Текст книги "Замыкая круг"

Тронхейм, 23 июня 2006 г.
Что у нас на обед?

Ладно, потолкуем за обедом в следующее воскресенье, говорит Тронн. Хорошо, говорю я. Тогда пока, говорит Тронн. Пока, говорю я, кладу трубку и возвращаюсь на кухню, наливаю тесто в вафельницу, закрываю ее, слышу тихое шипение спекающегося теста, а через секунду слышу, как открывается входная дверь, слышу кашель Эгиля и покрепче сжимаю вафельницу, шипение усиливается.

Привет-привет, говорит Эгиль у меня за спиной, таким тоном, чтобы я поняла, как он устал, но я не в силах посочувствовать ему, как он хочет, сам-то не больно внимателен и заботлив, когда я устаю, вот и я не в силах ему посочувствовать, проходит секунда, а я так и не отвечаю, стою по-прежнему спиной.

Привет, говорю, чуть громче повторяет Эгиль, я оборачиваюсь, смотрю на него, он стоит с кейсом в руке, плечи опять все в волосах, и я опять быстро отворачиваюсь. Говорю “привет” и слышу, какой усталый у меня голос, куда более усталый, чем я сама, куда более усталый, чем у Эгиля. Что это ты делаешь? – спрашивает Эгиль. Вафли пеку, отвечаю я, не оборачиваюсь, гляжу на вафельницу. Сейчас? – спрашивает он, и мне слышно, как он выпрастывает часы из-под манжета рубашки, я знаю, он стоит и прикидывает, как будет с обедом, но молчу, не говорю, что обед в духовке. Ведь обедать пора, говорит он, и мне слышно, что он обижен и раздражен, я чувствую, что тоже обижаюсь и раздражаюсь, не мешало бы ему знать, до чего я устала в последнее время, сегодня-то, может, и не очень, но он этого не знает и обижаться не вправе. Н-да, говорю я, проходит секунда, я по-прежнему молчу, что обед в духовке, беру ножик для масла и выковыриваю из вафельницы готовую вафлю, на кухне полная тишина, я беру половник и наливаю тесто в горячую вафельницу, закрываю ее и оборачиваюсь к нему, он стоит и смотрит на меня, с обиженным и смущенным видом. Н-да… хм, бормочет он, качает головой и широко открывает глаза. Так что у нас на обед? – спрашивает он, проходит еще секунда. Вафли! – вырывается у меня, и я опять отворачиваюсь, смотрю на вафельницу, оттуда слышно шипение, серый пар тянется к потолку. Ха-ха, говорит Эгиль, таким тоном, что сразу понятно: ему вовсе не смешно. Правда, говорю я, слышу свои слова и знать не знаю, зачем так говорю, просто говорю, и всё, оборачиваюсь к Эгилю, с недоброй и безразличной улыбочкой. На обед вафли, говорю я и снова отворачиваюсь. Детей сегодня кормить не надо, вот я и подумала приготовить в порядке исключения что-нибудь простенькое, добавляю я, на слух вроде как вполне серьезно, и чувствую, что говорю все это с радостью. Да брось ты, говорит Эгиль, вафли мы есть не будем. Будем, говорю я, правда-правда. Снова оборачиваюсь к нему, смотрю на него, с недоброй и безразличной улыбочкой. К тому же я устала, коротко бросаю я, проходит секунда, я даже немножко рада, что первая сказала про усталость. Всю ночь почти не спала, сил нет готовить что-то посложнее, говорю я. Да разве можно на обед есть вафли! – говорит Эгиль. Блинчики-то едят, говорю я. Так это ведь не одно и то же, говорит он. Почему, говорю я, тесто и для блинчиков, и для вафель фактически одинаковое, говорю я, слышу свои слова и вдруг понимаю, что говорю чистую правду. Яйца, молоко, сливочное масло, немного сахару, говорю я. Ну хватит, говорит Эгиль, я вафли на обед есть не стану. Это почему? – спрашиваю я, смотрю на него, стараюсь изобразить легкое удивление, а он стоит, подыскивает, что бы сказать, но слов не находит, и я радуюсь, что загнала его в тупик. Ты ведь ешь блинчики, говорю я. Да, но блинчики и вафли – разные вещи, слышишь! – говорит он. То и другое едят с вареньем, говорю я, слышу собственные слова, и ведь это чистая правда, я права в том, что говорю, и радуюсь все больше и больше. Да, но… – говорит он. Или с сахаром, продолжаю я. Ну и что? – с досадой говорит Эгиль. Вафли – это не обед, говорит он, а я смотрю на него и чувствую, как меня раздражает, что он не согласен считать вафли обедом, хоть и не может объяснить почему.

