Текст книги "Соблазн. Проза"

В терраске висел блинный чад и, задержав дыхание, я прошёл в дом. И тут в груди у меня кольнуло. То ли детство аукнулось (у деда моего по отцу был в деревне такой же неказистый домишко, и такие же низкие двери и я постоянно, забываясь, расшибал лоб), то ли мысль о возможном разводе с Тамаркой заставила оглядеться внимательней: может, в последний раз я сюда приехал? Комод, лавки, тёмная иконка в углу – какое ветхое всё… Казалось бы, что тут можно утратить? А грустно мне сделалось.

В горнице кто-то спал на кровати, укрывшись с головой. Жилец, с неудовольствием подумал я. В прошлом году колхоз подселил на лето к бабке девчушку-практикантку, и это внесло в существование отдыхающих – тогда я провёл здесь весь отпуск – ощутимое неудобство. Ладно бы симпатичная была, а то… неряха неряхой к тому же. Сейчас же я сказал себе: «Ничего, три дня – это тебе не месяц. Перекантуемся», – и отправился в сарай переодеваться. Сарай этот я построил собственными руками и оттого окрестил его своей вотчиной.

Когда же завтракали, из горницы вывалилась громоздкая и рыхлая, как тряпичный ком, старуха. Она именно что вывалилась, такое создалось впечатление, потому что оступилась и грузно топнула, сотряся пол, а вместе с ним и стол, и комод, отчего в нём зазвенела посуда. Установив равновесие, старуха—ком ринулась к двери, при этом её покачивало из стороны в сторону, точно она ещё не совсем проснулась или же оттого, что под её ногами прогибались половицы.

Как бы отвечая на немой вопрос, тёща сказала мне:

– Ей восемьдесят шесть, ишь как её швырят. Бабой Верой зовут.

– А?! – откликнулась громко и хриплым голосом старуха и повернулась всем корпусом.

– Да не тебе, не тебе. Глухомань. Шея у неё не повёртыватся… как ёжик, право.

– Как танкетка, – поправил Петя.

Разглядев гостей, старуха протяжно поздоровалась:

– Здра-авствуйте, – и поклонилась, едва опять не потеряв равновесие, и ухватилась за косяк. Тут же, словно девица, застеснялась своего неприбранного вида, одёрнула кофту, стала приглаживать на голове растрёпанные жидкие волосы. Я ответил, натянуто улыбнувшись, а Петя почему-то смутился, пригнул голову к столу.

Она вернулась со двора и стала умываться у печи за занавеской, хлюпала, фыркала с удовольствием, хотя я и видел в незадёрнутую щёлку, что это умывание даётся ей непросто. Потом она пришла и вся какая-то приосанившаяся, посвежевшая, села на лавку с краю у входа и, по-детски стесняясь глядеть в глаза незнакомым людям, совершенно как Петя, которому было шесть, а не восемьдесят шесть. И я вдруг вспомнил, что мой покойный дед (уже по матери) любил повторять: «После каждой двадцатки человек начинает нову жизнь. Сталоть, мне не восемьдесят семь, а семь…»

Я поглядел на сына и бабку: «Одногодки, значит? Выходит, поладят».

Едва тёща вышла на терраску, баба Вера опять ринулась ко мне и почти в лицо (я даже отшатнулся) громким шёпотом сообщила:

– Я сестра Тараса Лукича, твоего тестя. Родная.

Я кивнул, а сам в некотором замешательстве подумал, почему же она так резко движется: «Наверно, ей трудно сдвинуть себя с места, а потом также трудно остановить…»

До обеда на канаве, протянувшейся вдоль всего огорода, пилили вётлы для душевой. Старые столбы подгнили, и кабинка скособочилась до такой степени, что было страшно в неё входить: тяжёлый бак сверху угрожал задавить насмерть. И хотя пилили в тенёчке, всё равно жара донимала. Ко всему у меня заболела рука, повреждённая в стычке с пьяным, и я едва не повздорил с Петей из-за мелочи (не так стоишь, не так держишь), но вовремя спохватился.

Ремонт произвёл на старух оживляющее действие. Они, как умели, подбадривали, делали неуклюжие комплименты. Особенно прямолинейно и оттого неприятно для моего слуха похваливала бабка Вера.

– Хорошая будет душевая. Хоро-ошая, – и прибавляла: – Люблю-у мыться. Вот солнышко воду нагреет, и я помоюсь. В баню-тко мне ужо не сходить.

