Текст книги "Замыкая круг"

Тронхейм, 5 июля 2006 г. Ссора

Я лежу на диване, гляжу в потолок, слышу, что пришел Эгиль, надо встать, сделать вид, будто я чем-то занималась, а когда он спросит, почему я дома, а не на работе, скажу, что у меня разболелась голова или что-нибудь в таком роде; я встаю с дивана, иду на кухню, к холодильнику, открываю дверцу, сажусь на корточки, заглядываю в холодильник – со вчерашнего дня кое-что осталось, можно, пожалуй, разогреть, на обед хватит.

Привет, слышу я голос Эгиля. Привет, говорю я, слышу свой голос, звучит он устало. Ты где? – доносится до меня Эгилев вопрос, я поднимаю голову, смотрю поверх дверцы холодильника – Эгиль стоит, смотрит вниз, на меня. Вот ты где, говорит он с улыбкой. Угу, говорю я, подумала, что пора заняться обедом. Но… – начинает Эгиль, ошарашенно смотрит на меня, чуть приподнимает брови, ставит на пол кейс, плечи у него сплошь в светлых волосках. Мы же собирались пообедать в ресторане, говорит он, и я вспоминаю, что так оно и есть, смотрю на него, улыбаюсь. Да, в самом деле, говорю я, выпрямляюсь, слегка толкаю дверцу холодильника, она тихонько захлопывается, я стою и гляжу на Эгиля, а Эгиль глядит на меня, чуть покачивая головой.

Ты давно твердишь, что хочешь пообедать в ресторане, говорит Эгиль. Да-да, говорю я. Господи, говорит он, смотрит на меня и приподнимает брови, проходит секунда-другая, я смотрю на него и громко вздыхаю. Наверно, не стоит поднимать из-за этого шум, говорю я. Да я и не поднимаю шум, говорит он. Просто думаю, ка́к ты сейчас, говорит он, смотрит на меня, опять приподнимает брови, чуть покачивает головой. Ты сама не своя, говорит он, это из-за твоей мамы? Если со мной что и не так, то, во всяком случае, не из-за нее, говорю я. Если ты расстраиваешься, что пришлось отменить бразильскую поездку, то не бери в голову, говорит он. Я могу освободить последнюю неделю в сентябре, говорит он, смотрит на меня, а я смотрю на него, проходит секунда, и вдруг во мне что-то обрывается, что-то тяжелое, падает словно лавина.

Знаешь, громко говорю я, черт побери, никогда не слыхала большей наглости! – говорю я, слышу, сколько бешенства в моем голосе, и не могу понять, откуда взялся этот бешеный голос, резко киваю Эгилю, а он немного откидывает голову назад и удивленно смотрит на меня. Что? – говорит он. Ты прямо-таки до невозможности снисходителен ко мне, говорю я, слышу свои слова и не понимаю, откуда они берутся, через меня будто говорит кто-то другой, и этот другой, говорящий через меня, взбешен, и я чувствую, что тоже прихожу в бешенство, а Эгиль стоит с растерянным видом. Господи, как прикажешь тебя понимать? – спрашивает он.

Я зла на тебя, Эгиль, говорю я. На тебя! Поездка в Бразилию тут совершенно ни при чем, а что ты вытащил ее на свет Божий, это снисходительность, говорю я. Ты вправду полагаешь, что меня так… просто ублажить? – говорю я. Вот уладится с поездкой или еще с чем-нибудь, и я вроде как сразу довольна. За кого ты, собственно, меня принимаешь? – говорю я. Я зла на тебя, Эгиль, на тебя, говорю я, слышу свои слова, и не понимаю, откуда они берутся, не понимаю, кто говорит во мне, но нервничаю, взвинчиваюсь до бешенства, в бешенстве смотрю на Эгиля, а он стоит растерянный и испуганный, спрашивает: Что-то случилось, Силье?

Да выслушай ты меня! – кричу я и слышу, что кричу. Я слушаю, говорит он. Нет, ни черта ты не слушаешь, во весь голос говорю я. “Что-то случилось?”, спрашиваешь! Говорю же, я зла на тебя, говорю я, проходит секунда, а Эгиль просто стоит и серьезно смотрит на меня, потом идет ко мне, протягивает руки, хочет обнять, а во мне бушует ярость, я отпихиваю его руки. Хватит! – кричу я ему. Нечего тут играть в терапевта! – кричу я, чувствую, как глаза расширяются, от бешенства, смотрю на Эгиля большими, свирепыми глазами, а Эгиль испуганно смотрит на меня. Я не играю в терапевта, я просто хочу… – говорит он и умолкает, только смотрит на меня.

