Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

Глава X. Сорбоннская площадь

Некоторое время спустя после описанной сцены толпа прихожан собралась к вечерне в маленькую церковь дю Пек, построенную в деревне ан Ле, в окрестностях Сен-Жермена. Зажженные свечи на алтаре, лампа, горевшая посреди хор, отбрасывали на наклоненные головы молящихся слабый свет – из-за темноты на паперти глаз едва мог различить являвшихся в церковь мужчин и женщин, которые при входе тотчас миновали колонны, направляясь к боковым часовням, тонувшим в полнейшей темноте.

В последней из этих часовен несколько богомолок, не говоря между собой ни слова и закрывшись вуалями, ожидали священника для исповеди. Невысокого роста старичок в пасторской рясе со строгим, суровым выражением лица вышел из боковых дверей алтаря и направился к исповедальной будочке, где с правой и с левой сторон стояли уже две женщины в богатых мантильях, с покрытыми головами. Усевшись на свое место, священник обратился сначала к исповеднице, стоявшей по левую сторону. Окончив через несколько минут исповедь, запер окошко с левой стороны и отворил с правой, где стояла другая.

Прочие исповедницы, ожидавшие в часовне, подходили поочередно к будочке, где сидел священник, чтобы получить от него наставления. Потом уходили от него одна за другой, поодиночке, и духовный отец в скором времени остался один; лишь несколько богомолок стояли еще на коленях перед образами да церковный сторож ходил по церкви и тушил свечи и лампады. Через несколько минут в церкви наступила глубокая темнота и молчание – в ней никого уже не было; вечерня окончилась, и все прихожане разбрелись по домам.

Имя первой исповедницы – графиня де Марильяк; второй – мадемуазель д’Отфор. Священник – отец Коссен, иезуит, духовник короля, который незадолго перед этим содействовал намерениям де ла Файетт, старавшейся ниспровергнуть кардинала.

Никогда никакой заговор не ставил Ришелье в такое опасное положение, как этот – заговор духовных лиц и женщин. Ришелье должен был выехать в ночь в сопровождении отряда телохранителей под командованием ла Гудиньера. На этот-то отъезд и рассчитывали заговорщики. И в эту ужасную, злонамеренную интригу втянута Луиза, она ее действующее лицо – бедняжка! Она рождена была для тихой, спокойной жизни; но все окружающие ставили себе цель беспрерывно совращать ее с пути, мучить, тиранить! Они сделали ее вероломной, клятвопреступной, честолюбивой, чтобы продать, бросить в преступные объятия короля! Теперь они делают ее интриганкой, заговорщицей и, может быть, подведут под нож кардинала-министра!

А между тем Луиза даже не знала о существовании того заговора, в котором принимала участие. Наконец, чтобы полностью установить дружеские отношения с королевой и сделать более прочными основы этого примирения, она, внимая одному только голосу своей совести, ходатайствовала перед королем о защите королевы как его супруги и как матери его детей. Она подняла голос против министра не потому, что надеялась его ниспровергнуть, но чтобы оправдать благородные моменты в тех обвинениях, которые были выдвинуты кардиналом. Чтобы не пробудить подозрения, она старалась быть в совершенно открытых отношениях с королевой. Отец Коссен стал их посредником: он давал им наставления, определял результаты, рассчитывал последствия всякого дела, непосредственно его касающегося. И когда Луиза стояла перед ним на коленях, вовсе не ведая о том, что находится среди заговорщиков, она сама подала сигнал к тому, чтобы заговор вспыхнул!

Выйдя из церкви, графиня Луиза де Марильяк выкинула все мысли, чуждые ее характеру или, так сказать, ее натуре, и снова предалась своим обычным мечтаниям: стала думать о Лесюёре, рассчитывая в скором времени увидаться с ним и исполнить свое ему обещание.

