Текст книги "Замыкая круг"

Намсус, 19–21 июля 2006 г.

Однажды я ненароком подслушал, как церковный служка и звонарь возбужденно обсуждали какого-то мужчину, который якобы завел ребенка с женщиной почти вдвое моложе его самого. Они сидели на лавочке за церковью, пили кофе и не видели, что я вышел к порогу глотнуть свежего воздуху. И очень хорошо, что не видели, ведь когда из разговора выяснилось, что речь идет о Самуэле, я – стыдно сказать! – заликовал и не сумел подавить смешок, который сам собой сорвался с губ.

Я догадывался, что мама очень расстроится, но даже когда мы в тот день сидели за обедом и я дожидался удобного случая сообщить ей об услышанном, – даже тогда все еще ликовал. Жаль мне Самуэля, сказал я, причем вполне убедительным тоном. Почему это? – спросила мама, но я уже понял, что ей все известно. Увидел по ее лицу, она довольно неловко пыталась изобразить любопытство, хотя была явно раздосадована, что я затронул эту тему, и, пока я рассказывал, большей частью смотрела в тарелку с едой, хмыкала и недовольно вздыхала. Мне бы, конечно, следовало оборвать рассказ и спросить, давно ли она знает об этом, да только не хватило духу, а ей не хватило духу признаться, что она все знает, тем более что она сперва норовила создать противоположное впечатление. Словом, мы старательно разыгрывали этот небольшой спектакль, и я как раз намеревался перевести разговор в другое русло, когда ты вдруг сказал, что слыхал, как Самуэля называют мелким кобелем. Мгновенно воцарилась полная тишина. По выражению твоего лица я пробовал прочесть, знаешь ли ты что-нибудь и не хотел ли ты этими словами иронически уколоть нас с мамой, но нет, вряд ли, ведь ты недоуменно смотрел на нас, явно не понимая, чем вызвана наша реакция. Мама жутко старалась сохранить маску, продолжала есть, но выглядела суровой и мрачной, а когда ты со смешком спросил, что, собственно, сказал не так, она повернулась и непомерно рассерженным тоном заявила, что не потерпит за столом подобных выражений. Ты обиделся и спросил, не надумала ли она еще и диктовать тебе, как надо разговаривать, и речь в который раз пошла о том, как ты переменился, как мы огорчены и что всему есть предел, что у тебя есть права, но есть и обязанности и т. д., и т. п. Спасибо за обед, в конце концов сказал ты, встал и ушел, мама осталась за столом, качая головой, на грани слез, а я пошел за тобой, спросил, не можешь ли ты вернуться, надо потолковать. Потолковать? – только и сказал ты и фыркнул, быстрыми, яростными движениями завязывая шнурки.

Но дальше стало еще хуже. Однажды, вернувшись с работы, я нашел маму в твоей комнате, она плакала. Глаза покраснели и опухли; когда я спросил, что случилось, она не ответила, только покачала головой и кивнула на кровать – там лежал твой дневник. Прочти, сказала она. Я, конечно, понимал, что, читая твой дневник, нарушаю границу, но серьезность ситуации не оставила мне выбора, а то, что я прочитал и увидел, заставило меня похолодеть. Во-первых, несчетные стихи о смерти, тлене и истреблении, чуть ли не болезненная завороженность всем мрачным и разрушительным, несчетные подробные изображения всевозможных пыток и казней, вдобавок ты романтизировал самоубийство и пытался обосновать его посредством извращенных и, скорей всего, неправильно понятых трактовок Камю, Цапфе[14]14
  Цапфе Петер Вессель (1899–1990) – норвежский философ-метафизик, известный своими пессимистическими взглядами на природу человеческого существования; близок раннему Шопенгауэру.


[Закрыть] и Шопенгауэра. Все это, разумеется, было скверно и вызывало тревогу, но для меня по-прежнему оставалось не слишком важным, не вязалось с тем человеком, каким – я знал – ты был в глубине души, и я по-прежнему воспринимал это как юношеское заигрывание с экстремальными теориями и взглядами.