Просто хочешь чего? – во весь голос говорю я. Ты хочешь, чтобы я смотрела на себя как на истеричку, которую необходимо утешить и успокоить, говорю я. Хочешь отвлечь внимание от себя самого и от того, что фактически ты способен булыжник довести до белого каления, говорю я, слышу свои слова, слышу, как правдиво они звучат, слышу, насколько правдивое произвожу впечатление, но не понимаю, откуда все это берется, просто берется, и всё.

Силье… ты же сама не веришь во все это, говорит он. Может, черт побери, прекратишь рассказывать мне, во что я сама верю или не верю! – кричу я. Извини… но… – говорит он, отводит глаза, машет рукой, поворачивается, безнадежно смотрит на меня. Ты правда думаешь, что я настолько хитер? – говорит он. Правда думаешь, что я поэтому хотел тебя утешить? – говорит он. Ты же постоянно внушаешь мне, что я в чем-то виновата, говорю я. И пусть я точно знаю, что совесть у меня чиста, всегда кончается тем, что чувствую я себя кругом виноватой, говорю я, слышу свои слова, слышу, как они правдивы, и чувствую, что уверенность в себе растет. Честно сказать, Силье, говорит он, ты можешь упрекнуть меня в чем угодно, но сваливать на меня ответственность за то, что ты-де вечно кругом виновата, это уж слишком, говорит он. А не ты ли сама твердишь, что женщины с малолетства привыкают обращать огорчения, злость и стыд вовнутрь? Так что нечего винить меня, говорит он. По крайней мере, проку никакого, ты все равно останешься таким, как есть, говорю я. Таким, как есть? – переспрашивает он. Да, говорю я. Будь добра, объясни, говорит он. Твоя педантичность – пустяки, конечно, но в больших количествах все это… совершенно невыносимо, говорю я. К примеру, когда на днях ты пришел и выключил свет, говорю я, или когда несколько дней назад я варила пасту, говорю я и неотрывно смотрю на него, а ты вдруг взял и переставил кастрюльку на другую конфорку, которая лучше подходит по размеру, говорю я, слышу свои слова, и вдруг до меня доходит, что это чистая правда, Эгиль действительно на днях выключал свет, действительно переставлял кастрюльку, когда я несколько дней назад варила пасту, и я смотрю на него, а он смотрит в пол, проводит рукой по волосам, вздыхает.

Вот оно что… – говорит он. Случись такое один раз, я бы не стал ничего делать, говорит он. Но ведь так бывает каждый раз, когда ты готовишь, говорит он. Ну, то есть для меня это все равно что… – говорит он, а больше ничего сказать не успевает… пойти в банк и внести деньги на счет электрокомпании, не получив ничего взамен, говорю я, передразнивая, не своим голосом, и корчу гримасу. Это я сотни раз слышала, так что хватит, говорю я. Но почему ты не перестанешь так делать? – говорит Эгиль. Тогда и от моего занудства избавишься, говорит он. Вот как? – очень громко говорю я, секунду выжидаю, приоткрыв рот, широко раскрыв глаза. Я так делаю, чтобы спровоцировать тебя, неужели непонятно, говорю я. Мне жутко надоела твоя педантичность, и каким-то образом я должна выразить протест, говорю я, проходит секунда, он стоит и смотрит на меня, осторожно качает головой. Как насчет поговорить вместо этого? – говорит он. Я не намерена с тобой дискутировать, Эгиль, потому что знаю, ты прав, говорю я и чуть ли не вздрагиваю, слыша эти свои слова, что же такое я имею в виду, что такое вообще говорю, куда нас заведет этот тон, проходит еще секунда, а он все стоит и смотрит на меня. Извини, Силье, но… я сейчас в полной растерянности, говорит Эгиль, вопросительно смотрит на меня, проходит секунда, и рот у меня открывается. Я не дура, Эгиль, говорю я. И прекрасно понимаю, что ставить маленькую кастрюльку на большую конфорку – расточительство электроэнергии, но ведь если все время думать только о такой ерунде, расточаешь другую энергию, много более ценную, говорю я, слышу свои слова, слышу, как они правдивы, слышу, как хорошо сказала, и самоуверенность моя растет. Возможно, иной раз я преувеличиваю, говорит Эгиль. Но ведь большинство дней в жизни – будни, и если нас не интересуют привычки, приобретенные в будни, то и особо хорошей жизни не получится, говорит он. Избавь меня от подобных банальностей, говорю я и опять превращаю свое лицо в гримасу. Проблема в том… в смысле, ты… слишком уж прижимистый, говорю я. Мне кажется, для нас обоих было бы куда лучше, если б ты рискнул относиться к таким вещам чуть проще, говорю я. Потому что я не могу… не в силах выполнять все твои смехотворные требования, говорю я, не в силах без конца терзаться угрызениями совести из-за своих пустяковых проступков, говорю я, слышу свои слова, слышу, как они правдивы, и не могу понять, откуда они берутся.

