Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

Окружающий блеск пленял ее; благосклонность и доверенность короля льстили самолюбию; праздники, спектакли, на которых присутствовала, имели еще в глазах ее значение; недоставало только, чтобы брак осуществил хотя бы второстепенные надежды, которые она с ним соединяла.

Домашняя жизнь ее в Лувре была та же, что и на улице Коломбье. Луиза жила в Лувре вместе со своей теткой и господином ла Шене, окруженная слугами, привыкшими более к шпионству, чем к тому, чтобы прислуживать. Только иногда, по вечерам, приходил к ней потаенным ходом король; в печальном расположении духа он говорил с ней о своих страданиях, скорбях, как бывало в монастыре; если же нет, то вместо всякого увеселения учил ее играть в шахматы; он приносил ей стихи, которые сам для нее сочинил и положил на музыку; рассказывал придворные истории и бранил кардинала, занимаясь при этом рисованием или раскрашиванием каких-нибудь смешных рисунков. Вот единственное времяпрепровождение с королем, какое она доселе имела. Общество короля было, без сомнения, драгоценно для Луизы, но тайна, которой он окружал свои посещения, не уменьшала ли их достоинство? Если бы кто-нибудь прочитал его стихи и разыгрывал его музыкальные сочинения, для нее написанные, то подумал бы, что, как и прежде, под именем пастушки скрывается д’Отфор. А король, стремясь отклонить всякие подозрения, охотно допускал, чтобы этому верили, старался даже, когда бывал у королевы, подтвердить эти мысли; тихо разговаривал с прежней своей любимицей, хотя почти только о собаках или птицах.

Что касается замужества, то до сих пор оно осталось для Луизы не чем иным, как преждевременным вдовством, и на поздравления по этому поводу она отвечала не иначе как покраснев.

Для распоряжений по охоте Марильяк выехал из ограды замка; толпа ветреников устремилась ему навстречу.

– Клянусь, мой любезнейший, жена у тебя красавица! И так приветлива!

– Счастливый Марильяк! Вы счастливее в любви, чем на войне, не правда ли?

– Где ты нашел такую белую голубку? Если в гнезде осталась еще такая же, то и я возьму!

– Вы счастливый супруг, милостивый государь!

– Восемнадцати лет, не больше, не правда ли?

– А глаза…

– Она по природе должна быть склонна к любви, бьюсь об заклад!

– Какой невинный взгляд!

– Он говорит в вашу пользу, граф!

– Не надо, однако, слишком скоро давать волю молодым женщинам.

– О, с таким знатоком в любви, как он, этого не будет!

И Марильяк, не зная, что отвечать на все эти вопросы, старался от них освободиться, приняв озабоченный вид. Тут он увидел Луизу с де Шемеро; подбежав к карете с весьма любезным видом, намеревался сказать несколько приветливых слов жене, как вдруг веселый шум, раздавшийся в толпе дворян и вельмож, дал ему знать, что король выезжает уже из ворот замка.

Еще накануне обнаружили убежище оленей – по их помету и следам от копыт, – и уже с утра егеря ходили на поиск, бросая сучья и ветви как приметы для себя возле новых их следов. Собаки, которых вели сворами, пройдя с тявканьем кустарники и часть леса, вдруг стали обнюхивать землю. Вскоре люди, к ним приставленные, увлекаемые своими сворами, уже с трудом их удерживали. Дойдя наконец до оставленных егерями примет, показавших начало следов оленя, они пустили собак.

Белые легавые и ищейки, красные и рыжие, возбуждаемые звуком трубы, вытянулись стаями и пустились по лесу. Кавалеры с криками понеслись по их следам – на всех параллельных дорогах сквозь колоннаду деревьев показались красные кафтаны и шляпы с перьями. Теперь не слышалось никакого шума, кроме того, что издавала земля под копытами лошадей. Собаки замолкли, – нюхая землю, бегая, роясь, они и сами как будто полнились честолюбием в своих поисках. Внимательные егеря едва осмеливались переглядываться между собой и так беспокоились об успехе, как будто от него зависело спасение государства. Только де Риё, проезжая близ егермейстера, приветствовал его знаками и повторял:

– Счастливец Марильяк! Она очаровательна!

