Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

Глава VI. Церковный образ

Но что же было предметом тех мечтаний, которые вчера на Новом мосту, среди толпы народа, а сегодня возле Жанны, в мастерской занимали живописца Лесюёра, такого задумчивого, по словам мадам Кормье, уже почти месяц?

В начале нашего повествования говорилось, что Людовик XIII во время первого своего посещения Благовещенского монастыря пожертвовал большую сумму на увеличение и улучшение часовни Святой Марии при монастыре.

По окончании работ настоятельница монастыря Елена-Анжелика Люилье намеревалась поручить Симону Вуэ, первому живописцу короля, написать образ Пресвятой Богородицы для украшения монастырской церкви. Но, несмотря на новый способ скорого рисования, который он применял в своих произведениях живописи, Вуэ, обремененный работами в Сен-Жермен и Фонтенбло, имея под своим надзором школу живописи, давая уроки рисования сухими красками почти всему двору, с тех пор как сам король стал брать у него уроки, вынужден был отказать настоятельнице; он объявил, что эту работу могут выполнить вместо него знаменитые его ученики – к числу их он относил Миньяра, Лебрена и Лесюёра.

Миньяр путешествовал в это время по Италии; Лебрен, двумя годами моложе Лесюёра, хотя и подавал блестящие надежды, не был еще в силах привести их в исполнение; из этих трех учеников выбрали Лесюёра, к великому удовольствию Елены-Анжелики Люилье, приходившейся ему дальней родственницей.

Согласившись с мнением Вуэ, решили писать образ Успения Пресвятой Богородицы – сюжет этот так выиграет от массы света, падающего с высоты купола. Лесюёр набросал эскиз образа, представил его на рассмотрение своего учителя, потом настоятельницы и всего совета монахинь, собравшегося по этому случаю в приемном зале монастыря. Все были в восхищении; не только они, но и монастырские пансионерки с похвалой повторяли имя художника и не сомневались в его таланте, особенно когда узнали, что он молод и красив.

И вот Лесюёр введен в монашескую обитель; каждый день аккуратно приходил он туда в полдень, именно в тот час, когда монахини идут в столовую обедать, и запирался в часовне, обставляя себя всеми принадлежностями живописца. Тут он делал свои измерения, изучал эффекты перспективы и думал о трудностях работы, ему предстоявшей. Сердце его билось лишь для славы; только творческие идеи заставляли его то краснеть, то бледнеть; если он к чему-то стремился, чего-то добивался, так славы, известности… Но ему предстоял труд, большой труд, – воплотить на холсте живой образ, созданный мыслью, воображением, – он смотрел на него глазами своей души; передать эту мысль так, чтобы она всех поражала своей гениальностью! Для этого он, будьте уверены, отдаст и жизнь свою, если понадобится. И на какую же награду надеялся он? Ему ничего более не надо как имя – имя известное, которое прожило бы несколько столетий; произносилось бы в мастерских художников, во дворцах, богатых палатах – везде, где только есть живопись, где слово о художнике имеет надлежащее значение. Вот каким образом он представлял себе славу – свой кумир! Все прочие страсти, даже сама любовь, оставались ему чуждыми.

Однажды, рисуя, по обыкновению, один на поставленных подмостках, услышал он под собой крики и хохот. Выглянув в одно из окон в куполе часовни, увидел на монастырском дворе молоденьких пансионерок: они резвились, бегали, играли, пользуясь временем, отведенным им для отдыха после учения. Желая лучше все рассмотреть, он открыл форточку в нижней части окна и стал незаметно наблюдать: играют, резвятся… среди них есть хорошенькие; но и те, кто менее наделен от природы красотой, интересны – какой у них свежий и нежный цвет лица… Среди всех только две показались Лесюёру достойными названия красавиц: обе одних лет, блондинки, у них белая кожа и нежный румянец – очаровательны! С вдохновением художника он их рассматривал, и чем дольше, тем более приходил в восторг от их поз и движений. Но вскоре одна из этих двух, лишь одна, обратила на себя все его внимание, особенно как-то ему понравилась, хотя поначалу он как будто не видел никакой разницы между той и другой – обе такие прелестные… Но вот теперь на одну смотрел – и чувствовал себя счастливым.