Кое-что для меня начинает проясняться, говорит Эгиль. Давно пора, черт побери, говорю я и слышу, сколько торжества в моем голосе, под конец он чуть ли не срывается на фальцет, я в бешенстве смотрю Эгилю прямо в глаза, а Эгиль смотрит прямо на меня. Ты ведь сейчас обращаешься как бы к своей матери, верно? – говорит Эгиль и смотрит на меня, а я замираю, уставясь на него: что он имеет в виду, о чем болтает? Что-что? – переспрашиваю я, хмурюсь. Вообще-то, все эти упреки адресованы твоей матери, говорит он. Ты о чем? – спрашиваю я. Ты сама, возможно, не замечаешь, говорит он, но я-то вижу, ведь мне самому недоставало отца, я хорошо помню, каково это – сознавать, что опоздал высказать то, что всегда вертелось на языке, говорит он. Извини, говорю я, прищуриваюсь, легонько качаю головой. Не понимаю ни единого твоего слова, говорю я.

Временами я ненавижу отца за то, что он так по-разному относился ко мне и к брату, говорит Эгиль. И я сознавал, необходимо поговорить с ним, чтобы преодолеть все то, к чему это приводило, – комплекс неполноценности, ревность и… н-да, говорит он. Но так и не посмел, говорит он.

А когда отец умер, я остался со всеми своими упреками и претензиями и в конце концов выплеснул все на Тронна, говорит он. Всю ярость, всю горечь, все, что накопилось и что вообще-то следовало высказать отцу, я выплеснул на него, говорит Эгиль.

А ты теперь норовишь проделать то же самое со мной, говорит он. Неужели не видишь? – говорит он и умолкает, на миг повисает полная тишина, я жду, жду, когда голос во мне ответит, ведь ответить необходимо, я тихонько чмокаю губами. Знаешь… – говорю я и умолкаю, смотрю в пол, покачиваю головой, проходит секунда, я снова смотрю на Эгиля, открываю рот, прикидываю, что бы ответить, но не успеваю, потому что Эгиль продолжает: Вполне естественная реакция. Часть процесса преодоления скорби, и как только смерть Оддрун отступит на некоторое расстояние, ты увидишь, что я прав, говорит он, и снова тишина, я смотрю на Эгиля, приподнимаю брови, безнадежно качаю головой. Ты в это веришь, Эгиль? – только и говорю я. Ты не очень-то доброжелательно характеризовала Оддрун, говорит он. Во всяком случае, ту Оддрун, какой она была при жизни твоего отца, прежде чем ударилась в богемный разгул. Я ведь слыхал не так уж мало историй о том, как далеко она заходила, чтобы заставить тебя понять, что позволено благовоспитанным девочкам, а что нет, говорит он. И насколько мне известно, тебе так и не хватило духу поговорить с ней об этом, говорит он и умолкает, а я все смотрю на него и качаю головой, с безнадежным смешком. Черт побери, Эгиль, говорю я. В этом смысле даже хорошо, что ты чихать хотела на благовоспитанность и этак вот набрасываешься на меня, продолжает он. Значит, ты наконец-то готова отвергнуть хотя бы часть ее запретов и предписаний, из-за которых вечно чувствовала себя виноватой, потому что никогда их не соблюдала, говорит он. Когда умер отец, со мной было так же. Я горевал и печалился, а одновременно чувствовал себя невероятно свободным, говорит он.

