Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

На этот раз Луиза уже станет руководствоваться внушениями своей совести. Марильяк любит другую – ну что ж, она сожалеет о нем не обвиняя; будет ждать, пока он к ней вернется… ведь добродетель не что иное, как жертва. А Лесюёр – о, если он беспокоится о ее участи, можно без стыда сохранить в своем сердце остаток любви.

Вечер

Король пришел к Луизе в свое обычное время – вечером, когда расстался с кардиналом. Через маленькую потаенную дверь длинный коридор вел Людовика из его покоев в жилище графини. Часто, приходя к ней, заставал там баронессу и приглашал остаться, не всегда стремясь быть наедине с Луизой. На этот раз графиня де Марильяк была одна; поклонившись королю, но почти не произнеся обычных приветствий, она спросила:

– Ваше величество, не позволите ли вы, чтобы я уведомила о вашем приходе мою тетушку? Иногда, как казалось, вы находили удовольствие в ее разговорах.

– Нет, – отвечал король, – зачем?

Занятая своими мыслями, не подумав даже осведомиться о желаниях августейшего посетителя, Луиза подошла к шкафу, открыла его, вынула шахматы, поставила на стол и придвинула два кресла, одно против другого.

– Еще не пора, сударыня! – воскликнул, смеясь, король. – Вы сегодня очень торопитесь быть разбиты! Я люблю играть с вами, это правда: если выигрываю, так в игре. Вы не уступаете мне из уважения, как другие, для этого вы еще не очень хорошо умеете играть. Но прежде всего мы побеседуем… я рад, что нашел вас одну. Ваша тетушка, видите ли, бывает кстати, когда я расположен к злословию, – кажется, находит в нем большое удовольствие, и это мне нравится. В это время она уже, может быть, спит. Вам надо, сударыня, у меня исповедаться… а исповедь происходит между двумя.

Луиза посмотрела на короля с удивлением.

– Ну, друг мой, – продолжал он, приглашая знаком сесть рядом с собой на широкую, очень мягкую двухместную скамью, стоявшую перед камином, – скажите-ка мне, какие мысли заставили вас с раннего утра пуститься к горе Валериан?

– Как, государь, вы уже знаете?

– Да, Луизочка, я уже знаю, что вы ходили раздавать свои деньги бедным крестьянам. Это очень хорошо… но не прятался ли в одной из хижин какой-нибудь обожатель?

Говоря таким образом, он пристально смотрел ей в глаза, делая вид, что шутит. Но встревожился, заметив, что Луиза переменилась в лице, – если судить о силе любви по ревности, какую каждый обнаруживает, то Людовик XIII был, пожалуй, еще влюбчивее, чем его отец. Все наводило его на подозрение близ той, которую любил, несмотря на платонический характер его привязанности, – по-видимому, он поступал скорее по внушению робости и набожности, чем из истинных соображений воздержания, то есть по недостатку здоровья, а не желания.

– «Обожателя»… – повторила Луиза, – государь, я замужняя женщина.

– А, замужняя… – и продолжал: – Что ж, это не всегда мешает… могу указать вам на многих прекрасных дам, весьма замужних… тем не менее они имеют любовников: герцогиня де Роган, герцогиня де Шеврёз… герцогиня де Монбазон…

– Монбазон… ах, государь, нехорошо с вашей стороны так думать; это почтенная дама.

– Как и другие… как принцесса также… а можно идти и выше, – он наклонил голову со смиренным видом, – но вы ведь не любите злословить?

– Нет, государь, не люблю… и вы видите, что моя тетушка была бы для вас не бесполезна.

– Так что же вы делали? Что видели в ваших хижинах? Прекрасная вещь благотворительность, любил бы ее… если бы не был королем.

– Но, государь, не всякий ли день вы ее оказываете…

– Да… моим телохранителям. При дворе каждый думает, что ему должно давать наград больше, чем дают, а если иногда мои благодеяния достаются благодарным, они идут благодарить в первую очередь кардинала.

– Это очень несправедливо.

– Нет, это очень ловко! Кардинал может дать больше меня – он имеет больше власти. Я не кто иной, как его покорнейший слуга… его статс-секретарь, пятый для подписи.

