Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

И Марильяк простер руки к Лесюёру, а тот бросился к нему, обнял и долго держал в объятиях.

Глава X. Городская дума. Маски

С самого утра 11 января 1639 года у парижской Городской думы происходила большая суматоха. Туда прибыл отряд гвардии в сопровождении полиции и стрелков. Городской секретарь сдал ему ключи от этого общественного дома, и отряд занял все двери и все подъезды именем короля.

Спустя немного времени граф де Шаро, начальник гвардии, и герцог Монбазон, парижский губернатор, окруженные стрелками, явились на Гревскую площадь, где с барабанным боем выстроились отряд пищальщиков и рота швейцарской гвардии. Другие войска стояли на Сент-Антуанской улице и по набережной.

Можно бы подумать, что Париж готовился к какому-нибудь значительному политическому потрясению, однако среди всех этих военных приготовлений попадалась на глаза толпа поваров и поварят в обыкновенном своем платье с большими корзинами на головах, наполненными мясом, рыбой и пирожными; впереди шел музыкант в платье цветов города. Когда они проходили, солдаты брались за оружие, а народ кричал «виват!», как будто надеялся иметь свою долю всех этих лакомств.

Причина великих передвижений заключалась в том, что городское общество, изъявляя радость по случаю рождения дофина и благополучного выздоровления после родов Анны Австрийской, давало королю и королеве от себя бал. Около четырех часов, с наступлением сумерек, двойной ряд карет стоял по обе стороны крыльца. Герцог Монбазон, городской секретарь, купеческий и другие старшины принимали гостей.

По распоряжению устроителей бала всех дам разместили на скамьях, расположенных амфитеатром вокруг большого зала, так что мужчины могли очень хорошо рассмотреть каждую. Замаскированные дамы (во множестве) возбуждали, разумеется, наибольшее любопытство, и в разговорах зрителей, старавшихся угадать, какая личность скрывалась под маской, одной и той же особе давалось десять разных имен.

Только один из всей толпы тотчас встретил и узнал ту, которую пришел искать на маскараде, – молодой человек в узком камзоле и в черном атласном нижнем платье с шелковой голубой с серебром лентой в виде аксельбанта. Отделяясь от всех, опершись на эстраду, он с восхищением смотрел на одну даму, одетую очень просто – в темное шелковое платье, украшенное поддельными гагатами; легкая шелковая маска скрывала ее прелестное лицо.

Между тем как он любовался ею, в толпе, наполнявшей зал, произошло небольшое движение – вошел де ла Шене, любимый камердинер короля, встреченный приветствиями и поклонами придворных второго разряда; он под руку держал изящно одетую по-польски замаскированную даму. Все обратились к нему с вопросами: скоро ли придет король, придет ли вместе с его величеством королева, наконец, будет ли его королевское высочество герцог Орлеанский.

Не успел он ответить на все эти вопросы, как один человек – высокого роста, одетый англичанином, в красном камзоле с желтыми выпушками, с лицом до половины закрытым полумаской, – фамильярно взял его за руку.

Ла Шене, человек веселого характера, когда обстоятельства того требовали, приписывая эту вольность свободе, допускаемой маскарадом, смеясь, приготовился слушать забавные разговоры англичанина, а те, кто осыпал его прежде вопросами, отступив назад, образовали около них кружок. Дама в польском костюме все еще оставалась при ла Шене; по знаку англичанина она отошла вместе с прочими. Когда они остались одни, новоприбывший сказал ла Шене на ухо:

– Что же, господин Плутон, так теперь, по случаю праздников и общественных увеселений, к вам можно подойти только в маске, а не в обыкновенном наряде?