Когда наступил черёд сколачивать новый каркас, не нашлось гвоздей. Это было тем более досадно, что тёща, по всей видимости, знала об их отсутствии, но промолчала.

– Я ходила намедни к Стяпан Ванычу, так у него теперичь уж нет.

– А в магазине?

– И-и!

«Вот тебе «и-и!» – мысленно передразнил я её. Теперь мне, раздражённому, мерещилось в тёще скрытое лукавство, какое я наблюдал и в жене, когда та находила мне работу по дому, лишь бы не шатался по дружкам.

Бабку Веру снедало любопытство:

– Что случилось? – беспокойно и настойчиво обращала свой взор она к Пете. – Скажи мне, мой хороший, что? – и коснулась корявой ладошкой его вихрастой макушки.

– Гвоздей нету! – крикнул он. После того, как он оправился от смущения, возникшее в нём при знакомстве, он добровольно взялся исполнять обязанности толмача, за что старуха была ему крайне признательна, то и дело норовила погладить по голове, отчего тот смущённо и сладостно жмурился.

– Нету? Совсем? – растерянно переспросила она и пригорюнилась.

– Не огорчайся! – крикнул ей Петя. – Что-нибудь придумаем! – и с надеждой повернулся ко мне.

– Вот и думай, – пробурчал я, и чтобы смягчить невольную резкость, прибавил: – Ты же сказал «придумаем», значит, и думать нужно вместе.

Вдруг бабка Вера колыхнулась и пошлёпала за дом, вскоре, радостная, она вернулась, неся перед собой алюминиевую миску с ржавыми гвоздями.

– Такие пригодятся? – спросила она, запыхавшаяся.

Петя в восторге запрыгал на одной ноге и захлопал в ладоши:

– Ур-ра, спасены-ы! Ур-ра-а!

Я попробовал выпрямить один гвоздь, другой, третий – все они ломались и даже крошились, будто сгоревшие спички.

– Ладно! – сказал я громко, чтобы Пете не пришлось переводить (его крики начали меня раздражать, как и вся суета вокруг). – Обойдёмся! – И уже обычным голосом добавил: – Без новой душевой.

Подождав, пока старухи, утомившись ждать продолжения, удалились, я, поднатужившись, выправил душевую и подпёр её приготовленными столбами.

– Что ни говори, а надёжнее, – сказал я сыну и присел в тенёк.

Вскоре обнаружилось другое препятствие. Вода из колонки бежала до тех пор, покуда шланг лежал на земле, но едва его конец поднимали к баку, переставала.

– Давления нет, – посокрушалась тёща. – Может, другой шланг поискать?

Делать всё равно нечего, стали искать. Нашли в омшанике, где вместо ульев теперь была навалена куча угля. Разумеется, находка делу не помогла. Так и забросили. Я отправился в сарай и, растянувшись на лежанке, незаметно задремал. Проснулся от завываний ветра. В приотворённую дверь увидел раскачивающиеся вётлы. И сделалось мне одиноко и грустно.

Прибежал возбуждённый Петя, и я ему обрадовался.

– А там всю крышу завалило! Ветками! Иди посмотри! Жуть!

– Да? – И тут же, осенённый догадкой, я вскочил, побежал к душевой, поднял шланг к баку и вода полилась. Тоненькой струйкой, но тем не менее. Удивлённому Пете не без гордости за свою сметливость, я объяснил:

– Атмосферное давление упало и земное его пересилило.

Мальчик не понял этой премудрости, и ему ещё долго пришлось втолковывать. От прежней моей раздражительности не осталось и следа.

Спать легли в сарае. Ночью ударил заморозок. А Петя то и дело скидывал одеяло на земляной пол, сам же закатывался ко мне в ноги. Несколько раз я укладывал его на место, но тот скоро вновь укатывался. Вдобавок к этой канители больно боднул меня в нос… А утром оглушительно стучал прямо у дверей сарая. Я хотел сердито крикнуть, чтоб немедленно прекратил безобразничать, но ощутив, что вполне выспался, поднялся.

Мастерил Петя скамейку, баба же Вера, наблюдая за его сосредоточенной работой, не уставала нахваливать:

– Молодец-то какой. Трудолюбивый-то какой.

Она тут же, как только Петя закончил стучать, подошла и села. Скамейка получилась высокой и качалась.

– Надо поглубже врыть, – мимоходом заметил я.