Раз блинчики обед, то и вафли тоже обед, говорю я. У них только названия разные, говорю я. Состав одинаковый и едят их с тем же самым, говорю я. Да ну?! – говорит Эгиль. А как насчет горохового супа? Ты ешь гороховый суп с вафлями? – говорит он, и по голосу я слышу, что он доволен своим вопросом. Никогда не пробовала, но наверняка вкусно, вырывается у меня. С блинчиками очень вкусно, говорю я, слышу свои слова, и опять поражаюсь, насколько правдиво все, что я говорю, и смотрю на него, а он опять не знает, что сказать, и я опять радуюсь, что загнала его в тупик, проходит секунда, он шумно вздыхает. Кончай, раздраженно говорит он, ты же не всерьез? Вафель на обед не будет? – спрашивает он, глядит на меня недовольно и удрученно, а во мне нарастает досада, он не привел ни единого довода, что вафли не могут быть обедом, и все равно уверен в своей правоте. Нет, будут, говорю я, смотрю на него, а он – на меня, проходит секунда-другая. Ну, в таком случае обедай в одиночестве, обиженно говорит он, наклоняется, со стуком ставит кейс на пол. Я хочу нормальный обед, говорит он, выпрямляется, проходит секунда, меня жутко раздражает, что готовый обед стоит в духовке, если б он там не стоял, я бы нипочем не сдалась. Да шучу я, Эгиль, шучу, говорю я с легкой обидой и чувствую, что обида еще чуток увеличивается, когда я слышу эти свои слова, ведь я как бы с удовольствием признаю его правоту, хоть он и неправ, и это вызывает досаду. Вафли я пеку к послеобеденному кофе, а обед стоит в духовке, говорю я, проходит секунда, мне слышно, как Эгиль сопит, я оборачиваюсь, смотрю на него и вижу, какое у него обиженное лицо, и радуюсь, что он такой обиженный, чувствую, как моя обида уменьшается, оттого что он такой обиженный.

Ладно, не дуйся, говорю я, стараясь, чтобы в голосе звучало поменьше недовольства, стараясь выставить недовольным его. Я не дуюсь, говорит он.

Я же просто пошутила, Эгиль, говорю я. Да, конечно, говорит он, а я вижу по его лицу, что он дуется все больше, и чувствую, что все больше радуюсь, приподнимаю брови, прикидываюсь, будто я в отчаянии оттого, что он дуется на такую невинную шутку, смотрю на него и слегка качаю головой. Господи, Эгиль, говорю я удрученно. Что? – спрашивает он. Я ведь вижу, что ты дуешься, говорю я, а сама чувствую, как хорошо, что на сей раз больше дуется он, а не я. Может, хватит твердить, что я дуюсь? – говорит он. Если меня что и обижает, то именно это, говорит он и умолкает, некоторое время я смотрю на него, потом удрученно качаю головой и отворачиваюсь.

