Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

Он вышел, пересек площадь, набережную, мосты, все уставленные фонарями и маленькими фонариками из бумаги, зажженными по распоряжению полиции. Не зная, по какой дороге, попал, однако, домой и заперся один со своим сокровищем. Держал его, рассматривал, задавал ему вопросы. Если хоть один вздох исторгся из груди Луизы, эта маска его приняла. А на балу в то время как она с трепетом наклонялась, слушая его пламенные речи, если хоть одна слеза любви упала с век ее, – она осталась на этой маске. Он искал след ее и находил – вот он! О, для любящего человека, у которого поэзия живет в сердце, маска не самое ли вожделенное приобретение! Она покрывала лоб Луизы, он оставил на ней приятнейший свой отпечаток. Уста ее тысячу раз прикасались к шелковой подкладке…

Дрожащими руками Лесюёр держал маску, целовал края ее, умеряя благоговением порыв своих восторгов; наконец, набравшись смелости, надел ее себе на лицо – и губы его стали искать те места, где находились губы Луизы.

Нет, он больше не сомневается в своем будущем! Он любит, он любим, и любовь его так сильна, что ему не страшны никакие враждебные силы на земле! Луиза – сирота, не зависит ли она от одного Бога и от самой себя? Если нужно будет прибегнуть к какому-нибудь необыкновенному средству, чтобы преодолеть упрямство ее семьи, – он к нему прибегнет. Марильяк даст ему совет, поможет… Кто тогда будет в состоянии воспрепятствовать его счастью – Луиза будет его женой, он клянется в том ею самой! В таких сладостных мыслях он засыпал, когда наступал уже день.

Глава XII. Приговор

Повинуясь условиям тайного договора, Марильяк на другой день после того, как друг узнал его тайны, явился к королю и кардиналу – среди многочисленной толпы, – в большой Луврской галерее. Как он и предвидел, ни один из этой толпы, казалось, не думал о его присутствии, хотя он старался быть на виду. Эта невнимательность нисколько его не огорчила; когда Людовик XIII и его министр пошли во внутренние покои, куда одни только важные особы имели право за ними следовать, он ограничился тем, что проследовал в их свите до зала швейцарцев. После этого, считая себя исполнившим тяжкую свою обязанность, проворно вышел во двор и, не думая уже о горе, принялся составлять планы, как бы лучше проводить свои дни и ночи.

За главными воротами дворца, уже у небольшого моста, ведущего на набережную, он почувствовал, что кто-то слегка ударил его по плечу. Оглянулся – де ла Гудиньер, капитан телохранителей его преосвященства; Марильяк смутился, узнав его.

– Кардинал-герцог ожидает вас в следующий четверг в своем рюэльском доме, – сказал ему ла Гудиньер, – не забудьте же – приходите пораньше!

– Непременно! – отвечал Марильяк.

В первый четверг января Марильяк, в военном платье и в сопровождении своего пажа, ехал по Рюэльской дороге, между Нантером и Сен-Жерменом, печально припоминая, что дядя его, маршал, когда ехал по этой самой дороге, был заключен в тюрьму, судим потом в доме своего врага и покинул его, только чтобы идти на казнь! А он по законам государства в тысячу раз виновнее своего дяди и вот отправляется туда же…

Подойдя к местечку, нашел он его значительно изменившимся – на главной улице появлялись довольно красивые дома. Желая отвлечься и не ослабить своей бодрости, начал он расспрашивать о новых строениях у крестьян, поправлявших дорогу под надзором королевского наставника.

– Эй, любезный! – обратился он к одному из них. – Кому принадлежит это огороженное место?

– Господину де Лаффема, губернатору Шампани, если вам угодно знать, барин!

Марильяк вздрогнул.

– А это?

– Господину де Морику.

Такому-то советнику… другому советнику… крестьянин перечислил ему все продажные души – это они приговорили к смерти маршала.

– Вы видите – по милости судей мы не сидим здесь без дела, сударь, – прибавил крестьянин.

