Текст книги "Замыкая круг"

Намсус, 5 июля 2006 г. У Венке

Все хорошо, я спокоен, лишь бы забыть о случившемся, не думать об этом. Но, черт побери, разговаривать с мамой, а тем более с Эскилем и Хильдой я буду очень нескоро, видеть их всех не могу, и это надолго. Поднимаюсь по лестнице, останавливаюсь у двери. Звоню, цепляю большие пальцы за тренчики на поясе, жду, как бы с непринужденным видом. Гляжу под ноги, потом опять на дверь. Вижу свою фамилию под звонком. Она еще не убрала карточку, видно, по-прежнему чуточку надеется, что я вернусь, и в таком случае, пожалуй, зря я пришел, ни к чему понапрасну ее обнадеживать, надо было все ж таки поехать в летний домик, купить продукты и вино и махнуть туда автобусом, побыть немного наедине с собой, почитать, половить рыбу, расслабиться, но теперь уже поздно. Слышу, как поворачивается ключ, надо спросить, нельзя ли немного пожить тут, пока все утрясется, ведь утрясется же в конце концов, как всегда. Делаю шаг назад, опираюсь локтем на железные перила за спиной, стараюсь принять непринужденный вид, расслабиться, вроде как заглянул мимоходом, случайно оказался поблизости, вроде как. Дверь отворяется, тихонько, на пороге стоит Венке, смотрит на меня. Я пытаюсь улыбнуться, но она не улыбается в ответ, лицо спокойное, почти безразличное, она молчит, только смотрит прямо на меня.

– Привет, Венке.

– Привет.

Проходит несколько секунд.

– Н-да, похоже, ты ужасно рада меня видеть, – говорю я, даже выдавливаю короткий смешок. Но она не смеется, закрывает глаза, шумно вздыхает, снова открывает глаза, смотрит на меня, взгляд у нее деланно усталый.

– Чего ты хочешь, Юн? – спрашивает она.

– Чего я хочу?

– Да.

Я киваю на карточку под звонком:

– По всей видимости, я здесь живу. – Я опять стараюсь засмеяться, но она не смеется в ответ, только слегка прищуривает глаза и приподнимает вверх уголок рта.

– Да что ты!

Смотрю на нее, чувствую, как нарастает неловкость, смущение, перестаю смеяться.

– Ну извини! – говорю.

– Зачем ты сюда явился? – спрашивает она.

Я смотрю в ее зеленые глаза, зеленые, как крыжовник.

– Просто мне больше некуда пойти, – говорю я, ведь так оно и есть.

Она закатывает глаза.

– О-о, спасибо тебе большое. Ты вправду умеешь польстить женщине.

– Я не это имел в виду, – отвечаю, тихонько фыркнув.

Она смотрит на меня в упор, на миг перехватывает мой взгляд, и на лице проступает чуть заметная улыбка, она немножко оттаивает, качнув головой, отходит в сторону, кивает в квартиру:

– Заходи. Переночуешь на диване.

– Спасибо! – Я улыбаюсь, с облегчением, ведь ночлега просить не придется, все вышло само собой. Скидываю ботинки, ставлю на верхнюю обувную полку, вешаю куртку на кривобокую стоячую вешалку. Обувная полка и коричневая вешалка те же, что и раньше, когда я здесь жил, странно, я вроде как отлучался совсем ненадолго, но одновременно все иначе – я как бы дома и вместе с тем как бы в гостях.

– Ты без вещей? – спрашивает Венке.

– Да, – говорю я, говорю как есть, знаю, что ей по душе именно эта моя сторона, импульсивная, спонтанная. Обычно она твердила, что это доводит ее до белого каления, но я всегда понимал, что ей это по душе, что ей нравится роль человека, который все улаживает и заботится обо мне, держит ситуацию под контролем.

– Ни контрабаса, ни одежды, ни даже туалетных принадлежностей? – спрашивает она.

– Угу, я просто взял и уехал.

Она закрывает глаза и безнадежно качает головой, потом смотрит на меня, улыбается. Как я и думал, ей это по душе, сразу видно.

– Так-так, – она с улыбкой подбоченивается, – ну и что же стряслось?

Я пожимаю плечами, тоже улыбаюсь.

– Разборка вышла, с мамой и Эскилем.