Можно мне выключить свет? – спрашивает Эгиль, я оборачиваюсь, опять смотрю на него, а он показывает на лампы в комнате, смотрит на меня и взглядом словно бы говорит, до чего я безнадежна, до чего беспечна, раз не гашу свет, хотя на улице совсем светло. Можно? – спрашивает он, а я смотрю на него, и раздражение растет, я усмехаюсь, легонько качаю головой, отворачиваюсь к вафельнице. Конечно, Эгиль, отвечаю. Ты можешь погасить свет, говорю я, чуть ли не ласковым голосом. Я просто не вижу смысла палить лампы средь бела дня, когда солнце светит прямо в окно, говорит он. Конечно, говорю я и слышу в своем голосе легкость и безразличие, улыбаюсь, проверяю вафлю, зная, что он еще сильнее раздражается, когда я держусь вот так – улыбаюсь и вроде как равнодушна. Надоело мне мусолить одно и то же, ворчит он, и я слышу тихий щелчок, когда он нажимает один выключатель, потом слышу быстрые шаги по полу и щелчок другого выключателя.

Наверно, так обычно поступал твой отец? – вдруг говорит он, я слышу его слова, и чувствую, как во мне тотчас вскипает холодная ярость, я спокойно оборачиваюсь, смотрю на него в упор. Что? – говорю я, не сводя с него глаз. Ты разве не так всегда говоришь? – спрашивает он. Так обычно поступал папа, так всегда говорил папа, говорит он и смотрит на меня, а я не свожу с него глаз, и до него, кажется, доходит, что́ он сказал.

Уфф, вздыхает он. Извини, Силье, говорит он. Хамство с моей стороны, я не хотел, говорит он, а я несколько секунд смотрю на него в упор, потом молча отворачиваюсь, и через секунду он подходит ко мне, кладет руку мне на плечо, я чувствую, как его длинные, тонкие “магазинные” пальцы осторожно нажимают на мою ключицу. Послушай, говорит он, и по голосу я слышу, что он вправду сожалеет. Силье, говорит он, делает паузу, ждет, но я не откликаюсь, не иду навстречу, просто стою, улыбаюсь своей недоброй, безразличной улыбочкой. Силье, повторяет он. Да? – говорю я, холодно и безразлично. Извини, говорит он. Ладно, говорю я, стою не шевелясь, и его рука соскальзывает с моего плеча. Я правда не хотел, говорит он. Понятно, говорю я. Не надо так, говорит он, умоляющим тоном. В последнее время было многовато возни с магазином, говорит он, вдобавок с мамой хлопот больше обычного, говорит он. В самом деле, я не хотел причинять тебе боль, говорит он. Да, конечно, говорю я. Силье, говорит он. Прекрасно, что такого ты не хотел, говорю я, умолкаю и жду. Но, может быть, стоит обсудить эти проблемы с твоей мамой, а не отыгрываться на мне? – говорю я. Знаю, просто у меня не хватает духу, говорит он, проходит секунда, я фыркаю и слегка качаю головой по поводу его слов. Ведь ничего страшного, если я потерплю, добавляет он. О нет, говорю я, все с той же холодной, безразличной улыбочкой. Но я далеко не уверен, выдержит ли она, если сказать ей, что от нее нет никакого проку, говорит он. Магазин – вся ее жизнь, говорит он. Да, говорю я, на вдохе. Силье, ты ведь понимаешь? – говорит он. Конечно, понимаю, говорю я, а немного погодя слышу, как Эгиль тяжело вздыхает, опять уходит в комнату, слышу тихие скрипы, когда он садится в плетеное кресло.

