Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

Глава VI. Продолжение

Луиза легла спать у себя, в комнате, которую занимала в замке Экуан. Это был низкий зал, с темными обоями; с одной стороны висели на довольно большом расстоянии друг от друга две большие картины, изображавшие одна – герцога Монморанси, которому отрублена голова в Тулузе, другая – герцогиню, его жену.

С другой стороны, над камином, перед большим зеркалом горела маленькая лампа, бросавшая слабый, бледный свет. Стулья с высокими спинками, обитые малиновым бархатом, украшала золотая резьба превосходной работы; стол хранился в семействе Монморанси более ста лет как драгоценная редкость; буфет черного дерева отличался удивительной токарной работой; стенные часы с двумя большими гирями имели маятник – монотонное и однообразное движение его одно нарушало тишину, царствовавшую в этой части замка Экуан.

Несмотря на угрюмый, мрачный вид окружающих предметов, на свое беспокойство и даже страх, Луиза, готовясь заснуть, предалась сладким мечтам о прошедшем.

В этом замке, в этом зале, сохранявшем еще изображения благородных Монморанси, ей представлялось, что она в хижине старухи Кормье и видит ее и молодого художника… вот те простые деревянные стулья, на которых она сидела с ним перед очагом и так задушевно беседовала…

Уже сон начинал ее одолевать, глаза закрывались, но в туманной забывчивости, в переходе от дремоты к сну Лесюёр представлялся ей прекраснее, интереснее чем когда-либо… Луиза надеялась, что проведет ночь среди этих приятных грез, как вдруг у двери напротив своей кровати услышала шум – кто-то идет, приближается, входит к ней в комнату… король!

Уж не грезы ли ее продолжаются – видится, кроме Лесюёра и доброй Кормье, еще кто-то… она протерла глаза: да, это король; выражение лица у него то же, как тогда, – казалось, сохранил его с той минуты, когда, крепко прижимая ее к сердцу, просил у нее поцелуя, а она не соглашалась; ему порядком досталось-таки за это от королевы.

– Не бойтесь, Луиза, – молвил он, – это я.

Онемев от страха и смятения – король запер за собой дверь на замок, – соскочив с постели, с голыми ногами и руками, растрепанными волосами, скрестив на груди руки, она с умоляющим видом упала на колени и подняла на короля глаза, произнеся едва внятным голосом:

– Что вы хотите от меня? Пощадите, ваше величество!

– Я хочу разозлить наших общих врагов, – отвечал Людовик XIII с притворным спокойствием, – я хочу мстить королеве… мстить мной и вами!

– «Мстить королеве»… Что же я-то могу против нее?

– Вы можете все, ибо вы… вы будете настоящей королевой, вы будете иметь всю власть и все могущество… сама королева сохранит только свое имя!

– Ах, – воскликнула Луиза, протягивая к нему руки, – простите ее так, как я ее прощаю! Она ваша супруга, государь, она моя монархиня; ваш долг ее любить, как мой долг ее почитать.

– Нет, не прощаю! – сказал король. – Я хочу, чтобы всем и каждому стало известно – я ее отвергаю.

Смущенная Луиза оставалась в прежней позе; потом, как бы очнувшись, собрала около себя одежду и наскоро прикрылась ею.

– Неужели вы не понимаете, что я хочу для вас сделать? – продолжал Людовик. – Неужели не знаете цену власти и как много значит для вас удостоиться господствовать надо мной? Вы и кардинал станете единственными моими руководителями: кардинал – для моей славы и для блага моего народа, вы же – для моего счастья!

– Что же нужно, чтобы сделать вас счастливым, государь? – спросила Луиза, со страхом взглянув на Людовика.

– Марильяк, вы и сами знаете, вам чужой. Королева уже давно старается расторгнуть нашу связь. В былое время она с графом Шале составляла против меня заговор. Я не хотел тогда верить этому – теперь верю! Луиза, мы оба свободны, независимы. Вы должны принадлежать мне, вы должны быть моей, как будто священник благословил наш союз публично. Это нужно… непременно нужно!

– Никогда! – воскликнула Луиза. – Нет, вы не будете так жестоки! Если несправедливое презрение присоединится к моему имени – что очень может случиться, – позвольте мне утешаться по крайней мере возможностью дорожить собой. Пусть мною пренебрегают, пусть презирают – я сама буду знать, справедливо или нет презрение ко мне!

– Но кто же осмелится презирать вас, сударыня, когда я публично объявлю мою любовь к вам и назову вас своей повелительницей?!