Марильяк дошел наконец до замка, этого древнего жилища сен-денисских аббатов. Снаружи вид его был мрачен и суров и вряд ли внушил бы спокойствие тому, кто входил сюда по приказу и с не совсем спокойной совестью.

Марильяк соскочил с лошади и сказал своему пажу:

– Синьор, ты жди меня здесь час… два часа… до самого вечера, если нужно. С наступлением ночи, так как несправедливо оставлять тебя на дороге на волю мошенников, можешь отправиться в Париж.

– Без вас? – удивился молодой человек.

– Без меня, – отвечал ему господин, – ты только уведомишь моих друзей о месте, где меня оставил.

Паж глядел на него с беспокойством и печалью.

– Постой! – Марильяк вернулся к нему, хотя уже отошел на несколько шагов. – Если отсутствие мое будет долгим, возлагаю на Монгла и на графа Мора, моего зятя, обязанность снабжать тебя пищей и одеждой. Если же оно продлится слишком долго, приди от моего имени к его высочеству Гастону Орлеанскому – в награду за мою преданность его особе я попрошу, чтобы он взял тебя на попечение. Ни о чем другом просить более не буду и думаю, что он не сочтет меня слишком требовательным. Хочу, чтобы ты служил ему с большим для себя успехом, чем я!

Две крупные слезы показались на глазах пажа.

– Эх, любезнейший, – продолжал Марильяк уже веселее, – печаль влечет за собой несчастье. Ободрись и будь, как и всегда, весел и мужествен. Бог милостив! Я хочу еще видеть твою улыбку, прежде чем мы расстанемся. Ну же, я этого хочу!

Молодой человек постарался улыбнуться, и, когда он делал над собой это усилие, две крупные слезы, выступив из глаз, потекли по щекам.

– Чего же плакать, глупый ты! Однако, черт возьми, я забыл о существенном, о самом важном – ты ведь не завтракал. Не можешь же ты в ожидании меня оставаться с пустым желудком! Ступай в ближайший дом и вели себя накормить как честный путешественник, имеющий с собой двух лошадей. Вот тебе мой кошелек для уплаты за издержки – настоящий пажеский кошелек, в нем едва ли останется на что повеселиться с вечера до завтрашнего утра. Если кардинал даст мне у себя помещение, то ему придется позаботиться и о моей пище!

Молодой человек машинально протянул руку; когда Марильяк удалялся к замку, он следил глазами за своим господином, а увидев, что тот исчез под широким сводом больших ворот замка, привязал к своему поясу поводья лошадей, сел на повалившееся дерево и залился слезами…

Внутренность Рюэльского замка не соответствовала мрачному его виду снаружи. Огромный парк, заново распланированный в итальянском вкусе; прекрасные уголки с длинными, там и сям извивающимися дорожками; статуи, фонтаны и огромные водоемы, из которых в определенное время года извергались струи воды, освежающие воздух; гроты, скалы, каскады – все это в летнее время делало жилище министра очаровательным, лучше всех королевских резиденций того времени. Пока же и при бледном январском солнце оно выглядело веселым.

Это обстоятельство немного успокоило Марильяка; кардинал, по-видимому, не расположен тотчас его принять, и он покамест наслаждался красивым видом из окна комнаты, где находился.

Еще одно ободрило его и подавало хорошую надежду: пять человек, в цивильном платье, появились в той же комнате и остановились поговорить. По речам их он понял, что они только что вышли от министра, а предметы разговоров – поэзия, театр, актеры, распределение ролей и придумывание увеселений. В это утро кардинал, принимая их, был в прекраснейшем расположении духа – они даже осмелились завести с ним живой, жаркий спор, что он перенес с большим благодушием. Марильяк внимательно слушал, считал все это счастливым для себя предзнаменованием и твердил себе, что, может быть, встревожился слишком рано.

