Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

Все это сильно опечалило Жака Сируа; скрестив руки и поникнув головой, стоял он некоторое время в раздумье перед трупом и говорил про себя со вздохом: «Может быть, он беспокоился обо мне… взбирался украдкой на холм, чтобы в случае нужды подать мне помощь, – ведь он был не трус и любил меня! Впрочем, он и должен был любить меня. Будь проклят его убийца! Будь проклят тот час, когда я приказал слуге убить подслушавшего мой разговор с ла Шене! Но ла Шене прав: за такими сумасбродами надо смотреть в оба и не слишком им доверять! Бедный, несчастный мой паж! Уж не встанешь ты, не сядешь на лошадь, не пойдешь со мной! Поеду я один – один, без тебя… И что я скажу кардиналу? Наверно, потребует у меня пажа назад… что я скажу ему? Ах, боже мой, что скажу я его матери, которой был он единственным сыном?!»

Слезы, столь редко показывавшиеся на глазах Сируа, готовы были навернуться, как вдруг пришла ему в голову другая мысль, несколько встревожившая его: «Моего пажа могут здесь очень легко узнать по лицу, а из-за этого, пожалуй, проведают о моей таинственной поездке сюда!» И, потеряв чувство сострадания, имея свои обязанности перед кардиналом, он, осмотревшись вокруг, взял пистолет и выстрелом совершенно изуродовал лицо мертвеца.

Но для безопасности Сируа как осмотрительного и осторожного переговорщика этого было недостаточно. Паж мог иметь при себе бумаги, которые обнаружили бы тайну Сируа. Он повернул покойника, стал его обыскивать и нашел в подкладке камзола инструкцию, написанную вместо букв цифрами, – но он понимал их значение. Прочитав бумагу, Сируа тяжело вздохнул и с яростью посмотрел на труп. Произнеся над ним несколько бранных слов, с гневом оттолкнул того от себя, и труп свалился в ров…

По приказанию кардинала паж сопровождал Сируа, чтобы служить ему открыто, а втайне присматривать за ним: Ришелье, чтобы убедиться в верности своих служителей, не пренебрегал никакими средствами. Жак Сируа принадлежал к его полиции, а паж – к его контрполиции. Таков был в то время порядок!

Услышав выстрел, крестьяне вышли из своих подземных жилищ; но прежде чем они успели дойти до места, где лежал труп, Сируа поднял уже за собой густую пыль столбом: он возвращался в Кателе.

Обратимся теперь к ла Шене, собеседнику Жака Сируа. Ла Шене после долгих размышлений вопреки желанию кардинала счел долгом исполнить волю короля, который поручил ему отвезти Луизе в подарок драгоценный женский головной убор. Поставленный в затруднительное положение, чьей воле повиноваться, того или другого, он пришел в магазин скорняжного мастера Франциска ле Мутье на улице Сен-Дени, – в его доме жила баронесса де Сен-Сернен с племянницей Луизой де ла Порт. Они собирались куда-то ехать, большая дорожная карета стояла во дворе. Слуга баронессы суетился возле экипажа, укладывая чемоданы. Баронесса в сопровождении племянницы уже садилась в карету – она отправлялась в Турень.

Первый камердинер его величества досадовал на себя, что не приехал часом позже – тогда мог бы вывернуться из затруднительного положения. Однако смелость не замедлила прийти к нему на помощь. Когда он подошел к баронессе и стал с ней разговаривать наедине, она выказала ему в своих ответах столько морали, добродетели, набожности и религиозности, – он подумал даже, что нашел средство выпутаться; в самом деле, не слишком ли щекотливое поручение доверил ему король…

Восхваляя перед баронессой достоинства Луизы де ла Порт, он незаметным образом, разными намеками дал ей понять, что его величество испытывает некие чувства к ее племяннице. Госпожа де Сен-Сернен не хотела сначала этому верить, несколько смутилась и попросила ла Шене объясниться с ней прямо, без обиняков. Ла Шене это исполнил. Когда он произнес: «Да, сударыня, король влюблен в мадемуазель Луизу де ла Порт!», баронесса встала и, встревоженная, покинула комнату, как будто дело шло о бегстве ее вместе с племянницей далеко за границы Франции. На самом деле она вышла для того, чтобы отменить свою поездку и приказать внести опять чемоданы в квартиру.

