Текст книги "Замыкая круг"

Тронхейм, 14–18 июля 2006 г.

Когда мы пили пиво на воздухе, в “Прибрежном уголке”

Сетевые продуктовые супермаркеты, если память мне не изменяет, появились в Намсусе в начале восьмидесятых, а в конце восьмидесятых они вытеснили большинство мелких магазинов в городе и окрестностях. Я бы наверняка обратила на это внимание, но, вероятно, не стала бы особо задумываться, если б не мама, она просто рассвирепела, когда викскому мяснику пришлось закрыть торговлю и единственная в городе мясная лавка уступила место более дешевым, но и куда худшим мясным прилавкам в супермаркетах, где, как твердила нам мама, рискуешь нарваться на продавца, которому еда ни капельки не интересна и который толком не отличает лопатку от вырезки. Вот пример того, как беспощадные силы капитализма налагают отпечаток на местное общество и на нашу будничную жизнь, говорила она (с плохо скрытой язвительностью по адресу моего отца, предпринимателя и капиталиста), и когда мы по ее поручению пошли в магазин, чтобы закупить недостающее для сегодняшней вечеринки, то прямо-таки досадовали, что послали нас за самым обыкновенным лососем, а не за чем-нибудь таким, о чем, как мы думали, неквалифицированный продавец за мясо-рыбным прилавком слыхом не слыхал, например филе-де-миньон. Но, увы, мы не только обманулись, радостно предвкушая, что безнадежно вздохнем над никчемным продавцом, а заодно и над всей отчуждающей капиталистической системой, мало того, у прилавка нас еще и унизили и круто поставили на место, потому что продавщица, добродушная полная женщина, говорившая на оверхаллском диалекте, спросила, от какой части рыбы нам отрезать, от головы или от хвоста, а мы понятия не имели, что лучше, и, после того как она все нам объяснила и посоветовала выбрать куски ближе к голове, нам трудновато было считать себя сведущими клиентами, у которых множество нареканий и насчет товаров, и насчет обслуживания.

Позднее, когда мы вышли из приятной магазинной прохлады и солнце начало припекать наши голые плечи, ты предложил выпить пива где-нибудь на воздухе, и я была очень не прочь, только вот сомневалась, можно ли, ведь жарища, почти тридцать градусов в тени, а у нас в сумке два кило свежей рыбы. Ты сказал, что все наверняка будет в полном порядке, и хотя уверенности у меня не прибавилось, я сказала о’кей, и мы двинули в “Прибрежный уголок”, где заказали по ледяному пиву и сели за столик на двоих, возле самой балюстрады. Только ополовинив стакан, я заметила, что всего через несколько столиков от нас сидят Юн, Эскиль и их папаша, жуткий скандалист, получивший увольнительную из тюрьмы, где он отбывал солидный срок за контрабанду наркотиков для мотоциклетного клуба, которому задолжал деньги. Юн рассказывал, что отца на время отпустят, но не говорил, что тот приедет сюда, и от изумления я подтолкнула тебя, так что немножко пива выплеснулось из твоего стакана через край, на стол, образовав блестящую, чуть дрожащую лужицу. И как раз когда ты обернулся посмотреть, отчего я так разволновалась, какой-то здоровенный малый с осоловелыми от пива, слезящимися глазами и нехорошей ухмылкой встал и пошел к их столику. Не помню, как его звали, но он был вроде как местный up-and-coming[17]17
  Многообещающий (англ.).