Проходит некоторое время. Как дети? – спрашивает Эгиль, по голосу слышно, что он пытается говорить мягко и приветливо, но я не иду навстречу, просто стою и не отвечаю. А? – спрашивает он; проходит секунда. Они в церкви, на концерте, вырывается у меня, я слышу свои слова и не могу понять, откуда я взяла этот концерт, чувствую, что ошарашена собственными словами. Да? – говорит Эгиль, явно ошарашенный еще больше меня. А что за концерт? – спрашивает он, я слышу шуршание, когда он опускает газету, кладет ее на колени, я точно знаю, он сидит, смотрит прямо перед собой и ждет ответа, опять секундная пауза. Что-то из Вивальди, коротко говорю я, слышу свои слова, слышу, как правдиво звучит мой голос, и не могу понять, откуда я все это беру, откуда взялся этот концерт в церкви. Господи, говорит Эгиль. А что? – спрашиваю я. Ну… я и не знал, что им нравится такая музыка, говорит он. Н-да, роняю я. У себя в комнатах они обычно слушают отнюдь не Вивальди, говорит он, а я слышу его слова, и он, конечно, прав, но в последнее время он так редко бывает дома, что понятия не имеет, прав он или нет. Временами они ставят классику, говорю я. Правда? – говорит Эгиль. Ни разу не слыхал, говорит он. Ага, говорю я, полная тишина, я слышу, как Эгиль тяжело вздыхает. Знаю, в последнее время я мало бывал дома, Силье, говорит он. Но больше так не будет, добавляет он. Отлично, говорю я. Послушай, говорит он. Просто отлично, что ты постараешься, чтоб больше так не было, говорю я и слышу, какой язвительный у меня тон, открываю вафельницу, беру ножик для масла, выковыриваю вафлю, кладу ее поверх остальных.

Вдобавок дети начинают взрослеть, говорит он, со многим справляются самостоятельно, говорит он. О да, говорю я, холодно и безразлично. Не будь такой резкой, говорит он. Значит, я резкая? – спрашиваю. Да, Силье, резкая, говорит он, и в голосе уже сквозит безнадежность. Ну извини, говорю я. Силье, разве мы не можем… я не хотел сказать ничего дурного о твоем отце, говорит Эгиль. Извини, говорит он. Ты уже извинился, говорю я. Я думала, с этим покончено, говорю я и через секунду слышу, как Эгиль вздыхает, берется за газету, некоторое время слышно только шипение вафельницы да шорох газетных страниц, и тут я вдруг вспоминаю про давешний звонок Тронна и радостно предвкушаю, как сейчас расскажу, что Тронн все-таки придет в воскресенье, по-детски радуюсь, что сообщу Эгилю кое-что неприятное, но я же не виновата, а потому оборачиваюсь к нему.

Между прочим, Тронн звонил, говорю я. О? – бормочет Эгиль. Он все-таки придет в воскресенье, говорю я, а Эгиль зажмуривается и тихонько вздыхает, и я чувствую, как при виде этого сладостное злорадство пронизывает все мое существо. Ну и? – спрашиваю я, изображая легкую озадаченность. Угу, бурчит Эгиль. В порядке исключения я рассчитывал на спокойный воскресный обед, говорит он. А ты попробуй поменьше корчить из себя старшего брата, говорю я и тотчас слышу ехидный Эгилев смешок. Значит, по-твоему, я во всем виноват? – спрашивает Эгиль. Да нет, говорю я, с усмешкой, виноват, само собой, один Тронн. Вот именно, по-моему, так и есть, говорит Эгиль, проходит секунда, я делаю вдох, и одновременно говорю “да”, и слышу, как много иронии в таком вот моем “да”.

Ты что же, опять его оправдываешь? – говорит Эгиль. Да нет, отвечаю я, веселым, легким, ироническим тоном. Силье, говорит он. Похвально, что ты заботишься о нем, но… в первую очередь Тронну необходимо, чтобы окружающие напрямик говорили ему, где проходят границы, говорит он. О да, говорю я, и на секунду становится тихо, потом я слышу, как Эгиль опять кладет газету на колени. Силье! – говорит он. Будь добра, перестань, а? – говорит он. Разве мы не можем быть друзьями? – говорит он. Ясное дело, можем, говорю я. Уфф, вздыхает он, и мне слышно, как он кладет газету на стол, слышно, как он встает из плетеного кресла и идет ко мне, а я лью тесто в вафельницу, кладу половник в миску, подхожу к кухонному шкафу, достаю тарелки и стаканы, начинаю накрывать на стол.