Ла Шене вдруг побледнел, узнав этот голос: со времени своей встречи с Жаком Сируа у Каррьерского холма он старался прекратить свои тайные отношения с ним, распорядившись, однако, так, чтобы нельзя было обвинить его в дурном намерении. По природе чрезвычайно осторожный, он хорошо умел рассчитать и понимал, что невозможно открыто сопротивляться приказаниям Ришелье. Но, то ли совестно ему было служить в одно и то же время двум лицам, то ли, видя, что король страстно влюблен, не хотел он идти наперекор страсти, которая впоследствии могла стать для него, как ловкого поверенного, источником богатства и почестей. Поэтому, приведенный в затруднение этим непредвиденным выговором, он несколько минут затруднялся найти приличный ответ. Между тем веселая толпа, окружавшая его на некотором расстоянии, заметив на лице у него беспокойство, думала, что он попался в руки хитрому комедианту, и решилась не терять из вида забавной сцены, которая должна последовать.

– Она здесь? – спросил мнимый англичанин.

– Кто? – Ла Шене все еще оставался в замешательстве.

– Ну вот еще – кто! Пансионерка! Думаете, я спрашиваю вас о царице Савской?

– Должна быть здесь, – отвечал ла Шене, понизив голос и глядя вокруг себя с беспокойством. – Но, любезный мой… надеюсь, вы дворянин?

– Нет, я не дворянин. Но продолжайте.

– Вы должны понимать, что нам неприлично заниматься здесь этими делами.

– Почему же нет, разве я плохо замаскирован? Впрочем, вы не должны терять ни минуты для собственной пользы – предупреждаю вас по дружески, что Оракул сулит вам худые предсказания.

– О, сжальтесь надо мной! – воскликнул камердинер его величества, стараясь заглушить свое восклицание обеими руками. – Пожалуйста, уверьте его преосвященство, что я преданнейший из его слуг! – Черты лица его выражали страх.

– Хорошо, хорошо! – отвечал отставной стрелок. – Но примите вид более ласковый и веселый, если хотите, чтобы нашу встречу считали маскарадной выходкой.

– Еще раз спрашиваю – приличное ли здесь место для таких разговоров?

– Э, что смотреть на этих ротозеев! Разговоры на скамьях и звуки скрипок производят гораздо больше шума, чем мы. Здесь мы на ровном месте, нет и зарослей, как у Каррьерского холма, чтобы скрывался от нас какой-нибудь шпион. В заключение, мой любезный, – ведь вы, я думаю, дворянин? – спросил его в свою очередь Жак Сируа со злобной улыбкой.

– Да, я пользуюсь этим правом! – отвечал ла Шене.

– Итак, мне остается сказать вам несколько слов и отдать некоторые приказания. – Последним словам он старался придать особенную силу; потом продолжал: – Ну а как, скажите, далеко зашло дело у Цефала с пансионеркой?

– Он не видел ее с того времени, как она уехала из монастыря, но часто говорит о ней; он думает, что она необходима для рассеяния его меланхолии. По крайней мере мы достигли уже того результата, что, думая о пансионерке, он забывает оставленную; не вижу, почему бы нам не допустить, чтобы Цефал продолжал это свое знакомство, которое не может быть опасно: молодая девушка так проста!

– Она станет хитрой.

– Она не принадлежит ни к одному тайному обществу.

– Она будет принадлежать к ним всем из ветрености или из тщеславия.

– Но что же могу я тут сделать? – возразил ла Шене. – Неблагоразумно с моей стороны вступать в борьбу с Цефалом и сопротивляться его желаниям. Он хочет опять увидеться с пансионеркой здесь, в этот вечер. Я должен был распорядиться, чтобы прежде всего удовлетворить его желание.

– Прекрасно обдумано, отлично обдумано! Только надо было давать нам знать обо всем.

– Да разве я этого не делал? До сих пор моя роль ограничивалась прогулками по улице Коломбье, и вы об этом знали.

– Мы знаем также, – Жак Сируа принял теперь, и без всякой пользы, насмешливый, колкий тон под своей маской, – что, если у Цефала есть на улице Коломбье своя голубка, там есть и у вас своя, и вы держите ее в золотой клетке, господин волокита!

– Ну, вы решительно все знаете! – Ла Шене смеялся – видимо, шутка более ему польстила, чем оскорбила.

– А вы ничего не знаете! – отвечал ему Сируа тоном живейшего упрека. – Или вы скрываете то, что знаете?