«Да! – думал Лесюёр, приложив к голове руку. – Она теперь спокойна, сердце ее чуждо всяких страстей. Но придет пора – она полюбит, сильно полюбит, в этом я уверен. О, будет ли тот, кого полюбит, чувствовать свое счастье?.. Без сомнения, ее не предназначают быть монахиней, она только воспитывается в монастыре и по окончании курса учения выйдет в свет. Как муж будет гордиться ею – вот счастливец… С какой радостью придет к ней после работы, оставив краски и кисти в мастерской…» Тут он очнулся и нить его мечтаний прервалась, – сам того не замечая, стал представлять себя мужем хорошенькой монастырки. Через несколько минут снова глянул во двор – уже никого… Колокольчик прозвонил пансионеркам, и они вернулись к своим занятиям, а Лесюёр так замечтался, что не слышал звонка. Успокоившись в своих чувствах, снова принялся за работу – в этот день она мало продвинулась вперед.

На следующий день, равно как и всю неделю, Лесюёр был особенно внимателен к звонку, возвещавшему пансионеркам об отдыхе после учения. А вечером возвращался в свою уютную квартиру и садился ужинать вместе с Магдалиной Кормье; мать-кормилица, видя его рассеянность, задумчивость и озабоченный вид, очень этим огорчалась. Не только она, даже соседки, приходившие к ней потолковать о том о сем, заметили перемену в молодом художнике. Да, Лесюёр стал не тот – сердце его неспокойно, мысли заняты одной мечтой! Прежде он равнодушно смотрел на женщин, для него существовали лишь чистые, идеальные создания, нарисованные детским воображением; теперь их место заняла реальная девушка, и все грезы слились для него в одну… Несмотря, однако, на свою рассеянность и постоянные отвлечения, когда он наблюдал прогулку пансионерок по монастырскому двору, работа продвигалась: овал и верхняя часть образа, представляющая небо, окончены; в самом образе оставались незавершенными только лицо и руки Святой Девы Марии.

Вуэ пришел к Лесюёру в часовню и остался чрезвычайно доволен его работой: восхищался расположением теней и света, особенно отделкой главных частей образа. После Вуэ посетила Лесюёра настоятельница Елена-Анжелика Люилье и осыпала похвалами художника, его талант. Он объявил ей тогда, что для успешного окончания работы ему непременно нужно иметь возле себя натурщицу, с тем чтобы писать лицо и руки.

– Если кисть для раскрашивания телесным цветом уже приготовлена, стало быть, пора рисовать с натуры, – пояснил он.

Вот и хотел поговорить как раз с настоятельницей – каким образом ввести в монастырь натурщицу.

Но ей прежде всего надо знать, какого рода женщиной располагают таким образом господа живописцы. Лесюёр ясно ей растолковал: это для него возможно – за деньги всегда достает одушевленную модель. Почтенная монахиня с изумлением отступила, закрыла лицо обеими руками, зажмурив глаза, словно заранее испугалась, что видит уже ее перед собой… После этой пантомимы объявила:

– Никогда такой женщине не будет позволено войти в ворота нашего монастыря, а тем более в нашу монастырскую церковь! Боже сохрани!

– Но как же, сударыня, – возразил Лесюёр, смущенный препятствием, о котором вовсе не подумал, – великие художники иначе и не рисовали. Из всех живописцев только Филиппо-Липпи Флорентиец имел то преимущество, что взял натурщицей монахиню.

– Монахиню… девушку, посвятившую себя Богу! – воскликнула настоятельница. – Да это просто скандал, соблазн, искушение… то, что вы говорите! – И задумалась.

Наконец чело ее прояснилось и снова стала она доброй и ласковой. Внимательно на него посмотрела и, покачав головой, успокоила:

– Впрочем, племянник мой, – любила так его называть, хотя и не была с ним в близком родстве, – мы подумаем завтра о том, как все это устроить.