А вот от чего у меня подкосились ноги и я поневоле сел на кровать рядом с мамой, так это от краткого описания вашего с Юном похода в горы, когда вы повстречали заблудившуюся девушку и отказались показывать ей дорогу, пока она не займется сексом с вами обоими. Не припомню, чтобы прочитанное когда-либо выбивало меня из колеи сильнее, чем этот фрагмент твоего дневника, настолько страшный и злобный, что меня потом чуть не вырвало; а едва я справился с потрясением и мы заговорили с тобой об этом, ты снова поверг нас в шок. Это все неправда, сказал ты. Ты злился и, перехватив инициативу, объявил, что тебе было любопытно, как далеко мы способны зайти в стремлении контролировать тебя, и кой-какие фрагменты дневника написаны специально, чтобы это выяснить. Эпизод с заблудившейся девчонкой – выдумка, от начала и до конца, мы спокойно можем ей позвонить и проверить, коли охота, ты попросту решил изобразить нечто очень и очень серьезное, чтобы мы с мамой, если прочтем, обязательно призвали тебя к ответу, а значит, сами себя разоблачили. Теперь я знаю, что могу доверять вам не больше, чем вы мне, сказал ты. Мы с мамой не знали, что сказать, нам казалось, мы навсегда тебя потеряли, когда ты повернулся и ушел. Нас охватило безнадежное отчаяние, и от расстройства я наехал на маму, сказал, что теперь-то пора ей выложить, кто твой биологический отец.

Долгое время меня не оставляло смутное и, вероятно, ошибочное ощущение, будто все это каким-то образом связано с твоим биологическим отцом. Человек, которому полагалось бы служить тебе образцом и ориентиром, в твоей жизни отсутствовал, и не просто отсутствовал, ты даже не знал, кто он, и мне казалось, это привело тебя к куда более сильному личностному кризису, чем тот, какой обычно претерпевают все тинейджеры.

Сам ты всегда говорил, что не очень-то и хочешь знать. Презрительно фыркал, когда слышал про людей, которые выросли, не зная своих биологических родителей, ведь в таких историях, будь они описаны в романах или сняты в кино, вопрос о настоящих матери и отце был важнейшим в жизни главного героя. Они создавали впечатление, будто тот, кто не знает имен своих биологических родителей, никогда не изведает счастья, всегда будет чувствовать нехватку чего-то существенного, а его жизнь – осознанно или бессознательно – станет непрестанными поисками собственных корней. Эти поиски могли принять вид погони за все новыми и новыми сексуальными партнерами, за алкогольным забвением, за разными формами религиозных переживаний или за политическими и идеологическими “отцами”, но в конечном итоге речь шла об одном: о поисках биологических родителей. Все это сущие сантименты, говорил ты, и не имеет вовсе или почти ничего общего с реальностью. Конечно, ты иной раз думал о том, кто твой отец, но отнюдь не каждый день, ты, мол, прекрасно жил и не зная, кто был твой биологический отец.

Призна́юсь, мне нравилось слушать эти твои высказывания, особенно в присутствии Юна и Силье. Я любил тебя как родного сына, и что-то во мне желало, чтобы ты не тосковал по настоящему отцу и чтобы все вокруг слышали, что так оно и есть. Временами, правда, у меня возникало подозрение, что именно потому ты так и говорил: знал, как мне хочется, чтобы ты не искал другого отца, кроме меня, и, высказываясь подобным образом, давал мне почувствовать, что так оно и есть. Для меня это было поистине объяснение в любви, и я с трудом скрывал свою радость.

Но хотя мне было горько, а маме еще горше, ситуация сложилась настолько серьезная, что я не мог не заговорить с нею о твоем отце. Однажды я уже делал попытку, вскоре после нашего знакомства, но тогдашняя ее реакция отчетливо показала, что твой биологический отец не тема для разговора, и при всей мягкости, с какой мама пресекла мою попытку, держалась она чрезвычайно решительно, потому-то я счел за благо до поры до времени не касаться этого вопроса. Надеялся и верил, что постепенно ей станет легче все мне рассказать, наверно, думал, что, по ее мнению, тебе этот секрет можно открыть, только когда ты достигнешь определенного возраста, или, может, она хочет пока подождать с рассказом, нам надо подольше прожить вместе, чтобы у нее не осталось сомнений: я никогда не брошу ее, что бы она мне ни рассказала. Тем не менее, перед женитьбой я решил спросить ее еще раз и наверняка спросил бы, да только вот она опередила меня и сказала, что выйдет за меня лишь при одном условии: именно этот вопрос я не должен задавать ей никогда. Влюбленный и решительно настроенный показать себя человеком, который из любви к ней готов пожертвовать всем, я обещал никогда больше не спрашивать и держал слово до того самого дня, когда ты рассвирепел, выяснив, что мы читали твой дневник.