Эти пятеро были Демаре де Сен-Сорлен, де Летуаль, Коллете, аббат Буа-Робер, шут его преосвященства, и Пьер Корнель, сочинивший уже «Сида». Всем им дали поручение изложить стихами драматические планы кардинала: он желал царствовать в Академии так же, как и при дворе, над искусствами – так же, как и над Францией, и уверял себя, что ему не хватает только времени, чтобы стать первым стихотворцем своего века.

Когда они ушли, Марильяк из того, что они находились в Рюэле в этот самый день и в это самое утро, заключил, что ему не следовало опасаться очень страшного для себя приговора, потому что не мог же Ришелье в одно и то же время думать о планах комедии и о смертных приговорах.

Пока он рассуждал таким образом с самим собой, густое облако, закрыв солнце, омрачило весь парк – весь его веселый вид внезапно переменился. Серые, мрачные пары распространились по земле и скрыли от глаз мраморные водоемы, прекрасные гроты и даже следы дорожек. Туман, опустившийся на землю, поглотил вдруг все красоты, как мрачное, волнующееся море, – только кое-где виднелись стволы черных обнаженных деревьев, подобные мачтам потонувших кораблей; а колоссальные белые статуи на возвышениях, освещенные последним неярким светом, казались бледными привидениями, наблюдающими это печальное зрелище.

По той аналогии, которая часто против нашей воли существует между предметами внешнего мира и нашими внутренними чувствами, мысли страдальца подверглись тем же изменениям. Он вспомнил, что в Рюэльском дворце праздники и казни совершались иногда в одно и то же время, что в нем есть театр и комната для пыток, часовня и судилище, залы для балетов и подземная темница. Так уж, вероятно, устроена голова у хозяина этого жилища, и доброе расположение его духа в минуту предшествующую не могло охранить от жестокости в минуту, следующую за ней.

Туман уже рассеялся, но пошел сильный снег, покрывший землю. Вскоре во дворе замка послышался скрип снега под ногами множества людей – и Марильяк, прислонившись к окну, видел, как прошли два ряда стрелков в черных камзолах вслед за почетным караулом. К ужасу своему, он вдруг услышал за дверью, через которую вошел, медленные, мерные шаги часового – как будто боялись, чтобы он не попытался спастись бегством.

Время проходило, а он не видел, чтобы этот зловещий отряд вернулся по двору назад или, как толпа стихотворцев, через ту самую комнату, которую он занимал, – все более беспокойные мысли грызли его сердце. Вышедшие из замка люди, без сомнения, устраивали для него судилище! С такими мыслями минуты кажутся часами, а часы – годами. И наш рыцарь, утомленный однообразием своей грусти, не имея особенных причин к страху или в надежде, предался мыслям более спокойным и приятным – реакция эта скрывается в существе нашей природы. В результате ему даже стало непонятно, почему он так быстро встревожился. Но тут явился вдруг ла Гудиньер, капитан телохранителей кардинала, и потребовал его шпагу.

Он отдал ее с покорностью, стараясь собрать все силы. Он ждал, что ему прикажут явиться перед судьями, и не хотел, чтобы кто-нибудь из них мог похвастаться, что видел, как он дрожал.

– У вас нет при себе другого оружия, где-нибудь спрятанного? – спросил ла Гудиньер.

Марильяк расстегнул свое платье.

– Что вы хотите со мной делать? – Гордым движением он поднял голову. Ла Гудиньер в ответ сделал только знак рукой и исчез, пальцем указав на отворившуюся дверь. Марильяк вошел через нее твердым шагом – и очутился не перед собранием судей, как ожидал, а лицом к лицу с кардиналом. На этот раз Ришелье не имел того гордого вида, с каким принял его раньше, в Малом Люксембурге. Мрачное лицо, блуждающий взор, бледное морщинистое чело, голова покрыта фиолетовой скуфьей; окутанный шлафроком того же цвета, он полулежал на длинном стуле и едва удостоил вниманием вновь прибывшего – с рассеянным выражением рылся в куче бумаг на низком столике, покрытом красным бархатным ковром. По другую сторону его стула, на треножнике, украшенном мозаикой, стояли хрустальный бокал, бутылка воды и несколько склянок с эликсиром.