Знаешь, Эгиль, говорю я и делаю короткую паузу, а вот теперь он кое-что услышит. Ты, говорю я, либо глуп и веришь в свою квазипсихологическую чушь, либо ослеплен собственной непогрешимостью, о которой я уже упоминала, говорю я, слышу свои слова, пытаюсь сообразить, что́ имею в виду, смотрю на Эгиля, и теперь мне надо что-нибудь добавить к уже сказанному. Ослеплен собственной непогрешимостью? – повторяет Эгиль. Да, говорю я и опять делаю короткую паузу. Ты просто-напросто не можешь поверить, что с тобой что-то не так, говорю я, и если кто тебя критикует, то на выбор вроде как только два варианта: они либо по какой-то причине питают к тебе неприязнь, либо всё поняли превратно, говорю я, слышу свои слова и нисколько не сомневаюсь в их правдивости. Я как бы корю не тебя, говорю я, а мою маму… мою маму! – говорю я, и под конец голос чуть не срывается на фальцет. Ты, черт побери, слышал что-нибудь глупее? – говорю я.

Можешь говорить что угодно, Силье, но, по всей видимости, я задел больное место, говорит Эгиль, проходит секунда, я просто смотрю на него. Черт, говорю я и делаю короткую паузу. Да ты послушай себя, Эгиль! – громко восклицаю я, и голос чуть не срывается от веселья и бешенства, я всплескиваю руками. Вот об этом-то я и толкую, говорю я и сию же секунду понимаю: да, именно так, об этом-то я и толкую. Я злюсь на тебя, а ты совершенно автоматически исключаешь, что у меня вправду есть причины злиться на тебя, говорю я. Ты с ходу делаешь вывод, будто злюсь я оттого, что своей критикой ты задел больное место, говорю я, слышу, что говорю чистую правду, и чувствую, как меня бесит, что он такой, как я говорю. В твоем мире ты всегда прав, Эгиль, говорю я. Почему ты такой, почему так болезненно боишься не быть совершенством? – говорю я.

Послушай, говорит он. Мне кажется, нам обоим надо успокоиться, ведь так мы ни к чему не придем, говорит он. Ты себя послушай, громко говорю я. Ты же опять норовишь увильнуть, говорю я. Силье, говорит он, чуть вскидывает подбородок и слегка прищуривает глаза. Успокойся, говорит он, просительным жестом поднимает руку, а я смотрю на него с растущим бешенством, ведь он хочет мне внушить, что я опять в истерике, чем более спокойным и ответственным он выставляет себя, тем более истеричной и неуправляемой выгляжу я, и сейчас он норовит выставить меня истеричкой, и я чувствую, как глаза в глазницах словно раздуваются, смотрю на него большими яростными глазами, проходит секунда, теперь мне необходимо успокоиться, в эту ловушку я не попадусь, надо взять себя в руки, я набираю в грудь воздуху, необходимо дышать спокойнее.

Никакого толку, говорю я и слышу, как голос дрожит от ярости, проходит секунда, я смотрю на него. До тебя не достучаться, говорю я, теперь голос звучит чуть спокойнее, полная тишина, я смотрю ему в глаза, качаю головой. Может, попробуешь все-таки услышать, что́ я говорю, Эгиль? – говорю я, проходит секунда, Эгиль смотрит на меня, а потом вдруг вздыхает, и я чувствую, как это меня злит, ишь, стоит тут и прикидывается ужасно расстроенным, но все же готовым великодушно меня выслушать.

Ладно, говорит он, глядя в пол. Мне жутко надоело, Эгиль, и давно, говорю я. Жутко надоело, что ты выговариваешь мне за все мои поступки, которые не удовлетворяют твоим требованиям касательно правильного поведения, говорю я, слышу свои слова, слышу, что они те же, что сказаны совсем недавно, а Эгиль опять шумно вздыхает, смотрит на меня, будто ему надоело слушать мое нудное брюзжание. Жутко надоело, поскольку внушает ощущение, что я никогда не справлюсь, говорю я. Это я уже слышал, говорит он, смотрит на меня деланно усталым взглядом, закрывает глаза, кивает, а я чувствую, как внутри тотчас взрывается бешенство. Конечно, ты слышал мои слова! – ору я, и Эгиль вздрагивает всем телом, замирает и в испуге смотрит на меня, а я делаю шаг к нему, смотрю на него большими, яростными глазами. Но ты же ни одного моего слова не принял на свой счет, резко бросаю я. Ведь стоит тебе заметить, что мои слова – критика по твоему адресу, ты с ходу переходишь в наступление, не задумываясь ни о том, что именно я критикую, ни о том, справедливы мои упреки или нет, говорю я, слышу, как правдивы мои слова, и, похоже, Эгиль впервые действительно слышит, что́ я говорю, впервые я вроде бы достучалась до него, лицо его меняется, спокойствие будто ветром сдувает, внезапно он выглядит красным и злым, а я со злостью смотрю на него.

