Текст книги "Замыкая круг"

Однако ж после одного случая и я встревожился. Мы уважали твою личную жизнь, никогда не открывали ящики и шкафы, где могли храниться вещи, не предназначенные для наших глаз, но как-то раз мама, на беду, щеткой нечаянно столкнула на пол твой старый настольный шкафчик, несколько ящичков выпало, и содержимое рассыпалось по полу. В одном из ящичков лежал пластиковый пакетик с запиской, гласившей, что “в любой момент времени около двух с половиной килограммов меня приходится на отмершую кожу. Вот немножко меня от 14.06.1987 г.”, рядом лежали лоскутки белой кожи, вероятно с подошвы. В другом ящике – еще один пакетик с запиской: “Сейчас во мне нет ни одной молекулы того меня, каким я был примерно девять лет назад, а еще через девять лет не сохранится ни одной молекулы того меня, каков я сейчас. Вот немножко меня от 29.09.1987 г.” – и рядом обстриженные ногти. И прочее в таком же духе. Ты сохранил прядки волос, бровей, пуха на подбородке, лобковые волосы, кусочки желто-бурой ушной серы, все в маленьких прозрачных пакетиках, с желтыми записками в одну-две короткие фразы.

Совершенно неожиданно наткнуться на подобные вещи – все равно что угодить в триллер. В разоблачительную сцену, когда становится ясно, что некий персонаж фильма совсем не тот, кем ты все время его считал, и пусть мы не испытали шока, но побледнели и посерьезнели, читая это множество записок. Мы ничего не говорили, даже посмотреть друг на друга боялись, Бог весть почему – может, в глубине души не желали понимать, что с тобой происходит, и знали: тревога в глазах другого лишит нас возможности внушить себе, что все в полном порядке.

С той минуты мама окончательно уверовала, что у тебя проблемы с психикой, и ужасно нервничала, когда мы заговорили с тобой об этом. То умоляла тебя пойти к психологу, то прибегала к угрозам. Ты не получишь денег на курсы автовождения, о которых мы говорили, твердила она, и уж во всяком случае не поедешь в Роскилле. А что плохого в том, что я кладу прядки своих волос в пакетик, ты-то приклеиваешь свои фотографии в альбом? – спросил ты. Ведь, в сущности, это одно и то же. Да, но ногти, Давид? – воскликнула мама. А чем ногти хуже волос? – спросил ты. То и другое – остатки моего тела, частицы меня, каким я был в то или иное время.

Поделать я ничего не мог, но мне казалось, ты хорошо защищался, по крайней мере, вполне непринужденно и разумно, так что я после этого разговора все же немного успокоился. Впоследствии я порой ловил себя на мысли, что меня тогда прямо-таки затягивало в твою вселенную, что границы нормальности, как я ее понимал, все больше смещались и что я все больше соглашался с тобой. Тем не менее я не успокоился, пока, по настоянию мамы, не навестил вместе с нею матерей Юна и Силье, чтобы обсудить положение и прикинуть, можно ли что-то сделать, как-то предотвратить полное сумасшествие.

На Грету, мать Юна, мамин рассказ большого впечатления не произвел. Она притворилась испуганной, спросила, будто в шоке: Что ты говоришь? Какой ужас! – но потому только, что думала, мы ждем от нее именно этого, я сразу понял, когда увидел ее реакцию на плохо скрытую ухмылку Юнова брата, сидевшего в глубине комнаты. Аккурат когда мама особенно распалилась, я заметил, как он переглянулся с матерью и Грете пришлось сделать над собой усилие, чтобы не рассмеяться. Они явно считали маму истеричкой и не то что не испугались, а фактически злорадствовали по поводу случившегося. Немного спустя, кстати, преподавательница религии донесла, что слыхала в городе, в кафе, как Грета рассказывала подругам, будто ты, как она выразилась, “буксуешь в развитии”. С напускным огорчением и озабоченностью твердила, что сделает все возможное, чтобы впредь оградить Юна от тебя, но главным образом разглагольствовала про маму: Да уж, не все в жизни сладко, и у Берит тоже, хоть она и вышла за священника, может, они и воображают, будто лучше нас, но на самом-то деле ничего подобного.

