Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

– Почему ты не приходил раньше?!

– Мы трижды вспоминали про тебя за ужином… все съели, все выпили – заканчиваем уже пировать!

– Не беда, черт возьми, – снова велим подать ужин, – пусть наши тарелки не остаются холодными, пока из твоей будет идти пар!

И все единодушным согласием ответили на это странное предложение. Товарищи окружили Марильяка – в общем, приняли горячо и с почетом. Он, однако, бросал на всех презрительные взгляды и с особенной ненавистью и гордым вызовом осмотрел с ног до головы маркиза де Риё.

– Кто-то из вас, – начал он, – позволил себе недостойно говорить о чести той, которая носит мое имя! Я называю – при всем обществе – этого человека подлецом!

– Ах, черт возьми! – вскричал де Риё. – Кажется, граф адресуется ко мне… это на мой счет! Какую же глупую комедию пришел сюда играть этот несчастный шут! Позволь спросить, приятель, с каких это пор стал ты так заботиться о чести женщины?!

– Так это вы, маркиз… – граф приблизился к де Риё и устремил на него огненный взор, – так это вы изволили так громко нечто утверждать?! Если это вы, то я вам скажу: вы – подлец, клеветник!

При этой дерзкой выходке де Риё, взволнованный столько же от вина, сколько и от гнева, бледный, с налитыми кровью глазами, отскочил от Марильяка и хотел схватиться за шпагу, но, не сразу ее нащупав, однако, почти в тот же момент вытащил из-за вышитого ремня, на котором висела шпага, перчатку и бросил в лицо графу…

Все кинулись к ним с намерением тотчас их помирить. В суматохе стол опрокинулся, стулья стали падать и ломаться… Пюивер, содержатель ресторана, услышав шум, встревоженный, вбежал в зал.

– Не шумите, не шумите, господа! – закричал он. – Успокойтесь! Как, у вас уже и дуэль?! Помните о королевском повелении! Патруль ходит в десяти шагах отсюда – вы наделаете мне беды! Успокойтесь, прошу вас!

– Не надо дуэли!

– Никакой дуэли!

– Нельзя, нельзя дуэли! – закричали почти в один голос все пирующие.

Если все это и не послужило примирению противников, то по крайней мере в комнате мало-помалу водворилась тишина. Де Риё – жестом, Марильяк – своим молчанием, казалось, согласились с мнением товарищей.

Собрав совет из тех, кто менее пьян и, следовательно, более в здравом рассудке, приятели придумали уладить это дело таким способом, чтобы обойтись без дуэли и не подвергнуть противников опасности отвечать в уголовном суде. Вуатюр, выбранный судьей в этом совете, встал на стул и заговорил, как оратор:

– Желая в этих неприятных для общества нашего обстоятельствах соблюсти интересы обеих сторон, то есть враждующей и мирной, мы положили: граф де Марильяк удовлетворится извинением, которое будет у него просить маркиз де Риё; кроме этого, маркиз, после того как извинится перед графом, вымоет в присутствии нашем полотенцем, намоченным в теплой воде, щеку графа де Марильяка, чтобы не оставить на ней пятен, заметны они или нет.

Дружное «ура!» было ответом на эту речь Вуатюра. Все засмеялись, услышав о таком интересном способе примирения противников; только Марильяк сохранял суровый вид. Через несколько минут начнется очищающее умывание… из толпы образовался кружок: все смотрели друг на друга и с нетерпением ожидали действий графа, как будто дело шло о чести и жизни каждого.

Принесли кружку с теплой водой. Вуатюр и Монгла держали свечи, чтобы лучше осветить картину; Сен-Марс принес полотенце и омочил его в кружке. Наконец, де Риё, принявшись за исполнение возложенного на него долга, с особенной деликатностью провел несколько раз мокрым полотенцем по оскорбленной щеке графа, не скрывая, однако, желания посмеяться над этой церемонией, ибо слышал, как товарищи его смеются над ней. Граф охотно подчинился, хотя лицо его принимало все более пасмурный вид. Зрелище получалось чрезвычайно любопытное… По окончании церемонии Марильяк гордо поднял голову.