Ты как раз хлопнул входной дверью, когда я повернулся к Берит и сказал, что пора тебе узнать, кто твой биологический отец. Вообще я не собирался задавать этот вопрос, так вышло само собой, и я, помнится, даже вздрогнул, когда он сорвался с языка. Мама же будто и не слышала, стояла с таким же печальным лицом, что и перед тем, как я спросил. Сперва я подумал, она делает вид, будто не слышала, чтобы дать мне шанс все это похерить, притвориться, будто я сказал что-то совсем другое, но нет, я сразу понял, что ошибся, когда набрался смелости и еще раз повторил вопрос. Не понимаю, что нам делать, только и сказала она, и ничто в ее тоне и в выражении лица не указывало, что она играет комедию. Она вообще никак не откликнулась на мой вопрос, казалось, какой-то психический механизм ограждал ее от всего, что имело касательство к твоему биологическому отцу, и я отчетливо помню, как сильно это на меня подействовало. Когда-то у меня был друг, которому довелось пережить, как его жена впадает в психическое расстройство, он рассказывал, каково было видеть, что самый любимый человек на свете превращается в совершенно чужого, незнакомого. Лишь в ту секунду, когда упомянул перед мамой о твоем биологическом отце, я понял, что́ он имел в виду. Я никогда не говорил с мамой об этом эпизоде, никогда больше не видел ее такой, старался забыть, что в ней есть и эта сторона. И про твоего биологического отца, разумеется, больше не вспоминал, твердил себе, что в некоторых случаях не знать лучше, чем знать, и что, судя по всему, этот случай именно таков.

Позднее я стал думать, что мы с мамой просто использовали тебя, чтобы остаться вместе, когда наш брак дал трещину. По сравнению с родителями наркоманов, малолетних преступников или, скажем, анорексичных подростков у нас, что ни говори, было не много причин жаловаться и огорчаться, и я сам поражался, до какой степени мы, каждый по-своему, преувеличивали твои проблемы и делали ситуацию куда более серьезной, чем на самом деле. Заступаясь за тебя, я хотел показать себя достойным отцом и хорошим семьянином, и чем труднее мне было выглядеть так в твоих глазах, тем лучше я справлялся, и осознанно ли, нет ли, цель все время была одна: заставить маму понять, что на самом деле она хочет быть со мной, а не с Самуэлем.

В свою очередь мама, думал я, чересчур драматизировала твои проблемы потому, что хотела опять вернуться ко мне, после того как Самуэль обманул ее. Конечно, она и за тебя тревожилась вполне искренне, но когда Самуэль рассказал ей, что другая женщина ждет от него ребенка, мама стала все больше и больше превращать твои проблемы в задачу, которую мы с ней можем разрешить только сообща, задачу, которая объединит нас и поможет спасти брак, который она предпочла бы расторгнуть. Ведь чем больше я размышлял, тем больше уверялся, что она всерьез хотела меня оставить. Сидел в одиночестве, и думал, и находил все новые подтверждения. Непомерная неприязнь к Силье объяснялась, к примеру, тем, что “наглая и бесстыдная гулёна” обладала как раз всеми качествами, какие потребовались бы маме, чтобы уйти от меня к Самуэлю, и каждая встреча с Силье напоминала маме, чего ей недостает, мама попросту завидовала Силье – вот к какому выводу я пришел. Сходным образом обстояло и когда ты собрал коллекцию костей, а мама тебя выбранила: ты, мол, не выказываешь мне благодарности за все, что я годами для тебя делал. Мама была очень благодарна мне за то, что я избавил ее и тебя от жизни с Эриком, а поскольку та же благодарность мешала ей бросить меня и уйти к Самуэлю, ей было больно видеть, с какой легкостью ты можешь так поступить, и она завидовала этой твоей особенности.

