Текст книги "Замыкая круг"

Намсус, 23–24 июля 2006 г.

Утром 11 августа 1989 года, когда мама примеряла новые туфли в обувном магазине Уле Брююна Ульсена, у нее лопнула аорта, она упала и умерла.

Еще когда она была жива, я временами пытался представить себе, какова будет моя реакция, если она умрет раньше меня, и тогда чувствовал вроде как приподнятость, в которой не хотел себе признаваться и из-за которой всегда испытывал угрызения совести. Конечно же я знал, что потеря мамы станет для меня тяжелейшим ударом, однако мысль о том, что я смогу делать что захочу и избавлюсь от обязанностей, связанных с браком, порой казалась заманчивой и интересной. Но когда мама вправду умерла, ничего подобного не было. Ни малейшего проблеска интереса или опьянения свободой – ни сразу после ее смерти, ни позднее, когда я начал понемногу приходить в себя. Без нее было просто ужасно. Чтобы облегчить бремя утраты, я пытался злиться на маму, пытался убедить себя, что на самом деле она меня не любила, хотела бросить меня и жить с Самуэлем, если б он ее не обманул. Но ничего не получалось, историю с Самуэлем она превозмогла задолго до смерти, и если вообще было что прощать, то я давным-давно ее простил. Как она всегда прощала малые и большие ошибки, какие совершал я. Помню, пытаясь злиться на нее, я вспоминал всякие черты, раздражавшие меня в ней, такую стратегию, как я слыхал, эксперты по семейной жизни рекомендовали людям, которым предстояло пройти через развод. Думал о том, что нередко она норовила вызвать у меня угрызения совести, спеша взяться за дела, вообще-то входившие в мои обязанности, так как, по ее мнению, я не слишком торопился их выполнять. Думал о том, что в обществе своих подруг она веселилась и хихикала над разными глупостями и веселилась еще больше, когда замечала, что это действует мне на нервы. Думал о том, что она храпела, и что курила тайком, и что неправильно выговаривала иные иностранные слова или же употребляла их совершенно не к месту, и что я всегда сгорал со стыда, когда такое случалось при людях. Но поскольку ничего более серьезного я вспомнить не мог, стратегия оказывала едва ли не противоположное действие. Мне вспоминались сущие пустяки, которые лишь подчеркивали, как хорошо нам с мамой было вместе, а оттого я горевал пуще прежнего. Страшновато написать, но впоследствии я не раз ловил себя на мысли, что все это безнадежно сентиментально, и тем не менее берег подушку, на которой она спала. Каждую ночь, наверно целый год, а то и два после ее смерти, я спал на ее подушке, надеялся, что смогу встретиться с нею во сне.