В тот же вечер состоялось в монастыре большое совещание. А на следующий день, когда Лесюёр явился в монастырь, он увидел у самых дверей идущую навстречу настоятельницу в сопровождении привратницы и двух сестер, наблюдающих за монастырским порядком. Почтительно им поклонился и хотел было пройти в часовню – место своей работы, – но Елена-Анжелика Люилье остановила его словами:

– Идите, племянник мой, за нами!

Сердце молодого художника забилось – почему нарушаются так монастырские обычаи… Забилось оно еще сильнее, когда, выйдя вслед за всеми во двор, очутился он среди двадцати или более молодых девушек: все хорошенькие, милые, с открытыми головами, в белых простых, со вкусом сшитых платьях, не имеющих ничего общего с монастырскими одеяниями; отличались девушки только цветом поясов или шарфов – розовым, голубым, светло-желтым…

Отдельно и группами, обнявшись, прогуливались они по густой липовой аллее во дворе. Присутствие незнакомца нисколько, кажется, их не смутило; некоторые обернулись, чтобы посмотреть на него. Может быть, и не знали о его приходе, так можно подумать… но вдруг все затихли и прекратили свои оживленные разговоры, устремив на него любопытные, вопросительные взгляды. Лесюёр еще не удостоверился, находится ли она в этой милой группе, так как из скромности и по соображениям приличия почти тотчас, войдя во двор, потупил глаза – так иногда случайность сильно действует на благородное сердце.

– Теперь объяснимся, – начала тихим голосом настоятельница, подходя к Лесюёру, – да поднимите же голову, зачем упирать взор в землю, племянник мой, – вы для того сюда и приведены, чтобы смотреть.

Лесюёр думал, что все это ему видится во сне, и не знал, как истолковать обращение с ним настоятельницы. Однако послушался, поднял голову, посмотрел, и первое, что увидел, – она! Взгляд ее тоже был устремлен на него… оба вдруг покраснели и мгновенно отвернулись в сторону: он – чтобы промолвить своей родственнице несколько пустых, несвязных слов; она – чтобы подозвать одну из своих подруг, которая прошла мимо и не слышала ее.

– Вижу ваше удивление, – продолжала настоятельница, – сейчас все вам расскажу. Помните наш вчерашний разговор? Я передала его совету монахинь, специально для того собранному; все были моего мнения. Нам невозможно допустить, хотя бы на день, на час, присутствие в нашей монастырской общине женщины, чье поведение порочно и она не хочет исправиться в своих заблуждениях, а придет к нам, чтобы показать свое бесстыдное ремесло… Фи, натурщица – как это гадко! Нет, этого допустить невозможно! Есть другое средство – вынуть из рамы образ и окончить его у себя на квартире. Но рисование этого образа – дело весьма нелегкое, говорил мне Симон Вуэ, и работу может сильно попортить неодинаковое расположение света. Кроме того, в середине сентября его величество король, благодетель наш, вместе с архиепископом будет присутствовать на освящении часовни. Уже последние числа августа, медлить нельзя.

Итак, племянник мой, запрещая к нам вход вашей модели, не находя также возможным по нашим правилам допустить, чтобы какая-нибудь из нас (а у нас есть и хорошенькие) встала перед вами статуей, которую вы могли бы копировать, как было с какой-то итальянской монахиней, мы решились прибегнуть к средству, которое устранит оба препятствия. Наши молоденькие пансионерки, хотя и находятся под нашим надзором и попечением, принадлежат свету. По окончании курса учения они оставят монастырские стены и снова вернутся в свет. Они выдержат, нисколько тем не согрешив, взгляд мужчины, ибо все, если только нет у них противоположных призваний, выйдут замуж. Вы видите их перед собой, по крайней мере тех, которые по красоте своей достойны внимания живописца, отыскивающего себе модель для картины особенной важности. Находите ли вы в их числе такую? Всматривайтесь, выбирайте, любезный племянник!