[Закрыть] забияка, и все понимали, что он надумал спровоцировать Юнова отца, вроде как бросить вызов предшествующему поколению скандалистов, и, хотя отец Юна находился в увольнительной и с этой точки зрения, участвуя в скандале, рисковал много потерять, завести его оказалось легче легкого. Когда молодой бугай оперся обеими руками на стол и во весь голос принялся нагло рассуждать, что, мол, те, кто мотает срок в тюряге, лишены секса с женщинами и, чтобы дать выход похоти, большинство, как все знают, занимается этим друг с другом, Юнов папаша смотрел ему прямо в глаза, причем явно не пытался показать этим взглядом, будто он круче, чем на самом деле, и напугать задиру, он просто сосредоточил во взгляде известную всему городу неимоверную ярость, которая уже закипала. Посетители, особенно те, кто знал Юнова папашу, прекрасно это сознавали, и атмосфера тотчас накалилась. Какая-то рослая женщина с прокуренным голосом, искусственной розой в волосах и большими белыми грудями, выпирающими из маловатого бюстгальтера, встала, подошла к парню и предложила ему отойти с ней к другому столику, ей, мол, надо с ним потолковать, и хотя парень наверняка раскусил уловку, смекнул, что она просто хочет увести его отсюда, пока не грянул скандал, он все же пошел с ней. По-прежнему ухмылялся, буркнул Юнову папаше: Ой-ой, как ты меня напугал! – но все видели, что он боится, да он и сам наверняка это понимал, а чем яснее ему становилось, что он потерял лицо и поставил под угрозу свою славу крутого и отчаянного забияки, тем больше его обуревала жажда мести, и минут через пятнадцать, набравшись храбрости, он вдруг опять навис над их столом, еще более наглый и с еще более широкой издевательской ухмылкой. Несколько пошлостей отец Юна выслушал молча, ничего не предпринимая, но когда парень спросил, какая роль ему нравится больше – активная или пассивная, сдержаться уже не мог, встал, произнес риторическую, но обязательную фразу “пойдем выйдем”, после чего последовала короткая и весьма неприглядная расправа: парень даже замахнуться не успел, а Юнов папаша пнул его в пах, потом обхватил руками его затылок, нагнул голову книзу и врезал коленом ему в нос, причем не один раз, яростно смеясь сквозь зубы и спрашивая, по-прежнему ли парень думает, что связался с паршивым гомиком.

Юнов папаша не только останется впредь без увольнений, но вдобавок к новому сроку, который он, скорей всего, огребет за зверское избиение парня, ему придется полностью отсидеть восемь лет за наркотики, – в общем, Юн, едва заполучив отца, снова его потеряет, и это вконец сокрушит Юнову хрупкую артистическую натуру, так я подумала. Он был совершенно раздавлен, когда стоял и смотрел на эту сцену, а за секунду перед тем, как папаша отпустил голову парня и тот тяжело повалился на асфальт (когда я увидела, как он повалился, мне немедля пришло на ум, до чего же меткое выражение – “мешком рухнуть наземь”), он повернулся и побежал прочь. Ты заметил это не сразу и, хотя был куда проворнее Юна, догнать его не сумел, вернулся ко мне расстроенный и встревоженный. Речь идет о жизни, помнится, сказал ты, но, хотя я не знала всего, что знал ты, и хотя ситуация оказалась серьезнее, чем я считала в ту минуту, я все же почти не сомневаюсь, что ты реагировал неадекватно. Сцена между Юном и отцом разбудила в тебе тоску по собственному отцу, и эта тоска, захлестнувшая твое существо, резко усилила твою симпатию к Юну, вот почему ты решил, что ситуация куда серьезнее, чем на самом деле. По-моему, я никогда не видела тебя таким встревоженным, как когда ты, уже у нас дома, позвонил Юну, но трубку там никто не снял.

Позднее в тот вечер – мы успели заправиться джином, который принес один из наиболее эксцентричных маминых гостей (он на полном серьезе утверждал, что умеет разговаривать с птицами), – я попробовала использовать этот эпизод, чтобы поднять тебе настроение. Сперва рассуждала о драке в целом и о том, какой дурной пример Юнов отец подает своим сыновьям, а потом небрежно, как бы невзначай сказала: Нет, некоторые мужики, закончив процесс продолжения рода, должны уехать и никогда больше не возвращаться. Лишь немного погодя до меня дошло, что этот комментарий мог не только, как я рассчитывала, утешить тебя, вдобавок он мог создать впечатление, будто, на мой взгляд, сущий пустяк, что тебе пришлось расти без отца. Ты весь вечер просидел задумчивый, мрачный и раздражительный, а когда попросил еще рюмку и тот, что разговаривал с птицами, сказал, что, по его мнению, тебе достаточно, ты цапнул его за козлиную бородку и дернул, так что он на миг согнулся пополам. А я громко, от души расхохоталась.