Но Марильяк едва ли понимал смысл всех слов, которые ему говорили, сильно беспокоясь, что не получал еще никаких известий об олене. Никогда в день сражения не чувствовал он себя таким встревоженным – боялся насмешек, а ведь без них не обойдется, если первая его охота окажется безуспешной.

Наконец, когда въезжали в Брёльский лес, послышался вдали предупреждающий собачий лай, на него отвечали лаем и другие.

– Собаки отыскали оленя, – воскликнул король, – он поднят с места! Вперед, господа!

Вдруг весь шум, с утра раздававшийся в замке, еще сильнее и продолжительнее распространился по лесу. Звук трубы, поощрительные крики, галоп лошадей, повторяемые эхом, вселили сильную тревогу во всех его обитателей. Совы и филины, проснувшись на обнаженных вершинах дубов, хлопая крыльями, смешивая со всеми этими криками свой, поднялись, как бурное облако, при приближении охотников. Собаки остервенели: то осторожно подкрадывались, то мчались во весь дух, – казалось, число их увеличивалось, они выбегали из-под каждого куста, из каждой норки. Ничто не замедляло их бега, они стремительно неслись через колючие кустарники терна и шиповника – с изодранными ушами, исцарапанные, окровавленные. Стремились по их следам за убегающим оленем охотники на лошадях, работая шпорами: то скакали через рвы и ручьи, то вдруг как бы скрывались под землей или опять вдруг показывались на возвышении – в большем числе, с новым воодушевлением, смотря по тому, как изменялась сама поверхность земли.

Неустрашимые амазонки в этой войне удовольствия – дамы – увлекшись, с челом, покрытым потом и прилипшими к вискам волосами – в пылу соревнования не уступали мужчинам; на пути тех и других оставались потерянные перья, лоскутья красных камзолов, оторванные шипами колючих деревьев… Вдруг на краю длинной прогалины показался на мгновение олень: солнечный луч осветил его бурую шерсть, миг – и он исчез, с закинутыми на спину рогами, несясь с такой скоростью, что как бы не касался земли.

Это усугубило рвение охотников – некоторые в стремительности своей забылись до того, что опередили самого короля. Но прежде чем они успели умерить скорость своих лошадей, Людовик, пустившись во весь опор, с воодушевленным лицом, с развевающимся по воздуху длинным пером на шляпе, занял свое место и уже не по праву, а благодаря собственному проворству возглавил охоту.

Между тем ряд карет, в которых сидели дамы, под наблюдением двух шталмейстеров ехал по обыкновенной проезжей дороге, испорченной в это время отчасти потоками воды, и, проехав открытое место, принял направление к Саторийскому болоту, где охотники надеялись одолеть оленя. Усталые собаки все еще за ним гнались. Вдруг, оставив открытую дорогу, по которой бежал, олень сделал поворот направо; собаки, увлеченные первоначальным направлением, потеряли его след, а он продолжал свой бег.

Охотники тоже изменили направление, в котором двигались, надеясь все же на победу в этой битве. Воодушевленная снова звуками рога, трубы и криками охотников, стая черных собак Святого Губерта и стая белых легавых, обе под предводительством главного в их роде короля охотничьих собак, которого охотники называли сульяром, казалось, поощряли взаимно друг друга и вызывали на поединок. Пустившись опять в погоню, они скоро догнали оленя, чей бег замедлялся густотой леса, и вот почти уже настигли его, стали теснить, дыхание их жгло ему ноги…

Бедное животное уже в отчаянном состоянии – и вдруг прямо перед ним широкий овраг, прорытый водами, стекавшими с покатостей леса, изрезанный осенними дождями и тающим снегом. Собрав последние силы, олень одним прыжком перескочил через него… Раздраженные собаки бросились вслед за ним, падая и скатываясь в глубину оврага, – лапы, попав в густую, глинистую почву, отказывались им служить. Поневоле пришлось прекратить преследование оленя.