Вот что я тебе скажу, Силье, говорит он. Пусть твои слова справедливы, но в любом случае не один я в нашем доме предъявляю к другим людям непомерно большие и невыполнимые требования, говорит он. Да ну? – громко восклицаю я. И что же за непомерно большие и невыполнимые требования я к тебе предъявляю? – говорю я. А я тебе скажу, громко говорит он. Ты предъявляешь ко мне непомерно высокие требования в эмоциональном плане, говорит он. Допустим, говорю я, выдерживаю его взгляд. А точнее? – говорю я.

Вроде как недостаточно, что мы любим друг друга, говорит он, недостаточно, что мы уважаем друг друга и хорошо друг к другу относимся, мы непременно должны еще и приносить дань всему, что в твоем представлении связано с великой любовью, говорит он. Тебе вроде как необходимо быть единственной женщиной на свете, которая способна сделать меня счастливым, а мне – единственным мужчиной, который способен сделать счастливой тебя, говорит он. Ты не знаешь меры, требуя от нас обоих демонстрации невероятно огромных чувств друг к другу, говорит он. Иной раз мне кажется, я занимаюсь, черт побери, какой-то эмоциональной акробатикой, и это невыносимо, говорит он.

Скажу тебе одно, Эгиль, говорю я. Мы бы недели вдвоем не прожили, если б не эти, как ты говоришь, безнадежно романтические представления, говорю я. Ну да, говорит он. Ну да? – громко повторяю я. А как по-твоему, что было бы с нами, если б мы начали говорить друг другу, что партнера можно когда угодно поменять на кого угодно? – говорю я. Значит, ты могла бы поменять меня на кого угодно? – со злостью спрашивает он. Так ведь именно ты на это намекаешь! – кричу я. Нет, говорит он, ты неправильно поняла. Если мы останемся вместе, нам, пожалуй, необходимы этакие жизненные иллюзии, говорит он. Но вот в чем штука-то: роль, какую ты отвела мне в этом спектакле, настолько малоправдоподобна, что мне крайне трудно ее играть, говорит он. То, что я, по-твоему, должен говорить и делать, так фальшиво, что мне иной раз кажется, все наши отношения насквозь фальшивы, всё основано на выдуманных чувствах, говорит он, на миг умолкает, пристально смотрит на меня, а я пристально смотрю на него. Знаешь, что я думаю? По-моему, тебе недостает твоего отца! – говорит он.

Что-что? – говорю я. Твоя невероятно сильная потребность чувствовать себя единственной женщиной, которую я могу любить, связана, по-моему, с твоим представлением об отце, говорит он. По правде сказать, говорю я, уж и не знаю, смеяться мне или плакать. Сколько раз я слышал, как он брал тебя под защиту всякий раз, когда с Оддрун случалась очередная истерика, продолжает Эгиль. Как он о тебе заботился и щедро дарил тебе любовь, в которой ты нуждалась, но Оддрун не умела тебе ее дать, говорит он. Золото, а не папа, говорит он, никем его не заменишь, малютка Силье, говорит он. Вот чего тебе не хватает, ты и сейчас хочешь быть малюткой Силье, хочешь, чтобы я дал тебе это ощущение, говорит он. У меня часто возникала мысль, что твои непомерные требования к любви идут именно отсюда, говорит он, проходит секунда-другая, он в упор смотрит на меня, я – на него.