Марильяк сначала думал, что они одни; но, взглянув в глубь кабинета, куда проникал только слабый свет, увидел, что в углу, недалеко от кардинала, блестят каска и кираса: там стоял человек, опершись обеими руками на пищаль. Марильяк обратил на него неподвижный проницательный взор и сразу узнал в нем гвардейского сержанта, арестовавшего герцога Генриха Монморанси в последнем его сражении, – опять Жак Сируа. Это воспоминание едва не лишило его твердости.

– Подойдите ко мне ближе, господин Марильяк, – сказал ему наконец Ришелье.

– Я здесь, ваше преосвященство. – И Марильяк сделал несколько шагов к министру.

Тот, сурово осмотрев его, вернулся к своим бумагам.

«Не намерен ли он сам прочитать мне смертный приговор? – сказал про себя Марильяк. – А этот человек, в тени, позади меня, не для того ли находится здесь, чтобы исполнить его?»

Шум алебард раздался в соседней комнате. Потом между тремя действующими лицами этой сцены воцарилось на несколько минут глубокое молчание, прерываемое только печальным и монотонным стуком в окна снега, смешанного с градом; несчастный страдалец на лицах обоих особ, находившихся здесь с ним, видел только суровость и угрозу и с большим трудом сохранял свой бодрый вид.

Наконец кардинал, казалось, нашел бумаги, которые искал. Держа в руках толстую тетрадь, быстро пробежал несколько страниц и обратился к Марильяку:

– Как, милостивый государь, провели вы те месяцы, те годы, которые я даровал вам, чтобы имели время покаяться?

– Клянусь вам, ваше преосвященство, – Марильяк поник головой с видом полупечальным-полуизумленным, – я совершенно не знал, для какой цели вы назначили оставшиеся минуты моей жизни.

– Вы предавались картежной игре, милостивый государь; несмотря на запрещения, беспрестанно посещали игорные дома, куда собирается все, что Париж заключает в себе самого низкого, – плуты, негодяи.

– Признаюсь, ваше преосвященство, очень может быть, что не все мои товарищи по игре были люди истинно честные, хотя смело могу похвастать, что основательно изучил все игры… – И остановился, смешавшись.

– Продолжайте, – произнес кардинал.

– Я хотел сказать, – продолжал, заикаясь, Марильяк, – что… я проигрывал больше, чем выигрывал.

– Я это знаю; поэтому вы к одному позору прибавили еще другой. Долги, вами наделанные, огромны: вы должны шесть тысяч пистолей одному Жакомени.

Марильяк смутился, видя, как хорошо известны министру его дела.

– Но все ли это? – продолжал кардинал, возвысив голос. – Нет, вам не было довольно игры и воровства…

При этом слове Марильяк выпрямился во весь рост.

– «Воровства»! – вскричал он с пламенным взором и дрожащими губами.

– Потише! – Кардинал насупил брови.

Жак Сируа брякнул при этом своей пищалью.

– Да, воровства, – продолжал Ришелье, – как иначе назвать долги, делаемые в то время, когда наследство продано, промотаны вырученные за него деньги и нет средств расплатиться с кредитором?

– Но я играл… я мог выиграть… – пробормотал Марильяк.

– Но вам и этого еще недовольно – надобно было предаться распутству! Вы открыто ходили к распутным женщинам, часто посещали публичные дома; мало того, допустили сына Франции ходить с вами по этому пути стыда и погибели! Не защищайтесь, де Марильяк; несмотря на опыт прошедшего, вы опять-таки возобновили свои прежние отношения с его высочеством…

– Чтобы нарушить спокойствие некоторых граждан Парижа – это, может быть, и так, – отвечал Марильяк, – но не для того, чтобы нарушить спокойствие государства, ваше преосвященство.