– Как?! – вопросил ла Шене, меняясь в лице.

– Смейтесь же! – И Сируа продолжал. – Сначала Цефал имел намерение поместить пансионерку у Прокриды, как некогда оставленную, – знали ли вы это?

– Нет, не знал.

– А теперь по какой-то странной прихоти или по строгой своей набожности он хочет выдать ее замуж – знали ли вы это?

– Нет! Клянусь, что нет. «Выдать замуж»… «Выдать замуж»… – повторял с изумлением ла Шене: мысль о замужестве Луизы уничтожала все его надежды, которые он строил на связи короля с Луизой.

– Да, выдать ее замуж! Отчего же вы так изменились в лице, черт возьми! Человек, занимающийся вашим ремеслом, должен скрывать внутренние свои чувства.

– «Замуж»… – бормотал ла Шене, стараясь улыбнуться перед зрителями, между тем как внутренне терзался, – уверены ли вы в этом?

– Да-да.

– Следовательно, вас уведомил об этом отец Гондран; может быть, он же и вселил эту глупую мысль в голову своего духовного сына.

– Но эта мысль недурна, а особенно если благодаря ей мы отделаемся от этой девчонки…

– Без сомнения, без сомнения, – подхватил ла Шене, стараясь поправить свою ошибку, – Цефал уважает таинство брака, мы не знаем, чтобы он когда-нибудь обратился к замужней женщине с ласковым словом.

– Даже к собственной своей жене. Итак, все идет хорошо… Вы можете смеяться сколько вам угодно.

– «Смеяться»… правду сказать, есть чему. Как объяснить, что король ничего не говорил мне об этом? Не должен ли он был сообщить мне об этом прекрасном своем намерении! Неужели я впал в немилость, как Буазенваль?

– Дело возможное, – отвечал ему со спокойным видом безжалостный англичанин.

Ла Шене чувствовал, что ему делается дурно.

– Послушайте, – продолжал Сируа, – еще раз повторяю, черт возьми, будьте повеселее! Разве вы не видите, что ваши придворные, глядя на вас, смеются? Если бы у них было столько ума, сколько дерзости, клянусь вам, они поняли бы весь наш разговор по одним только гримасам, какие вы делаете!

Несмотря на то что ла Шене был мрачен и задумчив, лицо его, однако, мало-помалу просветлело; когда улыбка, хотя и принужденная, вновь появилась на его устах, Жак Сируа продолжал:

– Одно из двух: или вы знали о намерении короля и не уведомили нас – и в таком случае вы виновны в преступлении против его преосвященства…

– Я ничего не знал, клянусь спасением души!

Ла Шене был, как говорится, ни жив ни мертв.

– …Или вы ничего не знали, как говорите, – в таком случае вы, несомненно, впали в немилость при дворе, и я вас искренне с этим поздравляю, потому что для вас тысячу раз лучше навлечь на себя неудовольствие короля, чем гнев кардинала. Понимаете ли вы это?

Говоря таким образом, Сируа находил, казалось, удовольствие в том, что видел, как на лице его собеседника постепенно изглаживалась улыбка самодовольства, уступая место бледности и отчаянию. Этот демон остервенился на бедную душу, которую мучил; мстительный и гордый, как его господин, слуга кардинала хотел уязвить таким образом слугу короля, желавшего освободиться от зависимости, – заносчивость простолюдина торжествовала, сокрушая тщеславие дворянина!

Одушевляясь все более, толпа окружила их. Хотя никто не слышал разговора, все понимали по странным телодвижениям ла Шене, что он попал не в добрые руки, и всякий старался узнать: кто, собственно, этот англичанин, столь забавный под своей маской. Но отставной стрелок еще не до конца разделался со своей жертвой. Посоветовав еще раз быть веселее и принять приличный вид, он продолжал:

– Что касается замужества пансионерки, то мы на это согласны. Только ей назначают мужем молодого графа де Риё – вот он стоит перед нами и смеется, раскрыв рот, чтобы показать дамам свои белые зубы. Но мы его не хотим – это человек, на которого нельзя рассчитывать. Итак, постарайтесь – и вы, и все приближенные – повредить ему, воздействуя на ум короля. Через неделю, если вы останетесь еще на своем месте, получите другие инструкции. А теперь желаю вам здравия, радости и счастья! Круг около нас становится все меньше, и мне, кажется, придется поработать локтями среди этого множества шитья и кружев, чтобы проложить себе дорогу.

