Текст книги "Замыкая круг"

Полная тишина. Что неправда? – говорит Эгиль, глядя на меня в упор. Нет у меня романа ни с Тронном, ни с кем другим, говорю я, слышу свои слова, чувствую, как ошарашена собственными словами, ошарашена тем, что ни с того ни с сего выложила все, как есть. Я вообще никогда романов не заводила, говорю я. Это неправда, говорю я, смотрю на него, стараюсь изобразить легкую и безразличную улыбку. Вот как? – говорит Эгиль, приоткрыв рот, смотрит на меня круглыми, внимательными глазами. Это неправда, говорю я. Я врала, говорю я, на миг умолкаю, потом разражаюсь громким, звонким смехом, проходит несколько секунд, Эгиль смотрит на меня с удивлением. Честно? – говорит он. Рассчитываешь так легко отделаться? – говорит он, и я вижу, что он не уверен, не знает, чего от меня ждать. Это правда, говорю я. Я врала, говорю я, улыбаясь своей легкой, безразличной улыбкой.

Скажи мне… – говорит он, на миг умолкает. Зачем же ты врала? – спрашивает он. Не знаю, говорю я, чуть пожимаю плечами, опять громко смеюсь, но смех слишком уж веселый, слишком уж звонкий, и вдруг что-то во мне обрывается, что-то большое, тяжелое, и я не могу это остановить, Эгиль серьезно смотрит на меня, а я смотрю чуть в сторону, стараюсь удержать на лице легкую, безразличную улыбку.

Что ж это такое, а, Силье? – говорит Эгиль, и я слышу короткие скрипы: он встает с кресла. Ты в самом деле меня пугаешь, говорит он, и я слышу, что он идет ко мне, я смотрю в сторону, стараюсь удержать легкую, безразличную улыбку, но не выходит, это большое и тяжелое обрывается во мне, падает сквозь мое существо, падает и падает, и я чувствую, как кружится голова. Ты правда врала? – говорит он. Да, быстро говорю я, стараюсь придать голосу радостную легкость, но не выходит, мое “да” смахивает на короткий отчаянный всхлип, Эгиль уже рядом, я чувствую на плече его руку, чувствую, что он хочет притянуть меня к себе, утешить, проходит секунда, и я стряхиваю его руку с плеча.

Силье, серьезно говорит он. Мне жутко надоело, что всегда кончается именно так, говорю я, а оно все падает во мне, и голова кружится все сильнее, взгляд мечется туда-сюда. Жутко надоело, говорю я. Что всегда кончается именно так? – говорит он. Что я всегда оказываюсь слишком чувствительной и неуравновешенной, говорю я. Истеричкой, в точности такой, как люди ее себе представляют, говорю я, проходит секунда. Я не истеричка! – вдруг кричу я. Не истеричка! – кричу я. И все равно кончается тем, что я всегда выгляжу истеричкой, говорю я, проходит секунда, и я чувствую, что сейчас заплачу. А сейчас еще и заплачу, говорю я, плач бьется внутри, а это большое, тяжелое все падает во мне. Черт! – всхлипываю я, снова тишина, и снова я чувствую на плече руку Эгиля.

Силье, говорит он. Нет! – кричу я ему, и он вздрагивает от моего крика, а я опять стряхиваю его руку со своего плеча. Не прикасайся ко мне! – кричу я. Силье, говорит он. Не прикасайся ко мне, говорю я. Я не понимаю… я в отчаянии, говорит он. Ты приводишь меня в отчаяние, Силье. Я хочу помочь тебе, понимаю ведь, что тебе плохо, говорит он и смотрит на меня большими, внимательными глазами. А я не хочу, чтобы ты мне помогал, говорю я во весь голос. Не хочу быть слабонервной истеричкой, которой после очередного срыва требуются твоя помощь и утешение, говорю я. Надоело мне это, и ты надоел, и я сама себе надоела, и я… – говорю я и заливаюсь слезами, наклоняюсь вперед, кладу руки на колени, смотрю в пол, качаю головой, а слезы так и бегут по щекам. Не знаю, что мне делать, всхлипываю я. Я так устала, ночами почти глаз не смыкаю, днем хожу в каком-то полусне, говорю я.