Если что и удерживало ее до сих пор, так именно необходимость иметь при себе верную компаньонку, наперсницу так сказать, присутствие которой могло бы служить ей помощью, и эту компаньонку, эту наперсницу она наконец нашла. Заранее радуясь приятному удивлению, которое в скором времени поразит сердце молодого художника, Луиза вернулась в свои покои в старом замке, из которых вышла через потайную дверь, между тем как думали, что она отдыхает. Но только она оказалась у себя, как почти вслед за ней явилась какая-то женщина.

– Вы графиня де Марильяк? – спросила она, останавливаясь перед Луизой и как бы желая загородить ей дорогу, с тем чтобы принудить себя слушать.

Луиза, встревожившись при виде незнакомки, так непринужденно обратившейся к ней с этим определенным вопросом, ускорила шаги и прошла комнаты – одну, другую, – но та продолжала следовать за ней. Луиза, начиная чувствовать некоторый страх, решилась наконец обратиться к незваной гостье:

– Что вам от меня угодно?

– Я пришла просить вас ради его жизни, его счастья, его покоя… Вы можете возвратить ему все это одним своим словом! Одно слово ваше будет для него много значить! – Она только на секунду умолкла. – И ваше имя.

Недобро было произнесено все это неизвестной просительницей. Она осмотрелась вокруг и, убедившись, что одна с графиней и никого нет в комнате, бросилась вдруг перед ней на колени:

– Сделайте милость, сударыня! Будьте так добры! Скажите, скажите! – воскликнула она, сложив на груди руки и подняв на Луизу умоляющие взоры. – Скажите… ответьте, как если бы отвечали Богу… Ответьте – это правда? Это очень нужно… фаворитка ли вы короля?

– Фаворитка?! Ужас! Что я слышу!.. – И молоденькая графиня закрыла лицо руками, стыдясь вопроса неизвестной женщины; потом отняла руки от лица, покрасневшего от стыда и обиды. – А кто вы? Какое право вы имеете задавать мне здесь такие вопросы?

– Зачем мне вам говорить, кто я? Дело не во мне, сударыня, а в нем… только в нем одном! – отвечала Жанна, продолжая стоять на коленях и задыхаясь от слез и волнения. – Вы не знаете, что он чуть не умер, когда узнал… И он умрет, непременно умрет, если не будет разуверен! О боже мой! Вы не сидели при нем, сударыня, вы не были свидетельницей его страданий и отчаяния, вы не видели его слез, не слышали его восклицаний! Вы любите его или нет, это истина или ложь?.. Вы бы пришли к нему и сказали: «Нет, я не фаворитка короля!» И это действительно так, не правда ли? Можете вы спокойно, с полной уверенностью произнести эти слова?

Такие речи слишком сильно подействовали на Луизу – она заплакала, зарыдала… Узнать – среди всех своих радостных ожиданий и надежд снова увидеться с Лесюёром, – что все мечты, еще поддерживавшие жизнь его, разрушились, что он узнал о ее замужестве и считает виновной, что он страдает, умирает… О, могло ли все это не подействовать на душу Луизы, такой впечатлительной и любящей?! Что ей теперь интриги двора, деспотизм кардинала, благорасположение короля, даже дружба самой королевы?! Она видела перед собой только его – молодого человека, лежащего на одре болезни, – он призывает ее к себе и обвиняет в вероломстве…

– Но могу ли я узнать ваше имя? – сказала она наконец Жанне ла Брабансон. – Ваше лицо мне, однако, несколько знакомо… кажется, я где-то вас уже видела… – И она вдруг как будто чего-то ужаснулась – ей тотчас пришла на память та женщина, с которой насильно сняли маску на балу в Городской думе. – Нет, это не вы, – продолжала Луиза, – это значит вас оскорбить – думать, что та женщина – это вы!

При последних словах Жанна встала и, поклонившись Луизе, как бы в знак прощания с ней, произнесла:

– Забудьте меня, не вспоминайте! Но помните то, о чем я вас просила, сударыня! Если вы не придете к нему на помощь – он умрет… непременно умрет! Вот все, что мне нужно было вам сказать. Если присутствие мое кажется вам тягостным… Поверьте, что не сразу решилась я прийти и беспокоить вас, добрая сударыня! – И собралась уже уходить.