– С Гретой и с Эскилем? Я думала, у тебя турне.

– Не-а! Я ушел из группы, – напрямик говорю я, какая разница, она все равно узнает, как только поговорит с Ларсом и Андерсом.

– Правда? – Она чуть вытягивает шею, глядит на меня с удивлением. – Господи! Ты… ты никогда не изменишься. Ушел, значит, вот так вдруг? То твердил, что ничего лучше в твоей жизни не бывало, и вдруг на́ тебе… почему? Почему ты ушел?

Я смотрю на нее, улыбаюсь слегка безнадежно: дескать, невмоготу мне говорить об этом прямо сейчас. Но она не отступает. Чего-чего, а настойчивости ей не занимать.

– Ну?

– Пожалуйста, Венке. После обсудим.

– Почему?

– Слушай, не начинай с ходу допрос, – говорю я, слегка безнадежным тоном, но с улыбкой. – Я же только-только вошел.

– Допрос? Я просто интересуюсь.

Смотрю на нее, тихонько вздыхаю.

– Просто настало время разойтись в разные стороны, – говорю я. – Оказалось, мы не настолько похожи, как думали поначалу, и в музыке, и в общении.

– И обнаружилось это вдруг, в одночасье? Не могли подождать до конца турне?

– Могли, конечно. Но не получилось.

– Не получилось. А почему?

Я смотрю на нее, умоляюще, не в силах я продолжать этот разговор, сейчас не в силах. Но она гнет свое, с всегдашним упорством, смотрит мне прямо в глаза и требует ответа. Секунду я молчу, вздыхаю.

– Ну, обычная история с пресловутой последней каплей, – отвечаю я, нехотя. – Они вдруг принялись обвинять меня в негативизме, и я разозлился, потому что раньше они ничего такого не говорили, наоборот, смеялись над моим черным юмором и поддакивали, словом, мы поссорились, и вот… я здесь!

Венке смотрит на меня, сокрушенно качает головой.

– Да, да, конечно! – Я вскидываю руки: мол, сдаюсь, согласен, я совершенно безнадежен.

– Ладно, Юн! – Венке смеется, ей нравится видеть меня таким, нравится, что можно обо мне позаботиться. – Проходи, садись.

Я улыбаюсь, сую руки в карманы, не спеша иду в комнату, сладковатый запах ароматических курений щекочет ноздри, вкрадчивый голос Джони Митчелл наплывает мне навстречу, что-то из альбома “Голубизна”, не помню название. Останавливаюсь посреди комнаты, гляжу по сторонам. Верхний свет выключен, на подоконниках и на столе горят свечи, большие канделябры с белыми свечами, бросающими на белые стены трепетные тени.

– Как красиво у тебя стало, – говорю я, гляжу на большую картину Розины Вахтмайстер, в золотой раме.

– Да уж, конечно, – смеется она.

– Правда-правда, – говорю я, стараюсь, чтобы она поверила, улыбаюсь ей.

Она тоже улыбается в ответ.

– Спасибо, – говорит и, помолчав, добавляет: – Чаю выпьешь?

– Нет, спасибо.

– Тогда бокальчик вина?

– Не откажусь, если за компанию! Только открывать бутылку ради меня не стоит.

– Такое мне бы и в голову не пришло.

– Нахалка, – говорю я.

Мы глядим друг на друга, опять смеемся, а секунду спустя она исчезает на кухне. Я подхожу к дивану, отодвигаю подушку, плюхаюсь на сиденье, кладу руки на спинку.

– Как с учебой? – спрашиваю.

– Ничего, – отзывается она и умолкает, мне слышно, как она отрывает пластик с горлышка бутылки. – В общем, неплохо, – продолжает она. – Немного утомительно, поскольку живу-то я здесь, а не в Тронхейме. Но я не жалуюсь.

– Хм.

– Вдобавок они начали выкладывать лекции в Сети, так что теперь полегче стало.

– Конечно, – говорю я, слышу глухой хлопок, с каким пробку выдергивают из бутылки. Еще секунда-другая, и Венке возвращается в комнату.