Ну будет, будет, говорит Эгиль, делает шаг ко мне, заключает в объятия. Нет! – кричу я, вскидываю руки и с силой бью его в грудь, смотрю на его опешившее лицо, когда он отшатывается назад. Ты способен хоть раз услышать, что́ я говорю? – кричу я. Не подходи! – кричу я, но он опять подходит, и поднимает руки, и опять обнимает меня, а я стараюсь оттолкнуть его руки, стараюсь отпихнуть его, но не выходит, он слишком сильный и крепко держит меня. Пусти! – кричу я, пытаясь вырваться. Пусти! – кричу опять, но он не пускает. Силье, говорит он. Уймись, Силье! – говорит он и обнимает меня еще крепче, я чувствую на шее его теплое дыхание, чувствую кончики его пальцев, упирающиеся мне в спину. Ну будет, будет, говорит он, проходит секунда-другая, в полной тишине, и я чувствую, как силы оставляют меня, те силы, что наполняли мое существо, и та жизнь, которая меня наполняла, тоже как бы ускользает прочь, я чувствую, как угасаю, вяну, умираю, нет сил продолжать, я утыкаюсь лицом в плечо Эгиля и плачу, а он гладит меня по спине, а я все плачу и плачу, и он осторожно покачивает меня из стороны в сторону.

Прости, Эгиль, говорю я, слышу свои слова, то, что говорило через меня, ушло, и я слышу, что уступаю, сдаюсь. Прости, говорю я. Все хорошо, Силье, тихо говорит он. Я не нарочно, я не хочу быть такой, говорю я. Не понимаю, почему я такая, говорю я. Почему говорю тебе такие вещи, ведь это неправда, говорю я. Все хорошо, Силье, говорит он, наступает тишина, я выпрямляюсь, смотрю в сторону, не в силах я сейчас смотреть на Эгиля, стою и смотрю на плиту. Но мне теперь почти всегда невесело, говорю я. И от этого очень больно, говорю я. У меня есть все, что можно пожелать, а я не рада, говорю я, и не понимаю почему, говорю я. Иногда думаю, что догадалась, в чем дело, говорю я, мне вдруг кажется, что я понимаю, но затем… буквально секунду спустя опять ну ничегошеньки не понимаю, говорю я, и опять тишина, и я вдруг опять начинаю плакать, бешенство и силы пропали, я чувствую, как меня снова наполняет тяжесть. Мне теперь почти всегда невесело, Эгиль, всхлипываю я. А это плохо для тебя и для детей, говорю я. Вы страдаете из-за меня, говорю я, я ведь вижу… и тогда становится еще хуже, говорю я и все плачу и плачу, а рука Эгиля все гладит и гладит меня по спине. Ох, Силье, говорит Эгиль, крепко прижимая меня к себе. Для меня и для девочек ты – это всё, говорит он. Я шумно вздыхаю, утираю мокрые щеки. Не говори так, Эгиль, говорю я, мне понадобилось несколько дней, чтобы примириться со смертью мамы, и моим детям вряд ли понадобится больше времени, чтобы примириться с моей смертью, говорю я, слышу свои слова, чувствую, как больно слышать такое, чувствую, как я опустошена, как отяжелела и устала. Да и тебе тоже, кстати, вырывается у меня. Что ты сказала? – спрашивает он, проходит секунда, я шумно вздыхаю, утираю слезы. Не знаю, говорю я, вообще ничего уже не знаю, говорю я, проходит несколько секунд, в полной тишине. Я тебя люблю, говорит Эгиль, проходит секунда-другая, я вздыхаю. Я тоже тебя люблю, говорю я.

Тронхейм, 20 июля 2006 г.