Молодой художник не поверил сначала тому, что слышал; но через несколько минут стал угадывать намерения родственницы и причину такого благорасположения к нему. Но он боялся обмануться, надо убедиться в своих предположениях…

– Я вижу здесь богатство выбора, – молвил он с волнением в сердце, – все они милы, прелестны…

– Берегитесь! – сказала ему вполголоса настоятельница, улыбнувшись и подняв палец в знак некоторой угрозы. – Эта лесть вовсе не к месту. Но я уверена в вашей скромности и благоразумии.

Беседуя таким образом, они подошли к пансионеркам, стоявшим в группе, от которых немного отдалились во время разговора. Несколько раз настоятельница прошлась с Лесюёром взад и вперед по липовой аллее, где прогуливались эти свеженькие, молоденькие девушки. Теперь они стали уже менее застенчивыми и, как бы привыкнув к присутствию незнакомца, разглядывали его игривыми глазками, смеясь над ним и делая в его адрес острые замечания.

– Ну что, племянник, нашли ли вы наконец? – спросила Елена-Анжелика Люилье.

– Да, – отвечал Лесюёр тихим, дрожащим голосом и, не решаясь указать, куда устремлены его взоры, продолжал: – Вот эта молоденькая девица… у нее пояс и лента на голове голубого цвета; она стоит – видите? – вон там, направо, у третьего от нас дерева.

У этого дерева стояли две пансионерки, одетые в одинаковый цвет. Настоятельница могла ошибиться в выборе художника и действительно ошиблась.

– Это мадемуазель Этьенетт де Брессиё, – сказала она.

И это имя глубоко запало в сердце молодого художника.

– Да, правда, – продолжала она, – эта девица щедро наделена от природы всем тем, что может называться красотой. С нее можно не только копировать… даже срисовать… Посмотрите – какой стан, какие черные волосы…

– «Черные волосы»? О нет, нет, сударыня, – воскликнул Лесюёр, перебивая ее с нетерпением, – я указал не на нее, а на другую! На ту, которая стоит теперь прислонившись к дереву и закрыла глаза платком.

– А, так это Луиза де ла Порт! – Настоятельница пришла в некоторое замешательство: дело в том, что в это самое время подруга мадемуазель ла Файетт, фаворитки короля, как раз старалась удержаться от рвущегося наружу смеха, вызванного шутливым замечанием одной из подруг; настоятельница сгорела бы со стыда, если бы Лесюёр это заметил. Но Лесюёр не помнил себя от восторга, оба имени – Луиза и Этьенетт не переставали звучать во внутреннем его слухе. Он никак не мог забыть имени, произнесенного первым, сразу восприняв его как имя той, которую полюбил. Впоследствии он беспрестанно его произносил, такое оно оставило в нем впечатление, и в сердце его и в сознании пансионерка Благовещенского монастыря так и осталась Этьеннет-Луизой де ла Порт.

– Ваш выбор мне кажется странным, – снова заговорила настоятельница, – Луиза – блондинка, у нее очень веселый характер, нежное, белое лицо с легким румянцем. Вы на это не обратили, вероятно, внимания?

– Мы не копируем модель в точности, – возразил художник. – Нам нужен только общий вид модели, выражение лица, грациозность поз, и от нас зависит сделать лицо и волосы темнее или светлее.

– Ну довольно, любезный друг, где уж мне понимать эти дела так, как вы. Ступайте теперь работать. Сестрица, проводите его к часовне! – обратилась она к сестре-привратнице.

Как только Лесюёр удалился, шумный, веселый лепет послышался со всех сторон, как бы в противоположность тому суровому виду, который настоятельница старалась принять, хотя и против своего обыкновения. Если бы пансионерок Благовещенского монастыря спросили, кто же был причиной столь единодушной веселости, они затруднились бы ответить.

Через час Луиза де ла Порт в сопровождении настоятельницы была уже перед молодым живописцем, со своей всегдашней улыбкой и добродушным выражением лица. Целых восемь дней Лесюёр мог рассматривать вволю черты той, которая так его обворожила. Молчаливый и внимательный, он, глядя попеременно то на нее, то на свою работу, был в восторге и от любви, и от работы. Его печалила только одна мысль – что все слишком быстро продвигается. Елена-Анжелика Люилье, присутствовавшая по обязанности на всех сеансах своей воспитанницы, нисколько не разделяла этого его мнения.