Людовик старался сохранять спокойствие духа, но голос его слабел. Он нагнулся к Луизе, но она, отклонившись, встала и, бледная от страха, пробежала по комнате, пробуя выскочить в какую-нибудь из дверей, но все двери оказались заперты снаружи, кроме той, в которую вошел король. Что же ей делать?.. В отчаянии она снова упала на колени и стала со слезами молить не лишать ее единственного блага, которым ему не обязана, – ее чести и взять у нее обратно все прочее.

– Вы всегда показывали, ваше величество, что принимаете во мне участие как добрый отец – не исторгайте из моего сердца чувство благодарности, порожденное вашими благодеяниями! О, я вас не буду любить более, государь, – я вас возненавижу!

Как сильно чувствовала и сколь многое переносила в эту минуту бедная, неопытная Луиза – вздохи и рыдания вырывались из ее уст с большей силой, чем слова.

Король смотрел на нее, скрестив руки на груди, – казалось, он находил особенное удовольствие в том, чтобы любоваться молодой женщиной, ее красотой, еще более выразительной от потоков слез и благородной горести. Так он стоял, впрочем, недолго: после нескольких минут молчания сказал ей со строгим видом:

– Стало быть, вы любите другого, раз отказываетесь от той власти и почестей, которые я вам предлагаю?! Если я узнаю это – горе вам, горе ему! – И, чувствуя сильное биение сердца, приложил руку к груди, потом ко лбу, очень горячему. – Вы видите, сударыня, – упорными своими отказами вы можете так легко распалить мою кровь и привести меня в такое вот состояние… Но я объявляю вам: не хочу на этот раз ни тревожить себя понапрасну, ни выказывать особенной доброты сердца. Я твердо решил исполнить свое намерение, – пока вы не будете моей, до тех пор вы отсюда не выйдете. Как, или я не король?! Не властитель всего сущего во Франции?! Ну, знаете ли вы теперь, что я вас люблю… всем сердцем?

Луиза, не чувствуя себя в силах произнести хоть бы слово, подняла на него глаза, полные слез, но он продолжал, начиная выходить из терпения, подобно своей матери, когда ей что-либо не удавалось:

– Ваши слезы ни к чему не приведут – что мне слезы, я их видел довольно в моем звании короля и смотрел на них спокойно, равнодушно! Пусть вы пролили бы столько слез, сколько те, кто, как вы, стоя передо мной на коленях, просили меня помиловать последнего из дома Монморанси… что ж, и в тот и в этот раз – бесполезно! Неужели ты хочешь отвергнуть мою любовь, Луиза?! Луиза, моя милая Луиза, мой друг, моя Габриель!.. – И, дрожа всем телом, произнося сквозь зубы клятвы, обещания, упреки, угрозы, он схватил ее и заключил в объятия.

И в эту самую минуту раздался страшный крик – он исходил как будто из какого-то угла комнаты…

Людовик XIII вздрогнул, прислушался и, продолжая держать в объятиях Луизу, скорее мертвую, чем живую, стал со страхом и изумлением озираться во все стороны. Глубокая тишина царствовала повсюду в этот час ночи; уединение этой комнаты, серебристый свет луны, беспрестанно затмеваемый облаками и слабо освещающий темные обои; догоравшая лампа, которая, треща, то вдруг освещала комнату, то погружала ее в полный мрак; отдаленный звук колокола, тихое, равномерное движение маятника на часах – все действовало на воображение, рождало суеверный страх. А тут еще мысли об удовольствии, с какими прибыл в замок Экуан, по контрасту с воспоминанием о последнем его владетеле, осужденном им на смертную казнь, увеличивали невольный ужас, потрясший весь его организм.

Он все вслушивался, и ему казалось, что до ушей его доходит голос, похожий на глухой, протяжный стон… Наконец выпустил из рук Луизу, которая без чувств упала на пол.

Перепуганный вконец, он протянул руку, чтобы схватить лампу. Мерцая, она мгновенно вспыхнула – и тут тень воина, в панцире и в полном вооружении, явилась перед ним как выражение упрека и угрозы… Это Монморанси… нельзя не узнать его по благородной осанке, по взгляду, так свирепо на него устремленному… Людовик отступил – и другая тень, женщины с печальным, задумчивым лицом (также, вероятно, вызванная, как он подумал), двинулась ему навстречу: да, это она, безутешная вдова героя…

Трепеща от страха, побледнев как смерть, не думая уже более о любви и мщении, не бросив даже последнего взгляда на лежащую у его ног Луизу, король, подгоняемый ужасом, бросился вон из комнаты… Когда он бежал по длинным коридорам, призывая на помощь ла Шене, ему все чудилось страшное привидение – оно, мнилось ему, преследовало его, забегало вперед или являлось из-под земли…

– Монморанси! Монморанси! Пощадите! – кричал Людовик, никого никогда не щадивший и не миловавший.