– Господа, находите ли вы, что клеймо, нанесенное моей чести, смыто?

– Да! Да! – отвечали ему со всех сторон.

– Хорошо! – И, обратившись к де Риё, ударил его по щеке так сильно, что тот, будучи пьян, не удержался на ногах и повалился на пол, на разбитые остатки ужина… Поднялся всеобщий крик, но Марильяк остановил его, заявив резко:

– Вы не вправе, господа, заставить меня омывать щеку этому человеку!

Возражать на это бесполезно: тотчас договорились об оружии, месте и часе дуэли, назначенной на другой день, рано утром.

Глава XIV. Дом бофруа

Почти в пятидесяти шагах от нового монастыря Бенедиктинок, Лиосской Богородицы, между Оливетской мельницей и обширным пространством вспаханных полей, простиравшихся от улицы Вожирар до ворот аббатства Порт-Ройяль-де-Шам, не было в то время другого жилища, кроме высокого четырехугольного павильона с почерневшими, расщелившимися стенами; его называли домом Бофруа, по имени первого владельца. Закрытые с давнего времени ставни его, как всегда запертая дверь показывали прогуливающимся в этом опустелом квартале, что в продолжение многих лет никто там не обитал.

Но однажды утром дом заметно оживился: ставни повернулись на заржавленных петлях, солнечный луч проник в комнаты, с давнего времени лишенные воздуха, и старая мебель, заново отполированная, снова стала употребляться.

Кабинет обращен был окнами в сад; подле него – большая обшитая досками комната; на стенах ее висели старые рамки – кожа, когда-то позолоченная, разбухла от сырости и свернулась на углах; кресла, полукруглый альков, несколько ящиков и зеркало – вот и все, что осталось на верхнем этаже жилища, бывавшего, без сомнения, некогда свидетелем безумного веселья. Теперь кто-то снял его и привел в надлежащую исправность для городских жителей, желавших хотя бы некоторое время наслаждаться чистым воздухом в окрестностях Парижа.

Перед окном комнаты, в широком двойном кресле, сидели в то время молодой мужчина и молодая женщина. Казалось, они полностью отдались наслаждению свежим утренним воздухом – сидели обнявшись, улыбаясь друг другу и как бы удивляясь своему счастью. Но вскоре какое-то, по-видимому, горестное воспоминание заставило молодую женщину затрепетать; краска проступила на ее лице; бледное чело молодого человека тоже покраснело от внутреннего беспокойства.

– Что с тобой, Луиза? О чем ты думаешь? – сказал Лесюёр. – О, не мучай себя печальными мыслями, думай лучше о тех чудесных планах, которые скоро для нас осуществятся!

– Да… – отозвалась нерешительно Луиза, – о нашем бегстве в Италию, не правда ли? О разрыве моего брака…

– И о праздновании нашего, Луиза, – надо, чтобы ты стала моей супругой перед людьми, супругой перед Богом!

Луиза с минуту хранила молчание. Потом к ней вернулась радостная улыбка и она положила голову на плечо друга.

– Итак, ты еще меня любишь?

– Люблю ли я тебя?! Да ведь я благодаря тебе существую! Чтобы вернуть мне счастье, здоровье, жизнь, ты презрела то, что всегда прельщает женщин в твоем возрасте, – роскошь, богатство, титулы! Луиза, Луиза!.. Нет, – воскликнул он с восторгом, – нет, ты больше не графиня! Ты жена бедного живописца! О, каково было мое удивление, какой восторг, ужас почувствовал я вчера, когда, сидя в своей мастерской, увидел… вдруг явилась передо мной молодая, очаровательная девушка, которая, презрев ненавистные права супруга, даже любовь короля, пришла просить любви и покровительства у единственного, кто способен понимать ее сердце!