Луиза принимала тот жар, что постоянно был заметен на лице молодого человека, за особое его старание окончить скорее и лучше работу. Она невольно сострадала живописцу, видя трудности, так счастливо им преодолеваемые, и мысленно благодарила его за то, что из всех подруг он выбрал именно ее; но мысль о любви не приходила ей в голову. Привыкнув его видеть, она не краснела, когда взоры их встречались, и казалось, охотно готова была доказать, что не стесняется перед ним.

Однажды Лесюёр, желая, по обыкновению, попросить Луизу несколько переменить положение рук, едва мог пробормотать несколько слов – в таком он был смущении; не стараясь даже окончить начатой фразы, он вдруг остановился, встал со скамьи и подошел к Луизе, чтобы изменить ее позу. Для этого он взял ее руку, с наивностью ему протянутую; собственная его рука дрожала; он вернулся на свое место, потеряв способность владеть кистью, сел, опустил голову и долго смешивал краски, растирая кистью то одну, то другую.

Вдруг девушка по какому-то внезапному вдохновению поняла все и почувствовала волнение – сильное, могущественное, – какого до сих пор не знало ее девственное сердце… Может быть, это был первый проблеск любви… С этих пор Луиза сделалась другой: взор живописца уже не смущал ее, она занята была одной мыслью, как и он, – глядя на картину, думала только о художнике. Теперь с меньшей доверенностью обращала к нему робкие взгляды, и Лесюёр уже по-другому всматривался в ее черты. Но сердца их бились тайной радостью, которой они не в состоянии оказались понять. В их наружности, выражении лиц произошла перемена – прежде они ее не замечали.

Наконец, несмотря на свою умышленную медлительность, Лесюёр стал завершать свою работу, а с ней заканчивались и сеансы его прекрасной модели. Наступил последний день работы; вследствие этого-то и произошла в мастерской художника сцена между Марильяком, Жанной и ее отцом. Читатель помнит, в какой задумчивости находился все утро этого дня молодой художник.

Рассмотрев работу Лесюёра и найдя ее превосходно выполненной, Елена-Анжелика Люилье осыпала живописца похвалами, сказав ему такой комплимент:

– Надеюсь, что профессор Вуэ тоже не откажется похвалить вас за это!

Лесюёр без внимания слушал слова настоятельницы, занятый мыслью о разлуке: ему предстоит расстаться с Луизой, быть далеко от нее! Какой предлог может снова их сблизить? Была ли у него надежда вновь когда-нибудь с ней увидеться?

Из всех приветствий и поздравлений настоятельницы по поводу отлично выполненной работы Лесюёр, несмотря на свою глубокую рассеянность, расслышал только последние слова, с которыми она отпускала его:

– Ну, любезный племянник мой, надеюсь, мы увидимся в день освящения нашей часовни.

Спустя некоторое время, когда Лесюёр присутствовал на торжественном освящении часовни, он вдоволь насмотрелся на короля, королеву, государственных сановников и на хорошеньких придворных дам; но между этими последними напрасно старался отыскать Луизу де ла Порт: прошло уже три дня, как Луиза оставила Благовещенский монастырь.

Глава VII. Шпионы

За несколько дней до церемонии освящения часовни человек, скрывающий свой придворный костюм под широким плащом и надвинувший на глаза шляпу с широкими полями, выходил из замка Сен-Жермен-ан-Ле. Еще не рассветало; пасмурное небо покрылось тучами, из-за темноты едва можно идти смелым шагом по дороге. Сопровождаемый слугой, вооруженным толстой дубиной, которую держал, казалось, не впервые, этот человек направлялся к Каррьерам, небольшой деревне, построенной бедными крестьянами у подошвы скал, почти в самой земле, так что с высоты королевских башен ее нельзя заметить. Прибыв туда, он приказал слуге остаться на месте и в ожидании его караулить; а сам пошел на вершину холма, что в ста шагах от деревни.