Король дотронулся рукой до привидения – и рука его стала холодной, а когда он вышел из коридора, то увидел ее окровавленной, как будто бы все раны его жертвы раскрылись при его приближении. Не оборачиваясь, он быстро как мог миновал большой двор замка, весь дрожа и цепенея от страха. Но скорые шаги все время раздавались позади… так достиг он наконец того места, где ожидала его лошадь, и один, совершенно забыв о том, кто сопровождал его в этой ночной поездке, отправился в путь – не по дороге, а наудачу, через лес, который увидел несколько в стороне. В лесу свет откуда-то издали распространялся во все стороны, серебрил деревья, просвечивал между ними, освещая пригорки, кустарники и тропинки. Тяжелый галоп лошади снова послышался Людовику позади – опять его, кажется, кто-то преследует… Облака, покрывавшие тогда небо, словно убегали, когда он приближался, и тут же исчезали на другом конце горизонта. А в вое и реве ветра, бушевавшего между деревьями, на фоне жутких криков ночных птиц чей-то голос, слабый и жалостный, смешиваясь со всеми страшными, печальными, заунывными звуками, кричал ему:

– Госуда-арь! Госуда-арь! Это я-а-а!..

– Пощадите! Пощадите! – без устали повторял беглец.

Наконец лошадь перестала скакать галопом, пошла тише… Тотчас король почувствовал сильную боль в груди, дыхание стало трудным, учащенным… Ему казалось, что привидение, явившееся ему в образе человека, сидит позади него на лошади и душит его костлявыми руками… И вдруг все кончилось: он пришел в себя, боль в груди отпустила, привидение исчезло; он не видел более ничего, кроме того же света, который, казалось, приближается… Наконец узнал в темноте, по одежде, своих рослых мушкетеров – каждый держал в руке пылающий факел. Капитан Тревиль, которому поручено было наблюдать за безопасностью короля, вскоре заметил, что неизвестный спутник ла Шене не кто иной, как сам Людовик XIII, и снарядил в поход свою команду из опасения, не случилось бы чего с королем – он ведь в такой поздний час путешествует по стране не совсем безопасной. Тревиль нашел короля бледным и расслабленным – тот с ужасом смотрел на свою окровавленную руку и не в силах был произнести несколько связных слов. Капитан поспешил отвезти его в дом одного поселянина.

Что касается де ла Шене, то несколько человек, отправившихся по приказанию Тревиля на поиски, обнаружили его на довольно близком от короля расстоянии, на той же дороге, сильно раненным в голову. Так как лошадь его упала, то ее падению и приписывали этот сильный и опасный ушиб – след остался у него на всю жизнь.

Глава VII. Липовая аллея

Король долго никому не говорил о том, что случилось с ним в замке Экуан, даже когда ла Шене, его поверенный, встав после болезни на ноги, явился к нему и старался его уверить, что во всем происшествии не было ничего сверхъестественного. Кто-то нашел средство пробраться до самых дверей комнаты Луизы, где был тогда король, и после довольно продолжительной схватки впотьмах нанес ему, ла Шене, удар в голову эфесом своей шпаги. Людовик XIII не хотел этому верить и с твердой уверенностью приписывал свой испуг и неудачу в ту ночь тени герцога Монморанси. Больших портретов герцога и герцогини для него словно не существовало.

– Но этот крик, – говорил ему ла Шене, – так напугавший ваше величество, на который я, с обнаженной шпагой, прибежал тотчас со двора – там я был, – кому он принадлежал?

– Монморанси! – отвечал король.

– Кто мне нанес удар, лишивший меня на несколько минут чувств? Я упал вместе с лошадью, лежал на земле… и только тогда встал, когда увидел, что вы, ваше величество, изволите ко мне подходить. Да, странно… Кто же мне нанес удар в ту ночь?

– Монморанси! – повторил король. – Я видел сам, как он явился передо мной со своей женой! Он не осмелился нанести мне удар – мне, его повелителю! Но он бросился на тебя, моего сообщника, содействовавшего мне в намерении осквернить его прежнее жилище.

Ла Шене не настаивал более на своем мнении: он рассудил, что если ему удастся убедить короля, что нападавший человек, без сомнения, злопамятный, сумел воспользоваться его бдительным надзором и стать свидетелем тайных дел его величества, то из-за этого самому ему, ла Шене, будет хуже и вся вина падет на него.