На это Луиза ничего не смела отвечать; об этих предметах всегда молчала, как из скромности и благоразумия, так и из справедливого сознания своего неведения в том, что касалось политики.

Король углубился в кресло, оперся спиной, расположился поудобнее, скрестил руки, делая вид, будто о чем-то размышляет, и после нескольких минут молчания снова заговорил:

– Итак, станем скучать! Когда какая-нибудь особа мне нравится, очень люблю скучать возле нее, грея у огня ноги. Скука без зевоты часто бывает приятна…

– Если это для вас лучшее времяпрепровождение, – отвечала хорошенькая графиня, – вам бы иметь у себя людей, которые обязаны наводить на вас скуку, а не увеселять. К чему же Маре и Ланжели, ваши шуты?

– Боже мой, Маре и Ланжели, сударыня, иногда очень мне докучают. Но когда они за это принимаются, мне бывает слишком уж скучно! Нет ничего неприятнее, как скучать, когда надеешься посмеяться. Кстати, Луизочка, излагал ли я вам последнюю шутку де Маре?

– Не ту ли, государь, что он в вашем присутствии сказал де Ботрю и де Ножану: «Вы пришли кстати, милостивые государи, ко мне на помощь: король не в хорошем расположении духа; я один не мог тут ничего сделать, но мы втроем, у нас получится лучше – ведь три дурака стоят больше, чем один!»? Ну, или что-то подобное.

– Нет, – отвечал король, – это Ланжели, и я велел наказать его за дерзость, потому что граф де Ножан был от этого очень долго не в духе. Шутка Маре гораздо новее… Этот шут иногда бывает забавен… недавно нашел средство показать свою благотворительность, как и вы, Луизочка, но на свой манер и на манер братца моего кардинала – не развязав кошелька.

Тут король засмеялся и потер руки, довольный тем, что пустил сатирическую стрелу в своего министра, однако продолжал историю про шута Маре:

– Однажды мне сообщили дурные известия о некоторых моих музыкантах, а именно что они пьянствуют, шатаются по кабакам и непристойным местам, потом ночью заводят шум по городу, как некоторые знатные господа из моих придворных… и даже из моей родни. Чтобы наказать их, я велел отнять у них половину жалованья в надежде, что это заставит их, может быть, добавлять воду в вино и спать в своих постелях. Но три дня назад Маре предложил мне маскарад в то время, которое назначено для разговора с придворными перед почиванием, – о чем я, впрочем, почти и не заботился; так вот, он привел ко мне музыкантов, и преотлично наряженных: полуодетые, один в кафтане без нижнего платья, другой в нижнем платье без кафтана, они принялись передо мной вертеться и грызть орехи. Я рассердился за эту шалость, но этот сын сумасшедшей матери очень важно отвечал мне: «Что ж, на кого вашему величеству сетовать, как не на самого себя. Кто получил только половину своего дохода, не может одеваться иначе, как наполовину, и есть иначе как одной стороной». Это меня рассмешило, и я возвратил им полные оклады.

– Вы хорошо поступили, государь, да и Маре тоже.

– Маре я больше люблю, чем Ланжели, – продолжал король, – но еще более, чем обоих шутов, люблю моего карлика Жоффруа – по крайней мере, когда его вижу, не ожидаю насмешек. Впрочем, – продолжал он, как бы рассуждая сам с собой, – мне кажется, что не люблю ни тех ни других… все это глупо.

Снова наступило молчание; Людовик посмотрел на Луизу с упреком.

– Вы сегодня очень скромны, сударыня! Разве вам нечего поведать мне? Сегодня я хочу разговаривать… не буду играть в шахматы, хоть они у вас и есть. Не изложите ли и вы мне какую-нибудь историю, почерпнутую в тех хижинах, которые вы посещали… если стоит это сделать?

Луиза описала ему сцену, поразившую ее при входе к Магдалине Кормье. Она даже отвлеклась от своего грустного состояния, живо представляя королю высокий подвиг бедной женщины, которая одна поддерживала трудами рук своих деда и внуков; слегка коснулась прекрасной черты молодого художника, подоспевшего так великодушно на помощь этому семейству, – не сумела умолчать об этом. Хотела знать, какое действие произвел на короля ее рассказ о преданности двух особ, но его это, по-видимому, не тронуло.