Когда Юн оборвал птичьи песни

Было раннее утро, и мелкие пичужки в кустах живой изгороди щебетали вовсю, а я, ты, Юн и хозяин, недавний переселенец из Молде, узкогрудый, с такими тощими плечами, что татуировки нормального размера там не помещались (у тебя на бицепсе орленок? – спросила я, и он, ясное дело, обиделся), сидели на кухне за столом и все еще пили. Заканчивать нам не хотелось, но бутылки опустели, и никто из нас был не в силах, да и не в состоянии съездить на велике к нам с тобой домой за новыми, вот мы и сидели каждый на своем стуле и старались растянуть пирушку остатками вина в стаканах. Хозяин сказал, что вообще-то у него есть в погребе бочонок контрабандного спирта, но поскольку одного из контрабандистов посадили за продажу денатурата, то он не на сто процентов уверен, что пить из этого бочонка безопасно (только на девяносто шесть процентов, сказал он, пытаясь пошутить), стало быть, лучше воздержаться, пока он не отдаст его на анализ и не получит результат, ты на это, конечно, согласиться не желал, ну как же, ведь подвернулся случай изобразить Кристофера Уокена и сыграть еще разок в русскую рулетку, сказал, что тебе надо в уборную, а сам пробрался в погреб, нацедил то ли этанол, то ли метанол в полупустую бутылку колы и вдруг появился посреди кухни, готовый рискнуть жизнью. Я испробую твой спирт на себе, сказал ты, ухмыльнувшись хозяину, а поскольку он думал, что ты смешал колу с водой и все это шутка, то от души рассмеялся, когда ты поднес бутылку ко рту и начал пить светло-коричневую жидкость. Однако, увидев, как реагировали я и Юн, он сообразил, что это отнюдь не шутка, улыбка застыла на лице, он несколько раз открыл и закрыл рот, привстал и, запинаясь, крикнул: “Я же правду сказал, вдруг это метанол!”, – но тебя конечно же не остановил. Ты выпил половину, опустил бутылку, держа ее перед собой, рыгнул, утер мокрые губы тыльной стороной руки и со смешком спросил, не хочет ли еще кто глотнуть. Слезящимися, пьяными глазами обвел комнату и, прекрасно зная, что Юн сейчас паникует по меньшей мере так же, как когда ты съел первый попавшийся гриб, остановил взгляд на нем и раздражающе веселым голосом сказал, намекая на все его экзальтированные попытки самоубийства: “Слышь, Юн, ты наверняка не прочь попробовать, все равно собираешься лезть в петлю”; и тут Юн прямо взбесился, я совершенно не ожидала от этого слюнтяя подобной ярости. Он вскочил со стула, вышиб у тебя из рук бутылку, так что она пролетела через всю кухню в открытое окно и исчезла в кустах, а птицы мгновенно умолкли, и ка-ак гаркнет тебе прямо в лицо, что в жизни не встречал большего труса, чем ты. Ты пытаешься внушить себе и всем остальным, что ты рисковый парень, храбрец и что это способ жить ярче, на самом же деле это способ бегства, орал он, а после длинной, яростной тирады про твой эгоизм и самолюбование спросил, уж не думаешь ли ты, что он совсем дурак и не понимает, зачем ты так делаешь. “Ты не смеешь сказать напрямик, что не желаешь больше иметь со мной ничего общего, вот и пытаешься как бы оттолкнуть меня, поступая как последняя сволочь, думаешь, я не понимаю?” – кричал он, и я отчетливо помню, что остальные участники пирушки, бригада молденцев, помогавших хозяину разгружать фургон с мебелью и теперь спавших на полу, проснулась от Юнова крика, некоторые только заворочались, вроде как бревна в волнах прибоя, а некоторые сели и испуганно уставились на вас. Ты по-прежнему ухмылялся и норовил сделать вид, будто тебя это ничуть не задевает, но когда Юн, вне себя от бешенства и отчаяния, обернулся к молденцам и крикнул: “Мы гомики, просто ему духу не хватает это признать, но мы гомики и уже почти два года вместе!”, – ухмылка твоя потухла, и ты не то со страдальческим, не то с огорченным видом (я так и не поняла) покачал головой и сказал Юну, что, к сожалению, вы ошиблись друг в друге. Ты не гомосексуалист и не раз пытался сказать ему об этом, заплетающимся языком прогнусавил ты, в противоположность ему ты лишь пытался принимать всерьез то, во что верил и о чем говорил. Ты не занимался пустословием, когда упоминал грандиозную идею Шопенгауэра насчет коллективного самоубийства рода человеческого или когда, цитируя Цапфе, говорил “оставьте землю после себя пустой”, ты думал именно так, как говорил, а поскольку от мужского секса детей не бывает, то гомосексуализм не просто приемлемый, но самый лучший и самый безопасный способ заниматься сексом. “Жаль только, что он не одинаково естествен для всех нас”, – добавил ты.