Оддрун Скиве, мать Силье, наш рассказ вообще не огорчил, даже наоборот. Вот здорово! – сказала она, когда мы сообщили о находках в твоем шкафчике. По-моему, вы гордиться должны, что ваш сын не желает быть стадной овцой, во всяком случае, я лично горжусь Силье, она способна думать самостоятельно и не боится этого; собственно, мы могли бы заранее догадаться, что она так скажет, каждый ведь знал, что она старательно изображает из себя этакую художественную натуру с альтернативным взглядом на всё и вся. К примеру, когда ее спрашивали, она всегда говорила, что трудится на ниве культуры и искусства, но работала всего-навсего в кафе Дома культуры, и, если не считать, что она продавала художественные постеры и билеты на всевозможные тамошние мероприятия, работа ее, по сути, ничем не отличалась от работы в кафе “Ремы” или “Домуса”. По слухам, ее интерес к искусству и культуре, собственно, был лишь фасадом, частью спектакля, предназначенного сделать ее алкоголизм более приемлемым и чуть менее постыдным. Вроде как несколько более оправданно ходить с осоловелыми глазами и обвислыми, покрасневшими щеками, если ты человек богемный и трудишься на ниве искусства и культуры, а не обыкновенный работяга из кафе, как говорила преподавательница религии.

Вечеринки, происходившие у них в доме, были, кстати говоря, одной из причин, по которым нам с мамой не нравилось, что ты проводишь у них столько времени. Ладно бы веселился с ровесниками, подобные сборища нам тоже не нравились, но с ними мы кое-как мирились, по крайней мере пока они не выходили за рамки и случались не слишком часто. Но что ты все выходные сидел у них и пил с Сильиной мамашей и ее слегка потрепанными приятелями, вообще ни в какие ворота не лезло. Мама знала большинство из тех, кого Оддрун обычно приглашала к себе, и, по ее мнению, это была жалкая компания немолодых мужчин, которые некогда мечтали стать музыкантами, художниками и писателями, а в итоге, увы, сделались охочими до выпивки работниками с молодежью или учителями норвежского либо музыки “на подхвате” и наверняка чувствовали себя более молодыми и менее неудачливыми, когда могли поучать тинейджеров вроде тебя, Юна и Силье.

Но все эти вечеринки в обществе Оддрун и мужиков с брюшком и седыми конскими хвостами еще бы полбеды. Больше всего мама отчаивалась из-за перемен в твоем поведении, да и я тоже всерьез встревожился. Так или иначе, ты становился все мрачнее и мрачнее, никогда не радовался, как прежде, никогда не выказывал волнения и увлеченности, то есть мог, конечно, проявить пыл и энтузиазм, однако непременно с оттенком жесткости и злости. А самое тревожное было то, что ты, Силье и Юн начали обосабливаться. Раньше вы, по крайней мере, поддерживали хоть какой-то контакт со сверстниками, теперь же вас вроде как осталось трое, и только трое, домой тебе почти никто из других ребят не звонил, а если звонил, ты врал, что занят, или просил нас сказать, что тебя нет, ты, мол, не в силах болтать о футболе, и девчонках, и о том, как такой-то и такой-то упился на прошлой вечеринке, говорил, что давние приятели наводят скуку.