Эта мысль до сих пор кажется мне замечательной, при всей ее сентиментальности, но в то же время она представляла собой симптом. Тогда я этого не замечал, а вот задним числом опять-таки вижу здесь один из многих примеров своей, скажем так, неспособности жить среди живых. В тот августовский день 1989 года в иной мир отошла не только мама, но и человек, каким я был все годы, что мы – я, ты и она – прожили втроем. Банально, но чистая правда: когда не остается никого, кто может документировать нашу жизнь, когда не остается никого, кто может рассказать веселые истории про то, какие мы строптивые или ворчливые поутру, когда у нас нет никого, кто бы посмеялся, если нам весело, или обиделся, если мы не в настроении, когда некому напомнить нам, кто мы, некому ободрить нас, чтобы мы стали такими, какими можем быть, – тогда мы распадаемся, исчезаем. Даже христианин Арвид распался и исчез в последующее время. Впрочем, не знаю, случилось ли это только из-за потери мамы, по крайней мере, было бы слишком банально утверждать, что утрата мамы лишила меня способности верить в доброго и справедливого Бога или вроде того. То, что я утратил веру, явилось скорее выражением секуляризации, происходившей повсюду вокруг нас. Как священник я много говорил об эпохе карьеристов-нуворишей и о плясках вокруг золотого тельца, предостерегал перед растущим материализмом, огорчался, что люди бегут духовности, но не замечал, что и сам – частица этого общества и этой эпохи. Я был не только священником, который может и должен содействовать изменению такой тенденции, я был еще и маленьким человеком, на которого тоже влияло означенное развитие, однако по-настоящему осознавать это я начал лишь после маминой смерти. Когда я впервые снова стоял на церковной кафедре, меня поразило, как пусто было в церкви. По всей вероятности, народу собралось не меньше, чем до моей болезни, но как раз из-за перерыва возникло ощущение пустоты, подтолкнувшее меня к раздумьям. Казалось, за недолгое время моей отлучки Господь и все богобоязненные люди покинули сей мир, убежали в спешке, как евреи в войну, и теперь я стоял в большой, почти безлюдной церкви и говорил, как ни в чем не бывало, смотрел на распятие, на заалтарный образ, на крестильную купель, на красивые стенные росписи – и вдруг увидел себя самого этаким чокнутым музейным директором. Заканчивал одну из первых проповедей после возвращения на работу и вдруг увидел себя музейным директором, воображавшим, что живет он в то самое время, к которому относятся музейные экспонаты. Скандала не случилось, я, как обычно, закончил проповедь и впоследствии прочитал их еще много. Однако это видение упорно не оставляло меня, и ощущение, что я не принадлежу к своему времени, что живу не в одном времени с людьми, которых ежедневно вижу вокруг, наполняло меня жутким страхом. Порой я просыпался среди ночи, весь в поту, и спрашивал себя, на что, собственно, употребил свою жизнь. Внезапно, ни с того ни с сего, этот вопрос обрушивался на меня, причем все чаще и чаще, не давал мне покоя, я пытался оправдать все заурядным кризисом среднего возраста, подшучивал над собой, говорил, что, наверно, не мешало бы купить мотоцикл. Но толку чуть, я просто по-дурацки пытался обезвредить этот вопрос, хотя и не смог обманом заставить себя думать иначе, вдобавок ситуация слишком обострилась. Ночами я уже почти не спал, сколько раз ты просыпался оттого, что я, сидя в нижней комнате, разговаривал сам с собой.

С кем ты тут разговариваешь? – спрашивал ты. Я поднимал голову, ты стоял на пороге, в одних трусах. Почесывал узкую полоску волос, которая шла вниз от пупка. С кем ты разговариваешь? Ни с кем, сам с собой, отвечал я, стараясь улыбнуться.

И добавлял: По крайней мере, в итоге я всегда прав! – словно неуклюжая шутка чуточку убавит серьезность. Ты не улыбался и не смеялся, только качал головой, поворачивался и уходил к себе наверх, не говоря больше ни слова.

Больно думать, что ты был свидетелем всего, что происходило со мной в то время, Давид. Под конец стало так худо, что я поневоле обратился к психологу, и как раз после многих долгих бесед с ним я решил сложить с себя сан и принять предложенное место бухгалтера. С тех пор все потихоньку пошло на поправку. Я не только наконец почувствовал облегчение, поскольку решился, и не только ощутил уверенность, что, сложив с себя сан, поступил правильно, вдобавок мне было приятно заниматься таким конкретным делом, как бухгалтерия, где можно подвести под ответом две черты и спокойно уйти домой, именно в такой работе я и нуждался.

Тем не менее обстоятельства складывались не так, как надо. По будням я работал, ходил в контору, зарабатывал деньги, делал все необходимое по дому и на участке. Только вот без радости и удовольствия. Раньше я, бывало, заставлял себя поработать два-три лишних часа, просто ради одобрительного или восхищенного мамина взгляда, теперь же бросал все на час раньше, уборку и мытье посуды откладывал до последнего, когда уж и откладывать некуда, хотя времени у меня было намного больше, чем в бытность пастором, и по выходным я больше не надевал нарядную рубашку, как при жизни мамы. Даже ничего особенного не готовил себе субботними вечерами. Жизнь без восторга и волшебства – я тогда не жил, а просто выживал.

Не удивительно, что и о тебе я заботился все меньше и меньше и что в конце концов ты переехал к Силье Скиве и ее мамаше. От прежнего меня остались жалкие обломки, а тебе требовалось куда больше, тебе требовался положительный образец, мужчина, которого ты мог бы уважать, за которым бы тянулся, но стать таким я тогда был не способен.