Министр все продолжал перелистывать бумаги, которые держал в руке. Наступила опять минута молчания, в продолжение которого лицо его делалось все более строгим и мрачным. Потом, как будто приготовившись произнести смертный приговор, он сказал:

– Вы не исполнили условий, которые я наложил на вас, милостивый государь, – вы должны были умереть пред Корбией.

– Я делал для этого все, что нужно! – с живостью возразил Марильяк, который считал уже себя безвозвратно погибшим. – Клянусь Богом, никогда я не старался так о сохранении своей жизни, как в то время – о ее прекращении. Вот этот сержант – он, должно быть, узнал меня, как и я узнал его, – может засвидетельствовать, что видел меня среди сражения, и я дрался как бешеный – без кирасы, с открытой грудью и обнаженной головой! Он был в то же время, как и я, пред Корбией, мы сражались на глазах друг у друга. Я ссылаюсь на его свидетельство – пусть он скажет! – И обратил взор к Жаку Сируа.

Но тот остался неподвижен и ничего не отвечал.

– Он находился, как вы, и при Кастельнодарди, но не в тех же рядах. Выслушайте меня, милостивый государь, надобно это кончить. Вот что мы повелеваем.

Казалось, министр, произнося эти слова, почувствовал легкую боль в груди; он смешал воду с несколькими каплями эликсира, медленно выпил стакан и еще некоторое время молчал и размышлял, как бы для того, чтобы оправиться.

Каково было положение обвиняемого во время этого страшного молчания? Марильяк любил жизнь, с избытком умел ею пользоваться; более всего ценил он деньги, потому что дорожил почти теми только наслаждениями, которые покупались с их помощью. Храбрый до безрассудства, он, однако же, проиграл бы жизнь свою в кости, год за годом, подобно тому как, если бы был богат, проиграл бы свое богатство пистоль за пистолем или все вдруг, за один раз, смотря по выбору противника, сохраняя при этом обычную свою беспечность и ветреность. Но умереть взаперти, между четырьмя стенами и запорами, в пытках может быть… Кажется, он читал все это на бледном челе своего судьи. Умереть без свидетелей, без дружеского взгляда, который ободрил бы его и осыпал на прощание похвалами… Умереть, когда сам не в состоянии публично осыпать ругательствами и язвительными насмешками своих преследователей… О, эта мысль отнимала у него все силы!

«Если кардинал хочет моей смерти, – говорил он самому себе, – почему бы не предоставить это опять какому-нибудь неприятелю… Я мог бы отправиться на Рейн и присоединиться к герцогу Саксен-Веймарскому или на юг и вступить в войска Гассиона и Тюрена… Но нет, он потерял ко мне всякое доверие с того времени, как испанские пики пощадили меня при Корбии. Думает, что по какому-то чародейству я неуязвим для оружия солдата и нужен, как для моего дяди, кто-нибудь из этих головорезов, чтобы убить меня!»

Дав ему время испытать все душевные муки, кардинал поднялся на своем стуле и, облокотившись на столик, приблизив голову к голове Марильяка, как будто хотел обворожить его своим взором, заявил ему весело и почти фамильярно:

– Надо переменить образ жизни и уплатить ваши долги!

Марильяку показалось, что он не понял его слов, но кардинал еще не закончил:

– Да, милостивый государь, человек с вашим именем, человек, перед которым открывается обширное поприще, – такой, вероятно, не должен избирать для себя товарищей между людьми, наполняющими игорные дома, и жить на счет какого-нибудь Жакомени. Надо прекратить знакомство с одними и расплатиться с другим!

«Не насмехается ли он надо мной?» – подумал Марильяк, обуреваемый мыслями, которых не мог определить, и находясь почти в положении того рыцаря де Жара, которому Людовик XIII послал прощение, когда голова его была уже отрублена.

– Поняли ли вы меня?

– Да, ваше преосвященство. Но, чтобы уплатить долги, придется… занять!

– Отличный способ платить долги! – Ришелье поднес платок к губам, чтобы скрыть улыбку.