Другой человек, еще во цвете лет, крепкого сложения, с надменным взглядом, не имеющим, впрочем, в себе ничего особенного, закрыв свою полуплешивую, с заживающими рубцами голову одной из низеньких шляп, обтянутых железом, – такие в то время назывались hourguignottes (то есть железными шишаками), – выбрал, похоже, целью своей ранней прогулки тот же холм: взбирался на него с противоположной стороны, оставив позади себя пажа со своей лошадью. Казакин из буйволовой кожи, широкие походные шаровары, большие сапоги со шпорами и пояс, на котором, кроме маленького кинжала и пары пистолетов, висели фонарь, дорожный письменный прибор и фляжка с вином, – таков костюм второго незнакомца. Сверху всего на нем был накинут широкий итальянского покроя плащ, который придавал ему вид скорее какого-нибудь приезжего иностранного купца, чем странствующего рыцаря.

Встретившись в темноте на верху холма, эти двое задали друг другу вопросы.

– Любезный, как пройти к Сен-Жермен? – спросил один.

– Как пройти к Кателе? – осведомился другой.

И тотчас, подойдя ближе друг к другу, они молча обменялись бумагами и каждый стал читать при свете фонаря, зажженного человеком, приехавшим к холму на лошади. Они только теперь поклонились друг другу – вежливо и почтительно.

– Как поживает его величество? – спросил приехавший на лошади.

– Думаю, его высокопреосвященство останется мною доволен! – отвечал пришедший пешком.

По началу этого разговора можно было бы подумать, что эти два человека – главнейшие в государстве лица, если бы пришедший пешком, наклонясь к своему товарищу, не прибавил с видом глубокой таинственности:

– Я открыл тайну: король влюблен!

– Какая новость, – отвечал другой, – мы знаем это.

– Только не в ла Файетт…

– И это знаем! В молоденькую пансионерку, по имени Луиза де ла Порт, – прибавил приехавший с пажом.

При этих словах пришедший со слугой отступил на три шага, как бы не веря тому, что слышит.

– Вы это знаете! – воскликнул он. – Вам это известно! Да это просто чудо! Король, кроме меня, никому об этом не говорил. Может быть, или король, или я во время сна открыли эту тайну… иначе быть не может!

– Король набожен… а такая любовь – грех; исповедь короля…

– Как, неужели отец Гондран, духовник его величества…

– Молчите! Что вам за дело, откуда мы это узнали? Довольно того, что знаем, и все!

В это время послышался легкий шум в кустарниках, растущих внизу холма. Внимательно прислушиваясь, оба в одно и то же время засунули руку под плащи и вынули из-под них пистолеты, которые тотчас зарядили. Шум прекратился; однако, несмотря на это, господин оставленного в деревне Каррьеры слуги, с трудом успокоившись, вынул из-за пояса охотничий свисток и громко свистнул. Слуга тотчас прибежал на звук – молодой парень с глупым выражением лица, но плотный, широкоплечий, дюжий.

– Мы слышали в этой вот стороне – кто-то там сейчас шевелился, – сказал ему хозяин, указывая на один из скатов холма, – ступай, ищи!

– Если это какой-нибудь любопытный наблюдатель, – прибавил другой, – и он на таком от нас расстоянии, что мог рассмотреть нас при свете фонаря, – выколи ему тотчас глаза; если же найдешь его на расстоянии еще более близком, так что он мог даже слышать наш разговор, – убей его тут же, на месте!

Слуга, опираясь на свою толстую палку, оправленную в железо, спустился скорыми шагами в указанном направлении, путаясь ногами в длинной траве и кустах, растущих на скате холма; и через несколько минут пропал из виду.

– Теперь, – снова начал суровый собеседник господина со свистком, – благоразумие требует, чтобы мы говорили таинственным языком. Слушайте меня! Вы, вероятно, знаете, сколько беспокойств причинила оставленная[2]2
  Ла Файетт.


[Закрыть] оракулу[3]3
  Кардинал Ришелье.


[Закрыть]; она могла причинить ему еще большие через сближение Цефала[4]4
  Король.


[Закрыть] с Прокридой[5]5
  Королева.