– Устал, – ответил Петя и вытер рукавом лоб. – Пусть пока так побудет.

– А если кто сядет и упадёт?

– Ну и что?

– Если упадёшь ты, то ничего страшного – наука будет. А старый человек – беда.

– Почему беда?

– Кости потому что у старого человека они хрупкие, сломаются.

– Ну и что, срасту-утся, – сказал сын тоном, указывающим: кое-что и он разумеет в этой жизни, и это обстоятельство позабавило меня. Он посмотрел на бабу Веру – та не спускала с нас вопрошающих мутноватых глаз, стараясь по губам понять, о чём речь.

– Как же они срастутся, если в организме кальция уже не хватает. И потом, ты говоришь так, потому что никогда сам не ломал ничего. Кроме того, у старого человека уже и жизненных соков маловато осталось, и кости могут вообще не срастись.

Петя на мгновение задумался, затем повернулся к бабе Вере:

– Ты пока не садись! – и пошагал в дом, откуда донеслось его предупреждение другой бабке: – Ты пока не садись на мою лавку! Слышишь?! Я устал и хочу молока…

– Чего он ушёл? – подозрительно спросила баба Вера.

– А, – махнул я рукой – говорить громко мне не хотелось. И тут же заметил, что старуха восприняла это моё нежелание ответить за неприязнь. Она обиженно поджала губы и, перейдя двор, села на деревянный чурбачок у омшаника. С этого момента она стала делать всё, чтобы не докучать мне. Даже за стол её теперь нельзя было зазвать. «Я потом, я ещё не проголодалась», – отнекивалась она. Тогда я предпринял попытку сгладить произведённое впечатление. Сам стал подсаживаться рядышком. Но говорить, в общем-то, было не о чем… И я просто наблюдал за ней. Позабыв, что рядом кто-то находится, старуха срывала какую-нибудь травинку и подносила к самым глазам, беззвучно шевелила губами. А раз случилось неприятное. Я так же вот подсел к ней – она на одном краю скамьи, я на другом. Прибежал Петя, сел посередине, поближе к бабке. Мне же вздумалось подняться. И край лавки, который попросту покоился, не прибитый, на обрубке дерева, взмыл кверху. Баба Вера охнула, взмахнула руками, но каким-то чудом удержалась на полусогнутых ногах. Вся она всколыхнулась, от испуга задохнулась и долго не могла прийти в себя. При этом укоризненно косила глазом в мою сторону. В ожидании очередной каверзы?

– Что, чуть не упала? – спросил её Петя. – Кости бы сломала! А кальция у тебя уже маловато.

И хотя я тут же прибил злосчастную доску, вернуть старухино доверие не удалось. Чуть я к ней приближался, она немедленно увеличивала между мной и собой расстояние.

Позже я случайно услыхал, как тёща увещевала (а говорила она по привычке громко):

– Тебя кто гонит? Вот. И живи себе. Мне с тобой веселей.

Я не успел отойти, как она вышла из терраски и, понятно, догадалась, что её подслушали. Пояснила:

– Вот поблазнилось ей: мешаюсь. Живи, говорю! – Тёща точно также прикрикнула, как минуту назад. И доверительно: – Ведь ей ничегошеньки не надо. Это у меня ещё, глядишь, аппетит прорежется, а у ей ии-и… иной раз затопочу на неё: что тебе сварить, такая ты разэтакая, ведь помрёшь, не емши! Отвечает: не хо-очется ничего. Ну, сваришь кашки постненькой – похлябат.

Тёща присела на завалинку, потёрла сухой, шершавой ладошкой по фартуку. Я видел, что она разохотилась поговорить, и тоже присел на ступеньку крыльца.