Мы пробовали потолковать с тобой об этом, но безрезультатно, и наверняка наша вина тут не меньше твоей. Мама дошла до такого отчаяния, что была не способна сохранять спокойствие. Если она и не впадала в истерику, то попытки поговорить всякий раз кончались слезами, просьбами и угрозами, что конечно же только ухудшало положение. Ты мрачно вздыхал и спрашивал, долго ли она намерена продолжать, чем повергал ее в еще большее отчаяние и негодование, а в конце концов, как правило, вставал и уходил. Мы двое – я и ты – всегда хорошо умели говорить друг с другом, по натуре-то были очень похожи, оба любители поразмыслить, вдобавок ты, по-моему, ценил, что я отношусь к тебе как к взрослому и не пытаюсь, разговаривая с тобой, изображать юнца. Кстати, я видел, к чему приводит подобная манера поведения. Самуэль совершенно не понимал, что существуют неписаные правила, кому можно, а кому нельзя употреблять словечки вроде “отпад”, “круто” и “атасный”, он думал, что, щеголяя ими, будет своим в компании конфирмантов и подростков-хористов, и не мог взять в толк, отчего его встречают презрением и отчего юнцы хихикают у него за спиной.

Но хотя я был спокойнее мамы и относился к тебе как к взрослому, достучаться до тебя все равно не мог. Наверно, слишком много было во мне от терапевта и психолога, когда я сидел и силился понять, что происходит у тебя в голове, наверно, сама ситуация с разговором казалась тебе искусственной и нелепой, наверно, ты считал все это скорее допросом, чем разговором, и оттого чувствовал себя сопливым мальчишкой, а не самостоятельным молодым мужчиной, каким так хотел быть. Не знаю, наверно, это было унизительно и обидно, во всяком случае, ты лишь зевал, поглядывал на часы и держался с демонстративной безучастностью, а мы с мамой после разговора с тобой испытывали то же огорчение и отчаяние, как и до.

Намсусская больница, 4 июля 2006 г. Примириться с неизбежным

Я отворяю дверь и выхожу в коридор, а оглянувшись, вижу, что Эйлерт с дочерью отпустили друг друга, Эйлерт поправляет воротник клетчатой фланелевой рубашки, говорит, что все-таки здорово будет снова вернуться домой, а дочка говорит, что они ужасно рады его возвращению, мама без него сама не своя, места себе не находит, бродит по дому и по участку, успеваю услышать я, прежде чем закрыть дверь. Стою, гляжу по сторонам, кругом все тихо-спокойно, только смотритель, стоя на стремянке, меняет мигающую лампу дневного света на потолке, да давешняя пухленькая медсестра катит пустую койку. Останавливается, ждет, когда смотритель закончит и можно будет продолжить путь. Они смотрят друг на друга, что-то говорят, а я, пользуясь случаем, пробираюсь мимо, именно сейчас мне никто не нужен, хочу побыть один, иду к лифту, медленно, неуклюже, спущусь на лифте вниз и погуляю немного, присяду на лавочку, полюбуюсь догорающим закатом.

Но тут вдруг одна из дверей отворяется, выходит д-р Клауссен. Оборачивается, что-то говорит кому-то из пациентов в палате; я резко останавливаюсь, гляжу по сторонам: куда бы спрятаться, не в силах я разговаривать с д-ром Клауссеном, не в силах терпеть его рассуждения, а он покамест стоит спиной, еще не заметил меня, так что я поспешно скрываюсь за углом, в боковом коридоре, иду со всей прытью, на какую способны ослабевшие ноги, благополучно добираюсь до конца и останавливаюсь, дождусь, пока д-р Клауссен пройдет мимо, а если он меня увидит, просто скажу, что забрел не туда или, к примеру, рассматриваю картину на стене, она висит прямо передо мной, большая картина: мужчина и женщина, взявшись за руки, идут вдоль пляжа, улыбаются, вид у них радостный, счастливый; все картины в отделении старательно лучатся счастьем, старательно изображают ту или иную идиллию, наверняка их развесили в отделении для домашнего уюта, но, по сути, они производят прямо противоположное впечатление, во всяком случае на меня, потому что, глядя на эти картины, я вижу именно то, что́ они суть, а именно попытку заставить меня забыть, что я болен, попытку заставить меня убежать от того, от чего не убежишь. Собственно, они слегка напоминают лакомство, которое шофер дает скотине, чтобы успокоить ее, погрузить в машину и отвезти на бойню. Это я помню с детства, когда ребенком гостил на хуторе у деда, помню шофера, который перегибался через перила мостков, ведущих в кузов, помню, как он заманивал сахаром самых беспокойных коров, помню, как глупые коровы попадались на обман. Коровы в таких случаях предчувствуют самое ужасное, не знаю как, но предчувствуют, все животные, которых везут на бойню, чуют, что случится ужасное, но тем не менее достаточно маленького кусочка сахара, чтобы они успокоились и зашли в кузов грузовика, один кусочек сахара – и они уже ведут себя так, будто отправятся на летнее пастбище. Вот и те, кто отвечает тут за декор и прочее, обращаются со мной почти так же, это раздражает меня, я чувствую, внушает мне еще большую тревогу, нежели изначально, ведь, сталкиваясь с подобными чересчур уж откровенными попытками заставить меня чувствовать себя по-домашнему, с чересчур уж откровенными попытками заставить меня быть спокойным и сдержанным, я поневоле прихожу к выводу, что у нас, оказавшихся в этом отделении, вправду есть причины бояться и тревожиться. Я не свожу глаз с картины, вижу радостную парочку, идущую по пляжу, босиком, так что прибой захлестывает ноги, смотрю на них и вдруг чувствую, что мне хочется проткнуть холст пальцем, хочется проделать в картине дырку, испортить ее.