– Клянусь, – подытожил король, – это тот самый дока олень, старый плут, который, если не ошибаюсь, сыграл уже раз со мной подобную штуку – месяца два назад.

– Его легко узнать по длине ветвей его рогов, – Марильяк обрадовался, что может извлечь пользу из вновь приобретенного знания, – уверен – у него на рогах двойные развилины! И еще есть примета на ноге. О, мы опять его найдем – не уйдет!

– Смотрите же, Марильяк, не теряйте след! А мы дадим отдохнуть здесь немного нашим лошадям, – прибавил король, не обратив внимания на эрудицию своего егерьмейстера.

В то время как Марильяк передавал приказания, с тем чтобы исполнить волю его величества, при помощи старого егеря, который не отходил от него и помогал своими советами, король увидел по другую сторону оврага человека, ехавшего к ним галопом.

– Эй, господин шталмейстер, – крикнул он ему, – куда это вы едете совсем один навстречу охоте?

– Я еду в замок, государь, – искать лекаря! – отвечал шталмейстер.

– «Лекаря»?.. Что случилось?

– Одна карета из свиты сломалась на дороге, ведущей к болоту, и две дамы очень испугались.

– Кто же именно?

Шталмейстер назвал сначала мадемуазель де Шемеро и, казалось, колебался, произнести ли имя другой, – без сомнения, из-за присутствия ее мужа.

– Это, должно быть, графиня Марильяк, – предположил молодой Сен-Марс, которого очень беспокоило первое известие, – они были в одной карете…

Внезапно озабоченность и тревога появились на лице короля – он очень беспокоился о де Шемеро – не случилось бы с ней какого-нибудь несчастья, – но шталмейстер постарался его успокоить, уверяя, что она наименее пострадала. Король, однако, сказал:

– Поезжайте же, господа! Двое из вас могут оставить охоту ради дам!

Де Риё и Сен-Марс бросились вперед по дороге, которая шла вдоль оврага, поспешив туда, где остановились кареты. Скоро они вернулись к королю и сообщили ему, что тут больше страха, чем несчастья.

– Правда, – прибавил Сен-Марс, – госпожа де Марильяк упала в обморок; мы сочли своей обязанностью тихонько удалиться, пока ее расшнуровывали, оставив ее на усердное попечение других дам и мужа.

– «Мужа»?! – воскликнул Людовик XIII и оглядел тех, кто его окружал: Марильяка действительно не было.

– Он предупредил нас, – пояснил Сен-Марс.

– Это значит, что он добрый муж, – прибавил де Риё, – надо отдать ему должное!

Король тотчас нетерпеливо, нахмурив брови, пустился к опрокинувшейся карете, не переставая беспокоиться о де Шемеро, к которой, вообще-то, был почти равнодушен.

Глава XV. Королевская охота. Хижина дровосека

Первое лицо, которое Людовик XIII встретил на дороге, где стоял еще ряд пустых карет, – де Шемеро: она совершенно оправилась от испуга и нюхала спирт, который давали ей герцогини Роган и Монбазон. Конечно, он поневоле остановился и сказал ей несколько слов сожаления, а она так и не поняла, почему – он всегда был очень груб с ней.

Графиню Марильяк перенесли в хижину дровосека поблизости, и король как раз туда входил, когда д’Отфор выходила. Засмеявшись, она, удивленная, загородила ему дорогу:

– Ах, боже мой, неужели охота ваша, государь, идет так худо, что вы нашли время беспокоиться о дамах?

Король несколько смутился – как бы эта насмешница не угадала тайной причины, привлекшей его сюда, – но при дворе никто еще не подозревал о его новой любви.

– Охота идет, – отвечал он, – так, как она должна идти с егерьмейстером, который больше заботится о своих удовольствиях, чем о наших.

– Его надо извинить, государь… у него медовый месяц.