В самом деле, оставив бедного ла Шене в горести, Сируа насилу пробрался через толпу, которая теснилась вокруг него, стараясь его узнать, вызывая, осыпая похвалами и рукоплесканиями. Молодой де Риё особенно усердно рукоплескал, собрался даже обнять его в знак поздравления, но дюжий англичанин заставил его юлой вертеться около себя до самого конца зала и удалился.

Едва только Сируа не стало в виду, как наш дворянин почувствовал, что чья-то рука снова прицепилась к его руке. Думая только о несчастье, он вздрогнул, оглянулся – и узнал свою даму в польском: она снова подошла и смеялась над странным выражением его лица. Но ла Шене, не расположенный более любезничать, отвечал своей маске не очень вежливо на вопросы, которые она задавала ему насчет разговора с англичанином.

– Боже мой, – заговорила тогда с ним маска тихим, вкрадчивым голосом, – разве я уже более не ваша, что вы говорите со мной таким образом?

– Да, да, но говорите тише! Этот проклятый человек вас знает, ему известна связь наша, и если он поймет, что вы здесь, куда скоро должны прибыть их величества, – он меня погубит! Король весьма строг насчет как нравов, так и этикета.

– Однако же не так строг, как вы говорите. Разве не приказал он, подобно вам, допустить на этот бал свою любовницу!

– Молчите, мой друг, молчите! – И ла Шене, затрепетав снова, крепко пожал руку своей маске. Помните – уступил я вашему желанию побыть некоторое время в этом собрании лишь с тем непременным условием, что вы уйдете отсюда до прибытия их величеств!

– Как хотелось бы мне увидеть эту мадемуазель! – отвечала дама вкрадчиво. – Она, как видно, очень привлекательна, если вскружила голову королю и служит моделью для живописцев.

– Сжальтесь надо мной – молчите, друг мой… вы меня погубите! – И несчастный, томясь тревогой, от всего сердца проклинал все балы и карнавалы, всех англичан и полек на свете.

– Итак, – сказал он наконец своей спутнице, – что вы хотели видеть, то и видите. Поглядите вокруг: эти богатые платья, перья, султаны, алмазы, эти многочисленные светила – вот что значит праздник в Городской думе! А теперь – скоро должен приехать король – вам надобно удалиться! Уходите – я так хочу!

В эту самую минуту она вдруг вскрикнула от удивления: молодая парочка – оба свежи, заняты только друг другом – мелькнула перед ними; у кавалера лицо открыто – это Лесюёр!

– У вашей красавицы, – молвила она несколько недовольно, волосы белокурые, талия… хм, недурна, только уж слишком тонкая, подбородок полненький и с ямочками – все так?

– Точно так! Но кто вам рассказал?..

– Боже мой! – со вздохом отозвалась она. – И вот за что хватаются, чтобы иметь модель!

– Ах, друг мой, перестаньте же думать о вашем прежнем постыдном ремесле!

– Не говорите о нем худо – тогда я была благонравной девушкой. Разве честнее то ремесло, которым я теперь занимаюсь. – И продолжала: – Она не в темной ли шелковой мантилье и белом атласном платье, украшенном гагатами?

– Может быть.

– Ну так смотрите – вот она, там, внизу! В ожидании прибытия короля слушает объяснения в любви… вон, видите, того красивого молодого человека.

Новый удар для несчастного камердинера его величества: Луиза, не зная знаменательной роли, ей предназначенной, без ведома даже тетки, разделяет страсть какого-то неизвестного дворянина, а вся ответственность за это перед королем ляжет, конечно, на него одного – ла Шене. И он положил, что бы ни случилось, не терять из вида молодой парочки – по крайней мере до конца исполнит поручение, как прилично доброму и верному слуге короля.