Глава VIII. Спектакль в Кардинальском дворце

Не имея известий о Луизе, Лесюёр думал, что она уехала в глушь, куда-нибудь в провинцию. К этому присоединилось другое огорчение: в доме у него траур: бедная его кормилица Магдалина Кормье лишилась единственного сына, своей опоры в старости, – он был хороший портной. Слыша вокруг только рыдания и стоны, Лесюёр и сам рыдал и стонал, почти не в состоянии дать себе отчета, страдает от горя тех, кто рядом, или от своего собственного.

Не веря продолжительным любовным элегиям, Марильяк, часто посещавший нового друга, иногда насмехался над ним по этому поводу. Однако сначала не шутя старался развлечь его и утешить, а это доказывало, что в душе, преданной удовольствиям и пороку, жили еще чистые и благородные чувства. Однажды вечером прибежал он запыхавшись на улицу ла Гарп, и как только увидел художника, замахал платком в знак радости и торжества и закричал ему:

– Сюдориус[9]9
  Так иногда называли Лесюёра близкие знакомые.


[Закрыть]! Сюдориус! Победа! Я открыл планету, куда убежала твоя красавица! Захочешь – в десять минут окажешься перед ее дверью: у ног ее, в ее объятиях!

Лесюёр, вне себя от радости, просил его объясниться.

– Хоть и обязан я тебе своими добродетелями, – отвечал Марильяк, – но, ради бога, дай мне отдохнуть – ты, кажется, хочешь съесть меня глазами.

Лесюёр умерил свое нетерпение, опасаясь ошибки или насмешки Марильяка. А тот бросился на стул, отер лоб, запустил несколько раз руку в темно-русые волосы и принял вид повествователя.

– Итак, знаю я одного человека… кроме того, что угреват, по ремеслу он скорняк, синдик благородного своего цеха. По указам королей Карла Девятого, Генриха Третьего и Генриха Четвертого он еще вчера имел счастливое право поступить со мной как кредитор.

– Какое мне дело до этого человека? – с досадой отмахнулся Лесюёр.

– Не говори о нем худо, – возразил Марильяк, – он может стать твоим дядей!

– Моим дядей?..

– Ну да, – продолжал Марильяк, – сегодня поутру я играл – и выиграл, был, стало быть, при деньгах, не знал, как убить время…

– Так что же далее? – взмолился слушатель.

– А вот что: прогуливался я вдоль Желтых Каналов, близ улицы Сен-Дени, и пришла мне мысль заплатить этому человеку несколько экю, что я ему должен. Не люблю маленьких долгов – входят в счет, но не приносят прибыли. Дело шло об уплате за серый беличий мех и за две медвежьи шкуры.

– Сжалься же надо мной! – перебил опять Лесюёр.

– Сейчас… нашел я у него только служанку, толстую, довольно свежую деву… ну и она, вспомнив о маленьких вольностях, которые некогда я с ней допускал, принялась мне рассказывать про свои…

– Так вы и мне намерены про них рассказывать? – прервал художник, не в состоянии более усидеть на месте.

– Нет, мой друг! Но через нее-то я и узнал, что хозяин ее, Франциск ле Мутье, несколькими днями перед тем дал убежище одной провинциалочке, своей племяннице, недавно вышедшей из монастыря… а, у тебя открываются глаза, Сюдориус, теперь ты меня слушаешь… Да, племяннице – мадемуазель Луизе Машо де ла Порт.

– Луизе! – воскликнул Лесюёр. – Вы точно слышали это имя?

– Точно так же, как слышу его, когда сам произношу.

– И она в Париже? – еще более взволновался Лесюёр.

– Сначала она жила у скорняка, – отвечал Марильяк, – теперь же, – продолжал он надутым слогом, – глаза твоей богини, подобно двум солнцам, освещают западные пределы нашего великого города – между воротами Бюсси и Пре-о-Клерк, на улице Коломбье. Там живет она со своей теткой, без сомнения женой или сестрой моего почтенного скорняка. Я нашел улицу – тебе остается отыскать дом.

В тот же вечер Лесюёр принялся бродить вдоль улицы Коломбье, но ничего не нашел – темнота мешала его наблюдениям, а врожденная деликатность не позволяла расспрашивать – внушил бы дурное мнение о Луизе. Несмотря на северный ветер с холодным дождем, дувший ему в лицо, он ходил так до глубокой ночи и провел, как ни странно, несколько сладостнейших часов. Теперь он может надеяться – Луиза уже принадлежит к ремесленному сословию.

Размышлять таким образом он, без сомнения, мог бы и у себя дома, грея ноги перед огнем камина, но влюбленные рассуждают иначе.