Теперь же я вернул себе толику давнего Арвида. Не буду вдаваться в подробности, но то, что я попытался сделать для тебя этим письмом, ты для меня уже сделал. Ты вернул к жизни толику того человека, с которым познакомился, когда в десять-одиннадцать лет переехал вместе с мамой в пасторский дом. Возможно, это наложило отпечаток и на написанное мною, возможно, ты прочтешь мое письмо и узнаешь черты тогдашнего меня, возможно в настроении, в юморе, не знаю, однако ж надеяться никому не запрещено.

Кстати, я не раз колебался, обдумывая, как все это сформулировать. Временами даже чувствовал себя как сумасшедший ученый, изображающий Бога и пытающийся создать нового идеального человека; признаться, мне ужасно хотелось снабдить тебя фальшивыми воспоминаниями, не потому, что я стремился представить самого себя в более выгодном свете, а потому, что горячо желал представить тебя верующим в Бога и тем самым сделать верующим, особенно когда я только начал писать письмо, какая-то часть меня отчаянно жаждала окрестить тебя нынешнего, заставив думать, что ты всегда был христианином. Не стану вдаваться в подробности, но, приступая к письму, я в некотором роде блаженствовал, и мое миссионерское рвение явно связано с этим. Однако с каждой новой написанной фразой я все отчетливее видел, что любил тебя именно таким, каков ты был, и что недостает мне именно тогдашнего тебя. И сейчас стыжусь уже того, что посмел думать о попытке сделать тебя лучше. Будто это вообще мне по силам. Гордыня одолела.

Но позволь мне закончить начатое письмо, Давид. Как христианин я верю, что все для нас заканчивается возвращением домой, поэтому позволь и мне закончить нашим приездом домой, первым днем лучшего года в моей жизни. Я воочию вижу нас всех в желтой “симке”, которую позаимствовал у звонаря, вижу тяжелые зеленые ветви, нависающие над дорогой, тени листьев, легонько трепещущие на желтом гравии, и рыжие волосы Берит, разлетающиеся от ветерка из полуоткрытого бокового окна машины. Волнуешься? – спросила мама. Да, ответил ты. Сейчас погляжу, сказала она и с улыбкой обернулась к тебе. Ой… что это у тебя? У меня? – спросил ты, вроде как не понимая, о чем она. Да вот же, сказала она, кивнув в твою сторону. Палец у тебя в крови. А-а, ерунда, нечаянно порезался перочинным ножиком. Болит? – спросила мама. Ты приподнял брови и вопросительно посмотрел на нее. Эта царапина? Нет! – сказал ты. Правда? – спросила мама. А ты только засмеялся, даже отвечать не стал. Ох уж эти женщины! – сказал я. Посмотрел в зеркало заднего вида, качнул головой. Арвид! – воскликнула мама, притворно-строгим тоном, и стукнула меня по плечу. Я рассмеялся и опять глянул на тебя: Слабый пол, верно? Ага, сказал ты и тоже рассмеялся. Мама обернулась, строго посмотрела на тебя и опять отвернулась, качая головой. Вот то-то и оно, сказала она. Сговариваетесь против меня. Я посмотрел на тебя в зеркало и подмигнул, ты улыбнулся в ответ. Смотри, Давид, сказала мама, вот он, дом. Сперва ты ничего не сказал, сидел, положив руки на спинки передних сидений, и просто глядел на коричневый “вороний за́мок”, где отныне будешь жить. Колеса машины зашуршали по гравию, когда мы зарулили во двор, соседская лайка громко затявкала, но она была старая, мигом устала и умолкла. Мы вышли из машины и постояли, глядя на дом. Мотор чуть потрескивал-похрустывал у нас за спиной, над цветочной клумбой жужжали мухи, и, помнится, я здорово вспотел, оттого что сидел в раскаленной машине. Держи, Давид, сказал я, вытащил из кармана шорт связку ключей и вручил тебе. Поднимись по лестнице, а там сверни направо – попадешь в свою комнату. Вот здорово! – с восторгом воскликнул ты и бегом побежал через двор. Мы с мамой некоторое время смотрели тебе вслед, потом с улыбкой повернулись друг к другу. Поцелуй меня, тихо сказала мама, и когда я нагнулся и поцеловал ее, мы услышали в глубине дома твое “уфф!”. Как сейчас слышу, Давид, слышу и вижу все это, а оттого думаю, что ласки передаются из поколения в поколение. Когда-нибудь ты поцелуешь свою жену и приласкаешь ее – и мне нравится видеть в этом эхо тех минут, когда я целовал маму и ласкал ее; когда-нибудь ты укроешь одеялом своих детей и осторожно поцелуешь в щечку – и мне нравится видеть в этом эхо тех ласк, какие мы с мамой дарили перед сном тебе, маленькому. Я как будто надеюсь жить дальше на этой земле, благодаря ласкам, какие дарил тебе и другим, а все прочее, что останется от меня, не имеет никакого значения.