Но в светлые минуты я смотрел на происходящее совершенно иначе. Трудности, через которые мы как семья прошли в пору твоего юношеского бунта, были, пожалуй, невелики по сравнению с тем, что довелось изведать другим, а если смотреть шире, мы долгое время были едва ли не беспардонно счастливы, потому-то проблемы и испытания казались куда масштабнее, чем на самом деле, так я считал. Вдобавок прошлое словно бы начало настигать маму. Детство ее прошло под знаком регулярных катастроф, и она вроде как засомневалась, может ли наша счастливая жизнь втроем продолжаться и дальше. Вроде как стала готовиться к новым грядущим катастрофам, а поскольку видела в твоих перипетиях начало подобной катастрофы, изнывала от страха и отчаяния. Самуэль не имеет к этому отношения, иной раз говорил я себе, он всего лишь временное увлечение, влюбленность, которая мало-помалу пройдет, как проходят все влюбленности.

Однако случалось, я ловил себя на мысли, что ты, Силье и Юн фактически вконец отбились от рук, пьянствовали и что наши с мамой тревоги не просто оправданны, но даже как бы и преуменьшены. К такому выводу меня привела в первую очередь Юнова попытка самоубийства. Нашла Юна его собственная мать, она страдала каким-то мышечным заболеванием и однажды ночью, когда проснулась и хотела принять болеутоляющее, заметила, что несколько склянок с таблетками исчезли. Она решила, их взял брат Юна, заходивший накануне вечером, как и их отец, он был наркоман, а если б не услыхала, что из Юновой комнаты доносится музыка, то, наверно, вообще бы к нему не пошла. Когда она появилась, он еще не успел заснуть, но таблетки уже начали действовать, и он, к счастью, был слишком вялый и плохо соображал, потому и не сумел помешать ей вызвать “скорую”.

По-моему, никто из нас не понимал, насколько Юн уязвим, впечатлителен и обидчив и с какой легкостью он идет на поводу у тебя и Силье и клюет на ваши подначивания. Конечно, вы не виноваты, что он пытался покончить с собой, просто он отличался крайней ранимостью, а уж кто или что тому виной, я не знаю. Для тебя культ разрушительного был всего лишь этаким невинным исследованием себя самого и великих жизненных вопросов, а вот для Юна он стал пресловутой последней каплей, может, он хотел вдобавок произвести на вас впечатление, может, чувствовал себя ничтожным, а может, хотел показать, что именно он всерьез способен совершить то, о чем вы с Силье только рассуждали.

Насколько я помню, после этого ты и Силье общались с Юном все меньше и меньше. Он ужасно стыдился своего поступка и, хотя таблеток наглотался по собственной инициативе, конечно же понимал, что непосредственное его окружение тоже сказало тут свое слово, и с этой точки зрения вполне понятно, что ему хотелось держаться от вас на известном расстоянии. По иронии, в результате этого близкого контакта со смертью ты забросил свою извращенную философию и все с нею связанное. Не вдруг, разумеется, ведь иначе бы решил, что потерял лицо, так мне кажется. Однако медленно, но верно ты начал отходить от того Давида, каким был до Юновой попытки самоубийства. Юношеский бунт миновал, ты возвращался домой.

Намсусская больница, 4 июля 2006 г. Снова дома

Лифт замедляет ход, так что надо взять себя в руки, не хочу я стоять тут в слезах, вдруг кто увидит, поэтому я, поспешно натянув на руку рукав, утираю глаза. Еще несколько секунд – слышится протяжное шипение тормозов, затем высокий пронзительный визг, и лифт рывком, чуть спружинив, останавливается, замирает, двери мягко скользят в стороны. Я выхожу, тихонько иду мимо стойки дежурного к выходу. Поверх мусорной корзины перед киоском кто-то положил газету, я мимоходом беру ее, всегда удобно спрятаться за газетой, если неохота ни с кем разговаривать, мужик из соседней палаты стоит в другом конце холла, смотрит на меня, улыбается, кивает, но я не киваю в ответ, гляжу вокруг как бы пустым взглядом, вроде как не вижу его, а то ведь, чего доброго, подойдет, именно сейчас я совершенно не могу, не в силах вести разговоры, выхожу в теплый летний вечер. Скамейка под сиренью свободна, иду туда, сажусь, закрываю глаза, втягиваю носом воздух, чую сладкий запах свежескошенной травы, сижу так некоторое время, потом открываю глаза, кладу газету на колени, разворачиваю.