Что, собственно, с тобой происходит? – во весь голос спрашиваю я. Почему ты все время переиначиваешь мои слова, сводишь их к моим детским переживаниям и к моим родителям? – говорю я. Ну а если я начну вдаваться в твою психологию таким же манером, как ты в мою, то ведь могу, к примеру, сказать, что ты стал таким, каков ты есть, оттого что вырос при отце, который больше любил твоего брата, чем тебя, говорю я. А раз ты так чертовски озабочен собственным совершенством, то я вполне могу утверждать, что ты по-прежнему маленький мальчик, который обделен любовью и всеми силами старается добиться от папы такого же внимания, как Тронн, говорю я, слышу свои слова и чувствую, как довольна ими, и не понимаю, откуда они берутся, просто берутся, и всё. Может, и педантичность твоя и практицизм идут оттуда же, говорю я. Может, для тебя это способы достичь того совершенства, какого, по-твоему, ждал от тебя отец, говорю я, потом на миг умолкаю, не сводя с него глаз.

Конечно, такие вещи чертовски легко говорить, продолжаю я. Только вот мы не настолько примитивны, Эгиль, говорю я, даже ты не настолько примитивен. Может, не менее справедливо увязать эту педантичность и жажду совершенства с твоей работой, например? – говорю я. Может, педантичность, и практицизм, и все прочее – это стратегия, которую ты выработал, чтобы хорошо делать свою работу, говорю я, стратегия, необходимая, чтобы твой магазин уцелел в рыночных условиях, говорю я, слышу свои слова и не могу понять, откуда они берутся, не помню, чтобы я раньше об этом думала, так вышло само собой, проходит секунда, я не свожу с Эгиля глаз и вижу теперь, что на его лице проступает слегка недовольное выражение.

Не рассказывай мне, что в довершение всего заделалась социалисткой, говорит он недовольно. Я только говорю, мне жутко надоело, что ты умаляешь меня до жертвы моего собственного детства, во весь голос говорю я. Жутко надоела эта твоя квазипсихологическая отрыжка, говорю я, резко киваю головой, не свожу с него глаз. Ты уж извини, что с умишком у меня плоховато, говорит Эгиль. Господи боже мой, говорю я и опять кривлю лицо в гримасе, смотрю на Эгиля и усмехаюсь. Ты и теперь намерен разыгрывать обиженного и несправедливо обойденного? – спрашиваю я.

Да нет, просто констатирую факт, отвечает Эгиль. Мне только и хватило ума искренне верить в эту квазипсихологическую отрыжку, и вообще-то я до сих пор в нее верю, говорит он. Может, мои рассуждения примитивны, но ведь это не означает, что в них нет смысла, говорит он, на миг умолкает, в ожидании смотрит на меня. Я не могу выполнить требования, которые ты предъявляешь, и думаю, будь твой отец жив, он тоже вряд ли бы смог, говорит он. Он никогда не любил малютку Силье так, как сейчас, через двадцать пять – тридцать лет после смерти, говорит он, и соперничать с таким человеком невозможно, говорит он.

Знаешь что, Эгиль? – говорю я, и мой голос дрожит от ярости. Человек, с которым ты соперничаешь, вовсе не мертв, вырывается у меня, я слышу свои слова и чувствую, как они меня ошарашивают. Вообще-то он более чем далек от смерти, говорю я и не понимаю, откуда все это берется, просто берется, и всё. А это как прикажешь понимать? – говорит Эгиль, смотрит на меня, хмурится, делать нечего, надо продолжать. Именно так, как ты и понимаешь, говорю я, смотрю на него, и в голове мелькает, что говорю я очень убедительно, Эгиль явно верит моим словам, я вижу, как его лицо меняется, застывает, бледнеет. Да, говорю я, а в душе смеюсь, внутри вскипает хохот, я смотрю на него в упор, киваю. Именно так, говорю я, и голос слегка дрожит.

Кто он? – говорит Эгиль. Кто он, роли не играет, говорю я. Тот льстивый типчик, с которым ты разговаривала прошлый год на рождественском празднике? – говорит Эгиль. Кто он, роли не играет, повторяю я. Нет, черт побери, играет! – говорит Эгиль, начиная заводиться. Это почему же? – говорю я. Потому что я хочу прикончить того, кого надо, говорит он. Я шумно вздыхаю, выдавливаю бешеный смешок. Давай обойдемся без патетики, говорю я, смотрю на Эгиля, а Эгиль на меня. Это он, я знаю, он, во весь голос говорит Эгиль. Я хорошо видел, как вы пялились друг на друга, говорит он. Черт побери, говорит он.