– Ну вот. – Она ставит бутылку на стол, идет в угол, к шкафу, стеклянные дверки, открываясь, тихонько дребезжат. Она достает два бокала, которых я раньше не видел, – оранжево-красные, узкие бокалы, дамские, по три сотни за штуку, их делает какая-то средних лет тетка с серьгой в ухе. – А что стряслось дома на сей раз? – спрашивает Венке, оборачиваясь и возвращаясь к столу. На меня не глядит, садится в кресло напротив, берет бутылку, наполняет бокалы.

– Да ничего особенного, – отвечаю я и добавляю: – Сама знаешь, как оно бывает, мы не очень-то ладим между собой. – Невмоготу мне это обсуждать, делаю вид, что все это сущая ерунда, о которой и говорить не стоит, так, обычное дело.

– А ты не задумывался, почему вы не ладите? – спрашивает она, отставляет бутылку, глядит прямо на меня зелеными крыжовенными глазами.

Я отвечаю не сразу, выдавливаю тусклую улыбочку, как бы прошу оставить эту тему.

– Ну?

– Венке! – со вздохом говорю я.

– Нет, правда, задумывался?

– Может, о другом поговорим?

– Но это важно. – Она смотрит на меня, улыбается. – Ведь речь идет о твоей матери и твоем брате.

Гляжу на нее, зеленые глаза блестят заинтересованностью, которой я никогда не понимал, ума не приложу, откуда у нее такое неуемное любопытство. Она улыбается, пробует выглядеть спокойной, но все равно чертовски напориста.

– Знаю, но я не в силах говорить об этом прямо сейчас. – Беру бокал, стараюсь улыбнуться. – Твое здоровье.

Она тоже берет бокал, поспешно отпивает глоток, даже “твое здоровье” не говорит, будто недосуг ей.

– Как ты думаешь, почему у тебя такие плохие отношения с матерью и братом? – Венке смотрит на меня в упор, держит улыбку, но уже в боевом настроении, я пробыл здесь всего ничего, а она уже завелась.

Гляжу на нее, молчу, чувствую, как внутри закипает злость.

– Венке, пожалуйста! – Я злюсь, но пытаюсь говорить просительным тоном, прошу ее прекратить, добавляю: – Не допрашивай меня.

– Да я и не допрашиваю.

– А по-моему, допрашиваешь. Я всегда воспринимал это таким образом.

– Вот как?

– Да. – Вымучиваю подобие улыбки. – Когда этак выпытывают, для меня это допрос.

Тишина.

– Если я и выспрашивала, то лишь потому, что любила тебя. Беспокоилась за тебя.

– Понятно, – бормочу я, – но… – Умолкаю, сижу, покачивая головой, не знаю, что сказать, мне просто невмоготу прямо сейчас обсуждать эту тему, и она не вправе выпытывать, анализировать меня, не желаю я с этим мириться, квартира, конечно, ее, но тем не менее… Я смотрю на нее.

– Что “но”? – говорит она, не отступает, сидит себе, горит интересом, ждет.

– Не знаю, – говорю я, уныло, безнадежно.

– Речь вовсе не о допросе, – говорит она. – Речь о близости, о желании приблизиться к другому человеку, впустить других людей в свою душу. Вот о чем речь.

– Да-да, – уныло вставляю я. – Разумеется, ты права!

– Разумеется, я права?

Я смотрю прямо на нее, молча, показываю, что говорю всерьез, что мне правда невмоготу, должна же она наконец понять. А она не понимает, ей это неинтересно, вот всегда так, знай гнет свое.

– В этом-то и заключается твоя проблема, Юн, знаешь?

– В этом?

– Да, в этом! В манере себя вести, даже здесь и сейчас. Ты же увиливаешь всякий раз, когда кто-нибудь пробует к тебе приблизиться.

– Ясное дело, – говорю я, унылым, безразличным тоном.

– Да ты послушай себя. Послушай, как ты сейчас разговариваешь. “Разумеется, ты права”, “ясное дело”, “да-да”. Ты ведь не желаешь со мной разговаривать!

– Мы же разговариваем.

– Да, но не так, как полагается.

Беру бокал, отпиваю глоточек, ставлю бокал на стол, ничего не говорю, только злость все растет, я чувствую, что сердце начинает биться учащенно, кровь стучит в висках, и зачем я только сюда приперся, черт меня к ней понес, никогда я не поумнею, надо было все-таки двинуть в летний домик.

– Ты когда-нибудь задумывался, почему ты такой? – продолжает она, гнет свое.