Когда я ужасно на тебя разозлилась

Мы были дома у Юна (ели чипсы, пили сок и смотрели по видео “Бетти Блю”[18]18
  “Бетти Блю” – фильм (1986) французского режиссера Жана Жака Бене.


[Закрыть], все трое в восторге), а по дороге домой ты нашел на обочине длинный пестрый дамский шарф. Как актер, каким ты мог бы стать, ты дважды обмотал его вокруг шеи, забросил конец с длинной бахромой за плечо и по-женски мотнул головой, а когда мы в предосенней темноте пошли дальше, развлекал меня, пародируя Берит, которая в ту пору переживала что-то вроде кризиса среднего возраста и стремилась держать на расстоянии страх смерти и безрассудность, проявляя горячий интерес к вещам, которыми, как она слыхала, стоит горячо интересоваться, то бишь к искусству и культуре. Под мои смешки ты копировал ее проникновенную и несколько напыщенную манеру декламировать стихи, а когда закончил, снова перебросил шарф через плечо, чтобы затем приложить одну руку к сердцу и с закрытыми глазами блаженным тоном спросить: Правда замечательно?

Буквально полминуты спустя мы подошли к месту аварии. Машина Оге Викена врезалась в дерево, передок вмялся до задних сидений, и ствол как бы оказался в объятиях металлических рук (вот так же жена, Анита Викен, обнимала сына, когда Арвид сообщил ей о случившемся?), радио по-прежнему работало, Кнут Борге и Лейф “Смоукринг” Андерссон как раз объявили Swing and Sweet, а мотор проливал слезы бензина и масла на мягкую, усыпанную хвоей землю (так Анита роняла слезы на каштановые волосы сына?).

Машина была красным “фольксвагеном”. Округлая, обтекаемая форма придавала ей сходство с огромным жуком, и подобно тому как жуки выбираются из старой оболочки, Оге Викен выбирался из своей: из распахнутой настежь водительской дверцы, точно поникший усик, свисала наружу рука, фары напоминали большущие круглые глаза, недвижно глядящие во мрак, а сломанная антенна наводила на мысль о тонкой, будто стебелек, ножке насекомого. На земле прямо у открытой водительской дверцы виднелась лужа крови, и широкая блестящая кровавая полоса тянулась от нее к черному лесу, будто красная дорожка, по которой Викен мог пройти навстречу смерти.

Примерно так мне это запомнилось – как живописное полотно или, может быть, как сцена одного из барочных и сильно стилизованных фильмов Питера Гринуэя[19]19
  Гринуэй Питер (р. 1942) – английский кинорежиссер.


[Закрыть] (нам с тобой он очень нравился, не то что Юну, который считал его фильмы слишком претенциозными). Мы осторожно молча приблизились к автомобилю, не сводя с него расширенных, сосредоточенных глаз, а когда были совсем рядом, ты вдруг снял с себя только что найденный шарф, размотал его жестом, каким снимают с причальной тумбы швартов, а затем, словно иначе и быть не могло, открыл пассажирскую дверцу и положил шарф на сиденье.

После этого мы просто зашагали прочь, тихо, не говоря ни слова. Фонарей вдоль лесной дорожки, ведущей к жилому кварталу, в ту пору еще не установили, и мрак стиснул нас прямо как древесина стискивает гвозди в стене, мы толком не видели друг друга, когда разом остановились и повернулись друг к другу лицом. Надо бежать, сообщить о случившемся, помнится, сказал ты, и мы припустили бегом, но не во всю прыть, как можно бы подумать, и не нервозно, не в этакой запоздалой панике, как опять же можно бы подумать, а вполне спокойно, с ощущением, которое запомнилось мне как удивление и замешательство по поводу того, что мы, вернее ты, только что сделали.