Я только позднее поняла, что ты говорил правду. Там, в ту минуту, я, как, наверно, и остальные, думала, что все это не более чем смехотворные попытки оправдаться. Поскольку мы с тобой жили вместе и я хорошо знала, что тебе нравится в постели, а что нет, и поскольку я знала, как охотно ты экспериментируешь и пробуешь разные штуки, в том числе и в сексуальном плане, то конечно же не поверила, что ты тайный гомик, не в пример остальным, которые явно поверили, я сочла, что ты сконфузился, когда все вдруг узнали, что у тебя был секс с мужчиной, и оттого уцепился за первое попавшееся оправдание. Но чем больше я размышляла и чем чаще мне случалось видеть, какую невероятную бескомпромиссность ты фактически мог проявить и с какой готовностью принимал последствия суждений, которые высказывал и в которые верил, тем тверже была уверена, что ты действительно “сделал серьезную попытку жить как гомосексуалист”, как ты позднее говорил. Сочли ли твою бескомпромиссность и фанатизм частью психического заболевания, которое у тебя позднее обнаружили, я не знаю, но все же полагаю возможным.

То, что Юн – единственный, кто знал тебя так же хорошо, как я, – упорно твердил, что ты гомосексуалист, имело очевидное объяснение: он всего лишь принимал желаемое за действительное. Я остолбенела, когда Юн признался, что он гомик, но сразу же подумала, что тут и вправду сомневаться не приходится, не только оттого, что он физически хрупкий и женоподобный и даже манерами слегка похож на женщину, но еще и оттого, что кой-какие его высказывания и поступки, прежде для меня непонятные, вдруг обрели смысл. Я вдруг смекнула, что именно из-за полуголых мускулистых парней он всенепременно смотрел по МТВ даже самые паршивые видеоклипы (разумеется, он со смехом говорил, что они паршивые и как раз поэтому жутко смешные), я вдруг поняла, почему он (и ты тоже) так резко реагировал, когда его отец до полусмерти избил парня в “Прибрежном уголке”, в первую-то очередь вовсе не потому, что отцу опять накинут срок, а потому, что, по мнению его отца, на свете явно нет ничего хуже гомосексуализма, и потому, что Юн (большой мастер из всего делать трагедию) после сказал тебе: “Каждый удар, доставшийся этому парню, был как бы ударом по мне”. Вдобавок задним числом мне стало ясно, что Юн (опять же вполне типично) играл деликатную роль жертвы, какую отводило ему бытие гомосексуалиста в маленьком городишке, и ты это подтверждал. Один ты знал, что он гомик, и ты рассказывал, до чего тебе надоело слушать вечное Юново нытье, надоело понимать, утешать и подбадривать, надоело прибегать во всякое время суток, потому что он сызнова собрался покончить с собой. Он, мол, пытался убедить себя и тебя, как ужасно быть гомиком в заштатном городишке, но на самом деле ему это очень даже нравилось, так ты говорил, и те Юновы вспышки, которые происходили при мне и в которых я видела сентиментальность, жалость к себе и любовь к трагедии, были сущими пустяками в сравнении с тем, что он обрушивал на тебя.