И вдруг смотрю прямо в глаза Давида. Давид, невольно вырывается у меня, я обеими руками хватаю газету, быстро подношу к лицу. Я не видел его много лет, с тех пор, как он уехал из города, однако на фото, несомненно, он, Давид. Но что это, что здесь написано, он потерял память? Я чувствую, как рот сам собой открывается, нахмуриваю брови, как бы навостряю взгляд и торопливо пробегаю строчки, читаю, что он потерял память и не знает, кто он, прошлое стерто и всех, кто знает его или знал, просят связаться с указанной инстанцией, чтобы помочь выяснить, кто он такой. Я слегка откидываю голову назад, смотрю в пространство, покачиваю головой, сижу так несколько секунд. Господи Боже мой! – бормочу я, сижу в полном недоумении, бормочу: Какой ужас.

Но без меня здесь никак не обойтись, это сомнению не подлежит, немногие так хорошо знали Давида, когда он был моложе, потому-то я и обязан помочь всем, чем только могу. Я помогу тебе, Давид, торжественно бормочу я и сразу же чувствую, как по телу волной пробегает нетерпение, чувствую, что мне не терпится приступить к этой миссии, и то, что я до сих пор способен на такой энтузиазм, вновь поднимает настроение, я чувствую, как мне становится до странности радостно и легко. Значит, сохранился еще чуток давнего Арвида, бормочу я и, едва договорив, осознаю: вот оно, то самое, чего мне недоставало, из-за чего я только что плакал. Всего несколько минут назад в лифте я плакал из-за того, что мне не для кого быть давним Арвидом, не о ком позаботиться, некому показать мои положительные качества и это заставило меня целиком уйти в болезнь. И вдруг все изменилось, думаю я, вдруг появился человек, для которого я могу быть давним Арвидом, Давид потерял память, не знает, кто он, и нуждается во мне, чтобы я рассказал ему обо всем.