– Но чего мне это стоило! – вздохнула Луиза. – Я сделала это, чтобы уничтожить в тебе сомнение – оно приводило меня в отчаяние; чтобы убедить тебя… оправдаться в глазах твоих… бежать от того, кто обманом носит имя моего мужа! Бог не накажет меня за то, что я тебя люблю, нет! Ибо моя любовь к тебе дала мне эту силу! Лишь в этом супружестве находила я позор для себя, поэтому-то… и пришла к тебе. – И, устремив на Лесюёра нежный взор, прибавила: – Ты не знаешь, что еще помогло мне в этой великой решимости? – И прикрыла рукой его губы. – О, не спрашивай меня… я тебе скажу это в Италии.

Лесюёр стал целовать руку, поднесенную к его губам, обнял Луизу; сердца их были теперь рядом, одно возле другого, и бились с одинаковой скоростью; снова они вспомнили об отрадных своих замыслах. Луизе казалось, что она уже в Риме, у ног святейшего отца; дала уже клятву супруги взамен ложных обетов… А Лесюёр, мечтая о будущем, мысленно вел ее под другой брачный кров, освещенный неаполитанским солнцем или освежаемый прохладой Тосканы… Для него, живописца, для любого художника, что значит любовь в Италии!.. Любовь среди неповторимого очарования изящных искусств… Луиза и Рафаэль… перенесет ли он столько счастья?.. Однако он верит этому, пусть и Луиза убедится…

Уже будущая судьба вставала у них перед глазами во всем блеске… Они описывали себе жилище, где станут обитать; обдумывали расположение в нем, назначали место для мастерской, там и Луиза будет проводить часть дня, занимаясь своим женским рукоделием на глазах мужа. Мечтали о прекрасных цветах, что расцветут для них; об ароматных плодах – созреют для их стола; в крытой аллее, вечерами, когда звезды сияют на небе, они будут повторять друг другу клятвы любви среди благоухания цветов и померанцевых деревьев…

Пылкое юное воображение придавало еще более блеску этим сладостным мечтаниям…

Звук трубы герольда раздался вдруг позади монастыря Лиосской Богородицы.

– Что это?.. – Лесюёр невольно разделял ужас, охвативший, видимо, Луизу, хотя и не мог бы объяснить себе причины его. Вслушиваясь, он понимал: герольд читает указ…

– Ну что ж, – Луиза пыталась скрыть свое состояние, – разве ты никогда не присутствовал при обнародовании королевских указов? И что могут сделать нам, – она силилась улыбнуться, – их законы и прокламации – ведь нет в мире столь сильной власти, чтобы разлучить нас!

– Слушай! Слушай! – прервал ее Лесюёр.

Но порыв бури заглушал голос герольда – он потерялся в шуме ветра. Больше они ничего не слышали и оба тщетно старались возобновить прежние свои разговоры, прерванные так внезапно, тот настрой, что улетел… Луиза приняла вид спокойный и веселый и ровным голосом попросила друга простить ей страх, которому не могла найти другой причины, кроме невольного смущения своей совести. И тут звук трубы раздался уже гораздо ближе и заставил ее опять содрогнуться. Ветер утих, и голос герольда внятно доходил теперь до их слуха; подобно зову смерти, поразил он любовников ужасом, сокрушая одну за другой радужные надежды на будущее, которым только что они предавались. Это обнародовался закон о прелюбодеянии… Лесюёр не мог больше молчать, оставаться безучастным.

– Луиза! – воскликнул он. – Неужели я должен быть причиной твоей погибели?! Слышишь! Этот закон… этот кровавый закон!..

– Я о нем знала, – отвечала она со спокойствием, которого в ней прежде не было заметно, как будто уверенность в опасности дала Луизе силу не бояться ее, – да, я знала содержание этого закона, заставляющего тебя трепетать за меня. Мне о нем говорили до отбытия моего из Лувра. Может быть, этот самый указ столько же, как и моя любовь к тебе и ненависть к другому… стал причиной того, что я бросилась в твои объятия! Тебе надо было возвратить жизнь – и я пожертвовала своей: стыд побежден опасностью! Вот тайна, которую я намеревалась открыть тебе только вдали отсюда. Но успокойся, Лесюёр! – продолжала она, возвысив голос, уже с энтузиазмом отчаяния. – Старалась ли я прибегнуть к защите законов? Смерть или тюрьма – мне все равно! Не были ли мы всегда в разлуке? Что значат теперь для меня людские толки! Совесть моя спокойна – в чем же преступление?! Что я для Марильяка?! Он продал меня – и я отдалась тебе! Пусть судит нас Бог!