Ведя с собой свою даму, он принялся следить за ними, подстерегая их движения, подслушивая разговор… Но, увы, слышал только что-то отрывистое, бессвязное и замечал телодвижения, ничего не объясняющие. Однако и того, что видел и слышал, достаточно, чтобы убедиться: любовь – предмет беседы молодых людей. И он почти не обманулся: пусть Лесюёр не получил еще полного признания в любви, но мог свободно объясниться, раскрыть свое сердце и выразить страсть свою уже не знаками и намеками, жестами, но пламенными речами, изливавшимися из его души. Конечно, ему отвечали не таким же языком; но рука, покрытая одним газом, почти обнаженная, дрожала, обвивая его руку; влажные глаза блестели сквозь шелковую маску; снежная девственная грудь поднималась, отвечая на биения его сердца, и жилки атласной шеи бились от любви, ощущая дыхание его уст… Когда, почти испугавшись, увидев свою тетку и ла Шене, которые сошлись вместе, Луиза быстро удалилась от художника – чего еще большего мог желать Лесюёр?

Вскоре на другом конце зала, за эстрадой, где находились городские музыканты, он услышал, что его зовут по имени, и остановился. Замаскированная дама, оставаясь на своем месте, скрывающем ее от взоров, пальцем давала знак, чтобы он подошел к ней.

– Господин Лесюёр, – обратилась она к нему, – вы, кажется, неохотно мне повинуетесь? Это нехорошо со стороны кавалера, который носит мой знак: голубую ленту, которая на вас в виде аксельбанта, ведь я же вам подарила!

– Как, сударыня, – отвечал художник, проявляя к ней живейший интерес, – так это вам обязан я тем, что нахожусь на этом празднике?! Ах, скажите, сделайте милость, кто вы?

– Кто я? Это тайна для всех здесь, в этот вечер. Единственный человек, которому это известно, думает, что я уже ушла. И если я осталась здесь и прячусь, так это для вас!

Лесюёр обнаружил при этих словах некоторое беспокойство.

– О, не бойтесь ничего, – продолжала маска, – когда я бросила из окна букет и билет вместе с ним, это я сделала для того, чтоб увидеть вас здесь без всякого затруднения. Но, боже мой, я знаю уже, что вы любите другую…

– «Другую»? – повторил Лесюёр смешавшись и глядя на нее во все глаза.

– Да, и об этой-то другой я хочу поговорить с вами – по дружбе к вам, а не к ней. Знайте, что вам трудно ее любить… вам угрожает большая опасность!

Кое-как объяснила она ему, не называя, однако, никого по имени, что эта прекрасная девушка не может быть его женой; у нее есть гордая и корыстолюбивая тетка, которая никогда на это не согласится, и судьба ее уже решена. Заметив, что Лесюёр слушает ее, забыв, как видно, обо всем на свете, она, не теряя, по-видимому, бодрости, стала говорить ему о страшном сопернике – против него невозможно даже обнажить свою шпагу и для удовлетворения желаний его найдется множество исполнителей. Завершила она свою речь просьбой – не вступать в борьбу, ибо это неминуемо кончится его погибелью.

Лесюёр старался припомнить этот голос – звуки его, хотя, быть может, изменившегося, ему не знакомы… И он снова стал упрашивать таинственную даму сказать ему свое имя или открыть лицо. Быть может, она и готова уже была исполнить то или другое, как вдруг перед ними очутился ла Шене.

Раздраженный другими неприятностями этого вечера, видя на плече у Лесюёра ленту, которую сам подарил, взбешенный тем, что этот молодой человек в одно и то же время и с тем же жаром ухаживает за любовницей короля и за его собственной, он забыл обычную свою осторожность и говорил столь громко, так размахивал руками, что его придворные друзья снова столпились вокруг, готовые над ним посмеяться.

В эту минуту раздался по всему залу голос швейцара:

– Король приехал! Долой маски!