– Все равно, я пожурю его порядочно. Он, без сомнения, там! – Король обрадовался, что нашел предлог войти в хижину – Луиза тут ни при чем.

– Ах, государь, как – в присутствии жены?! Неужели вы безжалостны даже к любви других?

Этот ответ, намекавший, как легко король пожертвовал мадемуазель де ла Файетт для своего министра, заставил его покраснеть.

– Могу я войти в хижину? – спросил он строгим тоном.

– Для короля Франции, – отвечала д’Отфор с заученной почтительностью, – «желаю» означает «хочу», а «хочу» – «могу».

При этих словах Людовик XIII повернулся к ней спиной, к большому удивлению особ, составлявших его свиту, – они думали, что дружба с ней все еще продолжается.

Когда король вошел в хижину, Луиза лежала без чувств на простой скамье, которую шталмейстер покрыл своим плащом. Некоторый беспорядок в наряде шел ей только на пользу – он так приятно гармонировал со слабостью, читавшейся в чертах прелестного лица…

Герцогиня де Гиз, стоя позади, поддерживала ее голову, а прекрасная Мария Гонзага опрыскивала ей лоб холодной водой, которую держала перед ней в деревянной чаше герцогиня де Вандом. Огонь в очаге, разведенный женой дровосека, бросал красноватый отсвет на лица молодых женщин, стоявших вокруг больной; матовая белизна лица Луизы сияла на синем плаще, покрывавшем скамью, – сюда падал лишь свет, проникавший снаружи сквозь узкое окно. Все это вместе – нежная бледность Луизы в темных, закоптелых стенах; розовые молодые красавицы в драгоценных украшениях, поблескивающих во тьме; скрюченная коричневая старуха, которая сидела на корточках у камина и готовила какое-то питье, – излучало нечто кабалистическое, таинственное… Так три фессалийские сестры старались колдовством возвратить жизнь невинной дочери Ларисы.

Король вошел совершенно неожиданно и встал в темной части хижины; никто его не заметил, и он с наслаждением для мечтательной своей души любовался некоторое время этой живописной картиной. Когда мало-помалу привык к темноте, лица стали различимее и он увидел близ Луизы мужчину: сидит на краю скамьи, держит ее руку и с живейшим участием смотрит на бледное ее чело…

При слове «король!», вдруг раздавшемся в комнате, Марильяк, меняясь в лице, принялся совсем легонько похлопывать жену по руке – мол, и он тут не без дела. Потом, конечно, встал и поклонился королю, но тот ответил ему только взглядом, мечущим молнии.

Луиза, как будто присутствие короля на нее подействовало, в ту же минуту открыла глаза, посмотрела сначала на мужа, но тотчас отвернулась от него с явным неудовольствием. Марильяк заметил неблагосклонные взоры и Луизы, и короля; очень хорошо знал, как объяснить неудовольствие его величества, нашедшего его здесь, но почему, откуда жеманная холодность жены… Разве не исполняет он вот сейчас все обязанности нежнейшего, заботливейшего мужа…

Придя совершенно в себя, Луиза заметила наконец августейшего посетителя. Глубоко тронутая этим знаком участия, изъявленного в присутствии столь благородных свидетелей, она не без труда поднялась на ноги и сделала несколько шагов к королю, желая встать на колени, чтобы принести ему благодарность. Людовик поспешил ее поддержать, но она, совсем слабая, очутилась вдруг почти в его объятиях: голова ее склонилась ему на плечо, а он, стараясь не дать ей упасть, повернулся и невольно прикоснулся при этом губами к ее губам… Одного Марильяка, казалось, не растрогала эта сцена, в которой благорасположение короля обнаруживалось столь очевидно.

Спустя несколько минут все опять уже сидели на лошадях. Графиня Марильяк по приказанию короля отправилась обратно в замок – для нее выбрали лучшую карету.