Когда я думаю обо всем, что ты рассказывал про его крайности, когда думаю, что Юн не только перестал выставлять себя гомосексуалистом, хотя сейчас, в 2006-м, быть им легче легкого, но и долгое время имел подругу, я невольно склоняюсь к мысли, что он все-таки не гомосексуалист, он попросту использовал роль страдающего гомика, чтобы заручиться симпатией и дружбой, вызвать к себе интерес.

Именно эта сторона его натуры и привела к тому, что в конце концов тебе надоело. Мы стали отталкивать его от себя, все лето и осень в тот год обращались с ним как последние сволочи, хотя вообще-то, конечно, нам следовало объяснить, как утомительно все время увязать в его меланхолии, как нам осточертело, что он убивает в нас энтузиазм и радость творчества, косвенно вынуждая жалеть себя или мрачно смотреть на вещи. Но такое легче сказать, чем сделать. Ведь мы вместе выросли и в некотором смысле походили на старых супругов (если такое выражение применимо к трем персонам), и вплоть до той вечеринки, когда я последний раз за много-много лет видела Юна (он, правда, позвонил несколько дней спустя, но поскольку, как обычно, сказал, что совершенно ничего о вечеринке не помнит, мы дали ему понять, что с нас хватит и что ему больше нет необходимости звонить), все трое предпочитали мучить друг друга, вместо того чтоб просто разойтись в разные стороны.

Следующие месяцы были для нас с тобой временем расцвета, и в плане творчества, и в плане личных отношений. Случилось так, что мы разъехались на учебу в разные города, а потому, несмотря на храбрые попытки сохранить близкие отношения, все дальше отходили друг от друга и в конце концов совсем потеряли связь друг с другом, но, если б не это, вполне возможно, вся моя взрослая жизнь сложилась бы совершенно, совершенно по-другому.

Когда мы уединились в высокогорной хижине

В печной трубе хижины, словно раковая опухоль в горле, застрял горностай да так и помер там от холода или от голода. Ты сперва немного разгреб грязный крупнозернистый снег, потом влез на крышу – я же то нагибалась, совала голову в печку и глядела вверх, в дымоход, то выбегала наружу, щурясь и заслоняя глаза от солнца, чтобы хорошенько рассмотреть тебя на верхотуре, – и длинным удилищем, найденным в хижине, стал проталкивать зверька вниз, в печку, что в конце концов тебе удалось. Худущий, покрытый инеем зверек, помнится, замерз в камень и с негромким стуком упал в топку, на некогда красные, но почерневшие от копоти кирпичи.

Потом я взяла зверька и на вытянутых руках, точно ребенка к крестильной купели, понесла к двери, под нещадный скрип половиц. Выйдя на крыльцо, я хотела забросить его в густые заросли кривых карликовых берез, но ты меня остановил, а затем – я сидела на крыльце, кивала и аплодировала (иронически торжественно) – соорудил, как ты выразился, первое в этом месте произведение искусства (вдохновленные примером группы “Бэнд”[21]21
  “Бэнд” (The Band) – канадская рок-группа, созданная в 1968 г.


[Закрыть], которая уединилась в горной хижине и в результате создала The Great Pink, мы рассчитывали провести неделю в хижине в горах Довре и все это время целиком посвятить творчеству). Ты прибил задние лапки зверька к пню прямо у входа, так что горностай стоял столбиком, словно маленькое чучело белого медведя, а после, отступив назад и вместе со мной глядя на свое творение, ты заговорил о том, как будет здорово, когда от солнечного тепла зверек начнет потихоньку оседать, словно седой старикан с инфарктом.

Позднее, когда мы растопили печь, съели бутер-броды с сыром и откупорили первую бутылку красного вина, я сочинила то, что мы назвали вторым здешним произведением искусства. За едой мы обсуждали, как долго смогли бы прожить здесь без помощи извне, и под воздействием этого разговора я написала текст, который, как и упомянутый выше, дословно не помню, но речь шла о том, как через сотни лет после атомной катастрофы, учиненной нынешним поколением, наши потомки наконец вылезли из темных подземных пещер, где укрывались, и их дети, показав на звездное небо, которого никогда раньше не видели, спросили, что это за желтые точки сверкают высоко над головой, а в ответ услышали, что это капли мочи божества, отряхнувшего свой пенис.