Минуту спустя взоры их, обращенные на равнину, находившуюся со стороны Порт-Гойль-де-Шам, остановились на нескольких всадниках, – казалось, они ехали к их дому. Спаянные теперь и общей тревогой, страхом, Луиза и Лесюёр стремительно бросились друг к другу… Но что это – всадники прибыли к дому Бофруа с единственной целью – поединка…

– Несчастные! – молвила Луиза. – И они тоже презирают законы, грозящие смертью! О Боже великий! Кто бы они ни были, спаси и их и нас!..

Луиза вдруг вскрикнула и указала Лесюёру на одного из всадников:

– Это он! Разве ты не узнаешь его?!

– Да, это граф де Марильяк! – тихо подтвердил Лесюёр с глубокой грустью и поспешно закрыл окно.

Луиза упала на колени…

Вследствие ссоры у Пюивера положили: каждый из противников приведет с собой двух секундантов; дуэль должна проходить на лошадях; оружием – пистолеты и длинные рыцарские шпаги.

Прибыв на небольшую равнину, окруженную со всех сторон густым кустарником и видимую только из дома Бофруа, всадники сошли с лошадей, чтобы назначить другие условия поединка – определить расстояние и измерить оружие. Потом сели опять на лошадей и приготовились начать поединок. Секундантами Марильяка были Сен-Марс и граф де Мор; секундантами маркиза де Риё – маркиз де Монгла и Тристан л’Ермит, стихотворец из дворян, состоявший на службе при дворе герцога Гастона Орлеанского.

В то время как непримиримые враги готовились разрешить таким образом свою ссору, Лесюёр сквозь оконное стекло с грустью наблюдал за их приготовлениями к бою, а Луиза, стоя на коленях, пламенно молилась за человека, чье имя она носила, – смерть его совершенно изменила бы ее участь.

Дуэль эта имела и еще одного свидетеля. Позади ограды из кустарников, окаймлявшей дорогу, лежал молодой человек и с трудом раздвигал колючие ветки терновника, не щадя рук своих: жадными глазами, с ужасным страхом ожидал он, чем кончится битва. Видел, как бойцы разделились на две группы и по трое, верхами разъехались в противоположные стороны маленькой площади; потом услышал крик: «Вперед!» И вдруг, держа поводья и шпагу в одной руке, а пистолет в другой, маркиз де Монгла, Сен-Марс, граф де Мор и Тристан л’Ермит, де Марильяк и де Риё пустились рысью один против другого. Когда они подъехали на расстояние двадцати шагов друг к другу, эхо повторило шесть пистолетных выстрелов…

Дым скрывал сражающихся от взоров молодого человека. Страшно билось сердце в груди его. Наконец, когда дым поредел, он увидел, что все шестеро бойцов, сидя в седлах, страшно бьются уже на шпагах – клинки, освещаемые солнцем, молниями сверкают перед глазами… Немного спустя бойцы бросились в сторону, как бы для того, чтобы обменяться первоначальными позициями и наскочить еще раз друг на друга. Но вдруг один из них упал с лошади… Жалобный крик послышался из дома Бофруа…

Паж, державший до сих пор ветви раздвинутыми, чувствовал, что его дрожащие, исцарапанные руки не в состоянии более это делать. Последнее его усилие, чтобы посмотреть на площадь, – и среди пяти сражавшихся, которые остались в живых после ужасного сражения, он узнал графа де Марильяка. Маркиз де Риё погиб, пронзенный шпагой в самое сердце…

Первое, что сделал паж, когда увидел живым своего господина, – лег на землю и поцеловал ее в знак благодарности небу. Когда он встал, то услышал вблизи какие-то голоса, раздававшиеся с другой стороны изгороди: один из них произнес имя Марильяка; паж стал всматриваться…

Жак Сируа и несколько его солдат скрывались за деревьями. Прибежав на звук выстрелов, они, по-видимому, решили помешать снова начать бой, если бы то надумали сражавшиеся.