Экуанское видение, о котором упоминают многие историки, – не стараясь, впрочем, отыскать настоящей причины, а приписывая все только угрызениям совести, испытываемым Людовиком XIII при воспоминании о трагической кончине герцога Генриха Монморанси, – тем не менее сильно подействовало на его ум, склонный к суеверию. Мучимый раскаянием, он решил опять вернуться к прежним своим чувствам чистой, платонической любви и на следующий же день утром написал Луизе письмо, чтобы успокоить ее на будущее. В ответ на это письмо графиня послала к нему просить позволения удалиться на некоторое время в свой прежний, Благовещенский монастырь. Король не только не воспротивился этому, но даже одобрил ее намерение, прося, однако, недолго там оставаться.

И вот Луиза оказалась опять в обществе монахинь. Она вспоминала о днях, проведенных здесь, завидовала своим подругам, чуждым всякого душевного беспокойства и живущим в полном неведении суеты и тревог светской жизни. Если сердце ее и осталось чистым, все-таки оно было уже растерзано страстями, не столько ее собственными, сколько других, тех, кто окружал ее в свете.

Луиза была весела, довольна, сердце ее радовалось. Отбросив на время грустное прошлое, она снова жила возле доброй, благочестивой Елены-Анжелики Люилье, настоятельницы монастыря; как и прежде, виделась с добродетельной ла Файетт, чьи умные советы и наставления более могли быть полезны ей в Лувре, чем в монастырских стенах.

В один из приятных летних вечеров, когда в воздухе веяло упоительной прохладой, а на чистом небе блестели мириады звезд, Луиза прогуливалась с ла Файетт по той самой липовой аллее, где еще так недавно Лесюёр, приведенный настоятельницей, выбирал себе модель. Все спали в монастыре; разговор, начатый почти вполголоса, продолжался уже некоторое время, и обе не замечали, казалось, того, что, кроме липовой аллеи, ни по какому другому направлению не ходили.

Графиня высказала своей подруге все, что было у нее на сердце: о своих намерениях удалиться от света на неопределенное время, а быть может, навсегда, и ла Файетт, из своей ли преданности, по опытности или, быть может, из сожаления о том, что подруга ее Луиза хочет так скоро отказаться от света, старалась всеми силами отвратить ее мысли от этого.

– Дитя мое, – задумчиво произнесла ла Файетт, – что касается короля, тогда я могла проникать в его душу, в его мысли и очень хорошо понимала, что эти частые визиты не для меня. – И, незаметно вздохнув, прибавила: – Теперь ваша очередь господствовать над королем.

– «Господствовать»… – повторила Луиза, потупив глаза. – Боже меня избави!

– Бог даст вам на то силу и волю! – возразила монахиня. – Овладеть умом короля, чтобы вывести его на путь блага и истины, внушить ему мысли, которые могли бы осветить разум его спасительным, благодатным советом, – не значит ли это исполнить благородный долг?

– Мне кажется, вам можно было бы иметь такую бодрость и смелость духа, – отвечала Луиза, – ваше слово всегда так сильно, убедительно! К тому же вы любили короля – это не тайна!

– Я могла его любить, конечно! – сказала ла Файетт с легкой переменой в голосе; потом со спокойным видом и тоном, более согласовавшимся с одеждой, которую она носила, продолжала: – Но так же чисто, как брат может любить сестру свою!

– Да, так, – отвечала Луиза, – он довольствовался только этой чистой любовью, он питал к вам истинную дружбу… без всяких плохих помыслов!

– Можно любить свято, – возразила она с едва заметной досадой, стараясь скрыть свое негодование при таком колком ответе подруги. – Моя привязанность к королю не имела границ, и он так же отвечал мне на нее со своей стороны…

– О да, да, друг мой! – подхватила Луиза, взяв по-дружески ла Файетт за руки. – И как ему было не любить, не почитать вас – образец всех добродетелей? Но чувства, которые вы породили в нем, были чисты и спокойны, без примеси страсти, не правда ли? Он, по крайней мере, питал к вам всегда почтение…

– Как, – прервала ла Файетт, бросив вопросительный взгляд на подругу и, подойдя к ней очень близко, спросила: – Разве король, находясь с вами, вышел из границ своей обыкновенной скромности?

– О боже мой!..