На другой день Лесюёр вернулся опять на улицу Коломбье, уже в сопровождении Марильяка, который держал себя как человек опытный в розыске такого рода. С описанием примет Луизы стал он на одном конце улицы, а Лесюёр – на другом: все девицы, замужние женщины, вдовы, купчихи и благородные, показывавшиеся в тот день в этом конце Парижа, подверглись, сами того не зная, тщательному осматриванию.

Наконец, прождав часа три и оцепенев от холода, друзья удалились, при этом Марильяк смеялся от всей души над любовью и влюбленными. В это время мимо проехала наемная карета: по одной только развевавшейся оттуда ленте, маленькой руке, опиравшейся о дверцы, по сильному биению сердца художник угадал присутствие любимой. Они следовали за каретой по набережной Малаке, мосту Барбье и по улице, отделявшей в то время замок Тюильри от обширного его сада, до самого нового театра Кардинальского дворца – там она остановилась.

В театре играли в этот день пьесу Петра Корнеля и актеру Монфлери предстояло блистать в маленькой комедии аббата Буа-Робера – все подъезды были загромождены народом. Множество комиссионеров и театральных слуг плотно окружили карету; особы, в ней находившиеся, необычайно быстро исчезли в толпе, так что Лесюёр напрасно клялся всеми великими богами, будто видел Луизу. Марильяк утверждал, что из кареты вышла одна только старая дама, в мантилье и высоком чепце.

Однако в театр они вошли, и Лесюёр мог наконец показать Марильяку во втором ряду лож Луизу де ла Порт, – во всем блеске юности и красоты сидела она возле дамы в мантилье. Место позади них оказалось незанятым, но Лесюёр не чувствовал себя достаточно смелым, чтобы решиться завладеть им. Друг подстрекал его так красноречиво, что он все-таки отважился. А Марильяк, пообещав встретиться с ним у выхода, очень мало, по-видимому, интересовался пьесами – бегал по коридорам и залу, останавливался то у одной, то у другой ложи и разговаривал со старыми знакомыми, которых встречал, или с новыми, если посылал их случай. Все время представления Лесюёру напоминал о его присутствии в театре громкий смех, раздававшийся то с той, то с другой стороны, иногда даже в самых патетических местах трагедии.

Победив с большим трудом свою робость, Лесюёр сел близ Луизы так осторожно, что она не заметила его присутствия. Дрожал от удовольствия, когда колено его прикасалось к ее шелковому платью или когда вдыхал аромат ее волос. Охотно согласился бы провести в этом блаженном состоянии весь вечер, невидимый ею. «Никогда, – говорил он самому себе, – не видел ее так долго вблизи и на досуге. Как не чувствовать мне беспредельного удовольствия… Ну а коли обернется и, может быть, вместо прежней кроткой улыбки найду я во взоре ее холодность и суровость… а это убьет меня! Но если она меня еще любит, любовь ее не прошла, как и моя, – тогда, без сомнения, не сумеет, увидев меня, скрыть ее в глазах своей тетки… обнаружит и смущение, и сильную душевную тревогу». И почти тут же Луиза его заметила; лицо ее покрылось легким румянцем, однако не показала она смущения, которого он боялся, назвала его по имени и представила своей тетке как живописца, который выбрал ее среди подруг моделью. Госпожа де Сен-Сернен приветствовала его с достоинством и заметила ему потом, что он занял в ее ложе место, предназначенное для ее пажа. Оскорбленный этим замечанием, он, несмотря на неудовольствие Луизы, собрался встать и выйти, но баронесса, грациозно улыбнувшись, сказала ему:

– Останьтесь, господин Лесюёр, мадемуазель, моя племянница, и я не могли приехать в театр без провожатого, но, если вы останетесь с нами, мы выиграем так много от этой перемены, что будем не вправе жаловаться.

Минуту спустя, ожидавшийся паж показался у дверей ложи; его отпустили с приказанием взять двухместную карету для возвращения из театра.

Итак Лесюёр остался, но не чувствовал уже такого удовольствия, как прежде. Слова: «мадам… моя тетушка», «мадемуазель… моя племянница», «мой паж» не согласовывались с купеческим званием и неприятно звучали в ушах. Вскоре он узнал, что имеет дело с баронессой; препятствие со стороны рождения вселило тревогу в его душу. Хорошо, пусть тетка – баронесса, но дядя-то – скорняк… и это несколько успокаивало.