В ближайшие часы и дни это удивление и замешательство сменились у меня раскаянием и угрызениями совести. Вдруг дамский шарф внушил Аните Викен мысль, что ее муж налетел на дерево, когда ехал домой от любовницы, вдруг она начала строить домыслы насчет того, кто эта любовница, вдруг даже узнала шарф и поняла, кто его владелица (что отнюдь не исключено, шарф-то был особенный, а в мелких городках люди в особенной одежде привлекают внимание), и в итоге, глядишь, обвинила совершенно невинную женщину, что та крутила шашни с Оге Викеном, а это в свою очередь могло возыметь большие последствия для брака той женщины (если она замужем, что вполне возможно). Вдруг и сын Викена изменил свое отношение к отцу, когда узнал про дамский шарф, вдруг перестал любить отца, а то и возненавидел его или, неожиданно увидев в отце этакого юбочника, разбудил Казанову в самом себе и начал обманывать собственную невесту.

Неприятно сознавать, что они могли напридумывать, если б дали волю фантазиям, но сколько бы ужасных, хотя и вероятных сценариев я ни набрасывала, сколько бы ни злилась, ты упорно не соглашался позвонить Аните Викен и все ей рассказать. Это же было произведение искусства, сказал ты, а затем разразился обычной своей тирадой, что, мол, задача художника – вытряхнуть обыкновенных людей из повседневности (пусть даже только на миг) и таким образом принудить их посмотреть на себя и свое окружение под другим углом, нежели обычно. Ты пошлешь Аните Викен анонимное письмо и все объяснишь, сказал ты, но подождешь, пока фантазии “хорошенько перетряхнут ее представления о реальности”, так ты выразился, ведь чем больше будет контраст меж фантазией и реальностью, тем сильнее и ярче она, узнав правду, прочувствует реальность.

С этой точки зрения ты оказываешь Аните Викен услугу, сказал ты, причем такую же, какую мы пытались оказать самим себе, когда заигрывали со смертью и самоубийством. Ведь то, что мы без конца писали и читали о смерти, собирали кости и волосы, кожу и ногти, искали в летние каникулы работу на бойне, лишь бы увидеть, как умирают животные, ходили на похороны совершенно незнакомых людей, было попыткой как можно ближе подойти к смерти и таким образом увидеть жизнь в иной перспективе, сказал ты, и я, разумеется, вполне отдавала себе в этом отчет – что ни говори, эту тему мы обсудили со всех сторон и такой подход сделался у нас своего рода шаблоном, что, между прочим, отчасти и подтолкнуло тебя к попытке придать серьезность тому, что до сих пор в основном сводилось к разговорам: ты вдруг нагнулся, сорвал случайно попавшийся под ноги гриб (мы гуляли в окрестностях Намсуса) и проглотил его. Чтобы ценить жизнь, надо изведать, что смертен, дерзко заявил ты.

Кстати, в тот раз ты вправду изведал, что смертен. Поскольку мама обожала собирать грибы и я не раз ходила с ней в “грибные” походы, из нас троих одна я кое-что понимала в грибах, и когда я спросила, можешь ли ты описать мне съеденный гриб (я не успела его рассмотреть, очень уж быстро ты отправил его в рот), по описанию оказалось похоже на ядовитый паутинник, который встречается в ельниках на каждом шагу, и мы все – я, ты и Юн – примерно на две недели впали в шоковое состояние. Бледная и серьезная, я рассказала, что даже маленький кусочек этого паутинника способен надолго повредить почки, а уж целый гриб, который ты только что проглотил, наверняка способен угробить десяток людей. Поначалу ты хорохорился, презрительно шуганул Юна, когда он в слезах, совершенно вне себя (я никогда раньше не видела его таким) умолял тебя немедля пойти к врачу (он даже принялся было тащить тебя за собой). Но немного погодя ты притих, побледнел и задумался, а когда мы пришли домой и прочитали в маминой книге о грибах, что уже слишком поздно что-либо предпринимать, ведь яд уже всосался в кровь, что симптомы могут проявиться в течение двух недель и отравившегося неминуемо ждет мучительная смерть, стало совершенно ясно, что тебе сейчас куда больше хочется выйти из этого состояния, чем раньше, до того как ты съел гриб, хотелось попасть в него. Во время самых тяжелых приступов страха я видела, как на твоем бледном, без кровинки, лице выступают капельки пота, и, глядя на тебя лежащего на мамином диване, я как раз и написала текст под заголовком “Сигарета в пепельнице, скорченная в позе эмбриона”, а Юн, кстати, после положил его на музыку.