– Арвид, – внезапно говорит кто-то, я, слегка вздрогнув, быстро оборачиваюсь – это д-р Клауссен, очки съехали на кончик носа, он чуть наклоняется, глядит на меня поверх очков.

– Здравствуйте! – говорю я и иду ему навстречу.

– Вы не лежали, ходили, как мы условились? – спрашивает он.

– Да, немножко.

– Точно?

– Ну да, – говорю я.

Он молчит, пристально смотрит мне в глаза, как бы изучает. Проходит несколько секунд, я издаю короткий смешок, как бы признаюсь, что это не вполне правда, и он мигом смекает, что значит мой смешок, я вижу по его лицу. Он не смеется, отводит взгляд и одновременно снимает очки, только теперь я замечаю, что очки у него на шнурке, он выпускает их из рук, и они болтаются на груди, а он все стоит и смотрит на меня.

– Вы были священником и часто имели дело с людьми, попавшими в трудную ситуацию, а потому не хуже меня все знаете, – говорит он, – но тем не менее я повторю. Вы больны, Арвид, но не должны забывать: болезнь – это еще не все! Знаю, мои слова звучат как банальности из иллюстрированного еженедельника, но в самом деле нужно дорожить временем, которое, несмотря ни на что, у вас еще есть. А вы застрянете здесь дольше необходимого, если не будете вставать с постели и двигаться побольше, чем сейчас.

– Знаю, – говорю я и вымучиваю улыбочку, – постараюсь быть шустрее.

На секунду-другую д-р Клауссен перехватывает мой взгляд.

– Вот и хорошо! – говорит он, надевает очки на нос, отворачивается и идет по коридору. Я провожаю его взглядом, стою совершенно неподвижно, скоро он закончит дежурство и пойдет домой, к семье, точь-в-точь как однажды пойду домой и я, сказав примерно то же, что он только что говорил мне.

Я-то был на твоем месте, а вот ты на моем никогда не был, бормочу я себе под нос, знал бы ты, каково это на самом деле, бормочу я и продолжаю свой путь. Будто я изо всех сил не старался покончить с этим состоянием, будто не пытался выбраться из этой ипостаси, вытянуть наружу другие стороны моего существа, а не только больного Арвида, поначалу каждый день был для меня нескончаемой борьбой именно за это, во всем, что я думал, говорил и делал, присутствовала убежденность, что я не должен быть только больным, убежденность, что иначе мне станет только хуже и я, может, вообще не поправлюсь, если не возьму себя в руки и не вытащу наружу толику давнего Арвида. Но что бы я ни думал, ни говорил и ни делал, все без толку, чем хуже мне становилось, тем больше места в моем существе захватывала болезнь, и теперь, когда я не способен даже посмотреть себе в глаза, ситуация прямо противоположна первоначальной, теперь я вовсе не желаю иметь дела со своим давним “я”, давний Арвид действует на меня точно так же, как картины в коридорах, всякий раз, как частица давнего Арвида начинает расти во мне, я, пожалуй, просто стараюсь убежать от того, от чего убежать невозможно, всякий раз, когда радуюсь, увлекаюсь или нахожусь в бодром настроении, что-то во мне твердит: это, мол, всего лишь свидетельствует, что я не сумел-таки примириться с неизбежным и если уж должен что-то сделать, так это примириться.