Однако Луиза удержала ее; имя Лесюёра, несколько раз упомянутое, вновь сблизило этих двух женщин, и через несколько минут знатная графиня и простая неизвестная девушка стали дружно и согласно думать только об одном – как спасти больного художника.

Однажды утром Лесюёр, бледный, с впалыми щеками и глазами, с безжизненным цветом лица, изнеможденный, ослабевший, вышел по приказанию доктора на улицу – подышать чистым воздухом. Он недалеко отошел от своей квартиры – сел на одну из каменных скамеек Сорбоннской площади, а рядом, с одной и другой стороны, – постоянные его утешительницы Жанна и Магдалина Кормье. Обе старались развлекать его спокойными разговорами, чтобы не дать впасть в еще большее уныние и задумчивость. И он улыбался, глядя то на ту, то на другую, как бы благодаря их за добрые намерения и заботу о нем, как вдруг из-за угла дома Гарп выехала карета и остановилась в нескольких шагах от скамьи, где они сидели. Жанна под предлогом обеспечить больному спасительный для его здоровья моцион посоветовала ему прогуляться с ней немного по площади. Когда Лесюёр проходил мимо кареты, из нее послышался голос, называвший его по имени. Он медленно повернул голову: портьера отодвинулась, подножка опущена…

– Пожалуйте к нам, господин Лесюёр! – сказал ему тот же голос весьма ласково. – Я привезла вам доктора, который посредством магических слов и особенного талисмана, может быть, вылечит вас от болезни. Садитесь в карету, – пожалуйста, садитесь!

Художник поднял глаза: в карете сидели две женщины в масках. Удивленный такой встречей и не зная, чему приписать причину ее, он с нерешительным видом отступил, но Жанна взяла его тихонько за руку:

– Идите же! Неужели женщины стали ныне наводить на вас страх? Прежде этого не было.

Через несколько минут Лесюёр уже сидел в карете на мягких шелковых подушках напротив двух незнакомок. Портьера задвинулась, и Жанна, тяжело вздохнув, поспешила возвратиться к Кормье, оставшейся на скамейке.

Не зная, что и думать, в ожидании объяснения, молодой человек с беспокойством и недоверчивостью посматривал то на одну, то на другую даму. Та, что первой обратилась к нему с речью, была высокого роста и хорошо сложена; глядя на все ее движения, можно было заметить, что недоверчивость и смущение Лесюёра скорее забавляли ее, чем трогали. Другая дама, закрывшись широким капюшоном, сидела в углублении кареты почти неподвижно.

– Вы должны доверять нам, признавать наши рецепты, – сказала первая, подавая ему письмо, – в противном случае вам не выздороветь.

Письмо было такого содержания:

«Марильяк мне чужой, я никогда никого не любила и не люблю, кроме вас. Как же я тогда могла принадлежать другому, хотя бы это был даже сам король? Хотите ли, чтобы я поклялась вам в том, что говорю правду? Вам же лучше будет, если вы поверите моим словам. Скажите, что вы верите мне!

Ваша Луиза».

Лесюёр прочитал письмо, взглянул на почерк и тотчас вернул его дрожащей рукой той, от кого получил.

– Не хотели ли мне расставить сети? – проговорил он. – Неужели это опять насмешка? И кто поручил вам, сударыня, отдать мне эту записку? Конечно, во всем этом есть чем позабавиться, – прибавил он с улыбкой, исполненной горечи. – Ах, пожалуйста, не удерживайтесь от смеха; вы ведь хотите смеяться – смейтесь! Этот человек стоит того, чтобы над ним насмехались… Но кто же написал это письмо, чьей рукой оно написано? Мне незнаком этот почерк… И кто вы, сударыня, скажите мне!