Но вот две недели миновали, ты не захворал и начал то и дело твердить, как же хорошо, что ты съел этот гриб. Говорил, что чувствуешь себя как никогда здоровым и сильным, а однажды вечером, когда мы ели пиццу и смотрели по видео “Охотника на оленей”[20]20
  Фильм американского режиссера М. Чимино (1978), в главных ролях – Р. Де Ниро, Д. Сэвидж, К. Уокен.


[Закрыть], ты снова и снова прокручивал сцены с русской рулеткой, показывал на Кристофера Уокена и повторял: “Гляньте, ребята, точь-в-точь как я!”

Обсуждали мы все это уже после того, как ты подложил дамский шарф в машину Оге Викена, и ты, конечно, сумел меня успокоить, но все равно не убедил, что поступил правильно, и когда я сказала, что потери мужа вполне достаточно, чтобы выбиться из внутренней повседневности, а потому “твое произведение искусства” (сказано с легким смешком) не только неэтично, но и излишне, веских контраргументов у тебя не нашлось. Но ты не можешь не признать, что вышло красиво, только и сказал ты, а затем рассмеялся очаровательным смехом, который всегда приводил меня в прекрасное настроение.

Когда нас заворожила машина

Волосы у меня высохли после купанья, но от соли стали жесткими и непокорными, и, когда мы слезли с великов и покатили их вверх по крутому склону, я предложила заскочить к Юну и смыть соль под садовым шлангом, а уж потом можно ехать на фотосъемки. Юн не возражал, только попросил не шуметь: из-за болей мама его всю ночь глаз не сомкнула, а сейчас спит как раз над краном от садового шланга. Помню, когда он про это сказал, мы с тобой переглянулись и слегка закатили глаза, дескать, Юн верен себе: вечно выискивает, а потом преувеличивает трудности, которые могут возникнуть, если сделать то либо другое. Садовый кран и окно Гретиной спальни если и не по разные стороны дома, то, во всяком случае, достаточно далеко друг от друга, так что мы бы разбудили ее, только если б орали во все горло, и я уже собиралась выдохнуть унылое “да-да, Юн”, но не успела, потому что мы добрались почти до верхушки кручи и видели всю равнину впереди, тут-то я вдруг и заметила Арвида, который стоял, наблюдая, как бригада строителей сносит старый каменный дом, и обратила твое внимание на отчима.

Надо же, работать в этакую жарищу, вот первое, что сказал нам Арвид, показывая на четверых потных, дочерна загорелых работяг. Трое из них курили и о чем-то разговаривали между собой, а четвертый сидел в такой специальной машине, у которой на стреле подвешен на двух тросах здоровенный ржаво-бурый чугунный шар, до сих пор я видела подобные штуковины только в старых комиксах про Утенка Доналда. Ух ты! – сказали мы и замолчали, так нас заворожила эта машина из комиксов, мы стояли и смотрели во все глаза, а работяга в кабине взялся за тонкие рычаги с черными набалдашниками, шар несколько раз качнулся взад-вперед, все выше и все быстрее взлетая в воздух, и вот уже с колоссальной силой долбанул по стене дома – цементные блоки расселись, как кубики “Лего”, и обрушились наземь, подняв тучи песка и серовато-белой пыли. Я облокотилась на обжигающе-горячее седло велосипеда и показала на перекрученные бурые прутья арматуры, торчащие из обломков стены, на их концах виднелись где маленькие, где большие комки цемента, и они напоминали хвостовые волоски с остатками испражнений, так называемые “бубенцы”, и я сказала вам об этом, ты весело фыркнул, а Юн не преминул продемонстрировать нам свою паршивую сентиментальность.