Мадам де Сен-Сернен в ожидании, пока начнется трагедия, и чтобы провести время, вступила с Лесюёром в разговор. Заметила, что о театральных представлениях не должно более думать, что их не одобряет церковь, – ведь прелаты спокойно присутствуют в открытых ложах, когда комедии, сочиняемые аббатами, разыгрываются у самого кардинала. Влюбленный молодой человек охотно соглашался с оправданием себя перед совестью лицемерной святоши, слушал ее сосредоточенно, отвечал скромно и кстати и сумел так хорошо выказать свое уважение к баронессе, что она наконец стала находить удовольствие в разговоре с ним. Прежде он больше слушал, а теперь исключительно говорил. Темами его были театр и поэзия: он судил, оценивал, приводил выдержки из вещей разных авторов с разборчивостью, душой, с энергией, воспламеняясь вниманием, с каким слушала его племянница баронессы. Луиза удивлялась, что нашла столько познаний и здравого суждения в молодом еще человеке, который не кто иной, как живописец; прежде поняла любовь его по взгляду – теперь поэзию – из разговора.

Вскоре в обширном зале наступила всеобщая тишина; поднялся занавес, и в продолжение всей пьесы, если какой-нибудь поразительный стих или благородное, хорошо выраженное чувство потрясало сердце Луизы, она невольно с живостью обращалась к молодому художнику, вопрошала его взором, как бы желая знать, разделяет ли он с ней то же ощущение. Эти наивные и бессознательные движения увеличивали надежду Лесюёра. К концу пьесы, когда Луиза, желая скрыть слезы, выступающие у нее в трагических местах, не обращала к нему лица своего, он чувствовал, что и его глаза увлажнены слезами. Но не относите этих слез к чести великого Корнеля, – нет, Лесюёр плакал от радости и любви.

Им овладело чувство ужаса, когда потом начали играть комедию: развязка ее послужит сигналом к их разлуке. Не так сильно тревожила эта мысль Луизу, которая с первой сцены уже громко смеялась, что очень огорчало влюбленного художника. Но что же, можно вообразить, произошло с Лесюёром, когда госпожа де Сен-Сернен, оскорбленная безнравственностью комического разговора, объявила, что не может более слушать подобные мерзости. Невинная Луиза с большим сожалением последовала за теткой, а Лесюёр, огорченный, что этот прекрасный вечер так рано кончился, и в отчаянии, что не прозвучало ни слова о возможности повторить приятную встречу, грустно провожал их к выходу из театра.

И тут небо даровало ему вознаграждение, на которое он не рассчитывал. Пажа баронессы не оказалось, все кареты, стоявшие в линию вдоль кардинальского дворца, заняты, ночь темная, перед этим шел дождь, и густой туман удвоил темноту ночи. Прождали бесполезно полчаса, пришлось решиться идти пешком; Лесюёр предложил свою руку – ее приняли.

Шагая по улицам между двумя дамами, он вел их внимательно и осторожно, призвав на помощь все силы своего зрения и инстинкта, чтобы они не попали на скользкие покатости и грязные места шоссе, – не всегда, правда, это удавалось, что у Луизы вызывало хохот. Не так принимала это баронесса: жаловалась на туман, парижскую грязь и на необходимость иметь карету. Лесюёр поддерживал ее сетования и смеялся вместе с Луизой, однако внимательно слушал баронессу в надежде собрать драгоценные для себя сведения. Госпожа де Сен-Сернен редко пропускала случай выказать свое тщеславие.

– Да, карета нужна, и прежде всего Луизе – у нее бывают иногда знатнейшие особы.

– О, очень редко! – возразила Луиза по вдохновению любви и чтобы успокоить Лесюёра.

Баронесса, обрызгиваемая грязью, все более находила аргументов в мечтах о карете и продолжала:

– Наемная карета хороша, если есть знакомые извозчики. Но можно ли нам ехать в наемной карете, например, на балет короля?

– Вы хотите сказать – на балет Городской думы, тетенька? – уточнила Луиза.

– Во дворец, или в Городскую думу – это все равно, дитя мое. Это балет короля, потому что король на нем присутствует. Разве не его величество пригласил нас?

– Да, тетенька, камердинер его величества.

– Это то же самое.

Лесюёр не проронил ни слова, с нетерпением ожидая, что продолжение разговора, быть может, откроет и ему вход на балет короля. Вдруг баронесса прекратила свои речи о каретах и короле и сделала неожиданное быстрое движение. Молодой человек, думая, что она споткнулась или попала в лужу, остановился.

– Пойдемте скорее! – проговорила с живостью баронесса. – Нас преследует какой-нибудь мошенник, я в этом уверена!