Силье

Тронхейм, 21 июня 2006 г.
За кофе у Оддрун

Я смотрю на маму, смотрю на Эгиля, Эгиль говорит, мама слушает его рассуждения, а я улыбаюсь и смотрю на них, делаю вид, будто слежу за разговором, прикрываю ладонью рот, сдерживаю зевок, но взгляда от них не отрываю, смотрю как бы сквозь них и дальше сквозь мамину квартиру, а они думают, я смотрю на них, думают, я слежу за разговором, и я открываю рот, делаю вид, будто хочу что-то сказать, потом закрываю рот – дескать, все же промолчу, а Эгиль все говорит, говорит, и мама изредка то бормочет угу и отпивает глоток коньяку, то хмыкает и прихлебывает кофе, я тоже беру в руки кофейную чашку, отпиваю глоток и с легким звяканьем отставляю чашку. А после ты отвезешь девочек на автобусную станцию? – вырывается у меня, Эгиль оборачивается, смотрит на меня в некотором замешательстве, а я смотрю на него и понимаю, что он еще не договорил до конца, понимаю, что мой вопрос вырвался ни к селу ни к городу. Ой, говорит Эгиль, смотрит на меня с удивлением, а у меня вырывается смешок, но он уже не слышит, отвернулся к маме, в замешательстве глядит на нее, но мама прячет от него глаза, и вид у нее такой, будто она рада обойтись без продолжения, ей надоела его болтовня, она быстро наклоняется над столом, допивает остатки коньяка, и я слышу, как на кухне тихонько гудит холодильник.

Силье, говорит Эгиль, до станции всего пятнадцать минут пешком. Мне не нравится, что они пойдут туда одни в потемках, говорю я. Силье, повторяет он, чуть наклоняет голову набок, улыбается мне. Ладно, тогда я их отвезу, говорю я, смотрю на него чуть усталым взглядом, а он продолжает вежливо улыбаться, ласково мне подмигивает. Да нет же! – говорит он. Я сам их отвезу. Он приподнимает локоть, вытягивает руку к колену, так что часы вылезают из-под манжета рубашки и тихонько звякают, упав на узкое запястье, Эгиль смотрит на циферблат, хмыкает и на миг задумывается. Я могу их отвезти перед тем, как поеду на работу, говорит он. Отлично, говорю я, смотрю на Эгиля и улыбаюсь.

Черт! – слышится вдруг мамин голос, я оборачиваюсь, гляжу на нее и вижу, что она пролила на себя кофе, сидит, приподняв одну руку, и с пальцев капает кофе. Сходи в ванную, Силье, принеси мне мокрую тряпку, говорит мама, не сводя глаз с мокрой руки, проходит секунда, потом еще одна, а я все сижу, тогда встает Эгиль. Я схожу, Оддрун, быстро говорит он, поворачивается, и я вижу, что пиджак у него опять в волосах, я собрала все, прежде чем мы сели в машину, а теперь их опять почти столько же, Эгиль выходит из комнаты, шагает по коридору.