Прошло некоторое время, и следы оленя опять были отысканы; снова раздался звук рога – охота возобновилась. Что касается Луизы, она, совершенно невинная, как душа непорочная, – на нее ничуть не действовали все темные и соблазнительные речи госпожи де Сен-Сернен, – толковала в худшую сторону поведение мужа, однако с врожденной снисходительностью. «Может быть, – говорила она самой себе, – так и надо в первые дни брака! Что, если я неумышленно чем-то оскорбила…» Встречая мужа на каком-нибудь празднике или в собрании, она с улыбкой принимала его заботливость о себе в надежде, что вскоре все объяснится и прекратится уединение, царствовавшее в ее брачных покоях.

Так думала Луиза еще поутру, пока ей не довелось остаться наедине с де Шемеро. Любопытная и ловкая, та сумела заставить ее наполовину открыть свои домашние тайны. В вознаграждение девушка объяснила замужней женщине взаимные обязанности супругов, живущих в согласии. И Луиза стала считать, что муж ее презирает, и почувствовала, что гордость ее уязвлена, и по справедливости. Марильяк, стало быть, женился на ней, только чтобы обратить в свою пользу протекцию, которой король благоволил удостоить бедную пансионерку. В раздраженном своем сердце она готовилась уже платить ему презрением за презрение.

Между тем охота продолжалась; поднятый снова олень задал жару охотникам. Король угадал: этому старому лесному плуту хитрость и проворство заменили силу и смелость. Собаки теперь не смогут некоторое время ему вредить; он удалился в одно из своих логовищ, куда не замедлили собраться к нему самки, и там отдыхал среди своего встревоженного семейства.

Вскоре прибежали туда и другие олени, свежие и прыткие, как бы осведомиться, что им грозит после этого преследования, которое заставило всех быть настороже. Но вот лай собак разогнал стадо, и по удивительному инстинкту, свойственному этой быстроногой породе, по высокому и удивительному сочувствию, которое учит их помогать друг другу, преследуемый олень готовил иной способ защиты, а охотники – новый план нападения.

Со связанными попарно собаками впереди, руководствуясь свежими следами ног оленя, егери нашли и обыскали место, где не было уже заметно никаких следов, потому что стояла осень и земля покрылась толстым слоем сухих листьев. Олень, неподвижный, внимательный, лежа под кустом дикого терновника, продолжал, насколько возможно, свой отдых; потом, когда его обнаружили, встал и убежал.

Сопровождаемый Марильяком и другими лицами своей свиты, король с большим воодушевлением, пылая новым жаром – следствием не одной только любви к охоте, – догнал охотников и приказал снова осмотреть следы животного: те же; следовательно, это тот же олень и, утомившись от двухчасового бега, он не может долго сопротивляться; уже бег его, кажется, не так быстр и скачки не так стремительны… Собаки, облепленные засохшей на голенях грязью, поначалу двигались медленно, но потом ободрились и понеслись с возрастающей быстротой. Пробежали вслед за оленем дороги, тропинки, лесные прогалины, все более и более приближаясь к своей добыче; позади их раздавался тяжелый, мерный конский топот.

Олень, описав большой круг, по-видимому, стал возвращаться к своему логовищу, откуда подняли его в последний раз, как будто желал умереть там, где наслаждался последними минутами отдыха. Вдруг на повороте одной чащи собаки остановились в нерешительности; егери то плетьми, то криками «гу!», «гу!» заставили их пуститься вновь по следам оленя.

Однако главный предводитель своры, отличная варваринская собака, с белой шелковистой шерстью и рыжими пятнами на морде, – прекрасная ищейка, одаренная отличным обонянием и храбростью, – не хотела более возглавлять своих товарищей в этом преследовании. Не в состоянии принудить собаку бежать за прочими, полагая, что она устала или взбесилась, егери оставили ее лаять на кустарник – прибежит после. Звуки рогов снова раздавались; олень пустился по широкой дороге, разделявшей лес. Его преследовали, и с еще большим удовольствием, потому что, теснимый все более, он выскочил бы наконец на узкую площадку, не сильно заросшую, где всем легко развернуться, гнаться за ним и наконец убить под радостные восклицания всего общества. Едва ли выдержит он и десять минут, так вяло бежит; утомленные собаки тоже преследуют его вяло, оглядываясь беспрестанно назад: ожидают, по-видимому, возвращения своего предводителя, чей одинокий лай слышится издали, но все слабее.