– Труд – прекрасная вещь! – так отозвался он. – Тот, кто трудится, – счастливейший, по-моему, человек!

И, начав с этого, Людовик перечислил все ремесла, которыми сам мог заниматься, утверждая, что, если бы перестал быть королем, его никак не затруднило бы прожить на свете.

– Потому что, – продолжал он, – я недурной музыкант и, кажется, довольно хороший живописец, – способен в случае нужды напачкать какую-нибудь вывеску. Что касается охоты, бьюсь об заклад, графиня, что при необходимости был бы столь же хорошим егерьмейстером, как Марильяк. В геральдике я профессор! Но все это ремесла благородные, ну а если бы мне их запретили, и тогда выпутался бы из беды.

– Я в том нимало не сомневаюсь, – отвечала Луиза, – видела пищаль вашей работы – она показалась мне превосходной.

– Это еще ничего! Я мог бы снабдить себя сам нужным для охоты на суше и на воде: умею делать рожки для пороха, силки для ловли птиц, рыболовные сети… и много других вещей. Что касается пряников, поспорил бы даже с вашей аббатисой Благовещенского монастыря: последите – те, которые я делал, все нашли превосходными, хоть немного и подгорели. Пусть брат мой – знаток в лекарственных травах, зато я лучше его знаю садоводство… вот надеюсь скоро доставить вам случай отведать моего зеленого горошка. Знаете ли что, Луиза… в прошлом году мне пришла фантазия прожить целый день, не прибегая к пособию моей казны. И мне это удалось! – Король понизил голос и с самодовольным видом продолжал: – Я велел продать на рынке часть моих овощей и на вырученные деньги весело существовал целые сутки – прямо как какой-нибудь зажиточный парижский гражданин!

При этих словах Людовик посмотрел на графиню с торжествующим видом, как бы ожидая комплиментов. Но Луиза, все такая же рассеянная, не видела, чем тут хвастаться королю Франции – продавал на рынке свой зеленый горошек, – и лишь слегка выразила похвалу, что его очень удивило.

– Да что с вами, Луиза, – вы сегодня не в духе! А бывали иногда так веселы и разговорчивы. Нужно же, чтобы вами овладела грусть именно в то время, когда мне весело на сердце и на душе! У нас сегодня пятница, мой счастливый день, милая графиня… будьте же откровенны и скажите мне, что вас беспокоит. Неужели я должен просить вас об этом?.. – Говоря таким образом, король придвинулся к Луизе, развивал локоны ее волос и ласкал их рукой.

Луиза, стараясь казаться более веселой, сперва защищалась против его упреков, уверяя – ничто ее не печалит и не беспокоит, кроме опасения причинить ему какое-нибудь неудовольствие. Но глаза противоречили ее словам и влюбленный монарх все приставал к ней и жаловался, что она не откровенна с другом; тогда, тронутая его ласковым тоном, призналась, скрывая, однако, главную причину своего настроения:

– Да, государь, мне грустно… и не без причины.

– Отчего же? – спросил Людовик с живейшим любопытством. – На кого имеете вы причину жаловаться, милая Луиза?

– На Марильяка, государь.

И сделала движение, будто хочет тотчас вернуть назад слова, что сорвались с языка, – тайный инстинкт целомудрия и благоприличия ей подсказывал: если ей неприлично жаловаться самому Марильяку на то, что он ее бросил, тем более не следовало обращаться к королю с жалобой на мужа.

– «На Марильяка»… – повторил Людовик XIII, приняв вдруг важный и почти суровый вид. – Что это значит? Что же он осмелился вам сделать?

– «Осмелился»? О, ничего, государь, уверяю вас! – отвечала Луиза с изумлением.

– На что же вы жалуетесь?

– На то, что… – запинаясь, начала молодая жена…

Но как окончить фразу? Краска выступила у нее на лице. Между тем как она медлила, король, держа ее руку, казалось, спрашивал еще настоятельнее взорами, чем словами. Луиза, совершенно смешавшись, опустила голову и продолжала:

– На то… на то, что… он меня не очень любил.

Король улыбнулся недоверчиво.

– «Не очень»… следовательно, вы очень дорожите его дружбой? Что касается меня, боюсь, графиня, чтобы вы сами не любили его более чем надо. По крайней мере более чем он заслуживает…

– Почему так, государь? – И, бросив на короля беглый взгляд, она приняла прежний вид.