Все у меня теперь идет наперекосяк, уныло бормочет мама. Даже кофе не могу выпить, не пролив, говорит она и умолкает, а я сижу и смотрю на нее, проходит секунда, пора взять себя в руки, я набираю воздуху, несколько раз моргаю глазами, чувствую, что слегка взбадриваюсь, смотрю на маму, как бы приглядываюсь к ней, вижу ее обвисшие красновато-сизые щеки, вижу темные мешки под глазами, из-за этих щек и мешков она немножко похожа на легавую собаку, и я осторожно ей улыбаюсь. Все иной раз проливают кофе, мама, говорю я. Уфф! – она быстро оборачивается ко мне, обвисшие щеки слегка дрожат, когда она оборачивается, взгляд недовольный. Кончай! – говорит она. Ты меня не обманешь, не заставишь поверить, будто я моложе и здоровее, чем я есть, говорит она, и в ту же секунду в комнату входит Эгиль. Не нашел я мокрой тряпки, говорит Эгиль, останавливается и смотрит на маму, а мама смотрит на него и хмурит брови. Да? – роняет она. В ванной нет никакой мокрой тряпки, повторяет Эгиль, только сухие, добавляет он, а я смотрю на него и вдруг понимаю, что он шутит, и начинаю смеяться, а сама чувствую, как это хорошо, смех как бы расслабляет что-то во мне, и я чувствую, что бодрости еще прибывает, смотрю на Эгиля и от души смеюсь, а Эгиль смотрит на маму и тоже смеется от души, но мама не смеется. Я просто шучу, Оддрун, говорит Эгиль, машет рукой в мамину сторону и улыбается. Сейчас намочу тряпку и принесу тебе, говорит он, отворачивается и опять выходит из комнаты, а я перестаю смеяться, смотрю на маму – вид у нее обиженный.

Мама, говорю я, склоняю голову набок, смотрю на нее. Это ведь была шутка, говорю я. Разумеется, говорит она. Мама, говорю я. Да? – отзывается она, проходит секунда-другая, и я прямо чувствую, как жизнь снова утекает из меня, я вздыхаю, выжидаю немного, потом выдавливаю улыбочку. Приятно было снова увидеть старый дом, мама? – говорю я и опять жду, но она не отвечает. Я хмыкаю, и она опять оборачивается ко мне, смотрит на меня все с тем же недовольным видом. Уфф! – шумно вздыхает она. Ты уже раз пять задавала этот вопрос с тех пор, как мы вернулись. Хочешь услышать, как я благодарна, что вы взяли меня с собой, потому и крутишь шарманку? – спрашивает она, проходит секунда, и тут я чувствую, что мне все это начинает надоедать. Нет, подобных надежд я не питаю, вырывается у меня, я смотрю на нее, улыбаюсь усталой улыбкой. А? – она хмурится, недовольно глядит на меня, и мне хочется повторить сказанное, но я этого не делаю, не в силах я ссориться с ней, не в силах ничего затевать. Да так, ничего, говорю я, держу усталую улыбку. Можно подумать, стареешь ты, а не я, судя по твоим вопросам, говорит она. Да, говорю я на вдохе, говорю с легким вздохом, чувствуя, что она надоедает мне все больше и больше. Возвращается Эгиль, на сей раз он двумя пальцами держит мокрую тряпку, тонкими белыми “магазинными” пальцами протягивает ее маме. Прошу, говорит Эгиль. Спасибо, ворчит мама.

Ну вот, радостно говорит Эгиль, смотрит на часы. Мне пора ехать, а то не успею перед работой отвезти девочек, говорит он, с улыбкой смотрит на меня, потом оборачивается к маме. Ну что же, спасибо, Оддрун, говорит он. Тебе спасибо, говорит мама. Ты правда не можешь взять выходной, Эгиль? – спрашиваю я, умоляюще глядя на него, прекрасно знаю, что он не может взять выходной, но все равно спрашиваю и чуть устало улыбаюсь ему. Нет, Силье, не могу, отвечает он. Ну пожалуйста, говорю я. Дети уедут, и мы весь вечер проведем вдвоем, говорю я и продолжаю: Давненько так не бывало. Можно бы пойти куда-нибудь, распить бутылочку вина. К примеру, заказать столик в “Кредо”, поужинать вместе, а? – говорю я. Романтический вечер вдвоем, говорю я, слышу свои слова и толком не понимаю, зачем все это говорю, мне же неохота никуда тащиться. Силье, говорит он, смотрит на меня, мягко улыбается, и я вяло улыбаюсь в ответ. Нет так нет, говорю я. В другой раз, попозже, говорит он. Совсем скоро махнем в Бразилию и там целых две недели будем развлекаться вдвоем, говорит он. Да, говорю я и добавляю: И играть в гольф. Слушай, говорит он, обещаю, что на сей раз с гольфом не перестараюсь, и смотрит на меня. Отлично, говорю я, проходит секунда, я зажмуриваю глаза, киваю, потом открываю глаза и несколько вяло улыбаюсь, а Эгиль наклоняет голову набок и тоже улыбается. Силье! – говорит он. Не заставляй меня мучиться угрызениями совести, ладно? Ладно, говорю я, мы смотрим друг на друга, проходит секунда. Ужин из трех блюд в “Кредо”, вырывается у меня, запомни, быстро говорю я, морщу нос, лукаво смотрю на него. Ну чего ты, Силье, говорит он и улыбается снисходительно, чуть ли не по-отечески, на секунду-другую перехватывает мой взгляд, потом наклоняется, целует меня в лоб, говорит: Пока. Пока! – отвечаю я, а Эгиль оборачивается к маме: Пока, Оддрун! Пока, говорит мама.