Воодушевляемые криками и звуками рожков, собаки вновь смело пустились по дороге, а охотники старались выбраться на равнину, чтобы опередить и окружить беглеца. Но олень, возбудив в них жар к преследованию, через несколько минут выпрямился, мгновенно стряхнул притворную слабость, в три прыжка преодолел площадку, перескакивая через кусты и ограду, которой она обнесена, и умчался в глушь леса – что ему лошади, собаки, люди…

Вся погоня остановилась, все в изумлении…

– Господин Марильяк, – насмешливо заговорил король, – не за зачарованными зверями ли вы заставляете нас сегодня охотиться? Право, мне кажется, этот старый олень помолодел по дороге. Ну, господа, бьюсь об заклад, что собаки обманулись, – еще раз надул нас этот старый плут!

Стали осматривать следы копыт, искать приметы старого оленя, – да, олень другой, не тот, которого сначала преследовали.

– Однако же, государь, – отбивался Марильяк, – по длине рогов, по развилинам рогов…

Король, в веселом расположении духа, позволил ему поговорить, но этим ограничивались знания Марильяка, и он внутренне проклинал двоякое свое ремесло, охотника и мужа, сознавая себя несведущим в том деле, которым его принудили заниматься, запретив другое, к которому начинал чувствовать некоторое расположение. Все-таки надо постоять за свою честь – нельзя допустить, чтобы первая его охота осталась безуспешной в присутствии всего двора.

– Храбрый предводитель своры, оставшийся там, близ леса, назначенного к срубке, – продолжал он, – легко может навести нас на след, ваше величество.

– Ну да, – подтвердил король, – собака не обманулась – лучше знает свое ремесло, чем вы.

– Это потому, что для того родилась и давно в нем упражняется, государь.

– Это правда, – согласился Людовик XIII: несмотря на желание отомстить насмешками этому довольно неловкому мужу, допустившему, чтобы его застали рядом с женой, не хотел сделаться смешным в глазах всех из-за того, что избрал себе такого егерьмейстера.

Связав попарно собак, оставив оленя, которого преследовали по ошибке, охотники вернулись опять к прежним следам. Лай предводителя своры вскоре послышался вновь, показывая, куда направляться охотникам.

– Вот собака, – сказал король, – которой сегодня принадлежит вся честь охоты. Пусть она получит первую и двойную часть от пойманного зверя, – если только мы поймаем его, что сомнительно, не правда ли, господин Марильяк?

Егерьмейстер собрался отвечать, как вдруг болезненное, продолжительное тявканье послышалось вдали… Лай бедного предводителя своры доходил до слуха все слабее и реже. А дело происходило следующим образом: старый олень отдыхал сначала недалеко от леса, где молодой товарищ, обманув охотников, занял его место. Там, среди высоких папоротников, не думал он о единственном оставшемся неприятеле и готовился в случае нужды, восстановив свои силы, оказать молодому оленю, заменившему его, ту же услугу, которую сам от него получил.

Сульяр[13]13
  Название собаки, находящейся во главе своры.


[Закрыть], опустив голову, со сверкающими глазами стоял на страже на некотором расстоянии от оленя и звал на помощь товарищей. Когда шум охоты перестал до него доноситься, он, не надеясь более на подмогу, но и не желая оставить свой пост, лег перед оленем, протянув лапы, готовый и к нападению, и к защите; оба не шевелились, измеряя друг друга глазами, – заключили, казалось, перемирие в ожидании новой борьбы.