– Ну что, – молвил Сируа своим товарищам, – не правда ли, славно быть свидетелями такого прекрасного поединка на пистолетах! Отличнейшие храбрецы эти господа, идущие на пиршество между ударами шпаги неприятеля и секирой палача. Пусть кто хочет возлагает на них руки; но я, клянусь глазами своей возлюбленной, этого не сделаю! Данные нам приказания относятся не к графу, а к графине де Марильяк. Правда, если бы мы захотели, то в той же мышеловке имели бы и самца, и самку!

– Да, – отозвался один из его подчиненных, – кажется, граф из вежливости вздумал драться на дуэли под окнами жены – решил доставить ей удовольствие видеть, как его убьют; поистине приятное времяпрепровождение.

Паж подслушал еще несколько слов и поспешно обогнул маленькую площадь, чтобы соединиться со своим господином.

Маркиза де Риё отнесли в карету. Граф де Марильяк удалялся вместе со своим зятем, когда паж его шел к нему навстречу. Желая как можно скорее доставить ему известие о графине, паж стремительно схватил его за руку, но граф, гордо его оттолкнув, испустил болезненный крик… Бедный юноша остался нем, в страшной тревоге – как бледен граф, и кровь течет ручьем из-под фуфайки…

Выстрелом из пистолета у Марильяка было раздроблено плечо. Паж его, опустив голову, не думая ни о чем, кроме раны своего господина, молча шел за ним до самой Оливетской мельницы: там камердинер Сен-Марса, ученик цирюльника-хирурга, – в случае надобности он готов сделать перевязку.

Уже несколько минут прошло после того, как участники поединка удалились. Луиза и Лесюёр, все еще объятые ужасом после того, как наблюдали сражение, не говорили между собой, не произносили ни слова. Молодая женщина, минутами ранее столь твердая в своей решимости, даже гордившаяся опасностью, которая придавала ее любви священный характер самоотвержения, чувствовала, что в душе ее рождаются угрызения совести… Она понимала: женщина, став жертвой долга, пусть путем обмана, должна, по мнению людей, терпеливо переносить свое несчастье. Видно, небу не угодно, чтобы она по собственной воле переменила свою участь, и оно назначило награду страждущей добродетели, покорной воле провидения; ни перед судом Божьим, ни перед судом людей не позволено распоряжаться собой самому.

Лесюёр желал вернуть спокойствие своей подруге; может ли, вправе ли она внимать словам любви, когда роковой указ раздается еще у нее в ушах, а эхо, кажется, все повторяет звук выстрела, ранившего ее мужа?..

– Что же, – заговорила она с Лесюёром, решив во что бы то ни стало прервать это жуткое молчание, – веришь ли ты, что у нас впереди дни спокойствия и счастья, о которых мы мечтали?

– Кто может лишить нас на то надежды? – отвечал он со спокойным лицом – надо ведь утешить ее. – Луиза, никто не знает нашего убежища… сюда не придут искать нас!

– Однако он здесь был – перед нашими глазами! Отец твой говаривал тебе, а ты – мне: «случай часто ведет по путям провидения». Коли случай привел его к нам, – как знать, не Бог ли внушил ему мысль выбрать столь близкое к нам место, чтобы возбудить в нас угрызения совести за наше преступление…

– «За наше преступление»… – печально повторил Лесюёр. – Итак, ты раскаиваешься в моем счастье?

– Нет, клянусь небом! Но раскаиваюсь в том, что вовлекла тебя в мою злую участь… Скажи мне… – продолжала она, – одна мысль тревожит меня: уверен ли ты, что он не пал в сражении? Ты мне сказал, что нет, но если ты ошибся… если он там лежит и ожидает помощи… Лесюёр, надо туда бежать! Ведь я носила его имя! О, что за шум поднимается снова?.. Нет, я не могу, я должна посмотреть, что там! – И стремительно подошла к окну.

Потом, вдруг отступив, закрыла лицо руками и едва слышно проговорила:

– Посмотри… и ты станешь молиться Богу!..