– Все, что я имею, едва ли достаточно, чтобы удовлетворить самого последнего из моих заимодавцев… из них Жакомени главный.

– Неужели? Стало быть, вы жили по-царски, милостивый государь?

– Меня мучили страшные беспокойства, и вашему преосвященству известна их причина. Надо же мне было хоть как-то развлекаться, чтобы не слишком много думать о смерти, которая могла скоро ко мне прийти!

– Ну, мы освободим вас от страха, который вводит в такие огромные издержки. Мы даруем вам жизнь! Мало того, мы желаем освободить вас от долгов.

– Слава богу! Слава великому кардиналу! – воскликнул Марильяк, выходя из того оцепенения, будто превратившего его в камень, и подняв прекрасное свое лицо, на котором засияли вдруг открытость и веселость. – Чем могу я, ваше преосвященство, доказать вам мою благодарность? О, теперь я с радостью умру по вашему приказанию!

В эту минуту Марильяк не помнил уже о своих дядях. Ему казалось, что он проснулся в новом мире, – ему предстояла будущность! У него не будет заимодавцев – этих пиявок, которые высасывали у него золото через все скважинки его кошелька!

– Думали ли вы иногда о женитьбе? – спросил неожиданно Ришелье.

– Никогда, ваше преосвященство.

– А я так за вас о ней думал.

– За меня? О, вы слишком добры.

Лицо Марильяка вдруг приняло важный вид; никогда женитьба не казалась ему делом ни неизбежным, ни необходимым, и потому он проговорил с некоторым замешательством:

– Но… ведь я рыцарь, ваше преосвященство.

– Так что же, ведь вы не давали обета не вступать в брак? – И продолжал почти по-свойски: – Рыцарь де Марильяк, знаю – вы скромны и храбры. Я уважаю эти два качества – они заставляют меня желать особенным образом привязать вас к моей особе. Вот этот человек внушил мне о вас хорошее мнение. – И указал на Жака Сируа, стоявшего в углу, скрестив на груди руки, – пищаль отдыхала на этот раз подле него. – Он видел вас в деле, в лагере пред Корбией, как и сами вы видели его там, и с того времени вы приобрели мое благорасположение.

Марильяк обратился к Сируа и движением руки поблагодарил его; тот стоял неподвижно.

– Сегодня я даю вам торжественное доказательство этого, – продолжал министр, – потому что та, которую я назначаю вам в супруги, – моя родственница.

Марильяк невольно вздрогнул, вспомнив о Пюйлоране, женившемся на мадемуазель де Пон-Шато, и через несколько месяцев умершем в Венсене. Но вскоре опять ободрился, услышав последние слова, которые Ришелье произносил медленно и серьезно:

– Жена заплатит ваши долги, доставит вам должность при дворе, содержание вашего дома. Принимаете ли вы мое предложение?

– Принимаю, как принял бы место в раю, если бы мой ангел-хранитель предложил мне его! – Марильяк пришел в восторг, но не от мысли о женитьбе, нет, – о богатстве, его пообещал кардинал.

– Вам будут предложены, это очень может быть, некоторые условия – как секретные статьи брачного договора, – но это не мое дело. Это будет после, а соглашаетесь ли вы на них заранее?

– Соглашаюсь. Однако не могу ли я сегодня узнать по крайней мере имя той, которую ваше преосвященство назначает мне в супруги?

– Придет на то время, сегодня мы на этом остановимся. Теперь вы можете пока идти, – кардинал поднялся с места, – но помните, – прибавил он голосом, который появлялся у него в торжественных случаях, – одно слово, сказанное вами кому-либо, о том, что происходило между вами и мной, погубит вас!

Министр сделал движение, чтобы отпустить Марильяка, и тетрадь, которую он, по-видимому, так тщательно рассматривал в продолжение своего страшного допроса, упала на пол. Марильяк поспешил ее поднять и с удивлением прочитал на обложке: «Трагикомедия “Мирама”. Действие третье».