– Пожалуйста, хватит, а?

– Нет, ты скажи, задумывался?

– Прекрати, – говорю я, чуть громче. Если это не допрос, то я уж и не знаю.

– Не виляй! – Венке улыбается, рассчитывает, что с улыбкой выходит менее агрессивно. – Может, попробуешь все-таки поговорить как следует? Ты задумывался о том, почему ты такой? – повторяет она.

Я смотрю на нее, качаю головой.

– Венке! Говорю в последний раз: я просто не в силах обсуждать свою персону.

– Еще бы! Ты никогда этого не делал и не делаешь. А вот мне как раз очень интересно, задумывался ли ты об этом. Задумывался? Задумывался, почему не желаешь говорить о себе, почему не желаешь никого к себе подпускать, даже подругу, с которой вместе жил?

Я смотрю в пол, молчу, черт, до чего же несносная, просто не верится, что она способна так поступать, так мучить людей, внутри вскипает злость.

Я резко фыркаю носом, опять смотрю на нее:

– Знакомая ситуация, по-моему. Сидим тут и, как всегда, ни к чему не придем.

– Да, – с жаром говорит она. – О том и речь.

Я же спрашиваю тебя: как ты думаешь, почему почти всегда получается именно так? Почему разговор буксует, почему ты не желаешь говорить, почему боишься раскрыться, показать, кто ты, о чем думаешь, во что веришь, почему никого к себе не подпускаешь?

– Ну… мы разные, – говорю я, взмахиваю рукой, сердито, безнадежно. – Ты не в состоянии просто с этим примириться? Может, тут вопрос пола, не знаю. Я, во всяком случае, не в силах обсуждать это в данный момент. Устал.

– Знаешь, что я думаю?

– Венке! Хватит, кончай!

– Знаешь, что я думаю? – повторяет она, упрямо, будто и не слышит, что я говорю, ее как бы несет, швыряет прямо на меня. – Страх близости, страх подпустить к себе других, по-моему, его-то Ларс и Андерс и называют негативизмом, – это же две стороны одной медали. То же касается и твоего отношения ко мне, когда мы жили вместе. Знаешь… мои подруги считали тебя жутко симпатичным, и многие после говорили, что завидовали мне, когда мы были вместе… но когда увидели, как ты со мной обращаешься, завидовать перестали. Я словно вообще не существовала. Иной раз ты смотрел на меня как на пустое место.

– Да уж.

– А что, разве не так? Вспомнить хотя бы, как все кончилось. Вдруг мимоходом выяснилось, что ты решил бросить работу и поехать в турне и что ты не знаешь, как будет с нами, когда ты вернешься, – говорит она, смотрит на меня, разинув рот, разводит руками.

– Я думал, мы с этим уже закончили.

– Да, более-менее. Но я стараюсь объяснить, что у такой манеры обращаться с людьми, и у страха близости, и у того, что Ларс с Андерсом зовут негативизмом, источник один и тот же.

Я смотрю на нее, пытаюсь усмехнуться:

– Вычитала в учебниках по психологии.

Она смотрит на меня в упор, приоткрывает рот, качает головой:

– Опять ты стараешься создать дистанцию.

– Что?

– Превращаешь в безвредный пустяк все, что я намерена тебе сказать, заранее клеишь ярлык: это, мол, отрыжка моего курса психологии или что-то в таком роде. Разве это не способ сохранять дистанцию, не дать мне подойти ближе, прикоснуться к больному месту у тебя внутри? Что бы я ни говорила, не достигает тебя, ведь это всего-навсего отрыжка моего курса психологии, верно?

Я пока молчу, только сижу и смотрю на нее.

И злость нарастает, что-то во мне вот-вот сорвется, что-то тяжелое, вроде как бешеная злость распирает меня изнутри.

– Венке, – говорю я, сглатываю слюну, пытаюсь дышать спокойнее, пытаюсь унять злость. – Последний раз прошу: прекрати! – Смотрю на нее в упор.

Но она не прекращает, с жаром кивает головой:

– Вот видишь. Каждый раз, когда я подхожу ближе, ты изо всех сил стараешься удержать меня на расстоянии. Ну так как? Сказать тебе, что у тебя за проблема? – Она все больше горячится, вошла в раж, как во хмелю. – Сказать?