Я выхожу из-за угла, опять иду к лифту, медленно, неуклюжей и слегка нетвердой походкой. Как вдруг слышу грохот и крик, а через секунду из нашей палаты выбегает Эйлертова дочка. Доктор, доктор! – кричит она, меня даже не замечает, глаза большие, широко открытые, она пробегает мимо меня и дальше по коридору, из комнаты отдыха выходит пухленькая медсестра, с полным ртом и куском намазанного икрой хлеба в руке, испуганно смотрит на Эйлертову дочку. Папа упал, он совсем посинел! – кричит та, смотрит на пышку-сестру, показывает рукой на нашу палату, сестра кладет хлеб на стальной передвижной столик, бежит по коридору, распахивает настежь какую-то дверь, говорит: Скорее! Гуттормсен из триста первой палаты! Отступает в сторону, из ординаторской выбегает сперва д-р Хартберг, а за ним д-р Клауссен, ни дать ни взять гладиаторы, ринувшиеся на арену, едва только поднялась решетка, выскакивают за дверь и мчатся по коридору, лица у обоих серьезные, расстегнутые халаты развеваются за спиной, ровно плащи супергероев. Скорее! Пожалуйста! – всхлипывает Эйлертова дочка, и я отхожу в сторону, к самой стене, чтобы не заступать дорогу врачам, стою и смотрю на суматоху. Эйлертова дочка держит дверь в палату открытой, пропускает врачей внутрь, и на миг я вижу Эйлерта, он лежит на полу, с посиневшим лицом, жилы на висках толстые, с карандаш, глаза выпучены, как стеклянные линзы, Эйлерт умирает, я вижу, доктора ничего сделать не смогут, в голове не укладывается, Эйлерту конец.

Лучше побудьте здесь, говорит пухленькая медсестра, положив руку на плечо Эйлертовой дочки, которая хочет войти в палату. Ну будет, будет, говорит она, привлекает Эйлертову дочку к себе, обнимает ее, гладит по волосам. Несколько секунд я смотрю на них, вижу, в каком беспредельном отчаянии Эйлертова дочка, она тоже обнимает медсестру, прячет лицо у нее на плече, судорожно всхлипывает от слез и отчаяния, пальцы цепляются за белый халат, шуршат, будто вонзаясь в спину. Пожалуйста, не дайте ему умереть, всхлипывает она, пожалуйста, не дайте ему умереть.

Я стою, неотрывно смотрю на нее, сглатываю комок, надо идти, нельзя стоять тут и смотреть, слишком уж это личное, а вот ведь стою, стою, выпрямившись во весь рост, и глазею на эту молодую женщину, которая так плачет о человеке, которого любит, о своем отце. Проходит секунда-другая, и я как бы отрываюсь от себя самого, как бы очухиваюсь и начинаю идти, иду в сторону лифта, медленно, неуверенной, нетвердой походкой, но что Эйлерт умрет вот так, наверняка не может иметь отношения к его болезни, нет, в голове не укладывается.

Господи, бормочу я, поднимаю руку, провожу ладонью по лысине, слегка качаю головой, приоткрываю рот, иду по коридору, приоткрыв рот и вытаращив глаза. Несколько секунд – и что-то во мне говорит, что я не до такой степени опечален и потрясен, как показывают эти гримасы и ужимки, разумеется, больно думать, что Эйлерт лежит в палате и умирает, но опечален я все же не до такой степени, фактически опечален куда меньше, чем думал поначалу, бормочу я себе под нос и немедля чувствую укол совести, а совесть у меня нечиста потому, что я делаю вид, будто печалюсь из-за Эйлерта больше, чем на самом деле, а еще потому, что на самом деле печалюсь не до такой степени, как хотел бы.