Эгиль поворачивается, вся спина у него в светлых волосках, он сует руку в карман брюк и, тихонько позвякивая ключами от машины, выходит, а мы с мамой так и сидим, смотрим в пространство перед собой, а холодильник все гудит, я хватаю чашку, допиваю остатки кофе, ставлю чашку на стол. Он много работает, говорит мама. Мы оба много работаем, мама, говорю я и чуть устало ей улыбаюсь. Да, пожалуй, говорит она. Вчера вечером я работала до половины одиннадцатого, говорю я. Да, говорит мама. Не понимаю почему, но так оно и есть, продолжает она. Купаетесь в деньгах, а взять выходной вам вроде как всегда не по средствам! – говорит она. Не понимаю, зачем вам все это, говорит она, все эти вещи, которые вы покупаете. Да уж, говорю я, по-прежнему с усталой улыбкой, смотрю на нее и вижу, что моя улыбка заводит ее. Не понимаю, какая вам радость от этих вещей, говорит она, у вас же нет времени их использовать. Да уж, говорю я, на вдохе, говорю с легким вздохом и держу улыбку, вижу, как она заводится все больше, я даже немножко рада, что она заводится, мне чертовски надоело слушать, как она переливает из пустого в порожнее, пускай видит, что меня это не колышет, ей на пользу. И все равно никак не уйметесь, продолжает она, все вам мало. Да, знаешь ли, говорю я. И дети точь-в-точь такими становятся, говорит она. Не жалуйся на детей, мама, говорю я, держу усталую улыбку. Да я и не жалуюсь, говорит она, они не виноваты, что их балуют. Конечно, это я виновата, ясное дело, говорю я. Я этого не говорила, замечает она. Но подразумевала, говорю я. Так ведь ты, как все родители, в ответе за то, какими станут твои дети. Конечно, говорю я. Значит, и ты в ответе за то, что я такая, как есть, говорю я, слышу свои слова, слышу, как много в них злости, стараюсь прощупать, вправду ли во мне столько злости, но чувствую скорее усталость и безразличие, чем злость, и устало улыбаюсь ей. Ну уж нет, говорит мама. Бо́льшая часть вины лежит на твоем отце, говорит она, а я слышу ее слова и знаю, говорит она так оттого, что я не люблю, когда она плохо отзывается о папе, знаю, она говорит так, чтобы спровоцировать меня. Да-да, ладно, коротко говорю я, держу усталую улыбку, закрываю глаза, снова открываю, прямо воочию вижу, как я при этом спокойна, а еще вижу, что мама заводится еще сильней.