Лесюёр оглянулся и сквозь мрак и туман действительно заметил, что какой-то человек, соразмеряя свои шаги с их шагами, останавливается, когда и они, и как бы подкрадывается к ним, чтобы воспользоваться минутой, благоприятной для своих намерений.

– Я уже давно его подметила, – призналась тогда Луиза с некоторым смущением, – он следит за нами с самого выхода нашего из Кардинальского дворца. Не знаю, почему до сих пор не боялась… но теперь…

И Лесюёр почувствовал, что рука молодой девушки сильнее опирается на его руку и сжимает ее…

– Не бойтесь, я с вами, – успокоил он их, однако в голосе его тоже как будто прозвучала тревога.

Чувство страха, правда, не поселилось в его сердце. Ведь он взял на себя обязанность быть защитником женщины, которую любит, за которую тысячу раз готов пожертвовать своей жизнью; он шел рядом с ней, согреваемый теплом ее присутствия, наслаждаясь блаженством, о котором еще поутру не смел и мечтать. О, как он теперь горд и силен! Совсем не беспокоится, что нет у него для защиты ни шпаги, ни кинжала: будь этот человек сам Голиаф, пусть только приблизится к Луизе – он повергнет его на землю и растерзает своими руками! Да, в этот час опасности, в темную, холодную ночь, в густом тумане, на грязных улицах Парижа он думал только о Луизе – о той руке, что прижимает, о шелковом платье, прикосновение которого приводит его в восторг, о золотых мечтах – они сбываются, о будущности – открывается с улыбкой… Эта дрожь, которую он чувствует, не от страха, нет, – от любви и счастья…

К несчастью, нельзя, будучи в таком восторженном состоянии, говорить спокойно и хладнокровно. Во время шествия и почти уже у самого дома Лесюёр сделал две ошибки и в них раскаивался. Повернув на набережную Малаке, чтобы идти вдоль ограды Августинского монастыря, он, видя, что баронесса все более беспокоится из-за приближения незнакомца, который не переставал за ними следовать, сказал ей:

– Успокойтесь, сударыня, мы уже приближаемся к вашей улице Коломбье.

– Откуда же вы знаете, что мы живем на этой улице? – удивилась баронесса.

Он засмеялся, смутился. Луиза – тоже, однако тут же подоспела к нему на помощь. Девушки, даже вышедшие из монастыря, вообще более одарены присутствием духа, чем мужчины.

– Мы, без сомнения, сами назвали нашу улицу господину Лесюёру – это вполне естественно, когда идешь вместе, – рассудительно произнесла она.

Тетка, уверенная, что это не так, не возразила, но у нее зародилось подозрение. А он сделал еще и вторую ошибку, причем именно тогда, когда они остановились перед жилищем баронессы. Незнакомец, втайне следивший за ними, исчез – его потеряли из виду у Августинского монастыря.

– Господин Лесюёр, – обратилась к нему Луиза, когда он хотел уже распрощаться (после того как старая служанка отворила дверь), – итак, вы намерены тотчас пуститься в обратный путь? Этот человек, должно быть, недалеко и подстерегает вас…

Услышав эти слова своей племянницы, баронесса не могла не пригласить художника отдохнуть у нее немного, и это дало бы ему, конечно, право прийти к ним и в другой раз. Но по ветрености или по самонадеянности влюбленного он все испортил, – прежде чем тетка успела произнести хоть слово, ответил:

– Я ничего не боюсь и сумею заставить его дать мне дорогу!

Мадам де Сен-Сернен сочла это достаточным для своего оправдания и отпустила его.

Он понял свою ошибку, но поздно; однако любовь не совсем заглушила в сердце его мысль о дружбе. Спектакль в Кардинальском дворце уже подходит к концу, и Марильяк, думал он, ожидает его у выхода. Времени терять нельзя – и он бегом пустился по Университетской улице, чтобы попасть на улицу де Бон, оканчивающуюся у моста Барбье, но вскоре услышал, что шагам его вторит эхо позади. Страшный незнакомец из засады на углу улицы дез Огюстен видел, как он прошел, и снова проворно пустился вслед за ним. Лесюёр, не переставая бежать, рассуждал, стоит ли ему остановиться и храбро встретить преследователя или удвоить скорость и уйти от него, как вдруг до слуха его долетели слова:

– Эй, Сюдориус!

Так вот кто этот мнимый мошенник – де Марильяк: увидев, что друг вышел из ложи, и желая знать следствие этой любовной проделки, все шел за ним издали, а Лесюёр и не знал.