Та, к которой Лесюёр обращал эти слова, сняла маску, – нет, он никогда не видел эту женщину, лицо ее было ему незнакомо; недоверчивость его и удивление увеличились.

– Мое лицо вам незнакомо и наводит вас на подозрения, господин Лесюёр, – сказала ему дама, – может быть, вы станете более доверчивы, когда увидите лицо вот этой дамы. – При этих словах она сняла маску со своей подруги.

Перед Лесюёром предстала Луиза с заплаканными глазами, – слезы у нее полились сразу, не могла равнодушно смотреть на черты молодого художника, искаженные болезнью. Печально взглянув, она протянула ему руку, но на этот раз он не подал ей своей – не схватил с восторгом руку Луизы, как тогда, в хижине Магдалины Кормье.

– А, – она залилась слезами, – так вот как!

– «Вот как»… – повторил он слабым голосом и опустил голову на грудь. – Да, сударыня, да, это клевета! Вы говорите, что вас оклеветали, и я должен верить этому. Я хочу иметь полное доверие к вашим словам – лишь они были мне утешением… Я много претерпел от того, что слушал слова других. Скажите, что вы не замужем, – я также этому поверю… постараюсь этому поверить, чтобы не умереть! При последних словах дрожь пробежала по всему его телу, он прислонился к углу кареты, незаметно вздохнул и воскликнул: – О, впрочем, я не дорожу жизнью – что мне жизнь?!

Луиза хотела что-то сказать, но не могла. Мысли толпились у нее в голове, но слова замирали на губах. Как бы в помощь подруге, другая дама, сидевшая в карете, заговорила, но с видом чрезвычайно холодным и равнодушным:

– Господин Лесюёр, то, какова графиня в настоящее время, ясно показывает, какое участие она в вас принимает, что может служить ей достаточным оправданием перед вами.

– «Оправданием»? – возразил он. – Зачем же ей оправдываться передо мной? Разве я в чем-либо обвинял ее? Если это и было, то лишь когда я бредил в горячке! – И, обращаясь к Луизе, прибавил: – Луиза, вы плачете… обо мне и о самой себе, не так ли? Повторяю вам, что мое горе и ваше падение я приписываю не вам… нет! Не вам, но вас я в том обвиняю!

При этих словах Луиза подняла голову, почувствовала, что ей можно говорить, и утерла глаза платком – слезы остановились.

– Слушайте меня! – И с нежностью взглянула на молодого человека. – Если я в чем и виновна, то разве только в том, что также слишком легко верила словам тех, кто клеветал на вас. Из-за этого произошло то, чего я не могла предугадать, – мой брак и вместе с ним мое несчастье; моя вина не простиралась далее. Если я поклянусь вам, поверите ли вы мне? Итак, клянусь вам, божусь вам – никогда не была я любовницей короля! Вы молчите… вы ничего не хотите мне сказать… неужели вы еще сомневаетесь?!

В это время возле кареты послышался чей-то сильный, звонкий голос:

– Я не сомневаюсь более, сударыня!

Приподнятая портьера дала возможность сидевшим в карете увидеть мужчину верхом на лошади: это был граф де Марильяк.

– Нет возможности, графиня, продолжать сей разговор. Благодарю за добрые слова, вами сказанные, – они проникли в мою душу.

Де Марильяк не осмеливался остановить взгляд на Лесюёре, увидев его столь бледным и похудевшим, но, обращая его на другую даму, сказал с презрительной улыбкой:

– Мне кажется, мадемуазель де Шемеро, на этот раз вам можно смело показать себя беспристрастной, потому что Сен-Марс не сидит четвертым в вашей компании.