– Так… я очень хорошо знал, что вам в этот вечер надо мне исповедаться. Скажите же, какую жалобу вы имеете на Марильяка. Как он обходится с вами? Я хочу это знать… я этого хочу, слышите, Луиза?!

Луиза краснела и смущалась все более.

– Может быть, он не оказывает почтения, которое вам следует?

– Я его почти не вижу… – тихо произнесла она.

– А где вы с ним видитесь? – ревнуя, король начинал уже сердиться на ее смущение.

– Где случай приведет…

– А-а! – протянул Людовик, и лицо его прояснилось; потом голосом более твердым он прибавил: – Он никогда не говорил вам о любви, не правда ли? Всегда оставлял вас одну, в совершенном одиночестве, как и до свадьбы?

– Как, вы знаете?! – И Луиза закрыла глаза свободной рукой, как будто стыд, что она брошена мужем, падал на нее темной тенью.

– Значит, – сказал король, – он исполнял свои обязательства.

– Так вы знаете также и это, – воскликнула молодая графиня, подняв голову, – что он любит другую?!

Король отвечал на это с удивлением и радостью:

– Как – он любит другую?! другую… это хорошо!

– «Это хорошо»? – повторила изумленная графиня, устремив на него взоры.

– Да, Луизочка! Теперь вы можете любить по своему выбору, без всяких угрызений совести и без страха, как до этого мнимого брака. Что тут плохого, если он сам подает вам пример? Неужели вы так неразумны, что станете считать себя связанной клятвой верности такому мужу?

Поистине в этот день все окружающие Луизу, даже сам король, старались одобрить и оправдать ту любовь, что пробудилась в ее сердце. Но есть ли у короля хоть одно доказательство, над которым не восторжествовала бы Луиза? Неужели ум ее окажется слабее в борьбе с ним, чем в опровержении вероломных увещаний баронессы Сен-Сернен…

– Я обещала перед Богом любить мужа, – отвечала она.

Людовик XIII улыбнулся, по-отечески посмотрел на Луизу, с выражением кротости и нежности, и, притянув ее к себе, заставил сесть к себе на колени, как отец, готовый утешить свое дитя.

– Неужели вы так его любите? – задал он вопрос.

– Стараюсь! – отвечала она со вздохом.

– Нет, он не стоит вас… Меня надобно любить, Луиза!

– Ах, государь, могу ли я не любить вас, не став в собственных глазах не благодарной… достойной презрения в глазах всех? Могу ли когда-нибудь забыть, что я не кто иная, как бедная сирота, дочь одного из ваших врагов; и вы были для меня больше чем отцом?.. Я охотно пожертвовала бы жизнью, чтобы доказать, как велика моя к вам признательность и дружба!

Людовик глядел на нее некоторое время, не говоря ни слова: удивлялся наивной прелести ее лица, изящной шее, юным, привлекательным формам и девственному виду, даже в его объятиях.

– Надо меня любить так же, как я вас люблю, Луиза! – И, нежно прижимая ее к своему сердцу, прибавил: – Да, я очень люблю вас!

Луиза не ощущала еще в своем сердце боязни, находясь близ короля, – такое высокое мнение имела она о его добродетели. Гордясь тем, что внушила ему такие чувства к себе, она улыбалась и слегка водила рукой по галстуку короля, казалось рассматривая богатое венецианское шитье.

– Неужели вы любите меня так, как любили мадемуазель д’Отфор? – думая привести его этим в замешательство, спросила она.

– В тысячу раз более, Луиза, в тысячу раз более! Д’Отфор меня не любила – она умеет только насмехаться.

– Ну так, как нашу добрую де ла Файетт…

– Нет, Луиза, это все еще не то. Я никогда не ощущал ничего подобного, исключая только один раз. Это было в маленьком городке в Донской провинции, на городском балу, где я присутствовал. Я увидел там одну девушку, блондинку, – такую хорошенькую, такую привлекательную, что продумал о ней всю ночь. Ее звали Катериной Го. Чтобы не дать себе времени в нее влюбиться, я приказал подарить ей десять тысяч экю, и ее тотчас выдали замуж.

– Если она не была несчастна в супружестве, то обязана этим вам, государь.