И обе они вздохнули. Ла Файетт, прежняя фаворитка короля, не чувствовала себя в силах удержаться от того тщеславия, которое прежде, когда она была в свете, составляло немалое условие ее жизни. Она не замедлила открыть своей юной сопернице, что тоже была любима королем, и нисколько не менее ее.

– Неужели вы думаете, что я не могла выйти победительницей из борьбы с королем? Что были бы мы, женщины, если бы не имели врожденного инстинкта стыдливости, составляющей всю нашу защиту и оборону? Какой мужчина, когда его сердце взволновано страстями, не бывает настойчив и требователен? Но он сам придет в себя, а если нет, то ему сопротивляются!

– Я так и сделала.

– Однако будьте осмотрительны, Луиза. Вы не знаете еще нашего короля. – И, как бы предвидя опасность, которой могла подвергнуться ее юная, неопытная подруга, а может быть, и из тщеславия, еще оставшегося в ней, она стала с ней откровеннее. – Знаете ли вы, – говорила она, – что однажды, в минуту страсти и как будто в припадке бешенства, король до того вышел из границ своей обыкновенной скромности, что стал с жаром упрашивать меня оставить службу у королевы и поселиться в его Версальском замке, чтобы полностью принадлежать ему. О!.. – И, думая этим устрашить Луизу, ждала, какое действие произведут ее слова.

Луиза, однако, нисколько не смутившись, сказала с некоторой наивностью:

– Это еще ничего!

Ла Файетт пришла в смятение[15]15
  Перестав быть скромным, король Людовик XIII упрашивал ла Файетт переселиться в Версаль, чтобы жить его распоряжениями и полностью принадлежать ему. (Записки госпожи Моттвиль. Т. 1.)


[Закрыть].

– Приходил ли он к вам, – продолжала новая фаворитка, – ночью, один, в то время, когда вы были в постели, чтобы застать вас спящей и говорить повелительно с вами?

– Он бы не осмелился! – воскликнула отшельница, мгновенно встав со скамейки, на которой сидела.

– А со мною… он осмелился! – И Луиза от стыда приникла лицом к груди подруги.

– Какой ужас! – молвила ла Файетт с любовью, прижимая подругу к сердцу. – Я удивляюсь, как этот столь благочестивый король уважает клятву, данную им мне, в день нашего расставания, никогда не любить впредь иную женщину, кроме меня. Бог с ним, я прощаю ему это, но у него на совести лежит большой грех. Скажите, кто же спас вас от такой опасности?

– Не знаю, – отвечала Луиза, – я упала без чувств, а когда пришла в себя, тетка держала меня в своих объятиях. Но моего избавителя также, вероятно, мучила совесть, ибо он настаивал, чтобы я удалилась в этот дом. Ну как, теперь посоветуете ли вы мне вернуться ко двору?

Ла Файетт долго думала, что на это ответить.

– Да, Луиза, – сказала она наконец, – вам надо вернуться. Но замужем ли вы?

Луиза задрожала, ничего не сказав в ответ, это было бы для нее слишком большим унижением.

– Что делать, – продолжала ла Файетт, – если мы, бедные девушки, умеем внушать к себе любовь могущественных монархов. Слушайте меня, Луиза: король, в том нет никакого сомнения, любит вас. Ваше владычество, надеюсь, может быть гораздо больше, и пожалуй, вам удастся иметь успех в том, в чем я потерпела неудачу.

– Но королева знает про эту любовь. Как же мне представиться ей?

– Вы явитесь к ней с покорным видом, и она вас полюбит так же, как и меня, сначала остерегаясь. Будьте решительнее; если только поступок короля мучит его совесть, вам нечего бояться.

– Нет, нет, я не хочу! – отвечала Луиза. – Я не могу решиться на то, о чем вы мне говорите, и в чем я едва ли что-нибудь понимаю. Неужели вы хотите, чтобы я, не знающая ни света, ни придворных интриг, при неопытности моей вмешалась в дело, могущее иметь не только неблагоприятные, но даже опасные последствия? Вы можете на то решиться, ибо сила находится в вас, но во мне – нет! Я знаю только любовь и… страдание!

Ночь становилась холодной, и они вернулись в комнаты. На следующий день, в тот же самый час, они снова прогуливались по липовой аллее. В следующие дни сестры-надзирательницы могли еще видеть их с высоты монастырской спальни.

Наконец Луиза оставила монастырь и отправилась сперва в Сен-Жермен, куда, опередив ее, пришло письмо, писанное ла Файетт королеве. Здесь, в Сен-Жермене, д’Отфор навестила Луизу и взяла ее к себе, где графиня оставалась до дня, назначенного самой Анной Австрийской для аудиенции.