– С сёстрой хотела жить, с младшей… а сестра-то родная, не то, что я – никто, почитай… Отказа-алась, да. За тобой, грит, присмотр нужон. Так-то. А до этого она в Томске, у сынка, внуков растила. Потом не нужна сделалась. К дочке младшей, Полиньке, принамерилась, тут недалече, на вокзале… тожа не пригодилась. Стара стала, что ж, конешно. Мой Тарас эту самую Полиньку из Сибири-т вёз. Тощенька, заморыш, на третью полку взгромоздилась и так всю дорогу не слезамши. Документы идут проверять, а её и не видно… Э-эх, когда-т было! И кому за что воздастся? Вон Сафрон лютовал… сам беспортошный, вот и завидовал. Да рази ж он виноват – сполнял распоряжения. Сказано раскулачь, он и раскулачил. А что у них на таку большу семью? Коровёнка да лошадок две… лошадок, право же, две. Да. Старики и пропали. Одна бабка Вера и выдюжила… А и мало ли их там сгинуло. Ни за понюх. Э-эх. Помоложе да поздоровее которые… Вон Стяпан Иваныч, хучь и ветеринар, а всё ж подорвалси. Вернуться-то вернулся, и дом новый справил, и всё ладно стало вроде, а здоровье тамотко оставил. Ну да что теперь. Я вон к Сашке, сынку, ездила… не по той хучь дороге, нонче-то как-то друга – бамом прозвали, а всё одно, глядишь за окно – просто-ор, куда ни глянь. А домишки стоят, что тебе сараюшки, наши-то не в пример поди-ко. А дымок курится. Значит, живут. А ведь около леса обретаются, и не построятся как следоват. Или ленются, или не трог. Не дают, мож?.. Эх, разверзлись хляби страстей наших…

Тёща примолкла, уставясь перед собой, точно увидела те захудалые домишки, легонько кивала головой.

– Вот мы с бабкой-то Верой на пару лето и сговорились бедовать. Я-то что, помоложе на десяток годочков… да. Теперь вот с Петюшей ещё веселей будет.

Я вспомнил, в прошлом году с тёщей бедовала бабка Фекола. В свои восемьдесят пять она слышала и видела лучше всякого молодого. Помнится, сидел я с ней на завалинке, и она мне докладывала:

– Во, у Корякиных грызуться.

Я напрягал слух, но ничего всё равно не слышал. И думал, мерещится старой. И только когда через три двора на четвёртый прибавили в голосе, едва-едва стал различать: действительно скандалят.

А зрение!

– Во! Шатает Алдошку, – и указывала корявым перстом куда-то в сторону пруда. Но сколько я не фокусировал глаза, ничего различить не мог. И лишь спустя минут пять из вечернего сумрака вычленился силуэт человека.

– Пьянё-ошенек! Щас Галька ему всыпет…

Так что с Феколой тёще жилось сподручно. Та за неё и поглядывала и слушала и всякую новость непременно сообщала. И казалось, сносу ей не будет – жилистая, подвижная не по годам. А по весне тёща прислала письмо: «Здравствуйте мои дорогие детки. Тамара, вот послала вам посылку. С луком. Луку, сказывают, нигде ноне нету. Неурожай, сказывают. Получила ты его? И нету ни слуху, ни духу. Сержусь я на тебя за это. Приедет Петя ко мне или нет? Сейчас скушновато без Феколы. Так умерла скороспешно. Похоронила 9-го мая. Ни с кем даже она об этом не поговорила, что умрёт. Мне скушно теперичь одной. С ней привыкла. Вот всего восемь дён мы с ей пожили и заболела. Врач ей сказал: надорвала живот – не надо было, грит, картошку ворочать. Я ей тоже самое говорила: не волокай по цельну мешку. И дала врачиха лекарство. И всего три денёчка. И она не думала умирать. Вот такие у меня дела. Пусть Петюша напишет мне: приедет или нет. А то мне скушно…» А на другом листке-четвертушке (тёща почему-то всегда прибавляла к основному письму такие клочки, и впечатление от них создавалось, точно это кусок от другого письма): «…в Новый год, вспомню как, сидела одна совсем… не, сперва Акулька наведалась, побалакали мало… Скушно, страшно одной. Включила телевизор ваш, там молодой человек так-то страшно рычит! Я его сразу отключила. А теперь и телевизор спортился… Не знаю, поедет ко мне баба Вера? Уж она совсем остарела. Дак, мож, ежлив токо погонят её, а так чего ей у мене…»

Задумавшись, я пропустил мимо ушей, с какой стати тёща принялась извиняться:

