мне приснилась белая лошадь и как я плыву рядом с ней по морю, и во сне мне стало хорошо-хорошо…

В путь-дорожку

Через некоторое время Петю опять потянуло «в поле». Вансан насторожился, опасаясь, что сын исчезнет не сказавшись. Однако Петя робко попросил:

– Увёз бы ты меня отсюда.

Вансан сидел на лавочке спиной к берёзовому околку и смотрел поверх крыш соседних дач на дальний лес, за который легко планировало ажурное рыжее облачко, напоминавшее собой белку на задних лапках.

План вырисовывался обычный – потянуть время, поуговаривать, отсрочить обещанный поход… А если поездка скажется благоприятно? И погода вроде опять на тепло повернула.

– А как же, я пивка уже тяпнул…

– Ну и что? – Петя курил, присев на корточки в углу веранды, глаза опущены к запачканным в глине носкам ботинок, рука с сигаретой подрагивает.

– Хорошо, собирайся.

Петя мгновенно выпрямился, расправил плечи:

– Та ничего ж не надо! Прям так и едем. Деньги у тебя есть? И всё. В путь-дорожку!

– Нет, ну как… тебе, может, и не надо, а мне… да и потом… зря, что ли, нам палатку арендовали. Да и вообще – поход так поход.

Петя сорвался с места и лихорадочно стал собираться, носясь из дома в сарай, из сарая на чердак. Вансан понял, что тот хватает абы чего, лишь бы поскорей ехать, и принялся сам укладывать в машину самое необходимое.

Выехали уже в сумерках.

– Слушай, а в чемодане-то чего?

– Книги.

– Книги?!.

– Ну да.

На выезде из города голосовали три девчонки.

– До гарнизона подбросите?

Они впорхнули на заднее сиденье, защебетали – им мешал разместиться чемодан.

– Похоже, молодой человек в армию собрался, – заметила та, что побойчее – очевидно, бритоголовый юноша и чемодан возбудили в ней такую ассоциацию. Петя поспешно и неуклюже стал перетаскивать чемодан к себе на колени, больно при этом ударил по локтю отца.

– Да! – ответил Вансан, примериваясь погладить ушиб. – А вы с дискотеки, что ль?

– Так точно, от-тель.

– Припозднились, однако.

– Да где же, в самый раз.

Девчата ещё несколько раз попытались втянуть в разговор Петю, но тот, хотя и оживился, отвечал односложно и запоздало, напряжённо-сдавленным баском. Впрочем, скоро и доехали.

– Нет-нет, вы туда не заворачивайте, а то ребята наши заревнуют. Они у нас у-у какие!

И опять вдвоём. Петя, перебрасывая чемодан назад, пробурчал:

– Да ну их всех.

– Так уж и всех?

Стемнело совершенно, Вансан свернул на берег канала.

– Давай, знаешь чего, переночуем здесь, прям в машине, а утречком двинем…

– А может, лучше поедем?

– Всё же я выпивши. Тормознут на посту, и закончится наша эпопея, толком не начавшись…

– Как ты сказал – опупея?

– Утро вечера мудренее.

Пока Петя раскладывал своё сиденье и умащивался, Вансан открыл багажник и выпил оставшиеся полбутылки сухого вина.

Духота, кажется, стала ещё плотнее. Не то от выпитого, не то от надвигающейся грозы, чьи мощные осторожные басы бродили неподалёку и яркие всполохи разрезали плотный сизый мрак, на сердце Вансана легла тяжесть, как предчувствие чего-то недоброго. Он огляделся. Уже совсем смерклось. И лишь единственный источник света – узкая просека на том берегу канала, напоминавшая формой гигантскую бутылку, – освещал полосу тёмной воды – вроде как металлический понтон для проезда. Вдруг на дне «бутылки» взметнулось яркое пламя, но тут же опало и сосуд преобразился в допотопный фонарь с догоравшим огарком свечи… вот язычок пламени затрепетал и погас – и непроглядная темень сомкнула кольцо…

– А эти девочки, – сказал Вансан, забираясь в машину, – ничего-о себе… болтушечки.

– Да ну их, – отмахнулся Петя и отвернулся.

– Ну, понятно, на вкус и цвет…

Проснулся от солнца, бившего в лобовое стекло прямым попаданием через лесную просеку, точно нацеленный с противоположного берега луженый орудийный ствол гигантской пушки.

– Угораздит же так подставиться, – закрываясь ладонью, восхитился Вансан. – Прямо лазерная установка! Поспишь тут, как же.

Пети рядом не было. Не позволяя всколыхнувшейся, как муть, тревоге, разрастись и омрачить утреннюю бодрость, Вансан нарочито медленно вышел из машины, разулся, ступил на росистую холодную траву, потянулся, вдохнул колкую свежесть разнотравья. Огляделся.

Затенённый кронами высоких деревьев, канал переливал сам в себе сине-серые оттенки булатной стали и просторным изгибом кривого ятагана уходил навстречу теплоходу, чьи манящие уютом очертания с каждым мгновением яснее вырисовывались над поверхностью воды в сиренево-белёсой дымке.

С усилием отстранившись от поэтического восприятия утра, Вансан спустился по камням к небольшой песчаной заводи, умылся, фыркая, вытерся носовым платком. И тут только заметил неподвижно сидящую на куче голубоватого щебня фигуру сына.

– Э-ге!

Петя вскочил и быстрым шагом направился к отцу.

– Едем?!

– А завтракать?

– Я не хочу.

– Это ты перекурил. Не хочешь, как хочешь, а я перекушу.

Поехали; Петя сразу успокоился и захотел есть. Стал отрывать зубами куски копчёной колбасы и, почти не прожёвывая, проглатывать. Вансан поглядывал на него, испытывая отчего-то чувство щемящей жалости; подумал: «Ему легче, когда мы в движении».

А за приоткрытым окном, в листве проносившегося мимо леса, обещая погожий день, пели птицы, пробивая очередями трелей осязаемую капсулу моторного гула.

Не доезжая Дубны, пробрались под каналом по гулкому туннелю, в котором, казалось, капало с потолка, миновали плотину и, оказавшись, наконец, опять на просторе, решили узнать у прохожего, где лучше порыбачить. Мужичёк, шагавший по обочине в попутном направлении, вызвался проводить и, со зримым удовольствием садясь в машину, пообещал показать замечательное место.