Как по мановению волшебного жезла, все маски оказались сняты – мужчины радостно рукоплескали множеству хорошеньких личиков, им открывшихся.

Одна только не исполнила еще приказания швейцара… Ла Шене, бледный, трепещущий, вне себя, старался провести ее к дверям, но зрители шумно этому сопротивлялись, с криками и смехом требуя, чтобы правило королевского церемониала было в точности выполнено. Среди этих споров маску с дамы в польском костюме внезапно сорвали – это Жанна ла Брабансон!

Лесюёр даже побледнел, изумленный.

– Жанна Брабансон! – воскликнули сразу несколько молодых дворян из тех, кто приставали к ней иногда в мастерских, пользовавшихся их покровительством.

– Непотребная женщина! – повторил один голос сильнее прочих – голос Жака Сируа.

Молва, что непотребная женщина присутствовала на этом торжестве, распространилась по всему благородному собранию и вызвала всеобщее негодование. Первый камердинер его величества, закрыв лицо руками, убежал. Бедная Жанна последовала за ним, низко кланяясь всем на своем пути.

Глава XI. Городская дума. Балет

Когда шум немного утих, дамы заняли опять свои места на скамьях. Через несколько минут в зал явились двадцать четыре королевских музыканта, чтобы сменить музыкантов городских. Между тем купеческий старшина, государственный советник и гражданский губернатор в атласном платье; секретарь и старшины также в парадных одеждах, с десятью городскими сержантами впереди – каждый нес в руках два белых зажженных факела, – торжественно направились навстречу их величествам, которые достигли уже ступеней лестницы. Когда король и королева оказались на первой ее площадке, купеческий старшина произнес им маленькую речь – благодарность за благополучное прибытие. После подобающего ответа Людовика XIII отворились обе половины дверей зала, музыканты заиграли марш, барабаны гвардии и барабаны швейцарцев забили во дворе и король, держа за руку королеву Анну Австрийскую, вступил в зал среди оглушительных криков: «Виват!.. Виват!..»

Король обошел с королевой весь обширный зал, кланяясь дамам и изъявляя всем против обыкновения свое удовольствие. Лицо его было не так мрачно, как прежде; в походке и во всей наружности появились живость, моложавость; длинные завитые волосы, черные усы, поднятые к концам немного вверх, борода, вначале широкая и постепенно суживающаяся, – все придавало лицу новое выражение. Казалось, обычное его болезненное состояние исчезло с приближением радости, которую надеялся он испытать в этот вечер. Даже платье его приличествовало человеку более молодому: легкий короткий испанский плащ пунцового бархата, вышитый золотом, покрывал плечи; на светло-голубом камзоле, также вышитом золотом, с широкими рукавами, подбитыми белым атласом, шпажная перевязь, надетая накрест и усеянная драгоценными камнями, и широкая лента ордена Святого Духа; на ней висел бриллиантовый крест, на плаще сияла орденская звезда; завершали костюм богатое ожерелье и на шляпе три длинных пера цветов королей Франции – голубого, белого и красного[10]10
  Главнокомандующий по должности имел за щитом своего герба четыре или шесть знамен цветов короля – белого, красного и голубого (in: Elat de la France. 1702. T. 3. Р. 451). Голубой был цветом французских королей, белый – общим цветом нации; красный – цвет, который король надевал в торжественных собраниях; большого красного полукафтана, поверх – длинный плащ голубой, усеянный цветами золотых лилий (in: Essais historiques sur Paris, par Saint-Foix. T. 2. Р. 193). – Примеч. авт.


[Закрыть].