Лесюёр, не понимая ее, проследил взором направление, куда смотрела Луиза, и остолбенел. Жак Сируа и еще несколько человек, вооруженных пищалями, заняли уже все выходы из дома и, кажется, ожидали только сигнала, чтобы вломиться в их жилище… Лесюёр заметил возле них молодого человека, который как будто вел их, но потом вдруг исчез, – это был паж Марильяка. Луизе показалось также, что она видела, как он вел солдат городской парижской стражи.

– Марильяк!.. – произнес Лесюёр с ненавистью.

– Да, – сказала Луиза, – он нас открыл – он продаст нас! Он мстит нам! Итак, это было не случайно!

Прошло еще несколько минут в жестоких ожиданиях; между тем шум затих; малый отряд Жака Сируа не собирается ли удалиться?.. Но пока Лесюёр – в отчаянии, не обманывая себя – старался все же как-то успокоить Луизу, новый отряд вооруженных людей, который вышел из окрестностей монастыря Бенедиктинок, появился перед домом Бофруа. Человек в черном шел впереди – его-то и поджидал Жак Сируа.

– Умереть! Умереть за меня! – воскликнул Лесюёр, падая на стул в изнеможении от горя. – Умереть за то, что ты меня любила!..

Луиза сделала последнее усилие проявить твердость, которой уже не было у нее; хотела говорить, но слезы и стоны заглушили ее голос.

– Как же, – вдруг заговорил, уже почти спокойно, художник, – неужели я ничего не предприму для ее спасения?!

Последняя надежда внезапно блеснула в его глазах.

– Послушай, Луиза, окно кабинета, примыкающего к нашей комнатке, выходит во двор дома. Я крепко привяжу к балкону штору с окна; спускайся по ней до самой земли – и через несколько секунд ты в монастыре Бенедиктинок, где не откажут тебе в приюте.

Нельзя терять ни минуты – уже сильно стучат в наружную дверь!.. Лесюёр кинулся в кабинет – и в то же мгновение до него донеслись неясные голоса и конец длинной лестницы упал на опору окна, которое он собрался отворить… Пораженный, уничтоженный, он не сомневался: солдаты, окружившие дом, решили попасть в него, приставив лестницу с той стороны… Едва он вышел из кабинета и успел только задвинуть засов в скобу, как с глухим шумом задрожал и заскрипел пол – в кабинет уже вошли по лестнице…

– Они уже там! – вскричал он с отчаянием.

Луиза, движимая одним только инстинктом ужаса, стремительно спустилась по внутренней лестнице – без всякой мысли, с одним лишь желанием – убежать от тех, кто в кабинете. Она сама отворила входную дверь, и Жак Сируа со своими солдатами, за которыми следовал советник следственной комиссии, предстали перед ней…

Человек в черном приблизился к Луизе, тогда как Лесюёр, почти уже лишившись сил от всех потрясений, опершись о стену, блуждающим взором искал около себя оружие, которое, впрочем, ослабевшая рука его даже не удержала бы теперь…

– Простите, графиня, что мне придется исполнить тягостное поручение, на меня возложенное. – Советник, держа шапку в руке, с глубоким почтением поклонился бывшей любимице короля. – Вы находитесь под властью мужа, и уже два дня этот дом служит вам убежищем… и вы живете в нем не одна. Граф де Марильяк сюда не явился; следовательно, именем короля и закона – приглашаю вас, сударыня, следовать за мной с тем, чтобы могли вы оправдаться перед кем следует… в прелюбодеянии – в нем вас обвиняют!

– «Именем короля»!.. Короля Людовика Тринадцатого! – повторила графиня как бы в помешательстве, быстро проведя рукой по лбу и волосам, – ей надо обрести рассудок, она его лишилась. – Короля… ах, зачем не удалось ему сделать меня преступницей раньше?!

– Итак, вы сознаетесь в преступлении, в котором вас обвиняют? – Юрист готов уже был посчитать признанием неосторожное слово.

– Да, – отвечала молодая женщина бессознательно, – да, я признаюсь! Ведите меня – я хочу умереть! Я готова дать отчет в своем поведении королю… и Богу! – И хотела сделать шаг вперед; но ноги ее подогнулись, тело склонилось и она рухнула на пол.