– Нет, – отрубаю я, громко, со злостью. В бешенстве смотрю на нее. – Я понимаю, за минувшие два месяца ты много думала об этом и с нетерпением ждала случая рассказать мне про мою проблему, как ты ее называешь, но нет, это ни к чему. Дважды подчеркни ответ и приложи к остальным психологическим задачкам, какие решала, а меня уволь. Мне это не требуется.

Она не сдается, напирает:

– Твоя проблема в том, что при всем желании ты не способен понять, что кто-то может тебе симпатизировать или даже любить тебя. Стараешься делать вид, будто ты такой бесшабашный и крутой, будто принимаешь все, как оно есть, а на самом деле ты… ты самый неуверенный человек из всех, кого я встречала. Тебя вроде как не интересует, что говорят люди, но ты уязвим, как никто другой из всех, кого я знаю. Ты постоянно настороже, такое впечатление, будто только и ждешь подтверждения, что ты никому не симпатичен. Люди могут быть сколь угодно дружелюбны к тебе и принимать тебя с дорогой душой, но ты все равно думаешь, что вообще-то они тебя недолюбливают, что просто притворяются, и всё! Ты даже представить себе не можешь, что кто-то вправду тебе симпатизирует, любит тебя, тревожится о тебе, именно потому и ведешь себя таким вот образом. Наотрез отказываешься подпускать других к себе, поскольку уверен, мало-помалу окажется, что ты им не нравишься, а то, что люди, которым ты не нравишься, подобрались к тебе совсем близко и знают о тебе слишком много, есть угроза, с которой ты жить не можешь. – Она на миг умолкает, смотрит на меня сверкающими, зелеными, как крыжовник, глазами. – А что многие, как, например, Ларс и Андерс, видят в тебе негативщика и нытика, сводится, по сути, к тому же самому. Лучше уж изначально смотреть на вещи и на людей негативно, тогда не будет разочарований, верно? И конечно же при такой отправной точке вовсе не странно, что тебе трудно проявлять осмотрительность, вовсе не странно, что ты смотришь на свою подругу как на пустое место, вовсе не странно, что ты не в состоянии нести ответственность.

Я смотрю на Венке, киплю от злости, да кем она, блин, себя воображает, сидит тут и разбирает меня по косточкам, хотя я прошу ее прекратить, вторгается в меня, вот что она делает; мне хочется вскочить и рявкнуть, заорать ей в лицо, пускай оно лопнет и рот разорвется, хочется нагнуться над столом и гаркнуть ей прямо в физиономию, но я обуздываю себя, ведь ей только того и надо, она провоцирует приступ бешенства, ведь тогда она скажет, что, как видно, попала в точку, или что-нибудь в таком духе.

– Ты закончила? – спрашиваю я, выдавливаю из себя смешок.

– Пока да, – отвечает она.

– Отлично! – говорю я и умолкаю, беру свой бокал, отпиваю глоток, отставляю, с равнодушной усмешкой. Смотрю на нее: зеленые глаза навыкате, противное мышиное лицо, тонкие, сухие, потрескавшиеся губы. И оттого, что я целовал эти губы, умудрялся подвигнуть себя на это, просунуть язык между ее сухими губами, при одной мысли все внутри у меня переворачивается, каждый поцелуй точно бесчинство, подумать тошно.

– Да? – говорит она.

– Да, а что? – говорю я, в душе киплю, но только улыбаюсь, вроде как не понимаю, а по ней вижу, что она злится, ведь не ожидала такого, я смотрю на ее мышиное лицо, вижу, как рот медленно открывается. Она глядит на меня, покачивает головой.

– Честно говоря, Юн…

– Что “честно говоря”? – спрашиваю я, со злорадством в голосе.

– Я только что объяснила тебе свою точку зрения на то, что касается нас обоих и что, по-моему, важно обсудить, – сердито говорит она. – И вообще-то мне кажется, тебе тоже не грех немного высказаться по этому поводу.

Гляжу на нее, на остренькое мышиное лицо, на хрупкое тело, на дряблые сиськи, проступающие под свитером. Как я только мог брать их в ладони, сжимать эти отвратительные наросты, чувствуя под пальцами твердеющие соски, как я только мог. Подумать тошно. Как я умудрялся спать с ней, как вообще мог подвигнуть себя на это, каждый раз – точно бесчинство, и эти ее выпытывания тоже чертовски оскорбительное бесчинство.