Луиза с трудом узнала короля: она видела его всегда печальным, угрюмым, в простом охотничьем или цивильном платье. Госпожа де Сен-Сернен провозгласила его истинным красавцем, первым королем христианства, приятнейшим во всем королевстве мужчиной. Девушка не могла не разделять мнения тетки, говоря о своем благодетеле. Продемонстрировав свою статность, импозантность и веселое расположение духа, Людовик XIII призвал всех через швейцара продолжать веселиться и надеть маски. Вскоре он и сам направился в сопровождении купеческого и еще одного старшины в приготовленную для него комнату, чтобы нарядиться: как и знатнейшим особам его свиты, ему предстояло играть роль в балете. Прежде, бывало, он по привычке и с успехом предавался этому развлечению, но оставил его уже несколько лет назад. Но желание нравиться женщине действовало на него в эту минуту так же, как на других: влюбленный в юную пансионерку, он по-мужски тщеславно надеялся не на одно только свое могущество и титул короля.

Когда король был готов, поднялся большой занавес, закрывавший конец зала, и открылся другой зал – с машинами, декорациями, ярко освещенный. Он представлял собой театр, где скамьи и вся передняя часть тотчас превратились в партер, ложи и галереи. При звуке скрипок начался балет, почти такой же, как все балеты того времени: вечная аллегория, со скачками и прыжками, а смысл их не всегда легко понять.

На этот раз в основе сюжета рождение дофина и благополучное разрешение королевы от бремени. Сначала появились группы, составлявшие первый выход: исполнители молили Бога даровать королю наследника, который упрочил бы спокойствие Франции, и танцевали. Но вот молитвы услышаны – объявлена беременность королевы. Актеры другой группы, во втором выходе, выражали многообразные нюансы надежды и страха, – и тоже танцевали. Королева рожает – и весь народ разделяет ее страдания: опять молитвы, сопровождаемые вздохами и стонами, – и опять танцы.

Наконец, при громе пушек и колокольном звоне обнародовано радостное известие – о благополучном рождении на свет дофина. Тут пошли уже танцы за танцами: из всех частей королевства появляются депутации от дворян и крестьян и приносят к подножию престола свои верноподданнические поздравления, сопровождаемые пируэтами и разнообразными балетными и иными движениями.

Разные провинции представили тут не только национальные свои танцы, но и красочные, им только свойственные костюмы и музыкальные инструменты.

Пуату – свои волынки и прелестные менуэты с тройными тактами – фигуры на паркете изображались в виде буквы Z; Гиень – тимпаны и благородные паваны, все еще напоминающие о соседстве ее с Италией, – подражание движениям павлина; Орлеан – флейты и свою гальярду, – танцовщик и танцовщица бегают и, кажется, летают; Овернь – рилэ, медленные и тяжелые бурре; Прованс – литавры, живые и пламенные рондо; Шампань и Бургундия – виолы и гобои – при звуках их важно скачут в пляске паж и король; наконец, Пикардия, без всяких инструментов, посредством собственных рук и ног артистов, с большим шумом исполнила танец, называемый «качкой прачек», – слышались звуки вращения прачечных вальков, топот деревянных башмаков, оглушающие зрителей и поднимающие вокруг облака пыли. Все эти сцены исполнялись одна за другой и вызывали дружное одобрение и благодарность всего собрания.

Наконец, очередь дошла до Парижа. Король, желая оказать честь своему народу, принял роль в этом последнем выходе и явился в нем замаскированным – в платье простого гражданина; правда, все знали, что это он. Видя, что монарх, которого Ришелье сделал таким великим в глазах современников, принимает участие, как прежде, в увеселениях своих подданных и сам, лично им содействует, все в зале прямо-таки таяли от удовольствия; наш Лесюёр, к примеру, даже забыл на время обожаемую Луизу…

Куда ему, как и всем другим, догадаться, что в это время происходило в душе сына Генриха IV… «Простой гражданин» танцевал куранту в числе шестерых – вместе с герцогами Лонгвилем и д’Эльбёфом и тремя дамами, предварительно назначенными. В этом чисто пантомимном танце, выражавшем перипетии любви, танцовщицы сначала избегали своих любовников, а те их преследовали, останавливали, успокаивали, потом все вместе, составив одну группу, выражали свою радость и блаженство страстными хореографическими пассажами.