Началось с того, что, когда мы немного отъехали, я сказала, Арвид, мол, выглядел мрачноватым. Ты согласился, что он в самом деле был мрачноват. Бо́льшую часть детства он провел в доме своей старшей тетки, которая хорошо кормила его, поила и одевала, но давала слишком мало тепла, близости и любви, поэтому отношения у них были довольно натянутые, но от рождения и до девяти лет – до того дня, когда их собака опрокинула в доме непогашенную свечу и отец с матерью заживо сгорели, – он жил в каменном доме, который сносили у нас на глазах. Он редко говорит о временах, когда жил там с родителями, но, листая тогдашний фотоальбом, всегда бывает растроган, помнится, сказал ты, вот тут-то Юн разозлился на меня и вскипел, ведь я сравнила остатки Арвидова родительского дома с комьями испражнений, так он заявил.

Сперва мы подумали, что Юн шутит, но когда смекнули, что вообще-то он говорит на полном серьезе и что это просто-напросто очередная попытка выставить себя чутким и внимательным, велели ему заткнуться, а потом, у Юна, когда, прислонив велики к стене гаража, стали смывать с себя соль, я нарочно вопила погромче, чтобы разбудить Грету. Смеясь, я сказала, что вопила из-за ледяной воды, но мой смешок явно показал, что я вру, Юн обиделся и, конечно, расхотел идти с нами фотографировать, что было бы для нас не просто хорошо, но фактически доставило бы облегчение и радость, только без него не обойтись, некому держать свет, и Юн, разумеется, прекрасно это знал и использовал по полной. Он помрачнел, нахмурился, дал нам понять, что уговорить его будет чертовски трудно, хотя, разумеется, не невозможно, ведь иначе мы сядем на велики и сию же минуту укатим прочь, лишив его удовольствия услышать, как мы умоляем, упрашиваем, твердим, до чего нам хочется, чтобы он поехал с нами. Не помню, как долго мы торчали у них в саду и валандались с ним – может, полчаса, может, час. Мы, вернее ты, поскольку я видеть не могла его спектакль и поневоле держалась как бы на заднем плане, чтобы не испортить все, сказав напрямик, что́ я думаю, – ты старался умаслить его, изображая приподнятое настроение и наигранное добродушие, тут-то он и начал распространяться о том, как плохо и как трудно приходится его матери, а ты не только терпеливо его выслушал, но умудрился сделать вид, будто тебе интересно, и он начал оттаивать. Ладно, о’кей, я поеду с вами, сказал он наконец (будто делал нам большое одолжение), но к тому времени, как много раз прежде, он уже сумел погасить большую часть нашего с тобой энтузиазма и творческой радости, и сколько мы ни старались, нам так и недостало увлеченности, необходимой, чтобы сделать хорошие снимки. Юн же, наоборот, вдруг пришел в лучезарное настроение, и, когда мы добрались до мыса Мерранес, где собирались фотографировать внутренность старых немецких бункеров, именно он горел творческим вдохновением. Он, словно паразит, высасывал из нас силы, и чем больше он оживал, тем больше мы увядали, и хотя мы с тобой в то время, пожалуй, не вполне отдавали себе в этом отчет, но догадывались, чуяли, как обстоит дело, а оттого нас обуревала злость, усмирять которую было все труднее и труднее.

Когда мама получила доброе известие

Мама спала с открытым ртом, а я, ты и кое-кто из ее друзей сидели полукругом возле больничной койки, точно зубы вокруг языка. Видимо, прямо перед нашим приходом она поела, потому что тарелку еще не унесли и, несмотря на приоткрытое окно, в палате стоял слабый запах вареных сосисок, и я вдруг, как наяву, увидела связку красных сосисок, которые, словно в мультфильме, одна за другой исчезают в ее широко разинутом рте. И как в мультфильмах одни вещи с легкостью оборачиваются другими, так и здесь красные сосиски обернулись вагонами поезда, исчезающими в темном туннеле, и я совершенно неожиданно, громко и отчетливо, произнесла: “Сосисочный поезд”. За долю секунды, предшествующую реакции остальных, я увидела поезд, где пассажирами были мертвые быки, лошади, коровы и овцы, битком набитые в купе без воздуха, а потом, когда заметила, что ты и все остальные в палате словно бы повернули головы на сто восемьдесят градусов (будто совы) и странно посмотрели на меня, я сообразила, что́ именно произнесла, картина пропала из головы (правда, позднее я использовала ее в рекламном ролике о вегетарианской пище), и я рассмеялась.