[Закрыть], о котором старалась из глубины своего монастырского уединения. Однако Цефал стал к ней далеко не тот, что прежде; он уже ее не любит; если и виделся с ней часто, то причиной тому была пансионерка[6]6
  Луиза де ла Порт.


[Закрыть]. Этой последней пришлось оставить убежище[7]7
  Благовещенский монастырь.


[Закрыть] – она вышла из него! Отныне оставленная действительно будет покинутой.

Господин, говоривший это, даже подпрыгнул, как бы от радости, объявляя своему товарищу, что Луизы больше нет в монастыре.

– Но каким же образом вы достигли этого?

– Нет ничего легче. У пансионерки была в Туре, в Турени, родственница, баронесса, имя которой, не знаю каким образом, внесено в росписи сберегательной кассы по выдачам. Мы настрочили ей об этом в полной уверенности, что она немедленно приедет в Париж хлопотать о себе, что действительно и случилось.

– Так вы даже знаете и родство Луизы… вот как! – сказал свистнувший своему слуге господин, приходя все в большее удивление.

Собеседник его, делая вид, что не замечает этого удивления, продолжал:

– Пансион был выдан ей вдвойне… втройне даже, с тем условием, чтобы она непременно отвезла девушку в Тур и там выдала ее замуж как можно скорее.

– И она согласилась?

– Охотно. Теперь вот что вам остается делать. Если Цефал серьезно влюблен в пансионерку, то он, кроме вас, никому не поручит переговорить с родственницей о ее возвращении. Это будет так, не сомневайтесь, вы будете посредником. Но вам надо будет только делать вид, что вы действуете в пользу короля. Между тем вы ничего не делайте, понимаете?

– Но…

– «Но», «но»… что за «но»! Черт возьми, такова воля Оракула, вот и все!

– Я ее очень почитаю, – отвечал господин парня, посланного на розыски; но, испугавшись той роли, которую хотели дать ему, прибавил: – Предшественник мой Буазенваль был выгнан из Франции за то, что слишком слушался Оракула относительно любви Цефала к оставленной.

– Ну так что ж! У вас будет больше ловкости, чем у Буазенваля. Или, лучше сказать, никакой ловкости, никаких уловок вам тут не нужно. Пансионерка скоро будет забыта! Может быть, Цефал снова захочет сблизиться с Авророй[8]8
  Мадемуазель д’Отфор.


[Закрыть]; но тогда синьор Плутон должен будет смотреть… да, и смотреть… и он это сделает, не правда ли?

Житель замка Сен-Жермен-ан-Ле (или, как мы его прежде назвали, господин со свистком) поклонился на этот раз с большей, чем прежде, почтительностью. Ибо синьор Плутон был не кто иной, как он сам – Эдмонд-Франциск де ла Шене, дворянин и главный камердинер его величества короля Людовика XIII. Что касается его собеседника, то его звали Жак Сируа, и он был отставной стрелок гвардейского полка, человек прямодушный, ни к чему не пристрастный и весьма осторожный во всех своих действиях.

Ришелье был в это время занят осадой крепости Кателе, оставшейся в руках испанцев. Отсюда он, вечно неспокойный, могущественный гений, издавал свои повеления Франции, смотрел за ней, не упуская из виду и любовных интриг своего монарха. Выгнав испанцев из крепости, Ришелье, столько же стараясь истреблять своих врагов, сколько фаворитов и фавориток слабодушного Людовика XIII, счел своим непременным долгом прекратить дальнейшие любовные интриги короля с Луизой де ла Порт. Вот почему теперь Жак Сируа, сопровождаемый пажом, поехал к Каррьерам.

Уже начало рассветать; два собеседника, оставшись недовольны друг другом, но не показывая этого, хотели разойтись, когда вдруг услышали под собой, у подошвы холма, задыхающийся, прерывистый крик. Взявшись за пистолеты, они стали прислушиваться: крик раздавался сильнее, явственнее, и по его двоякому отголоску казалось – выражал страдание и мольбу о пощаде…

– Ваша борзая собака поймала, вероятно, какую-нибудь дикую свинью, – заметил Сируа, – и кажется, она порядком дерет-таки с нее шкуру!