Представив одну довольно грациозную пантомиму, которая порядочно удалась ему, король хотел знать, какое действие произвела она на Луизу, и перевел взгляд в ее сторону: задумчива, с поникшей головой и, по-видимому, вовсе не интересуется балетом… Разочарование, постигшее короля, разом лишило его веселого расположения духа и парализовало ту моложавость, что вернулась как будто к нему в этот день.

Как, чтобы понравиться молодой, незнатной девушке, он, король Франции, забывает физические страдания, отказывается от обычной своей степенности, старается быть молодым, ветреным танцором, чтобы уменьшить в глазах ее разницу лет, вкусов, званий – и вот вознаграждение за все старания – не получает от нее даже взгляда!

Стыдясь своей слабости, своей любви и обретя вновь обычную робость, не раз, быть может, упрекал он себя за то, что играл роль скомороха перед своим народом, а особенно перед королевой, столь редкой свидетельницей его радостей. Эти мысли леденили его… и вот танец кончен: перед всеми снял он маску, и вместо выражения счастья, которого все ждали, увидали на лице гримасу хмурую, болезненную – минутное удовольствие, стало быть, более омрачило, чем оживило короля.

Однако не его одного терзали печальные мысли; в то время Лесюёр смотрел на короля, а король – на Луизу, сама она – на него, Лесюёра, находившегося на противоположной стороне зала. Лучи зрения, бросаемые ими всеми, образовали как бы треугольник, связывавший этих троих.

Мысли Луизы были столь же невеселы, как и короля, – Лесюёр низринут с той высоты, какую занимал в ее душе! Долго наблюдала она за тем, как он, стоя близ эстрады музыкантов, разговаривал с дамой, одетой по-польски, и, по-видимому, повторял ей те пламенные слова, которыми прежде очаровывал Луизу, – ей, непотребной женщине, хитростью попавшей в собрание! В этом она не сомневалась, все так говорили, даже сама баронесса де Сен-Сернен в том ее уверяла, рассказав об этой особе длинную историю со своими комментариями.

Балет продолжался три часа; в заключение следовало протанцевать с открытым лицом – королю с президентшей, королеве с купеческим старшиной и так далее: старшинам города – с графинями и герцогинями, а графам и герцогам – с женами и дочерьми господ старшин. Король пожелал быть от этого уволенным, сославшись на усталость.

Подали знак, и все перешли в другой зал – тот, что со стороны церкви Святого Иоанна. Там ждал гостей богатый ужин, поданный в замечательной фаянсовой посуде – по обычаю пирующим предстояло потом разбить ее вдребезги.

Людовик XIII не садясь предложил тост за здоровье всего города и покинул стол; за него тотчас уселись дамы, – томимые голодом, они мало заботились о чинах и церемониале, и недаром – было уже четыре часа утра. Однако не забывали они и стоявших позади них кавалеров, таких же голодных. Домашняя птица и дичь, рыба и жаркое были разрезаны, разрознены и розданы в мгновение ока; апельсины, сладкие печенья, кремы, варенья, печеные плоды, даже сухие конфеты – все исчезало как по чародейству. Все это передавали, брали, бросали друг другу через головы; стоял такой шум – смех, крики, – что ничего не было слышно.

Пользуясь суматохой, Лесюёр старался приблизиться к Луизе, и ему это удалось. Пробравшись к ней и теснимый со всех сторон стоявшими позади него услужливыми кавалерами, он подумал, что поступок его неблагоразумен и, пожалуй, повредит ему во мнении баронессы. Однако теперь ему придется преодолеть не меньше препятствий, чтобы оставить свое место, чем пока он до него добрался – поистине лисица, попавшая в западню. И вдруг – что это? – маска Луизы де ла Порт, лишь слегка привязанная к спинке ее стула, поразила его взоры. О блаженство, о наслаждение для влюбленного! Тихонько отвязал он ее и взял, – да-да, украл! Спрятал свою драгоценность под камзол и стал пробиваться через толпу; быстро прошел все залы, где уже зажигали новые свечи – до самого рассвета будут они освещать новые удовольствия пирующих. Но что ему до того за дело – ничего теперь уже не нужно на этом празднике…