Находись в палате вместе со мной не вы, а какие-нибудь другие люди, они бы, вероятно, решили, что из-за ситуации с мамой я немного не в себе, потому и совершаю подобные поступки, однако в этой компании никто сентиментальностью не отличался. Сперва вы, пожалуй, немножко смешались, но затем, как мотор с тугим запуском, включился смех, и вдруг все вокруг больничной койки захохотали во все горло, отчего мама конечно же проснулась.

Едва она открыла глаза, я сразу поняла, что у нее есть хорошая новость. На меня смотрел человек веселый, куда менее перепуганный, чем до больницы; отпустив бодрое замечание насчет того, какие мы никудышные друзья, раз злорадно хохочем у ее больничной койки, она рассказала, что врачи не нашли у нее ничего страшного, что, вероятно, она плохо спала, тяжело работала, слишком мало ела и слишком увлекалась спиртным, все это вместе и вызвало нарушения зрения, рвоту, а в итоге обморок и падение со стула.

Страх, который одолевал ее вплоть до той минуты, когда врачи сообщили ей эту добрую весть, я позднее стала воспринимать как своего рода вирус, который перебирался от одного хозяина к другому, ведь скорей всего именно ее рассуждения о болезнях, которые десятки лет незаметно дремлют в организме, а потом вдруг просыпаются и за относительно короткое время губят жизнь, – именно эти ее рассуждения навели тебя на мысль, что твой биологический отец страдал таким вот серьезным наследственным заболеванием, и вскоре вдруг уже не мама, а ты изнывал от страха, что болен.

Подобное заболевание могло бы объяснить, почему твоя мать отказывается говорить тебе, кто твой отец, помнится, сказал ты. Люди, которые еще с детства или с юности знают о своих серьезных болезнях, зачастую падают духом. Одни мучаются депрессиями, страхом и иными формами психических расстройств, другие же решают, пока можно, жить на всю катушку и потому в конце концов становятся алкоголиками, наркоманами или упадочными гедонистами наихудшего пошиба. С этой точки зрения вовсе не странно, что твоя мама считала, лучше тебе не знать, сказал ты.

И теперь ты разыскиваешь военного насильника с прибабахом, вдобавок страдающего какой-то серьезной наследственной болезнью, сказала я, а ты опять добродушно рассмеялся, как обычно, когда я в шутку фантазировала насчет того, кто был твой отец.

Когда Хлюпик смеялся, показывая на нас

Несколько недель назад, когда я, мама и мой муж ездили в Намсус, мы прогулялись вечером вдоль реки, а поскольку уже которую неделю кряду стояла жара и сушь, уровень воды был намного ниже обычного, и среди всякого мусора, за долгие годы скопившегося на дне, я заметила старый проржавевший складной велосипед со спицами, обмотанными красной и желтой проволокой. К седлу серо-зеленым ковром цеплялась тина, и сперва мне показалось, что как раз поэтому велик напоминает утонувшую верховую лошадь, чья попона (или чепрак, или как его там) словно бы колышется от течения. Но всего полминуты спустя, когда мы стояли посредине старого дощатого моста и я, обернувшись, увидела велосипед и весь остальной пейзаж в другом ракурсе, до меня дошло, что мысль эта возникла по совершенно другой причине, а именно в связи с эпизодом, когда Хлюпик (так мы его прозвали) смеялся, показывая на нас.

Хлюпик был моложе нас всего года на два-три, но если и не умственно отсталый, то все-таки простоватый, он предпочитал водиться с ребятами на год-другой помоложе себя. Как-то раз мы с тобой шли по тому же старому дощатому мосту, по которому всего несколько недель назад проходили я, мама и мой муж, а на другом берегу, на маленькой парковке, Хлюпик и его сопливые кореша играли в рыцарей. С криками кружили на великах по площадке, каждый с палкой вместо копья, выбивая воображаемых противников из седла и сбрасывая наземь, под восторженные возгласы короля, которому служили, прекрасных дам в башнях или кого уж там они видели и слышали в своей фантазии как лицезреющих турнир. Но едва Хлюпик заметил нас, он тотчас резко нажал на тормоз, оставив на гравии темно-бурую полосу, и (первые полсекунды покачиваясь на седле) сидел с копьем наперевес, показывал на нас пальцем и хохотал во все горло. Большие глаза горели возбуждением, он смотрел то на нас, то на своих корешей, быстро, рывком поворачивая голову, отчего походил на горностая или иного хищного зверька. Жених и невеста, глядите, жених и невеста! – выкрикивал он, и я по сей день, как наяву, слышу его захлебывающийся, визгливый смех.