Де Шемеро, живо задетая, хотела ответить, как вдруг на Сорбоннской площади послышались громкие возгласы, смех и крики. Шумная толпа пажей и ремесленников выходила из узкой улицы Мэтьюрин и из аллей отеля Клюни; она остановилась около Сорбоннской академии, чьи здания позднее были заняты сторонниками кардинала Ришелье. В пестрой толпе буянов, скопившихся на площади, кто вооружен был палками, кто нес широкие деревянные кружки, несколько похожие на щиты. Тут же качалось большое чучело, обряженное в красные одежды; поддерживая под руки длинными шестами, его заставляли танцевать перед зданием академии, среди сотен зажженных огней и криков «Гонен!»[16]16
  Гонен – прозвище, данное парижанами услужливой камер-фрау; иной раз так называли и кардинала.


[Закрыть], повторяемых тысячами голосов.

Привлеченный этим зрелищем и любопытствуя узнать причину неистовых криков и сумятицы, народ со всех сторон стекался на площадь. Выяснив в чем дело, одни сочли благоразумным удалиться от буянов, другие радостно смешались с толпой. Среди множества народа, беспрерывно прибывавшего со всех концов города, и проезжала карета, где сидели две дамы. Охранял ее от дерзких поступков и выходок собравшихся повес всадник важной наружности – он одним жестом и взглядом защищал ее и в случае необходимости прокладывал дорогу. А Лесюёр, опершись на руку доброй Магдалины Кормье, вернулся в свою уютную комнату, не обращая внимания на шум толпы, через которую ему пришлось пробиваться.

Между тем в Ларилье и Сен-Жермене готовились весьма важные события, которые мало того что подействовали на судьбу Франции, переменили также участь и Лесюёра, и многих других.

Глава XI. Ложные слухи

В тот день и даже накануне по городу распространилась новость. Об этой новости, об этом слухе говорили друг другу шепотом – только в кругу родных или близких знакомых; таинственные эти слухи летели из одного конца города в другой – кардинал Ришелье опасно болен. В течение нескольких недель множество курьеров и докторов ездили по дороге между Парижем и Нойоном. Курьеры возвращались с весьма неблагоприятными известиями: болезнь кардинала-министра усиливается.

На следующий день другой слух распространился по всему городу: папский посол отец Коссен, герцог Орлеанский, брат короля, и королева Анна Австрийская получили письма из армии; говорилось в этих письмах о том событии, которое уничтожило заговор.

В то время как все части города Нойона были заняты офицерами, приверженными планам королевы, кардинал, уже страдавший от болезни, подъезжал к этому городу со свитой, которая обыкновенно при нем находилась в случае его выездов в дорогу. Войска отдали ему должную честь: подъемный мост к воротам перед ним опустили и после его проезда снова подняли. Попавший в засаду, кардинал очутился среди врагов, которые его подстерегали с целью напасть на его свиту и разметать ее, а потом схватить его самого. Но ночь прошла, а кардинал не выезжал из Нойона. На другой день по городу разнесся слух, что болезнь кардинала внезапно усилилась и жизнь его в опасности.

Тревиль, Тильяде и Фонтрайль были у него, лишившегося речи и очень слабого. Заговорщики все же хотели, чтобы кардиналу была оказана вся возможная помощь; более благомыслящим из заговорщиков не без труда удалось вразумить их – нельзя в эту минуту приступать к осуществлению первоначальных планов, ибо самому Богу, кажется, угодно содействовать успеху заговора. Вскоре после того жители Нойона крайне удивились, увидев, что офицеры и служители, наиболее кардиналу преданные и почти постоянно находившиеся при нем, прогуливаются с печальными лицами по платформе башни. Поместившийся там со своей ротой солдат капитан его преосвященства ла Гудиньер оставил кардинала и отправился в Сен-Жермен с прискорбной вестью: кардинал Ришелье умер!

Известие это достигло Сен-Жермена прежде прибытия в этот город ла Гудиньера; приняты были необходимые меры, чтобы воспрепятствовать ему тотчас получить у короля аудиенцию; сделали это более с тем, чтобы не дали ему каких-нибудь инструкций и чтобы смерть кардинала не произвела сильного действия на короля.