Лишь сейчас я вижу, что, по всей вероятности, этот текст был навеян не только занимательной беседой о том, как долго мы сможем прожить среди природы, предоставленные сами себе, но в равной мере тобой и твоими тогдашними переживаниями. В моем тексте потомки придумывали некий мифический космос, чтобы верить в него и действовать сообразно ему, ты же в ту пору придумывал прошлое, чтобы верить в него и действовать сообразно ему. Мы всегда дурачились и изощрялись в шутках, когда ты развивал свои многочисленные истории насчет того, кто мог быть твоим биологическим отцом, но я, хоть и понимала, что говорил ты все это не просто ради смеха, все равно не сознавала, насколько серьезно ты к этому относишься. Уже тогда у тебя возникли немалые психические проблемы, которые позднее вызвали необходимость лечения в стационаре, но я этого не замечала. Даже когда упомянутый страх, что твой отец страдал серьезным наследственным заболеванием, перерос в ипохондрию, я не насторожилась. Безнадежно качала головой, когда ты вдруг начал читать про всевозможные болезни, мне надоедало и действовало на нервы, что ты находил у себя то симптомы рассеянного склероза, то какой-нибудь другой загадочный синдром, но мне даже в голову не приходило, что это один из многих признаков твоего постепенного ухода в собственную фантазию и собственные спекуляции. Сейчас, задним числом, легко говорить, что мне, мол, следовало понять, однако ж многое из того, в чем я вижу симптомы сейчас, зная, что ты действительно болен, я полагала тогда просто интересными и завораживающими чертами твоей личности, а поскольку мы не только старались быть терпимыми и лишенными предрассудков, но прямо-таки культивировали в себе особенное, из ряда вон выходящее, я была не в состоянии увидеть, что дело плохо. Ты просто был особенным, а это у нас, законных детей индивидуализма, всегда считалось позитивным.

Когда мы фотографировали Свет с большой буквы

Светило солнце, но только что прошел дождь, и каждый раз, когда дуновение ветерка слегка приподнимало отяжелевшие от листвы ветки берез, с них срывались капли и сыпались к нам во двор красивым сверкающим серебряным дождем. Мне хотелось их сфотографировать, но ты сказал, что это жуткая пошлятина, и я в общем-то согласилась, только вот деревья казались вроде как ужасно покорными и печальными, и все это напоминало толпу людей, скорбящих и плачущих о ком-то, кого они потеряли, и если бы мы ухватили это настроение, вышел бы хороший снимок, сказала я, и мы, перешагнув через большую блестящую лужу посреди гравийной дорожки, прошли к стойкам с почтовыми ящиками. Стали спиной к солнцу, ты поднял новую зеркалку “Никон” и сразу же опустил, потому что с потолочной балки в нашем пустом гараже, всего в нескольких метрах от нас, свисал тонкий черный провод с одинокой лампочкой на конце, и я полностью согласилась с тобой, когда ты сказал, что эта лампочка вызывает ассоциации с виселицей, а виселица хорошо сочетается с покорными, плачущими деревьями на переднем плане.

Мы щелкнули несколько кадров, и если бы остановились на этом, весь эпизод сейчас, наверно, канул бы в забвение, но мы не остановились, потому что в попытке расширить рассказ, заключенный в отснятом сюжете, притащили из подвала толстую бурую веревку (старый пожарный канат, насколько я помню), соорудили из него настоящую петлю и прицепили к балке, немного впереди лампочки, так что, когда мы вернулись на то место, откуда снимали раньше, на переднем плане у нас была плачущая толпа, за нею петля, а дальше, как бы внутри петли, лампочка, которой, разумеется, надлежало рождать ассоциации с самим Светом, как таковым.