Ты и детям ставишь приборы? – слышу я вопрос Эгиля, слышу в его голосе удивление, оборачиваюсь, смотрю на него и вижу, что он удивляется все больше, а сама я ничуть не смущена, не раздосадована, наоборот, совершенно спокойна и расслаблена, улыбаюсь ему безразличной улыбкой. Да, коротко роняю я, ставлю на стол последний стакан, чувствую легкость, безразличие и странноватую радость. Но… – говорит Эгиль, явно в полном замешательстве. Но разве они не на концерте? – спрашивает он. На концерте? Нет, говорю я и сама поражаюсь естественности, с какой произношу эти слова, иду к серванту, достаю из верхнего ящика ножи, вилки, ложки, возвращаюсь к столу, раскладываю все по местам, потом смотрю на Эгиля и опять улыбаюсь своей безразличной улыбкой.

Да ведь ты же сама сказала, говорит Эгиль, я смотрю на него и даже припомнить не могу, когда видела его в таком замешательстве, и чувствую, что мне приятно видеть его таким. Ты же сказала, что сегодня они не будут с нами обедать, говорит он.

Я помню, говорю я, смотрю на Эгиля и улыбаюсь, а он стоит и таращится на меня, и где-то во мне вдруг рождается смешок, пронизывает меня точно искра, вот сейчас я рассмеюсь над Эгилевым ошарашенным видом, но удерживаюсь, просто стою и с улыбкой гляжу на него. Но… – говорит он, на миг умолкает, смотрит на меня и чуть покачивает головой. Но… тогда откуда ты взяла этот концерт? – спрашивает он, и я смотрю на него, все с той же безразличной улыбкой, секунду молчу, а вот теперь надо ответить, и ответить можно как честно, так и нечестно. Просто сорвалось с языка, говорю я, легонько пожимая плечами. И потом, я подумала, что вышло очень здорово, и мне не захотелось говорить, что это неправда, говорю я, кладу на стол последнюю вилку, и снова полная тишина. Так что горячиться не стоит, верно? – говорю я, смотрю на Эгиля и опять улыбаюсь. Да… пожалуй, не стоит, говорит Эгиль, на миг умолкает, опять покачивает головой. Но все ж таки смешной повод для вранья, говорит он. Верно, смешной, соглашаюсь я, все с той же улыбкой, и вижу, как Эгиль опять открывает рот, вижу, как он подыскивает слова.

Скажи мне, говорит Эгиль и смотрит на меня, он по-прежнему в замешательстве, стоит и таращит глаза, а во мне бушует смех. У тебя что, крыша едет? – спрашивает он. Может быть, говорю я, проходит секунда. Силье, говорит Эгиль, чуть повышает голос, серьезно смотрит на меня, а я смотрю на него и улыбаюсь со всем спокойствием, на какое только способна. Н-да, говорю я. В чем дело? – спрашивает он. Да ни в чем, отвечаю. Ты… ты такая странная в последнее время, говорит он. Ты так думаешь? – спрашиваю. Да, я так думаю, говорит он. Очень бы хотелось с тобой согласиться, говорю я, слышу свои слова и толком не понимаю, что имею в виду, просто сорвалось с языка. Господи, ну а это как прикажешь понимать? – спрашивает он и опять смотрит на меня в замешательстве. Никак, Эгиль, отвечаю я. Просто я, наверно, пытаюсь вызвать у тебя интерес, говорю я, смотрю на Эгиля и улыбаюсь, а он смотрит на меня и через секунду-другую вдруг начинает смеяться. Ты и правда странная, говорит он. Да-да, пусть так, говорю я. Ты меня любишь, хоть я и странная? – говорю я. Я тебя люблю как раз за то, что ты странная, говорит он, подходит ко мне, обнимает, прижимает к себе.

А ты знай становишься все более странной! – говорит он. Выходит, ты не считаешь меня скучной? – говорю я, слышу свой вопрос и не могу понять, откуда он взялся. Скучной? – говорит Эгиль. Очень странно было бы назвать так человека, который преподносит такие небылицы, как ты, вот только что, говорит Эгиль, нет, “скучная” не то слово, говорит он. Значит, тогда я, по-твоему, несамостоятельная? – вырывается у меня, я гляжу на него и думаю, откуда берутся эти вот слова, вроде как вовсе не я стою тут и говорю, вроде как кто-то другой говорит через меня, и я вроде как думаю, что и вправду несамостоятельная, ведь откуда-то все это берется, и, возможно, я права, говоря, что я несамостоятельная. Господи, ну почему ты об этом спрашиваешь? – говорит Эгиль, испытующе глядит на меня, а я с улыбкой гляжу на него, пожимаю плечами, секунду царит тишина.