Но слухи о смерти первого министра летели так быстро, что дошли уже до Людовика XIII. Король никогда не был особенно расположен к кардиналу, но считал его человеком весьма нужным для блага своего государства и с каждой минутой все более удивлялся, что не получает никакого известия в подтверждение этих слухов.

Масса разноречивых мыслей теснилась у него в голове. То желалось ему, чтобы слух о кончине кардинала подтвердился – стал бы тогда наконец вполне королем, во главе всего, и сам управлял государством! То приходил в глубокое уныние и отчаяние при мысли о его кончине; то впадал в задумчивость при надежде на его выздоровление: не полагаясь на слухи, с часу на час ожидал их опровержения или подтверждения.

Вдруг дверь в его комнату отворилась и к нему явилась королева с малолетним дофином и в сопровождении герцога Гастона Орлеанского, брата короля. Одного вида их достаточно – он убедился в достоверности слухов о кончине кардинала. Они хотели упасть перед ним на колени, но он сам бросился в их объятия и заплакал… оплакивал Ришелье, прижимая врагов его к сердцу…

Анна Австрийская и принц, или, как мы его еще называем, герцог Гастон, решили уже, что Франция теперь у них в руках. Подобно кораблю, лишенному парусов и лоцмана, Людовик XIII, казалось, отдал себя на волю того направления, которое стремились ему назначить.

Королева ему сообщила, что при известии о кончине кардинала знатные лица государства собрались в замке – их следовало бы принять и показать себя перед ними королем. Людовик так и сделал: принял их и произнес надгробное слово кардиналу – оно прозвучало столь сильно и убедительно, что могло совершенно обескуражить его противников, если только они у него еще были.

В этом собрании государственных сановников и именитых особ королю дали понять, что так как Париж начинает уже обнаруживать свою радость, как в день какого-нибудь большого торжества, присутствие монарха было необходимо в городе, с тем чтобы остановить дальнейшие порывы этой радости и, так сказать, управлять народным восторгом. Король немедленно отправился в Париж.

Действительно, город снова принял смутный, мятежный вид. На мостах и перекрестках толпился народ; рассказывали друг другу о последних минутах кардинала и последних словах, им произнесенных. Одни говорили, что умер он не своей смертью, что его изменнически убили, другие – что был отравлен; никто, казалось, не хотел и думать, что он мог умереть своей смертью. Одни радовались этому событию, других оно печалило, последние старались, однако, не показывать своей печали, ибо крики: «К кардиналистам!» – уже раздавались в толпе. Многочисленные шайки простолюдинов бешено, с неистовством бросались на дома приверженцев кардинала и били в них стекла, но этим не ограничивались – дворцы Брезе и д’Аркур совершенно разграбили и разорили; полицию и солдат, пытавшихся остановить это буйство, основательно побили и прогнали. В некоторых домах от мятежников, впрочем, оборонялись: по ним стреляли из ружей, и в каждой шайке был уже не один убитый.

Позади мельниц Сен-Рошского бугорка, около мельницы Сен-Марс, на Феканской долине, на полях Маре и во многих других местах, уединенных и тенистых, вдали от центра Парижа, происходили также убийства, но под предлогом благовидным и облагороженным. Все дуэли, не состоявшиеся в продолжение нескольких лет из-за страха, наведенного на дуэлянтов строжайшими приказаниями Ришелье, затевались снова, как будто закон о запрещении их умер вместе с кардиналом или не оставалось никого, кто заставил бы строго его исполнять.

Мирные граждане всех этих беспорядков испугались, и когда король прибыл в Париж, то на лицах и в смущенных взглядах своих подданных он ясно мог прочитать ужасный, хранимый в молчании вопрос: «Кто нами будет управлять теперь?..»