По обыкновению мы ужасно разволновались, реализуя свои художественные проекты, и, увлекшись, забыли убрать петлю, лишь поздно вечером, когда мы с мамой давным-давно уехали в больницу навестить бабушку, которая тогда начала сильно сдавать, ты пошел в гараж отвязать веревку. Уже со-всем стемнело, и когда приехал Арвид, привез ночной столик, несколько настольных игр и ящик с книгами, оставшимися после твоего переезда, фары его машины, как ты позднее рассказывал, казались впотьмах глазами какого-то хищного зверя. Он осторожно зарулил во двор, подкатил прямиком к гаражу, где ты, стоя на табуретке, возился с петлей, в ту же секунду он резко затормозил, распахнул дверцу машины и бегом бросился к тебе, уверенный, что ты задумал покончить с собой.

Разубедить его было невозможно, тем более что Берит умерла совсем недавно и он думал, ты по-прежнему убит горем. Я на велике съездила в пасторскую контору и рассказала про фотоэксперимент, а тем самым подтвердила твою версию происшедшего (так я считала), но Арвид не сомневался, что я врала из ошибочной преданности тебе, а потому встретил меня целой тирадой банальностей насчет подлинной любви к ближнему. Только вернувшись домой, я сообразила, что фотографии докажут мою правоту, но когда рассказала тебе об этом, слегка взвинченно и в уверенности, что ты обрадуешься, ты сообщил, что уже уничтожил и фотографии, и негативы.

Раньше ты никогда не уничтожал негативы, такое тебе даже в голову бы не пришло, это противоречило твоим принципам, и я поняла, что ты врешь, а поскольку видела лишь одну причину для лжи, а именно нежелание показывать Арвиду снимки, смекнула, что ты вдруг решил внушить ему мысль, будто вправду собирался покончить самоубийством, и впоследствии ты признался, что так оно и было и что ты рассматривал это как часть произведения искусства.

Этот поступок явился, так сказать, воплощением рассказа, заключенного в фотоснимке, и я видела логику в твоих словах, но точно так же, как мне претили вранье об увиденном и услышанном во время Холсетовского оползня и подкладывание шарфа в машину погибшего Оге Викена, претило мне и то, как ты обошелся с Арвидом. Ты пошлешь ему фото с петлей и постараешься все объяснить, сказал ты, ведь послал же анонимное письмо Аните Викен, объяснил ей, каким образом дамский шарф очутился в машине ее мужа, но при мысли о том, как Арвид будет изнывать от страха за тебя, пока не получит фотографии, и каким обманутым почувствует себя после, меня охватило еще большее отвращение. Я пришла в бешенство, помню, обругала тебя, сказала, что ты эгоистичный, холодный циник, но вместе с тем невольно восхищалась бескомпромиссностью, с какой ты следовал своим идеям, и если я права, подозревая, что на самом деле ты вообще не терял память, что все это просто-напросто новый художественный проект, затеянный тобой (плут ты этакий), то могу сказать, что по-прежнему восхищаюсь этой твоей бескомпромиссностью.

Признаться, я с первой же минуты заподозрила, что твоя амнезия – своего рода художественный проект, и если упоминаю об этом лишь сейчас, в самом конце моего письма, то, пожалуй, отчасти потому, что мне очень нравилось внушать тебе, будто я попалась на удочку, а отчасти потому, что и вначале, и сейчас у меня нет полной уверенности, что мое подозрение справедливо. Может, лгунья, живущая во мне самой, наводит меня на такие подозрения? Может, я преувеличиваю и придаю этой стороне твоего “я” слишком большое значение? Может, человек, который, по-моему, морочит голову всем, кого знает, на самом деле просто отражение меня самой? Ведь ты любил играть в русскую рулетку и регулярно испытывал потребность рискнуть своей жизнью и здоровьем, а значит, весьма велика вероятность, что ты вправду попал в ситуацию, в которой получил шок, травму мозга или что-нибудь еще, приведшее к потере памяти. Я в самом деле не знаю, чему верить, и то и другое кажется мне одинаково возможным.