– Итак, Луиза, – продолжал король, которому ее уклончивость начинала уже надоедать, – когда я вас увидел там – в приемном монастырском зале, с де ла Файетт, в тот день, когда так сильно вас встревожил, притворно приняв строгий тон… и пригласив вас сесть, – помните ли вы это?

– Помню, как будто это было сегодня, – отвечала графиня, начиная беспокоиться – не столько из-за слов, которые говорил король, сколько от прерывистости их и от того, как он смотрел на нее.

– И с этой минуты я полюбил вас… как полюбил было Катерину Го!

– Так по этой-то причине вы и меня выдали замуж! – воскликнула Луиза, порываясь встать.

Но он удержал ее; глаза его горели, руки, обхватившие талию Луизы, еще сильнее ее сжали.

– Нет, – сказал он, – останьтесь! Надо, чтобы вы меня поняли! Слишком долго… я откладывал объяснение с вами… как будто страх удерживал меня перед ребенком… и как будто я не король Франции! Я выдал замуж Катерину, чтобы более о ней не думать… Мог ли я, не унижая себя, дать ей вход к моему двору… и приблизить к моей особе… это была бы горничная – фи! Но вы… не возвысил ли я вас, чтобы приблизить к себе, не возбуждая подозрений? Я доволен Марильяком, он займет первое место между моими дворянами, это решено. Он будет герцогом, если нужно, – чтобы вы были герцогиней! Я сделаю для вас столько, сколько мой отец сделал для Габриели; я дам вам столько же богатства, столько же почестей… а любви – еще больше!

– Государь, моя дружба… – прервала Луиза с трепетом.

– Дружба – нет! – возразил он. – На что она мне? Последний из моих слуг может мне предложить ее.

Сердце Луизы сильно билось, и она испугалась, чувствуя, что сердце короля бьется еще сильнее.

– То, что я чувствовал к Катерине и что чувствую к вам, – продолжал он, – это любовь… да, Луиза, любовь! И не одной только дружбы я прошу у вас…

– Извините, государь! – отвечала Луиза в совершенном смущении, стараясь стереть руками пот, показавшийся на лице. – Извините… я не знаю, что мне отвечать.

Король еще сильнее прижал ее к сердцу, приблизил ее голову к своей и целовал платье и волосы.

– В моем королевстве любовь составляет счастье каждого… неужели меня одного не сделает она счастливым?! Я хочу быть счастливым! Последний из моих подданных имеет подругу, которую нежит, ласкает… И я тоже хочу иметь свою! Луиза, вы будете ею… неужели вы не согласны? Послушайте, в день той охоты, в той хижине… помните… губы мои встретились с вашими, хотя ни я, ни вы о том и не думали. Итак, на этот раз по собственной вашей воле доставьте мне это счастье!

Луиза, бледная и почти без чувств, колебалась некоторое время: нет, честолюбивые мысли не вернулись к ней с полной силой, блистательные обещания влюбленного монарха не ослепили ее до такой степени, что она готова была пасть с высоты своей мужественной решимости. Но в уме ее, пораженном придворным головокружением, отказ королю представлялся возмущением против его власти. Одним днем ранее она, конечно, не устояла бы.

Уже губы Людовика приближались к ее губам… но вдруг, откинув голову назад, она сильно уперлась ладонью ему в грудь – и губы их очутились на расстоянии ее вытянутой руки.

– Я любила бы вас, – произнесла она с твердостью, – если бы могла без греха признаться в том на исповеди. Но я замужняя женщина и вышла замуж благодаря вам.

– Благодаря мне… и для меня! – воскликнул Людовик в исступлении страсти, которую в первый раз чувствовал так сильно; колени его дрожали, лицо побагровело, заикание его стало много заметнее.

– Если только это вас удерживает, Луиза… то успокойте свою совесть… в отношении Марильяка; он освобождает вас от клятвы верности ему… потому что знает, что я вас люблю. Он это знает… он это знал и прежде!

– Он это знал… боже праведный!

Луиза произнесла эти слова с таким испугом и негодованием, что весь любовный жар короля вдруг остыл совершенно. Не удерживая ее более, он старался уже только заслужить прощение этой упрямой девушки; он обвинял своих единомышленников, возлагая на них всю вину, как всегда делают слабые души.