– Уж ты на меня не серчай, ежлив что. Старый, что тебе малый, та-а-кой же бестолочь. А уж я-то и подавно. Я вон на Феколу поругалась, а теперь жалею. Я её ругаю: что ж ты все мои дpова пожгла? Это ж мне как теперь самой заготавливать? Это ж мужиково дело, он хушь и скрипел, мой Тарас, а потихоньку чтой-то получалось. Вот я её и ругала, когда от вас вернулась. Не ругаца как – без бутылки не привезёт никто. А эфтот наш председатель, хучь и дружок сына мово, талон не даёт. Смеёшься, грит, водку на старости трескать. Уж лучше бы огород отрезал тогда – почто он мне теперь… Ну да я про Феколу. Она мне, уж когда слегла: не ругай меня, Ксюша, холодно было, вот и топила печку. Я с тобой расплачусь, вот семечки продам и расплачусь. И так и не расплатилась, померла… У самой-то у неё домишко сгорел как раз в тот год, что мой Тарас помер, а у родни жить тяжко… дров старухе привезть не могли. Хучь она и не ела почитай ничего, что тебе нонешняя бабка Вера. Так, чё-то похлябат и сыта. Семечки и стоят у мене. Пять мешечков. Какая-никакая скрипуля, а огородишко свой ковыряла. Два я уже продала, а три нет. Стали ссыпать, а они у неё не веянные. «Что ж ты, бабка?» – мне говорят… Ну да потом провею. А Машка, Феколкина падчерица, приходит: семечки, грит, отдай. А я ей: что ж это я тебе их отдам? Фекола у меня жила, не платила, а семечки тебе? И не отдам. Лучше Тамарка на энти деньги чё-нито справит.

Вздохнула, опять оглядела двор рассеянным взором:

– Ишь какой ветрюга-то приключился, страсть. Эва хворосту нашвыряло. Мы хоть обе с Верусей глухи, а и то страшно было глядеть. В окно так и хлестал. Ветер, ветер, эх… В таку пору много ж чего приключается. Мож, ветер и повинен: сдует мозги набекрень и всё тут… – Бабка призадумалась и бормотала уже с затуманенными глазами: – Барынька наша сама паха-ала – это уже после, когда… Здорова была. Потом всё ж уехала в Петроград. Наши мужички к ней ездили. Да. Одного она не приняла. У тебя, грит, ручка не чистая. Многим она вещички свои на сохранение давала. Так себе вещички, не особо. Да и не было у неё этой… как её?.. роскоши. Почти всё ей люди возвернули. – Прикрыв ладонью рот, бабка похмыкала: – Встретились на перепутье за плотиной одне с другими. Вы чейны будете? Чичерински, говорят. А мы тоже чичерински, токо Покрово-Чичерински. Ах, вот вы каковски. Знаем-знаем, у вас господа не в пример нашинским… Да. Брат, который за Лениным пошёл, заходит в господску кухню: «Анюта, хлеб уже вынула из печи? Отрежь мне ломоть». Она ему подаёт нож. Отрезал его тах-то, чтоб не крошился, завернул в платок, в карман убрал и пошёл. А брату, говорит, не сказывай. И не видала и не знаю, скажи.

Чудно, право, подумал я, как судьбы пересекается… и я вот пересёкся… не по времени, так по месту. И не по учебнику истории, а… по-житейски как-то. Сколько эпох минуло, а вот, подишь ты, как будто вчера… не для меня, а вот для этой старухи… а, в сущности, не так и давно. Но там был всего лишь телефон с ручкой, чтоб крутить, а здесь уже ракета с компьютером… Чудно.

За своей мыслью я опять пропустил момент смены в разговоре. Кольнув взглядом, тёща ненароком вроде обронила:

– А что, Вань, дочка моя не балует?

– Что? – я не сразу сообразил, о чём она спрашивают. Бабка смущённо потупилась:

– Уж ты прости за спрос. Сердце моё болит за вас. А город соблазнами полнёхонек. То ж не тутотка – вышел за порог и дело нашёл.

«Точно, проболтался», – подумал я о сыне.

– Да нет, всё в порядке, бабуль, – сказал нехотя, потому что утешать не хотелось. – Кто не ругается, тот не мирится. А так, что ж, бывает всё.

– Всё, всё, правда твоя, – закивала тёща. – Ты уж особо не строжись. И меня за спрос не взыщи уж.

После обеда отправились на рыбалку. Клёва не было. Лишь Петя поймал одного окунька. Я же от скуки занимался всё время большой лягушкой. Она сидела наполовину в коричневатой воде и ловила мошек. Её толстый язык вылетал, точно пушечное ядро. Я подносил прутик и тот отскакивал от удара, как от доброго щелчка.

– Ну ничего, удочки у тебя налажены, – сказал я поскучневшему от неудачной ловли Пете, – ты можешь и один ходить.

– Один не пойду, – грустно откликнулся он.