Граф де Марильяк как приближенный Людовика XIII старался, хотя и не без усилий, представляться везде спокойным; но Гастон и лица его свиты вовсе не принуждали себя казаться веселыми и вполне уверенными в будущем благополучии государства. Один только Марильяк из среды всего этого знатного и разодетого в дорогие костюмы общества имел вид весьма озабоченный – он был погружен в, по-видимому, важные размышления. Узнал, конечно, в скором времени, какого свойства связь сблизила Анну Австрийскую с графиней, его женой. Следил за поступками жены, видел, как она исповедовалась у отца Коссена, и не сомневался более в том, что старались воспользоваться впечатлением, которое она произвела на короля, чтобы вовлечь ее в борьбу против кардинала, – в этом случае Луиза рисковала погибнуть.

Теперь он об этом уже не заботился и, забыв кардинала, его нечего уже бояться, отдался, как уже сказано, своим раздумьям.

Вчерашняя встреча, карета, стоявшая там, на Сорбоннской площади, где он ехал, Луиза и Лесюёр – вот чем занята была его голова. Наконец додумался вот до чего: графиня сопротивлялась королю – так могла ли она остаться равнодушна к другому? Луиза сама на себя навлекает теперь опасность. Малейший неблагоразумный поступок может ее погубить: Людовик XIII сделается совсем несговорчивым, если когда-нибудь дойдет до его сведения, что Луиза предпочитает ему другого. И вот, желая избавить ее от опасности, угрожающей ей со всех сторон, Марильяк решился на последний смелый, отчаянный подвиг – мысль о том мгновенно пришла: он похитит свою жену! Чтобы его совершить, много придется преодолеть затруднений, но он надеется сделать это – так сильно и решительно его желание!

Вот почему граф де Марильяк, муж прекрасной Луизы, фаворитки короля (так все считали), впал в такую глубокую задумчивость, в то время как королевский поезд, выехав из Тюильрийского бастиона и миновав улицу Монмартр, прибыл к заставе Сен-Дени – среди радостных приветствий народа, стекавшегося сюда из всех предместий.

Вдруг Марильяк, бывший неподалеку от короля, почувствовал около себя какое-то движение и стал приглядываться. Человек, одетый по-военному, пробирался сквозь толпу и ряды солдат, явно стремясь добраться до того места, где находился король. Теснимый со всех сторон, отталкиваемый солдатами, без шляпы, с оторванной шпагой, в разорванном в давке мундире, он стал вдруг кричать во весь голос:

– Государь! Государь! От имени кардинала!..

Король остолбенел от удивления, однако, узнав ла Гудимьера, капитана телохранителей его высокопреосвященства, сделал знак, означающий, что подзывает его к себе ближе. Когда тот наконец оказался рядом, Людовик XIII молвил ему:

– Вы слишком поздно решили известить нас о столь важном событии.

– Государь, – отвечал ла Гудимьер взволнованно, пытаясь хоть как-то поправить свой мундир, почти весь изорванный в борьбе с солдатами королевского конвоя, через ряды которых ему пришлось пробираться, – я еще до рассвета подъехал к замку Сен-Жермен, но не мог добраться до вашего величества из-за всех чинимых мне препятствий. Меня держали даже на замке, чтобы воспрепятствовать тотчас явиться к вам, и старались насильственно завладеть депешами, которые мне поручено передать вашему величеству. Но мне удалось скрыть бумаги от любопытных глаз… вот они, государь, – примите их!

Король насупил брови и бросил сердитый взгляд на королеву, сидевшую в карете по левую сторону от него, и на своего брата – тот как раз к нему подъезжал.

В это как раз время толпа пажей и ремесленников, грабившая дворцы, бросилась, вконец обезумев, к заставе. Однако тут, недалеко, присутствует король – при нем нельзя употребить силу, это лишь раззадорит мятежников… Губернатор герцог Монбазон, сопровождаемый несколькими стрелками, приблизился к ним со шпагой, вложенной в ножны, и воззвал:

– Господа, вы оскорбляете короля! Государь недоволен! Удалитесь!