И тут произошло кое-что, показавшееся нам обоим довольно печальным. Ведь Хлюпиковы кореша, хоть и были года на три-четыре моложе его, уже не усматривали ничего особенно стыдного и смешного в девчонках, женихах, невестах и т. п. и, глянув на нас, недоуменно воззрились на Хлюпика, пожимая плечами и говоря “ну и что?”, а в итоге все, в том числе и сам Хлюпик, вдруг (по всей видимости) подумали об одном и том же: вот и еще одно поколение зрелостью обгоняет Хлюпика.

Об этом-то мы и говорили, когда немного погодя вошли к вам на кухню и застали там Арвида, он сидел, облокотясь на стол и обхватив голову руками, так что пальцы, растопыренные, торчащие прямо вверх из непривычно всклокоченных волос, напоминали рога олененка. Арвид не сказал ни слова, но когда встал и скорее как бы скользнул, чем шагнул к тебе, лицо у него было красное и опухшее от слез, а руки он вытянул вперед, точно лунатик из комикса или зомби из второсортного фильма, мы сразу поняли, что Берит умерла. Не в пример мне, ты не заплакал, лицо у тебя окаменело, утратило всякое выражение, и секунду-другую казалось, будто думаешь ты лишь о том, как бы уклониться от Арвидовых объятий, но не вышло, он таки обнял тебя, уткнулся лицом тебе в шею, крепко стиснул и принялся покачивать из стороны в сторону, словно вы – двое усталых борцов на ринге. Только когда ты спросил, что случилось, Арвид ослабил хватку, а ты слегка извернулся, так что его руки, по-прежнему лежавшие на твоих плечах, тяжело упали вниз и на лице тотчас возникло разочарованное, почти обиженное выражение, – только тогда он рассказал, что она замертво упала в обувном магазине Уле Брююна Улсена, вероятно, отказало сердце.

В ту пору я не сообразила, но сейчас понимаю: именно кончина Берит и избавление от обязательств и ожиданий, неминуемо наступающее со смертью отца или матери, привели к тому, что в скором времени ты изменился, хотя, пожалуй, “изменился” не то слово, пожалуй, вернее будет сказать, что теперь ты оказался способен сделать выбор, какой хотел сделать давно, но, оглядываясь на Берит, на ее мысли и чувства, не мог собраться с духом и, например, переехать ко мне.

У нас в мансарде мы прожили вместе лишь несколько недель, потом ты уехал в Тронхейм, а я – в Берген, но я помню, какой взрослой чувствовала себя, когда мы, почистив зубы, ложились в постель и не трахались, или когда сидели и скучали, каждый на своем конце красновато-коричневого честерфилдовского дивана моей мамы (диван – предвкушение собственной солидности), того самого, кстати, на котором я сижу сейчас, с ноутбуком на коленях и бутылкой маминого розового вина на столике рядом, а это невольно наводит меня на мысль, что смерть отца или матери все же не делает нас такими свободными, как я только что говорила. Сидя здесь, в квартире, где перед смертью жила мама, и находясь примерно в том же положении, в какое попала она сама, когда была не намного старше, чем я сейчас, я так или иначе испытываю ощущение, будто вроде как присваиваю себе ее жизнь. Я все время называла этап, который прохожу сейчас, временем на размышление и роздыхом, однако – особо не останавливаясь на подробностях, ведь для тебя это маловажно, – могу сказать, что чувствую себя так, будто меня засасывает жизненный уклад, который она начала устанавливать после смерти папы и который я привыкла видеть лет с десяти-одиннадцати. Стало быть, Юн, пожалуй, был все-таки прав. Пожалуй, вырваться куда труднее, чем я всегда считала (жуть).