– Тебе так не кажется? – спрашивает она. – По-твоему, я не вправе услышать твое мнение?

Проходит секунда, я упираюсь локтями в колени, наклоняюсь вперед.

– Знаешь, – говорю я, чуть дрожащим голосом, стараюсь держать холодную усмешку, но безуспешно. – Я ни слова не скажу о том, что́ думаю по этому поводу. Попросту не желаю быть подопытным кроликом, на котором ты отрабатываешь навыки из курса психологии. Я здесь больше не живу, и если ты затеяла эту пустопорожнюю болтовню и пытаешься поставить меня в такое положение, то я ничего поделать не могу. Могу только оставить вопрос без ответа и именно так и поступлю.

Тишина.

– Тебе плохо, Юн. Ты нуждаешься в помощи.

– Нет, Венке! – говорю я, с яростным смешком. – Я нуждаюсь в диване для ночлега. А что я нуждаюсь в твоей помощи – всего лишь плод твоего воображения.

– Ох, Юн! – Она покачивает головой. – Грустно видеть тебя вот таким.

Две секунды.

– Я не вернусь, Венке. – Смотрю на нее, знаю ведь, она хотела, чтобы я вернулся, и знаю, что эти слова задевают ее, ранят. – Мне просто-напросто негде переночевать, потому только я и пришел.

– Ты что себе воображаешь? – спрашивает она, глядит на меня, старается изобразить озадаченность и смешливость, но уголки рта чуть подрагивают. Она сглатывает, я вижу, что удар достиг цели, и чувствую прилив злорадства.

Две секунды.

– Хочешь, расскажу, как я тебя воспринимаю? – говорю я, дрожащим голосом, дрожащим от злорадства и бешенства. – Ты высказалась насчет меня, а теперь, пожалуй, и мне позволительно кое-что высказать насчет тебя. – Чуточку выжидаю. – Ты из тех, кто схарчит любого. Ты стремишься к полному контролю и в попытке обеспечить его себе вторгаешься в людей, причем переходишь все границы дозволенного. Прикрываешься любовью к ближнему, будто печешься о других людях, любишь их, а на самом деле просто норовишь их контролировать. Допрашиваешь и выпытываешь, препарируешь и анализируешь, и все это затем только, чтобы получить доступ к сведениям, необходимым для контроля. Так я воспринимал тебя, когда мы жили вместе, так воспринимаю тебя сейчас, – говорю я, в бешенстве глядя на нее. – Вот почему я в конце концов и решил сбежать от всего этого, вот почему до смерти рад, что мы расстались. Возможно, не стоило бы говорить, но тем не менее скажу: если ты и не психопатка, у тебя, во всяком случае, есть психопатические черты, – продолжаю я, а внутри просто киплю ключом. – И если ты говоришь, будто я не могу себе представить, что кто-то может меня любить, то вынужден сказать, что для тебя справедливо обратное. Ты совершенно не в состоянии уразуметь, что я хотел уйти от тебя, в твоем мире совершенно невозможно, что кому-то вообще может прийти в голову бросить тебя, такой альтернативы как бы не существует, а если тем не менее так случается, если кто-то все же уходит от тебя или выражает недовольство тобой и твоим поведением, значит, с ним явно что-то не так, он нуждается в помощи, как ты только что сказала. Черт побери, Венке! – во весь голос говорю я, выпрямляюсь, хлопаю ладонью по столу, в бешенстве смотрю на нее. – Как ты думаешь, почему подруги, которых ты заводишь, остаются с тобой год или максимум два? Как думаешь, почему они все вдруг оказываются вечерами жутко заняты, а? Скажу тебе одну вещь! В любом случае не потому, что все остальные, не в пример тебе, чокнутые, ненормальные и нуждающиеся в помощи, как ты воображаешь!

Полная тишина.

– Бедняга ты, Юн, – тихо говорит она, смотрит на меня и качает головой. Старательно делает вид, будто жалеет меня, но получается плохо, она вот-вот заплачет, по ней заметно, вот-вот сломается, а я чувствую злорадство, не могу не злорадствовать, столько во мне отвращения, почти ненависти.

– Не старайся, Венке, – говорю я, напрямик, яростно фыркаю ей в лицо. – Я слишком хорошо тебя знаю.