– Почему?

Петя замялся, потом сказал всё же:

– Да тут дерутся…

Хотел было пристыдить: надо, мол, мужчиной быть, но вспомнил этих драчунов – видел их в прошлом году, троица пиратов с куриными перьями в волосах. Верховодила у них девчонка. Она же и науськивала своих рыцарей на приезжую мелюзгу.

– А ты вот что… защитника себе поищи. Помнишь Ваську-семиклассника, ты же с ним водился тогда…

– А-а… я его не видал ещё.

– Ну так увидишь, не мог же он сквозь землю провалиться.

Подсказка воодушевила Петю, и он без умолку болтал всю обратную дорогу.

Повстречали Степан Ивановича на плотине (с ним тёща договорилась о моей доставке на станцию – у него имелась лошадь). Щупленький, сморщенный мужичок ещё издали начал раскланиваться, и в этом можно было усмотреть неприятное заискивание, либо, что ещё неприятней, скоморошью издёвку. Когда сблизились, стало заметно, что он здорово выпивши.

– В баню вот… – доложился и, помолчав, добавил: – Иду вот. Обратно уже. Вовзвёртываюсь.

И всё улыбался, чего-то бэкал-мэкал, повторял «иду вот», и, пятясь, продолжал раскланиваться. Так что, когда, наконец, разошлись, я невольно процедил:

– Клоун, язви его!

– Что? – переспросил Петя.

– Да так… спать, говорю, нужно пораньше лечь. Вставать чуть свет.

Ночью полил дождь, монотонно-ровный, шепчущий. Проснувшись, я лежал, стараясь понять, что же меня тревожит, наблюдал, как начинают светлеть щели в стенах сарая, слушал равномерное Петино посапывание (вчера вечером мы перетащили перину ближе к стене, а рулоны рубероида переставили в ноги, и теперь закатываться сыну было некуда). Потом услыхал: кто-то постучался в окно дома. Торопливо поднялся, выглянул. То был Степан Иванович. Я окликнул его и снова юркнул под одеяло. Степан Иванович в плаще-накидке и с зонтиком над головой засеменил к открытой двери сарая, просунул голову и плачущим голосом загудел:

– Заболел я, заболе-ел. Вчера пошёл в баню и упал с полки. И сейчас еле дышу-у…

– Да ничего страшного, как-нибудь доберусь… – А про себя подумал: «Как же, вчера возвращался нормальный».

– А старуха моя тоже занемогла. Погода лома-ат… Уж вы не обессудьте, за ради Христа. Старые мы, старые мы люди… Дойти вот дошёл, а запрячь кобылку никак…

Без всякой досады мне подумалось, что так оно, собственно, и должно было случиться. Хоть предупредил и то ладно. Я попытался расслабиться и заснуть, но тут пришла тёща.

– Это не Стяпан Иваныч стукал?

– Он самый. Заболел. Не беспокойся – пешком дойду.

– А дождь?

– Какое дело.

– Зря ему вчера денежку дала. Вот и напился. Растяпа я, растяпа…

Мне хотелось дождаться пробуждения Пети, но тот дрых без задних ног, и будить было жалко. Решил идти, иначе не поспеть на утренний поезд. Дождь прекратился. Тёща провожала до почты, откуда начинался большак. Здесь я переобулся в свои ботинки, тёща спрятала сапоги в мешок и навострилась провожать дальше, но я настоял, чтобы осталась. Несколько раз оглядывался – всё стояла, маленькая, точно гном.

За эти дни я ни разу не вспомнил о доме, о Тамаре с тем, чтобы в чём-то разобраться, определить для себя некую линию поведения, и сейчас мне подумалось, что, по сути, я возвращаюсь к не перегоревшей ссоре, и от этой очевидности сделалось неуютно. Но тут с полей принесло свежие, чудесные запахи трав, и отягощавшая неопределённость отступила.

Э-э, подумалось, всё-то мы преувеличиваем, всё-то возводим в степень. Надо ли?..