Он до невозможности тебя баловал, говорит она. Ну конечно, говорю я. Папа виноват, что все со мной пошло шиворот-навыворот, говорю я, секунда-другая проходит в полной тишине, и я чувствую, что раздражаюсь все сильнее, закрываю глаза, втягиваю воздух и выпускаю его как легкий вздох, потом открываю глаза, опять смотрю на маму. Почему ты такая, мама? – спрашиваю я, слегка безнадежным тоном. Мы с Эгилем стараемся относиться к тебе по-доброму, берем тебя с собой в Намсус, чтобы ты снова повидала старый дом, говорю я, а ты вон как все поворачиваешь, говорю я, слышу свои слова, вообще-то мне невмоготу сейчас начинать упреки, но я все равно начинаю, просто так выходит само собой, ну и ладно. Тебе хочется, чтобы я мучилась угрызениями совести? – спрашивает она, смотрит на меня и усмехается, а я смотрю на нее, вздыхаю, секунду молчу. Нет, где уж мне! – говорю, с коротким невеселым смешком. Конечно, ведь у меня нет совести, говорит она, продолжая усмехаться, и я чувствую, что это выше моих сил, именно сейчас, я высоко поднимаю брови, смотрю в стол, опять шумно вздыхаю. Потом смотрю на нее. Давай не будем, мама, говорю я. Конечно, давай не будем, говорит она. Ах, мама, говорю я, наклоняю голову набок, секунду просительно смотрю на нее и представляю себе, какой у меня усталый вид, когда я сижу вот так. Ну, что еще? – говорит мама. Я же согласна, давай не будем, говорит она все с той же усмешкой, а я все с той же невеселой улыбкой киваю ей, говорю: Отлично! Пожалуй, выпью еще кофейку, говорю я, тебе тоже принести? Нет, спасибо, у меня есть, говорит она. Ну что ж, говорю я.

Наступает тишина, мама смотрит на меня, усмехается. Но себе-то пойди принеси, говорит она. Да нет, говорю я, мне тоже хватит. Значит, хватит, говорит она, а ведь ты хотела. Да, но не особенно, говорю я, и мама усмехается мне, качает головой. Поглядеть на тебя – будто именно ты и прибивала Спасителя к кресту, говорит она. Ты знаешь об этом? – говорит она, проходит секунда, и я чувствую, что она все больше и больше действует мне на нервы, словно все силы из меня высасывает, наваливается усталость, и я опять улыбаюсь ей усталой улыбкой. Нет, не знаю, только и говорю я. У тебя до невозможности виноватый вид, говорит она. Наверно, отвечаю я, по-прежнему с улыбкой. Если у тебя есть еще в чем меня упрекнуть, будь добра, выкладывай прямо сейчас, говорю я. Тогда мне будет ясно, знаешь ли ты, над чем надо поработать, говорю я. Ах, до чего же приятно слышать, что ты по-прежнему умеешь быть дерзкой, Силье, говорит она. Стало быть, кое-что от тебя пока осталось, говорит она, с усмешкой глядя на меня, проходит секунда, раздражение во мне растет, я смотрю на нее, вздыхаю.

Мама, говорю я, стараясь, чтобы слова прозвучали искренне. Ты не можешь прекратить? – говорю я, но она не прекращает. С годами ты как-то подрастеряла дерзость, говорит она с усмешкой.

И это говоришь ты, роняю я, и у меня вдруг вырывается невеселый смешок. Если кто и пытался учить меня, как хорошие девочки должны себя вести и как не должны, так это ты, говорю я. Ха, говорит она, я давала тебе больше свободы, чем многие родители дают своим дочерям. Да, конечно, после смерти папы, говорю я, ты ведь не могла держать меня в прежней строгости, когда вдруг обнаружила, что должна самореализоваться и весело пожить, говорю я.

Я имею в виду, когда я была маленькая, говорю я. Да, ведь такова была моя роль – протестовать и быть довольно строгой, при твоем-то отце, говорит она, он до невозможности тебя баловал, говорит она, и я слышу ее слова и знаю, она пытается уязвить меня, вновь попрекая папу, а я вижу перед собой папу, милого, доброго папу, и чувствую, как она мне надоела, чувствую, как я устала, представляю себе, как устало выгляжу, представляю себе чуть унылое лицо и усталый взгляд, и от этого зрелища усталость словно бы наваливается еще сильнее. Знаешь, мама, говорю я. Не очень-то приятно гостить у тебя, когда ты такая, говорю я. Что бы я ни делала для тебя, ты встречаешь меня усмешкой или еще каким-нибудь неприязненным выпадом, говорю я, ты вечно недовольна всем, что я делаю, говорю я, слышу свои слова, слышу, сколько в них боли, и внезапно мне кажется, будто эти слова вправду причиняют мне боль, а боль пробуждает тело, я смотрю прямо на маму, проходит секунда-другая, я все больше оживаю, я словно бы до сих пор не видела маму, не видела, какой гадкой она может быть, словно бы до сих пор я спала.