Опять несколько секунд тишины, я смотрю ему в глаза. Если я занималась эмоциональной акробатикой и пыталась принудить к этому тебя, то, пожалуй, дело тут вот в чем: просто я давно стараюсь спасти наши отношения, говорю я, слышу свои слова, и в голове опять мелькает, что звучат они очень правдиво. Чем хуже обстояло, тем упорнее я старалась, и наверняка порой могла несколько… – говорю я, нарочно делаю небольшую паузу, прямо воочию вижу, какой у меня вид, разумеется вполне естественный, вполне убедительный, смотрю на Эгиля – он жутко побледнел. Не знаю, продолжаю я, порой эмоции наверняка могли перехлестнуть через край, говорю я, проходит секунда, Эгиль шумно переводит дух, качает головой, потом проходит мимо меня, не удостоив взглядом, идет к плетеному креслу у окна, садится, наклоняется вперед, ерошит пальцами волосы, некоторое время сидит так, потом выпрямляется, тяжело роняет руки на колени, сидит, пустым взглядом смотрит в пространство, безнадежно смеется и качает головой, а у меня в голове опять мелькает мысль, как правдиво все это выглядит, чуть ли не правдивее правдивого, чуть ли не реальнее реального.

Я чувствую себя полным дураком, говорит Эгиль. Чертовски доверчивым и… смешным! – говорит он. Ведь я воображал, что у нас все в порядке, говорит он. И на тебе! – говорит он, сам себя обрывает, опять смотрит на меня, ждет, не сводя с меня глаз. Кто он? – говорит он, и внезапно голос его звучит немного глуше обычного, и я думаю, как кстати, что голос его звучит глуше обычного, думаю, что ситуация все больше набирает реальности. Нет, говорю я. Я не скажу, кто он.

Снова тишина, Эгиль глядит в пол, проходит несколько секунд, и он вдруг поднимает голову, смотрит на меня большими, внимательными глазами. Это Тронн, тихо говорит он, я слышу его слова, чувствую, как они меня ошарашивают. Тронн, черт меня побери, говорит Эгиль, проходит секунда-другая, мы смотрим друг на друга, полная тишина, я не свожу с него глаз и чем дольше сижу так, тем больше он уверяется, что это Тронн, и я воображаю себе, что изменяла ему именно с Тронном, и думаю, что очень кстати отвести эту роль Тронну, проходит еще несколько секунд, я чувствую, как громко бьется сердце, как частит пульс, и просто сижу и молчу.

Черт, Силье! – говорит Эгиль, в шоке смотрит на меня. Ты обманывала меня с моим братом? – громко говорит он, смотрит на меня все более потрясенно, теперь он на все сто уверен, что я обманывала его с Тронном, а я просто сижу и даже не пытаюсь опровергнуть его слова, я вполне бы могла изменить ему с Тронном, и до чего же кстати, что он верит в мой роман с Тронном. Черт, говорит Эгиль и опять смотрит в пол, опять ерошит пальцами волосы, а я просто сижу и смотрю на него, чувствую, как это круто, мы словно ринулись в какое-то силовое поле, я чувствую, как меня пронизывает сила, пронизывает жизнь.

Теперь мне понятно, почему ты так ему благоволишь, говорит Эгиль, почему тебя всегда так и тянет защищать его, говорит он, а я слышу его слова и опять думаю, как все это правдиво, как хорошо все клочки подходят один к другому и насколько все это реальнее реального. Стало быть, вот почему он упорно не знакомит нас со своей новой пассией, говорит Эгиль. Стало быть, это ты… официантка всего-навсего выдумка, говорит он, смотрит мне в глаза, ждет. И давно это продолжается? – спрашивает он. Да нет, несколько месяцев, вырывается у меня. И сколько народу об этом знает? – спрашивает он. Не очень много, говорю я. Не очень много? – в бешенстве повторяет он. Иными словами, больше двух, говорит он, неотрывно глядя на меня, а я выдерживаю его взгляд, проходит секунда, и он опускает глаза. Это так… так унизительно, говорит он, и в голосе сквозит отчаяние. И кто же именно знает? – говорит он. Кто-нибудь из моих друзей? – говорит он. Не спрашивай об этом, Эгиль, говорю я и живо представляю себе, с каким видом произношу эти слова, представляю себе, как мое лицо принимает страдальческое выражение, и прямо-таки чувствую боль, которая отражается у меня на лице. Это ведь неважно, говорю я. Нет, черт побери, важно! – во весь голос говорит Эгиль. Для меня важно, потому что я хочу знать, на кого из друзей могу положиться, говорит он. Твои друзья ничего не знают, говорю я. Да ладно, черт побери, говорит он. Если б они ничего не знали, ты бы сразу так и сказала, когда я спросил, говорит он, смотрит на меня, ждет, а я смотрю на него, молчу, потом опускаю глаза.