За строениями ферм, словно нетерпеливый конь, фырчала грузовая машина. Она будто поджидала прохожего. И я ускорил шаг. Однако едва я приблизился, грузовик сорвался с места и, отравляя воздух выхлопом, показал задний борт с наполовину заляпанной грязью надписью: «Не уверен – не…» И сразу, точно в насмешку, опять заморосило. Я вытащил из сумки зонт. Решил и сигареты достать. И обнаружил отсутствие бумажника. А в нём лежали ключ, документы, деньги. Возвращаться? – плохая примета. И не возвращаться тоже нельзя. Так и стоял я минут десять под усиливающимся дождём, курил. Вдруг вспомнил, что не попрощался с сыном…

Уже у самого дома меня обогнала телега. И дядя Витя, сосед, перекрикивая скрип колёс и фырканье лошади, поинтересовался:

– Вертаешься?

– Документы забыл.

– Быва-ат. Ладно, приходи к двум часам, я своих повезу на станцию, и тебя прихвачу. На утренний всё равно опоздал.

Последние часы прошли в маяте. Пробовал читать, но то бабка Вера, то тёща спугивали: «Не пора ли выходить? Витька вроде запрягат», – точно никак не могли дотерпеть, когда гость уедет.

Затем проснулся Петя, и тягостное ощущение одиночества рассеялось. Затеяли делать закидушку… И я даже решил: «И завтра ехать не поздно…» Но тёща пришла и шепнула:

– Сунула ему троячок, теперь не отвертится.

– Кому? – полюбопытствовал Петя. – Откуда не отвертится?

– Не встревай, – ткнула его бабка кулачком в лоб.

– У! – Петя замахнулся.

– Ну-ну, – сказал я, – не ссорьтесь.

Прощались. Пете хотелось напоследок прокатиться со мной, однако места на телеге не нашлось, и он расстроился.

– Ну, не скучай, – тряхнул я ему руку, и он сдержанно кивнул и сразу ушёл в дом, а баба Вера, следившая из-за угла, как бы сторожившая, чтобы не увезли от них мальчугана, сказала:

– Поплакать пошёл. Ему теперь будет скушно, он за вами как хвостик…

– Но! – пропел сосед Виктор и шлёпнул вожжами по лошадиному крупу. – Нечего рассусоливать. Живите не тужите, бог даст – свидимся ишшо!..

И лошадь прянула, и пассажиры качнулись…

Направление – скит

С террасы второго этажа, где я стою, облокотясь о перила, слышен телефонный разговор батюшки: приезжаем-де вечером, приготовьте постельное бельё для стольких-то человек. И чей-то незнакомый голос успокаивает батюшку:

– Да я там распорядился…

У болотного цвета УАЗа – среди военных этот вездеход обычно величают «буханкой» за его форму, напоминающую брусок чёрного хлеба с округлой верхней корочкой – суетятся ребята: Диомед, по своему обыкновению, ворчит на Игоря, тот глуповато улыбается в ответ, Олег им тоже пришёл помочь – проверяют колёса, что-то выносят и заносят, протирают, потом укладывают в задний отсек рюкзаки, продукты, громадный арбуз пристраивают, чтоб не раскололся. Пшик крутится тут же – пытается командовать:

– Эй, в коробку его, в ту вон коробку засуньте, а не в эту!

Но с появлением нового персонажа – отца Пафнутия, его голос, очевидно, я услыхал давеча с террасы, где батюшкина келья, – мгновенно онемев, Пшик стушёвывается. Этот новый персонаж приехал на «буханке» из скита специально за нами. Он придирчиво оглядывает свой вездеход и поворачивает голову к Пшику:

– Неплохо бы стёкла протереть, – и тот с тряпкой в руке послушно семенит к водопроводному крану.

Первое моё впечатление от нового персонажа – разбойник с большой дороги или цыган. Он моего роста, но почти квадратный, то есть в два раза тяжелее – так могуч телосложением: широкая грудная клетка, округлые мощные плечи и руки, что тебе две кувалды. Походка при всей кажущейся медвежьей неспешности быстра и устойчива. Курчавые длинные волосы пышной упругой шевелюры закрывают лоб и уши, и буйная борода – чёрная смола с блестящим фиолетовым отливом. И мужественное лицо с правильными чертами тёмно от загара. По-видимому, он, как и батюшка, вольный горец, только запылившийся в походе, в пути. Глаза умны, проницательны и чуть насмешливы. По моим оперативным данным – тоже москвич (там и с игуменом пересёкся). Голос, впрочем, мягок, приятен, хотя и несколько глуховат. Несуетность и покладистость выказывают характер уравновешенный, устойчиво-уступчивый.

Увидев, что подходит и сам батюшка, я побежал в келью поторопить Валерьяна.