Я стараюсь как могу, мама, говорю я. Это точно, говорит она, и я слышу ее слова, чувствую, как у меня открывается рот, сижу и смотрю на нее, потому что не могу понять, как у нее язык поворачивается говорить такое, не могу понять, что она способна так гадко относиться ко мне, и просто не знаю, что сказать, не знаю, что делать, несколько секунд проходит в полной тишине, и вдруг она начинает плакать, и я тотчас вздрагиваю, уж и не припомню, когда я видела маму плачущей, но сейчас она вдруг сидит и плачет, сильная, суровая мама плачет, и я чувствую, как меня охватывает тревога.

Тишина, тревога нарастает, во всем теле холод, я совершенно не знаю, что делать, совершенно не знаю, что сказать, однако встаю, подхожу к ней, поднимаю руку, хочу погладить ее по волосам, но не делаю этого, не припомню, чтобы когда-нибудь так к ней прикасалась, не могу себя заставить, опускаю руку ей на плечо и в тот же миг чувствую, как меня захлестывает недовольство, а этого я не вынесу, поэтому легонько хлопаю ее по плечу, раз и другой, а затем убираю руку.

Не плачь, мама, говорю я, сглатываю комок, стою и не знаю, что делать, не знаю, что сказать. Я не хочу быть такой, Силье, вдруг говорит мама, я слышу ее слова, а ничего подобного мама никогда раньше не говорила, дело серьезное, и тревога все растет. Я сама себе действую на нервы, говорит она, плача и качая головой, и обвислые щеки легонько трясутся, когда она качает головой, и темные мешки под глазами тоже легонько трясутся, когда она качает головой, я неотрывно смотрю на нее, полная тишина, я набираю воздуху, выдыхаю, поднимаю руку и провожу ладонью по волосам.

Ты слишком много сидишь в одиночестве, говорю я, нерешительно возвращаюсь к дивану, снова сажусь, смотрю на нее со всей нежностью, на какую только способна. Тебе надо бы почаще выходить из дому, встречаться с людьми, говорю я, проходит секунда-другая, мама утирает слезы, перестает плакать, а я смотрю на нее и чувствую облегчение, оттого что она перестает плакать. А с кем мне встречаться? – говорит она, я слышу ее слова и чувствую еще бо́льшее облегчение, оттого что она продолжает начатую мной тему. Я же никого теперь не знаю. Никого нет, одна я осталась, говорит она.

Но ведь ты можешь с кем-нибудь познакомиться, говорю я и осторожно ей улыбаюсь. В мои годы? – говорит она, с невеселым смешком. Погоди, сама состаришься, тогда поймешь, недовольно говорит она. Я смотрю на нее и чувствую облегчение, оттого что она опять стала прежней, и опять улыбаюсь ей, немножко повеселее. Мама, говорю я, стараясь продемонстрировать приподнятое настроение, знаешь, что мы сделаем? В одном из кафе на Бакк-ланнет каждую среду проходят джазовые вечера, говорю я, так что завтра я заеду за тобой и отвезу тебя туда. Нет, говорит она, зажмуривает глаза и качает головой. Почему? – спрашиваю я. Ты получишь большое удовольствие, я уверена, говорю я. Ох нет, нет, Силье, мне не хочется, говорит она, и вид у нее все более недовольный, а я смотрю на нее, испытывая облегчение и радость, оттого что она стала прежней. Но ты ведь не можешь все время сидеть одна в квартире, говорю я, из-за этого ты такая подавленная. Хватит, Силье, недовольно говорит она. Но, мама… – говорю я и на миг замолкаю, она смотрит чуть в сторону и в пол, вид у нее недовольный и измученный. Знаешь, говорю я, когда мы нынче были в Намсусе, столько хороших воспоминаний всколыхнулось. Я понимаю, те времена прошли, и по-старому уже не будет, говорю я, но неплохо бы тебе вытащить на поверхность чуток той Оддрун, какой ты была, когда мы там жили.