Но прежде чем он договорил, другая шайка безумцев с криками: «Гонен!», «Гонен!» – появилась рядом – те самые пажи, ремесленники и еще школяры, которые накануне столпились на Сорбоннской площади и заставляли танцевать большое чучело в красном. В толпе поднялись еще более страшная суматоха, шум и гогот. Обе шайки буянов неистово вопили: «Сжечь!.. сжечь Гонена!» Тотчас приволокли охапки стружек, соломы, несколько минут – и гигантское изображение Ришелье оказалось объято пламенем под рукоплескания и бранные выкрики народа; присоединился к ним и громкий, язвительный хохот молодых дворян – приверженцев антикардинальской партии.

Король наблюдал это самоволие с печальным видом; невиданное неуважение к его особе, дерзкое невнимание к его приказаниям заставляли его сильно призадуматься. В глазах толпы, казалось ему, он видел еще тот же вопрос, столь трудный, тягостный для него: «Кто нами будет управлять теперь?..»

Некоторые из людей его свиты обратили взоры на бульвар – к невысокому пригорку, перед которым находились Сен-Мартенские ворота, с небольшими башнями и подъемным мостом. На покатости пригорка, горизонтально освещенного лучами заходящего солнца, блестели пики в руках всадников, окружавших темную карету. В толпе народа, стоявшего вдоль рвов по обеим сторонам, тотчас начались волнение и суматоха.

– Кардинал! Кардинал! – кричали со всех сторон.

Но никто еще не ведал, каков смысл всех этих событий. В свите короля думали, что тело министра привезено в Париж. Мятежникам казалось, что к ним прибывает подкрепление – в толпе принялись еще громче вопить, прыгать и скакать вокруг красного чучела, пожираемого пламенем. Густое облако дыма помешало королевской свите разглядеть другую свиту: там, за столбом дыма, слышался непонятный говор, но восклицания различались – имя Ришелье произносилось тысячами голосов…

В окружении короля все таращили в изумлении глаза и с беспокойством ожидали приближения всадников. Марильяк все более тревожился – имя Ришелье произвело на него теперь более сильное чем когда-либо воздействие, но теперь он дрожал не за себя, о нет, – за Луизу…

Наконец облако дыма поредело, стало исчезать, растворяться в воздухе, и вот на возвышенности представился всем взорам – во главе небольшой свиты – человек с обнаженной головой, в венском платье, следующий за двумя пажами на лошадях: один вез его каску, а другой – наручи (латные перчатки). Человек этот был Ришелье, тот самый Ришелье, – кардинал-министр, кардинал-герцог, – которого считали умершим! В темной карете, ехавшей позади него, сидели одни только доктора, он их задержал при себе.

Завидев кардинала, буйные толпы – шайки грабителей, пажей, ремесленников, всех мятежников – устрашились, стали тесниться, толкаться, стремясь поскорее разбежаться подальше отсюда, в разные стороны… Среди зрителей началось волнение, произошла суматоха: народ толпами валил к Сен-Мартенским воротам – следовать за кардинальским поездом, вот чего все желали… Одна толпа шла ему навстречу с криками, которых разобрать было невозможно; другая стояла по правую и левую стороны дороги.

На всех лицах выражались самые разные чувства: удивление, страх, радость, досада и неудовольствие; одни ликовали по поводу выздоровления кардинала, другие неистово желали его смерти… И вдруг вся движущаяся масса притихла и наступила глубокая тишина. Каждый снял с головы свой убор, вытянул шею, раскрыл рот и в великом изумлении воззрился на этого человека, который и над смертью, кажется, восторжествовал… Появление кардинала, столь неожиданное, как-то особенно, видимо, расположило умы в его пользу; вспомнили, что при нем всякий чувствовал себя в силах сопротивляться таким явлениям, как междоусобные распри, тиранство знатных, наглые поступки людей малозначащих…

Внезапно раздался отчаянный крик, потом другой, и вот на всем протяжении вала, идущего от Сен-Мартенского подъемного моста до Жонских рвов, прокатилось мощное, единогласное восклицание столпившегося на всем этом пространстве народа:

– Да, здра-авствует вели-икий кардина-ал!..