Опять Оддрун что-то наговорила? – вдруг спрашивает Эгиль. Да нет, говорю я, а Эгиль смотрит на меня, с лукавой улыбочкой, и я прекрасно вижу, что он мне не верит. Это она сказала, что ты несамостоятельная? – спрашивает он, смеется и качает головой. Да нет же, говорю я. Неправда, говорит Эгиль, я ведь вижу по твоему лицу. Ладно, допустим, это она сказала, говорю я. Господи боже, говорит он и опять смеется. Незачем принимать близко к сердцу все, что она говорит, Силье, говорит он, смотрит на меня, а я смотрю на него и не в силах снова возразить ему, не помню я, чтобы мама называла меня несамостоятельной, но это не так важно, какая разница. Стало быть… когда она заводит очередную тираду, то толкует о себе самой, говорит он. О себе самой? – переспрашиваю я. Силье, говорит Эгиль, чуть наклоняет голову и смотрит на меня слегка отеческим взглядом. Несамостоятельная… – говорит он. Пожалуй, эта характеристика больше под стать женщинам поколения Оддрун, чем женщинам твоего поколения, говорит он. Она сама в молодости была такой, вот и сваливает все на несамостоятельность, говорит он. Это самый обыкновенный психический механизм, своего рода печальная реакция на то, что она тогда не жила так, как хотела, говорит он. Ты же сама рассказывала, как сильно ее мучило, что ей не позволяли жить своей жизнью до вполне зрелого возраста, говорит он и добавляет: До смерти твоего отца.

Все-то ты знаешь, все-то понимаешь, говорю я и смотрю на него, с безразличной улыбкой. Послушай, говорит он. Не начинай все сначала. Да нет, говорю я. Ты что же, согласна с ней? – спрашивает он. Толком не знаю, говорю я. Но, говорит Эгиль и резко умолкает, смотрит на меня, смеется и покачивает головой. В таком разе в чем же ты несамостоятельна, а? – говорит он. Ведь у тебя есть все возможности, замечает он, только пользуйся. Да, наверно, так и есть, говорю я, опять тишина, мы просто стоим и смотрим друг на друга. Господи, Силье, говорит он. Что тебе мешает? – спрашивает он, всплеснув руками. Я хоть раз не давал тебе делать то, что ты хочешь? – говорит он и смотрит на меня, ждет, что́ я скажу, а я понятия не имею, что сказать, ведь через меня словно бы говорит кто-то другой, а я просто стою и жду, что именно буду говорить. Не знаю я, что мне мешает, говорю я. Но… хм, чего тебе хочется? – спрашивает он. Чего мне хочется, я знаю, говорю я. А вот делаю теперь только то, что вроде как положено делать, говорю я, слышу собственные слова и думаю, откуда они берутся. И поэтому ты считаешь себя несамостоятельной? – спрашивает Эгиль. Возможно, говорю я и на миг замолкаю. В сущности, я до сих пор вообще ни о чем таком не думала, говорю я и вижу, что Эгиль в полном замешательстве, проходит секунда-другая, и я начинаю смеяться, а Эгиль стоит и смотрит на меня, потом качает головой. Господи, да что с тобой? – говорит он. Сперва небылицы, потом самообвинения, теперь вот… ну что это такое? – говорит он с безнадежным видом, я гляжу на него и смеюсь, а Эгиль приподнимает брови, качает головой, потом тоже начинает смеяться. Господи боже мой, смеется он, проводит рукой по редким волосам, говорит: По-моему, хорошо, что мы скоро махнем в Бразилию, по-моему, тебе необходим небольшой отпуск.