После этого минутного отдыха при глухом шуме, распространявшемся по земле, они встали в ожидании, оглядываясь по сторонам, один со страхом, другой с надеждой. Олень, с блуждающими глазами, подняв уши, вслушивался, стараясь уловить, откуда распространяется шум. Сульяр снова стал лаем звать товарищей; потом, побуждаемый инстинктивной ненавистью, ощетинился и яростно бросился на оленя, видя, что тот хочет повернуть назад, бежать, – вперед, он преградит ему отступление!

Олень глухо захоркал от гнева и, предвидя нападение, стремительно опустил голову, но, когда поднял ее, предводитель своры, вертясь шаром на земле, окровавленный, с распоротым брюхом, упал на том самом месте, которое перед тем занимал… Когда прибыли охотники, бедный сульяр был еще жив – он тявкал и, волоча за собой внутренности, выпавшие из живота, пытался следовать туда, куда убежал олень… При виде старшего егеря радость блеснула в его глазах, он сделал усилие, чтобы подняться, положил морду на землю, показал след оленя, испустил последний лай – и издох.

– Итак, – молвил Людовик XIII, – храбрый сульяр не получит двойной своей порции затравленного зверя, которую я ему обещал. Но думаю, что он тут ничего не потерял – ведь сегодня нашим собакам придется, кажется, есть одну похлебку.

Общий громкий смех прозвучал в ответ на эти слова – новое нападение на Марильяка.

– Клянусь Святым Губертом, государь, – отозвался Марильяк, задетый насмешкой, – пусть мне придется одному преследовать его, на упрямом осле и с парой дамских собачонок вместо своры, – все же вы получите ногу этого проклятого оленя сегодня вечером!

– Да поможет вам бог, милостивый государь! А в ожидании ноги оленя я хочу, чтобы лапы неустрашимого сульяра, погибшего у меня на службе, с почестями были пригвождены к версальской псарне.

– А я, – заявил молодой Немур, – хочу получить одну из его костей, чтобы сделать из нее охотничий свисток!

– А я – его кожу, – подхватила госпожа де Гемене, – желала бы иметь из нее пару перчаток: велю их вышить золотом – пусть блестят на придворном балу!

– Мертвые нечувствительны к таким почестям, – прибавил де Риё. – Что касается меня, предлагаю сделать сбор в пользу его вдовы и сирот, коли он их оставил.

Все снова рассмеялись, и король – прежде всех.

Никогда Людовик XIII не был столь весел на охоте, которая шла так неудачно, однако против своего обыкновения отказался далее в ней участвовать. Может быть, искал только предлога возвратиться в Версаль, куда Луиза уже отправилась.

– Поручаю вам, господа, – сказал он всем, – продолжать охоту. Что касается меня, готов биться об заклад – вот вам моя корона и моя слава хорошего охотника, – что оленю, который имел такие логовища, не страшен никто из нас. Но вы должны продолжать эту прогулку вместе с господином Марильяком – он очень хорошо умеет делать ее приятной и полезной… Бесчеловечно, господа, с вашей стороны не помочь ему исполнить данную им клятву – он поклялся именем Святого Губерта! Итак, до свидания и желаю вам успеха!

Людовик пригласил дам ехать вместе с ним и в сопровождении лишь нескольких дворян, находившихся при нем на службе, уехал, оставив Марильяка и других в порядочном недоумении.

По прибытии в замок король велел подать себе переодеться и некоторое время спустя присоединился к дамам, которые на открытой равнине забавлялись пусканием в воздух сокола. Графиня Марильяк – в чертах лица ее еще заметны были следы перенесенного – присутствовала при этих забавах как зрительница; отдыхала на небольшом возвышении, покрытом, чтобы защититься от сырости земли, одним из старинных ковров из шерсти и пеньки. При приближении короля она хотела встать, но король не позволил и, чтобы принудить ее остаться на месте, сел возле нее; с другой стороны сидела д’Отфор.