Я снова опускаю газету на колени, секунду-другую гляжу в пространство, чувствую, что полон странной бесхитростной радости. Ох нет, говорю я, чувствую, как подкрадываются угрызения совести, а совесть у меня нечиста потому, что я сижу и радуюсь, а ведь с одним из моих близких случилась трагедия. Бедняга Давид, говорю я, качая головой, и повторяю: бедняга Давид; так-так, это помогает, укоры совести отступают. Проходит несколько секунд, я встаю, иду к входной двери, надо поспешить в компьютерный закуток, по-быстрому послать мейл, спросить, как мне действовать, лучше всего, наверно, записать все, что я помню, и послать обычной почтой или электронной, пожалуй, так будет лучше всего, но сперва я выясню, что скажут психологи, и сделаю, как они посоветуют, наверно, надо учесть массу разных соображений, какие мне и в голову не приходят, в подобных ситуациях определенно принимаются в расчет и практические, и специальные психологические соображения, и обо всем об этом непременно надо спросить и разузнать, это важно, бормочу я себе под нос, входная дверь скользит вбок, я вхожу в холл, шагаю со всей прытью, на какую способны слабые ноги, вижу в конце коридора компьютерный закуток. Я воодушевлен, уж и не припомню, когда последний раз испытывал такой энтузиазм, чувствую, как хорошо иметь столь важное дело, как вот это, ведь, что ни говори, оно действительно очень важное, как хорошо жить и быть нужным кому-то, иметь возможность отдать себя другому человеку, звучит банально, но только оставшись в одиночестве, узнаёшь, что это чистая правда, бормочу я себе под нос, только изведав одиночество, понимаешь, до какой степени на самом деле зависишь от других, бормочу я и тихонько смеюсь, смеюсь банальности своих слов. Ох нет, говорю я, нет, прекрати, бормочу я, чувствуя, что нечистая совесть опять дает себя знать, ведь того, кто некогда был моим пасынком, мальчика, которого я любил, любил как родного сына, малыша Давида постигла трагедия, а я хожу тут и радуюсь, бормочу я и слегка качаю головой, качаю головой, чтобы отделаться от угрызений совести, но все ж таки, бормочу я, меня воодушевляет не трагедия, постигшая Давида, наверное, можно провести различие между трагедией как таковой и радостью, какую я испытываю оттого, что могу помочь, бормочу я. Трагедия уже случилась, и, пожалуй, очень здорово, что я намерен взяться за эту задачу со всем старанием и энтузиазмом, радуюсь-то я не потому, что Давида постигла беда, бормочу я и чувствую, что говорю правду, да-да, правду, и это делает мою радость чуть более позволительной, так я чувствую. Этот новый пыл, эта искра, вспыхнувшая, когда я прочел о случившемся, мне необходимо о ней позаботиться, сберечь ее, ради Давида и ради себя самого, эта задача для меня прямо как дар. Совсем недавно я стоял в лифте и плакал, думая, что мне не для кого жить, и вдруг этот кто-то появился. Раньше я никогда не смотрел на вещи с такой стороны, никогда всерьез не думал, до какой степени другие люди важны для меня самого. То есть думал, конечно, но скорее вскользь, пожалуй, мало кто так много рассуждает о любви к ближнему, как мы, священники, в бытность священником я долгие годы во всех проповедях, во всех речах писал и говорил о любви к ближнему и однако, кажется, никогда не понимал, что это такое, не понимал до сегодняшнего дня, когда стоял в лифте и плакал, не понимал, пока мне вдруг не открылось, что нехватка близкого человека, пожалуй, сыграла в изменении моей личности не менее важную роль, чем сама болезнь. И как только до меня это дошло, как только я сказал, что больше всего мне недостает кого-нибудь, для кого стоит жить, он у меня появился. Если это не дар, то я уж и не знаю, бормочу я. Да это больше чем дар, это – чудо, бормочу я, усаживаясь за компьютер, слышу собственные слова, и в тот же миг по телу пробегает дрожь, долгая дрожь радости, потому что у меня вдруг открываются глаза, я вижу все четко и ясно, вдруг вижу, что получил этот дар от Господа, что Он сотворил это чудо, вижу и чувствую, как в меня вливается мощь, чувствую, как все тело наполняется Божией силой, и просто сижу, не в силах говорить, не в силах пошевелиться, ибо это превыше всего, я вновь у Господа, вновь дома, у Него, за одну коротенькую секунду я вырвался из той жизни, какой жил последние годы, и перенесся в новую жизнь с Господом. Не знаю, сколько раз с тех пор, как захворал, я молил Бога о чуде, много лет назад я отказался от пастырской должности и оставил Бога, в отчаянии все же молился, плача, сложив ладони, просил-умолял Его вернуть мне здоровье, но не получил ни единого знака, ни единого, вплоть до нынешнего дня, вплоть до тех пор, когда попросил о чуде, которое касалось чего-то другого, а не исцеления от болезни, вдруг осознаю я, и как только я попросил об этом, Господь явил мне Себя, а именно это кое-что значит. Не может это быть случайностью, взволнованно бормочу я и сразу, едва договорив эти слова, понимаю, что́ именно Господь старался мне указать, ведь о чем я просил, о чем плакал в лифте, о какой нехватке говорил, – о ком-то, ради кого стоит жить, о ближнем. Речь о том, что́ есть любовь к ближнему, бормочу я, что она такое, каково ее значение и в чем ее ценность, вот что главное.

Поднимаю взгляд, совершенно машинально запрокидываю голову и гляжу прямо в потолок. Благодарю Тебя, Господи, тихонько говорю я, возношу Ему тихую благодарность, сглатываю комок в горле, жду. Чувствую, как уголки рта растягиваются в легкой улыбке, опускаю голову, опять гляжу прямо перед собой, улыбаюсь и чувствую, как все мое существо наполняется радостью и благодарностью, сейчас я напишу мейл, разузнаю, чем лучше всего могу помочь Давиду, трудно сказать, много ли у меня осталось времени, может, месяц, а может, полгода, говорил д-р Клауссен, но, во всяком случае, оставшийся срок я использую, чтобы помочь Давиду. Помочь Давиду и помочь самому себе, бормочу я. Ведь помогая Давиду, я помогу и себе, ведь имея ради кого жить, как раз и становишься человеком, банально, но правда, не имея же никого, ради кого стоит жить, мы перестаем существовать, давний Арвид исчез, когда потерял близких, и только с Божией помощью сумел воскреснуть, славя Господа и творение Господне, я воскрес, любить ближнего как самого себя – значит славить творение Господне и Господа, только так можно спасти себя.