– О чем ты?

– Я ведь вижу, ты понимаешь, что я прав, – говорю я. – Притворяешься, будто огорчена из-за меня, но только затем, чтобы лишить меня уверенности. – Выжидаю секунду. – Сидишь тут одна со своими книжками по психологии, вечер за вечером. – Я резко киваю ей. – Как думаешь, почему, черт побери? Как по-твоему, почему все твои подруги разбежались? Грю, Анн-Бритт, Кристина – разбежались, все до одной! Как думаешь, почему так вышло? – продолжаю я, иду в атаку, бью в самое больное место, не стоило бы, но бью, не могу остановиться, тошно мне от нее. Она качает головой, не сдается, упорно пытается убедить меня, что ей меня жаль.

– Ты правда болен куда серьезнее, чем я думала, Юн, – говорит она. – Господи, неужели ты сам не видишь? Не видишь, в каком ты отчаянии? Сидишь тут, все переворачиваешь, объявляешь меня психопаткой только потому, что я стараюсь заставить тебя посмотреть в лицо твоим проблемам. Ты послушай себя! Тебе так страшно подпустить к себе других, что ты любыми способами стремишься этого избежать!

Я качаю головой, посмеиваюсь:

– Подпустить к себе других? Речь-то не о каких-то первых попавшихся других, – говорю я, кипя от злости. – Речь о тебе, Венке. Прожив с тобой достаточно долго, я кое-что усвоил, а именно: ни за что на свете нельзя подпускать тебя слишком близко. Нельзя слишком близко подпускать к себе психопатов. Мне понадобилось много времени, чтобы это понять, но теперь я усвоил урок и повторю еще раз: я не намерен обсуждать с тобой мою персону. Я знаю все твои приемчики, меня не обманешь, так что лучше бросай свою затею. Больше ты меня не заарканишь, я же знаю, ты к этому стремишься, но толку не будет. Сказал ведь: я не вернусь. Пришел нынче вечером, потому что надо где-нибудь переночевать, вот и все.

– Теперь ты меня пугаешь, Юн.

Смотрю на нее, с бешеным смешком.

– Я серьезно, Юн. Ты меня пугаешь, так что лучше уходи. Пожалуйста, уходи сию же минуту.

– Можешь сколько угодно изображать страх, Венке. Хоть до бесконечности, но меня ты не собьешь. Прошли те времена.

– Пожалуйста, Юн. Уходи! Или я вызову полицию!

– Да уйду я, уйду. Не сомневайся. У меня и в мыслях нет оставаться.

Беру бокал, залпом допиваю вино, встаю, секунду смотрю на нее, на противное мышиное лицо, на узкие губы, с ужасом вспоминаю, каково было их целовать, эти сухие губы, при одной мысли тошнит.

– Бедняга, – говорю я со смешком, качаю головой. – Ты самый унылый и самый одинокий человек, какого я знаю!

Она глядит на меня, сглатывает, прикусывает нижнюю губу, кажется, вот-вот разревется, вот-вот не выдержит.

– Уходи, Юн.

– Черт, – говорю я, опять со смешком, опять качаю головой. – Рассуждаешь об отчаянии. Я пробыл тут от силы полчаса, а ты уже перепробовала чуть не весь эмоциональный диапазон, стараясь меня расколоть. Начиная с честности и искренности до отчаяния, досады и страха, а теперь, когда все исчерпала, готова расплакаться. Это что, апофеоз спектакля? Мне теперь надо сломаться, размякнуть, пойти у тебя на поводу? Начать жалеть тебя и смотреть на все так, как хочется тебе? Скажу одно: вот этого не будет!

– Уходи! – неожиданно кричит она. Вскидывает руку, указывает на дверь, смотрит на меня большими, широко открытыми глазами, зелеными, как крыжовник, взгляд бешеный, а я смотрю на нее и смеюсь.

– Пока, Венке, – говорю, ледяным тоном, безразлично. А потом ухожу, надеваю ботинки, беру с вешалки куртку и ухожу, спускаюсь на улицу, иду спокойно, с улыбкой. Поеду в летний домик, в Вемуннвик, куплю продукты и выпивку и двину на автостанцию, поеду в летний домик, побуду несколько дней один, во всем разберусь.