– Мог ли я думать, что вы совершенно не знали об условиях этого брака?! Если бы было иначе, избрал ли бы я для вас такого мужа, как Марильяк, человека обесславленного, вольнодумца, способного научить тому же всю благородную молодежь квартала Маре? Каким же образом, Луиза, объясняли вы себе его поведение? Неужели вы столь несведущи в делах супружества? И наконец, неужели тетушка ваша не предупредила вас, в каких отношениях вы должны были находиться ко мне?

– И тетушка моя тоже? – воскликнула Луиза.

На глазах ее не было слез, но выражение лица ясно свидетельствовало о душевных мучениях. Людовик XIII, тронутый этим, подумал, что надо дать ей время прийти в себя, оправиться после столь великой неожиданности и сильного внутреннего волнения. И когда он приблизился к ней, чтобы как-то ее успокоить, она не старалась от него отдалиться, – ибо мысль о двояком своем посрамлении изгоняла из сердца все другое! Она, по-видимому, испытывала даже благодарность за то сочувствие, которое он к ней проявлял из человеколюбия. Король хотел позвать кого-нибудь, но она не согласилась, боясь, что явится баронесса. В эту минуту у него начался какой-то сухой кашель… он поднес платок к губам – и на нем вдруг показались кровавые пятна…

– Ах… ах! Надо мне подумать и о себе также… надо позвать доктора… В другой раз будьте благоразумнее… этими своими треволнениями вы меня заморите… Прощайте, Луиза, уже поздно… В этот вечер мы долго оставались вместе. – И протянул ей руку.

Она ее поцеловала, чему он не препятствовал; потом сказал:

– Я предоставляю вас вашим размышлениям, графиня. Но помните, что я вас люблю и что я – король! – И удалился.

– Лесюёр! Лесюёр! – вскрикнула тотчас Луиза, упав на колени. – Итак, ты один непорочен! Ты один умел любить! А я… я хотела забыть тебя! Ах, по крайней мере вот мне утешение в несчастье! Нет, этот человек не муж мне! Все это говорят, и я этому верю… И теперь я могу любить тебя без угрызений совести, мой Лесюёр, – любить тебя одного! О, клянусь: пусть я никогда тебя больше не увижу – я останусь твоей Луизой! – Слезы ручьями потекли из глаз и несколько облегчили ее страдания.

Теперь, испытав горе, став совершеннее в чувствах и рассудительнее, Луиза постигла наконец любовь во всей ее силе. Это для нее уже не холодное чувство, прежде ее пленявшее, не просто приятное душевное волнение, доставляющее одно только наслаждение счастливым сердцам. Это ежеминутная мысль, ежечасная мечта, причина всех радостей и печалей, ее сила, жизнь, совесть!

То, чего не сумел добиться Лесюёр, рассыпая перед ней дары своей юности, красоты, таланта и страстного красноречия, сделало одно воспоминание. «Правду произнес этот пустынник, этот святой муж сегодня поутру, – говорила Луиза самой себе, – когда посоветовал мне милостыню как средство против моих горестей. Если бы не вошла я в ту хижину, услышала ли бы то, что рассказала мне о нем эта почтенная женщина, его кормилица? Молодой живописец, незнакомый Вуатюру, подавал мне мысль сомнительную, неверную. Лесюёр тогда не стоял между мной и пропастью, и мне грозила погибель! Ибо одна что могла я сделать?!»

Итак, мысли ее приняли верное направление, но борьба ее с собой и внешними силами еще не кончилась.

Нелегким оказалось положение этой девушки: едва вышла она из жилища чистоты и непорочности – и вдруг очутилась сразу среди всего, что только производит человеческая природа самого развращенного.

Вынужденная бояться даже тех, кто должен был более всех внушать ей к себе уважение и заслуживать его; ослепленная блеском двора; борясь с тем, что ее прежде прельщало, и теряя силы, она оттолкнула все же от себя наполненный ядом сосуд, который подавали ей со всех сторон, когда уже прикасались к нему губы, – почувствовала его ядовитые свойства.

Луиза одна, со своей невинностью, неопытностью, не выдержала бы; но к ней вернулась любовь… И воспоминание о Лесюёре берегло еще честь Марильяка!