Впрочем, что ни говори, мы в больнице, бормочу я, а в больнице смерть не потрясение, ты вроде как готов к ней, бормочу я и чувствую, что это немножко утихомиривает нечистую совесть. Вряд ли Эйлерт воспринял бы мою смерть намного тяжелее, чем я его, мы ведь толком не знали друг друга, и он бы, наверно, забыл обо мне так же быстро, как и я о нем. Подхожу к лифту, нажимаю кнопку “вверх”, жду, стою и смотрю на красные цифры, показывающие, на каком этаже находится лифт. Обо мне бы мигом забыли, и Эйлерт, и все остальные, ворчу я себе под нос. Дверь лифта скользит вбок, кабина пуста, к счастью, потому что глаза у меня увлажнились и уже потекли слезы. Но это совершенно ни к чему, могут подойти люди, так что надо взять себя в руки. Однако не получается, слезы текут и текут, я чувствую, как холодный ручеек сбегает по щеке. Бедняга Эйлерт, говорю я и повторяю еще раз: Бедняга Эйлерт! Стараюсь представить себе Эйлерта таким, каким он был совсем недавно, стараюсь представить себе веселое лицо, стараюсь услышать спокойный, бодрый голос. Бедняга Эйлерт! – повторяю я в третий раз, но обмануть себя не удается, я понимаю, что говорю так, поскольку предпочитаю оплакивать смерть Эйлерта, а не собственное мое положение. Я относился к нему так по-хамски, так скверно, бормочу я, упрямо стараюсь покончить с упреками по своему адресу, однако безуспешно, становится только хуже, ведь то, как я обращался с Эйлертом, лишь подчеркивает суть моей собственной проблемы, я же не дурак, понимаю, почему обращался с ним так по-хамски, так скверно, не только потому, что уставал и сердился на его бесконечную болтовню об одном и том же, но и потому, что завидовал ему, ведь у него есть жена и две дочери, о которых он столько говорил, я это понимаю. Рассказывая о семье, он напоминал мне, что и я нуждаюсь в ком-нибудь, ради кого надо жить, потому я и вел себя скверно, ехидно, невоспитанно. Ведь больше всего на свете мне нужен кто-нибудь, ради кого стоит жить, кто-нибудь, кому можно показать мое давнее “я”. Вот так же, как Эйлерт был для своей младшей дочери давним Эйлертом, так и я хочу быть для кого-нибудь давним Арвидом. Так же, как Эйлерт мог показать себя сильным перед нею, я тоже нуждаюсь в ком-нибудь, перед кем могу показать себя сильным. Ведь именно нехватка подобного человека позволила болезни одержать верх и властвовать мной. Давний Арвид очень быстро исчез, а болезнь до такой степени возобладала, что возник новый Арвид, – всему этому виной в первую очередь то, что я не имел никого, перед кем мог быть прежним Арвидом, кому мог показать себя оптимистом, полным желания бороться, не болезнь сама по себе, а именно это сделало меня таким, каков я сейчас. Все время я стремился внушить себе, что был просто реалистом, что новый Арвид просто результат попытки примириться с реальностями, но обстоит-то совершенно не так, скорее наоборот. Мнимое желание примириться с судьбой – всего лишь очередная попытка сбежать, попытка уйти от признания, что давнему Арвиду не для кого жить. Ох нет, бормочу я, каким же сентиментальным можно стать, говорю я, резко качаю головой и утираю слезы. Пора капитулировать, Арвид, бормочу, опять безнадежно качаю головой, стараюсь посмеяться над собою, но не выходит, уголки рта только кривятся, приходится закусить щеку изнутри зубами, чтобы не расплакаться пуще прежнего.