Тут он, казалось, занялся исключительно д’Отфор, хотя взоры его нередко обращались к Луизе. Много раз он осведомлялся о ее здоровье, не заботясь более о здоровье де Шемеро, которая так сильно занимала его еще два часа назад. Он смотрел на свежий, девственный ротик, к которому в невольном движении прикоснулся губами…

Этому случайному поцелую обязан он душевной теплотой и блаженством, что воодушевляют его сейчас; этот поцелуй, бесстрастный, впрочем, потому что не был ни дан, ни получен, вернул ток его крови и светлость уму.

Луиза чувствовала себя гордой и счастливой дружбой, покровительством короля, – обнаруженные наконец открыто, они изъявлены ей дважды в один день, среди знатнейших придворных дам, и очарованное ее тщеславие заставило уже забыть скуку домашнего быта.

В замке был приготовлен завтрак, и все дамы, без различия, приняли в нем участие. Чтобы вполне убедить их не заботиться о соблюдении придворных обрядов, король не хотел даже садиться за стол, а старался сам услужить дамам. Он довольно часто так поступал на увеселениях во время охоты и за городом, но никогда не видели его в таком хорошем расположении духа, как в этот день. Когда рассказывал он про охоту, веселость его удвоилась; Марильяк снова стал предметом его насмешек, и Луиза невольно чувствовала от этого неудовольствие. Как бы ни были мужья виноваты перед своими женами, последние всегда берут на себя часть ответственности, лежащей на имени, которое они носят.

В то время как король, увлекшись полностью своими рассказами, очень колко подтрунивал над новым своим егерьмейстером, вдали послышался звук рога; потом он приблизился, и вскоре двадцать других рогов зазвучали в ответ ему, возвещая о возвращении охотников, о торжестве их и победе. Лай собак раздавался по равнине; охотники выезжали из леса, описывая круг, пуская во всю прыть лошадей, покрытых потом и пеной. Звуки труб раздавались среди криков жителей, крестьян, слуг, солдат, сбежавшихся со всех сторон…

Король и дамы встали у окон; и тут произошло нечто неожиданное. Олень, истощенный, едва дышащий, окруженный со всех сторон, доведенный до отчаяния, – его вновь подняли и жестоко преследовали, – тот самый старый олень, промчавшись через двойной ряд любопытных, вопивших от радости чуть ему не в уши, сделал последнее усилие и, с выкатившимися глазами, высунув язык, с ослабевшими ногами, отгоняя собак, которые хватали его уже зубами, стремительно вбежал во двор замка как в свое единственное убежище; но вдруг, выбившись из сил, остановился, опустил голову и упал на колени, испустив жалобный крик…

Тотчас Марильяк, изнемогавший от усталости, но освеженный победой, въехал вслед за ним, как и все прочие охотники; дамы рукоплесканиями встретили их прибытие и успех.

Королю неловко уже стало продолжать свои насмешки, он поднял голову со смущенным видом.

– Вы должны поставить большую свечу Святому Губерту, господин Марильяк! – закричал он ему. – Загнать оленя прямо во двор замка – да это просто чудо!

– Государь, – отвечал Марильяк, – для него очень унизительно, что вы отказались его преследовать, – по крайней мере он не хотел умереть ни от чьей руки, кроме руки короля.

– Ответ ваш, пожалуй, и недурен, – отвечал Людовик, но прибавил, прищуривая глаза, чтобы придать больше важности тому, что говорил, как будто хотел одним словом уничтожить всю славу охотников: – Но тот ли это олень?

– Ах, государь, неужели вы не узнаете его по двойным развилинам на рогах, да по самим рогам?!

– Хорошо, мы это увидим, но не надо заставлять его ждать.

Этими словами обменялись между собой король и Марильяк, между тем как один стоял еще на балконе замка, а другой сидел на лошади. Король сошел вниз, и Марильяк, исполняя обязанность егерьмейстера, немедленно подал ему охотничий нож, предполагая, что, может быть, ему самому угодно умертвить оленя.

Людовик XIII не испытывал отвращения к операциям такого рода; по правде говоря, поскольку олень не им пойман, он мог и должен был отказаться от этого печального труда, но, находя в том тайное наслаждение, не отказался и твердой рукой вонзил нож в бок животного.