Лесюёр бросился к ней и с восторгом, с бешенством сжал ее в своих объятиях…

– Марильяк! – вскричал он с проклятием в сердце тому, кого считал виновником их погибели.

Вдруг дверь кабинета, потрясенная сильным ударом, отворилась, и засов отлетел на середину комнаты. Человек с побагровевшим лицом, в разорванном и окровавленном на левом плече камзоле, вступил в нее и, смело взглянув на присутствующих, положил руку на голову Луизы в знак своего покровительства.

– Это моя жена! – воскликнул он. – Кто другой, кроме меня, имеет право обвинять ее?! Но Боже меня сохрани от этого! Объявляю: она не виновна в том преступлении, в котором ее обвиняют! Если она здесь, то по моему приказанию пришла сюда! По моему приказанию жила здесь два дня!

Все остолбенели при этом явлении; Луиза, подняв голову к Марильяку, смотрела на него еще в сомнении.

– Однако, – обратился к графу советник, – графиня сама созналась в своем преступлении.

– Да, – возразил оскорбленный муж – сердце его было растерзано, ибо он не мог даже сделать сомнительной виновность Луизы, – она вам в том созналась! Но для того только, чтобы принудить вас увести ее отсюда, чтобы удалить вас из этого дома, где я скрывался! – При этих словах граф указал на кабинет. – Если здесь есть виновный, которого мог бы преследовать закон, то это я! Я бился на поединке, чтобы отомстить за оскорбление ее чести! Я наказал клеветника! Разве решился бы я умереть за нее от руки иного противника – от руки палача, – если бы не знал, что она не виновна?!

Советник еще колебался, однако речь Марильяка, присутствие его в доме, где жила графиня, казалось, уничтожали все обвинения.

Граф помог Луизе встать.

– Успокойтесь, сударыня, – обратился он к ней, – не трепещите за меня. – И, прижав ее нежно к груди, молвил советнику: – Где же вы полагаете найти прелюбодейную жену? Неужели в объятиях мужа?!

Лесюёр не знал, во сне все это видит или наяву… Удивляясь такому великодушию, он, как виновный, опустил глаза перед тем, кто сумел так благородно загладить свою вину.

Луиза оставалась безмолвной, бесчувственной, склонясь на грудь Марильяка, как мраморная статуя на колонну, служащую ей опорой. Она не понимала еще, что он жертвует своей жизнью для спасения ее жизни и что кровь, которой он обагрен, пролита за нее. Слишком долго проклинала она его в сердце своем, чтобы вдруг представить себе таким, каким явился он теперь.

Что касается советника следственной комиссии, то он не мог применить тут закон о прелюбодеянии; зато закон о поединках доставлял ему верную добычу. Жак Сируа получил приказание арестовать графа Марильяка – он повиновался почти со слезами.

– Граф, – обратился к нему, – будьте мужественны! Неужели закон сильнее пушки… неужели тот, кого все уважали, устрашится лоскутка бумаги! Мы старые знакомые, – продолжал Сируа, – поверьте слову солдата – я охотнее пошел бы за вами как за своим капитаном, чем впереди вас как своего арестанта!

– Идемте! – И Марильяк, чувствуя, что силы ему изменяют, послал графине прощальный знак рукой.

Лишь когда граф, окруженный солдатами, переступил уже порог комнаты, до Луизы дошло, как велика его жертва. Она бросилась к руке, которую он протянул к ней, и приложила ее к губам… И вот, несмотря на мрачное будущее, открывавшееся перед ним, на свои страдания, пробуждавшиеся все с большей силой, чувство живейшей радости появилось в чертах Марильяка. Ее слеза упала ему на руку, – о, он почувствовал это…

Графиня, едва державшаяся на ногах, хотела следовать за ним – и в этот миг услышала дрожащий, едва слышный голос, прозвучавший рядом:

– Прощай, Луиза!..

– Прощай, Лесюёр!.. Прощай!.. Любовь наша теперь не была бы уже чиста перед Богом!..