– О, Жак у меня лихой малый, он исправен в своих обязанностях, – отвечал ла Шене, – ловок, расторопен и сколь легок на ноги, столь тяжел на руку. Боюсь только, чтобы он не обманулся – не принял одного за другого. Жак еще молод и несколько сумасброден.

– Черт возьми, синьор Плутон, в нашем положении нам нечего беспокоиться о том, кого там колотит Жак. Мы приказали ему идти к подошве холма поохотиться… ну, он и охотится, конечно, за королевской дичью, понимаете – за королевской дичью! Я радуюсь тому, как удачно он справляется со своей добычей, и от души аплодирую побоям, которые наносит, даже моему родному брату!

Сируа и ла Шене стали снова вслушиваться, но никакого шума уже не было. Через несколько минут молодой слуга с палкой в левой руке возвратился к ним, махая правой рукой, измазанной кровью.

– Ну что, Жак! – спросил его господин. – Что такое случилось? Говори… говори вполголоса!

И Жак, понизив голос, стал рассказывать: позади кустарника увидел человека, который на четвереньках карабкался на холм, без сомнения, чтобы быть ближе к ним; заметив его, Жака, он опрометью бросился вниз с холма и пустился бежать; он, Жак, ловко пустил ему палкой в ноги и наконец, дав ему несколько тумаков, так как тот ужасно кричал, счел благоразумным заткнуть ему одной рукой рот, в то время как другой искал свою палку, которой ударил этого человека по ногам.

– Но в это самое время, – прибавил Жак все тем же тихим голосом, – этот каналья укусил меня!..

– У него, видно, хороши зубы, – засмеялся Сируа.

– Да, ничего! – Слуга сорвал пучок травы и приложил к руке, чтобы унять лившуюся кровь. – Зубы острые, черт его возьми!

– И ты его убил! – воскликнул с некоторым волнением ла Шене.

– Да еще как! – отвечал Жан с видом совершенного спокойствия.

– И хорошо сделал, мой любезный! – Сируа похлопал Жана по плечу. – Ты в точности исполняешь данные тебе приказания… молодец! Эх, вам-то что до этого, синьор Плутон? Разве лучше было бы, если бы кто-нибудь нас подслушал?

– А то, – возразил ла Шене, продолжая обнаруживать беспокойство и устремив вопросительный взгляд на своего слугу, – что сегодня назначена исповедь прислуг замка, и я боюсь, чтобы…

– Э, полноте, – махнул рукой Сируа, – Жан забудет об этом проступке… и скажет о нем на общей исповеди. Зачем ему говорить об этом теперь – на малой исповеди? Нет никакой нужды. Однако нам время уходить отсюда, уже начинается день.

Ла Шене, первый камердинер его величества, возвратился в сопровождении убийцы в замок Сен-Жермен-ан-Ле.

Жак Сируа отправился к тому месту, где оставил своего пажа с лошадью; приближаясь к дереву, у которого должен находиться паж, он увидел только двух привязанных к дереву лошадей – пажа не было.

Бранясь, в гневе выходя из себя, он ждал несколько минут возвращения пажа, но тот не являлся. Между тем время шло, настал день, а Сируа, казалось, вовсе не заботился о том, что жители замка узнают его по лицу. Наконец, чтобы отыскать своего пажа, он отправился далее в долину и увидел лежащего человека… у него тотчас появилось подозрение – поступок Жана мгновенно пришел на ум. Он подошел ближе: да, это его паж, мертвый, с разбитой головой…

Сируа не имел особенно чувствительного сердца; можно сказать, что за всю жизнь никто еще не упрекнул его в этой слабости. Однако этого молодого пажа, распростертого на земле, с открытой головой, окровавленными волосами, мать отдала под его покровительство, с тем чтобы он поступил на военную службу или служил в доме какого-нибудь знатного лица; он, Сируа, определил его на службу; вот он убит за то, что сопровождал кардинала от Катене в Сен-Жермен. Убит злодейским образом! А он, Жак Сируа, еще хвалил и поздравлял убийцу… и радовался, что его приказание удачно исполнено…