Рассаживаемся таким порядком: батюшка опять за рулём – «пилотом», рядом с ним, через капот мотора, Валерьян.

– За штурмана будешь, – говорит батюшка. Остальные, как сельдь в бочке, в среднем отсеке – Диомед с Игорем спиной к пилоту и штурману, я, отец Иов, Пшик и свежий персонаж, отец Пафнутий – на длинной скамье, Лёша с Олегом устроились на рюкзаках у самой двери, завязав её за ручку ремнём для страховки.

– Не вывалиться чтоб, – говорит Алексей. – С меня достаточно канатки. Натерпелся я там вдосталь!

Незнакомой мне дорогой, лавируя меж огромных самосвалов, прорываемся в город, остановки на бензозаправке и у магазина, – и дальше в том же стремительном темпе. К подножью гор подъезжали засветло – при малиновом отблеске заката в иссиня-тёмных тучах. Здесь уже ни машин, ни людей, только пара тихих и ветхих селений мелькнула. И в сизых сумерках затормозили у пограничного пункта – проверка документов.

Ночь внезапна, как накинутый в одно мгновение непроницаемый капюшон. Ни звёзд, ни луны. Фары выхватывают то вертикальную скалу, то водопад «девичьи слёзы», то чёрную бездонную пустоту над пропастью… и одна регулярная при этом мысль: слава Богу, что ни днём и ничего не видно. Мотор ревёт в гору и мурлычет, когда неожиданно книзу – тогда слышен рокот реки Аибга.

Ребята поют псалмы. Отец же Иов расспрашивает меня о новинках в духовной литературе, в чём я ни бум-бум, поэтому, поскольку он не знаток и классики, советую ему почитать Лескова – «Соборяне», ещё в отрочестве произведших на меня глубокое впечатление.

– На мой взгляд, очень живописно и правдоподобно описана там жизнь священнослужителей. В отличие от Чехова, без тенденций к…

На этом наш разговор на полуслове заканчивается, так как, нырнув в очередную промоину, «буханка» наша, накренившись на правый бок, глохнет, и мы погружаемся в беспросветный мрак. Батюшка пытается завести мотор, но безрезультатно – повжи-вжикав, стартер смолк, выхлопная труба выстрелом обозначила некий предел, и над нами зависла ёмкая, как большой пузырь, тишина. И только за пределами оболочки этого пузыря, со скрипом раскачивались вершины деревьев, да камешки скатывались где-то время от времени.

– У-сё, – нарушил, наконец, всеобщее оцепенение Диомед. – Аккумулятор йок!

– А чевой-то он? – Пшик потёр в ладонях свою бородку так, что она заискрилась. – Почему?

– Во-от куда искра ускакала! – хохотнул Игорь. – А то в баллон, говорят, уходит. Не в баллон, а в Пашину бороду…

– Пели не дружно, – сказал батюшка. – О мирском думы владели. Отец Иов не пел, могу поручиться. А Паша, небось, слюнки пускал – арбуз мечтал съесть в одиночестве…

– Нет, – вскрикнул Пшик, – даже не думал!

– Хотел, хотел, – пробурчал Диомед.

– А ты-то откуда знаешь? – огрызнулся Пшик. И вдруг обратился ко мне: – А вы обо всём будете писать в своей статье?

Вопрос застал меня врасплох.

– А что?

– И про арбуз?

– Если батюшка благословит, то и про арбуз. А что тебя беспокоит?

– Да нет, ничего…

Зажглись фонарики, пассажиры стали выбираться наружу.

– Ой, мамочки! – послышался раздосадованный голос Валерьяна. – Вляпался! По самые уши! Тут, братцы, грязь по колено!

– Так по колено или по уши? – попытался я уточнить.

Не успевшие вляпаться, стали разуваться.

– Нет, ты лучше сиди, – удержал я Игоря, почувствовав, как при его смещении к выходу качнулся под ногами пол. – Для противовеса. Инструменты будешь передавать в окно. – И переволок к его ногам железный ящик из-под сиденья, заодно и рюкзаки переместил от двери на левую сторону.

Инициативу по ремонту взял на себя Диомед. Его назидательный и ворчливо-скрипучий тенорок то и дело отдавал команды – сиденье вытащить, инструменты давай сюда – это Игорю, держи, тяни, не дёргай, не мешай!.. И минут черед двадцать обнаружилось согласное понимание, что завести машину возможно лишь одним способом – толкнуть назад под гору.