Они знают, все до одного, тихо говорит он и умолкает. Я вижу по тебе, говорит он чуть громче, опять умолкает, а я не говорю ни слова и чем дольше молчу, тем больше он уверяется в своей правоте, но по-прежнему молчу. Черт, Силье, по твоей милости я теперь совсем один, понимаешь? – говорит он, я смотрю на него, а он смотрит на меня, потом отворачивается, проходит несколько секунд, и вдруг он начинает смеяться. Смешно ведь, говорит он и смеется, такого смеха я никогда от него не слыхала. Жутко смешно, черт побери, говорит он. То-то в последнее время Тронн здорово выпивал, говорит он, а ты так странно себя вела. Господи, какой же я слепец, говорит он, я слышу его слова и опять думаю, как ловко у него все сходится, как правдиво все выглядит, правдивее правдивого.

И что ты теперь намерена делать? – говорит он, облокотясь на колени, глядя в пол и легонько покачивая головой, проходит секунда. Что я намерена делать? – говорю я. Так ведь ты же это затеяла, громким голосом говорит он. Но не я же одна виновата, что наши отношения совершенно испортились и пришли к такому вот концу? – говорю я. Ну ты и нахалка, черт побери! – кричит Эгиль, и я вздрагиваю от его крика, а он выпрямляется, в бешенстве смотрит на меня. Мало того что ты обманываешь меня с моим же родным братом, громким голосом говорит он, мало того что я узнаю об этом чуть ли не последним, говорит он, вдобавок ты еще и винишь меня в этом. Ничего подобного, говорю я, тоже громким голосом. Я сказала, так случилось из-за того, к чему пришли наши с тобой отношения, и виноваты здесь, по-моему, мы оба одинаково, говорю я, слышу свои слова и думаю, до чего же здорово я за себя отвечаю. Чепуха! – рявкает Эгиль. Виновата ты, и только ты, так случилось только оттого, что я оказался неспособен выполнить твои непомерные требования к тому, что́ партнер должен выказывать в любви, говорит он. Ты живешь в идиотской романтической комедии, а поскольку я не в состоянии подладиться, кидаешься к этому болвану, братцу моему, говорит он. В этом непрактичном фантазере нашла человека, который может удовлетворить твои смехотворные романтические потребности, говорит он, умолкает, потом издает яростный смешок. Но когда настанут будни, все начнется сызнова, говорит он, ты примешься искать себе другого, потом третьего, говорит он и в бешенстве фыркает, глядя на меня. Вот увидишь, торжествующим тоном говорит он, вот увидишь, что я прав, говорит он.

Опять корчишь из себя безупречного, громко говорю я. Может, черт побери, прекратишь эту шарманку? – вдруг рявкает он. Слушать тошно, как ты цитируешь моего болвана-брата! – рявкает он. Но ты-то цитируешь! – ору я в ответ, бешенство взрывается во мне. Мой роман с другим мужчиной якобы объясняется вовсе не тем, что произошло между нами двумя! – ору я. Я, значит, поступила так, потому что живу в нереальном мире! – ору я, на миг умолкаю, в бешенстве смотрю на него, ощущение такое, будто глаза разбухли и не помещаются в глазницах. Долго ли еще ты намерен пребывать в иллюзии, будто ты сам безупречен, а? – говорю я. Реальный мир для меня, значит, слишком уж серый, и я просто обязана завести любовника, который поможет мне верить в мир романтических фантазий, говорю я, слышу свои слова, слышу, как они правдивы и как я права. Просто, черт побери, для развлечения! – ору я. Не-ет, это ты живешь в мире фантазий, Эгиль! – ору я. Ты! Ты живешь в мире фантазий, где ты сам безупречен, а вдобавок это неправда! – ору я.