Текст книги "Горький аромат фиалок. Роман. Том первый"

25

Дверь камеры отворилась, как обычно, погрохотав предварительно своими замками и запорами. Тюремщик провел Владимира в помещение для свиданий, где сидел лысый человек и раскладывал какие-то бумаги на столе.

– Герман Фридрихович Цигенгагель, ваш адвокат, – сказал лысый человек и указал Владимиру на свободный табурет, – Садитесь.

– Вы назначены, или как? – спросил Владимир, усаживаясь.

– Меня наняла ваша дочь, Алена Владимировна Павлова. Я представляю адвокатскую контору «Защита». Ваша дочь считает, что вы невиновны. Ваши показания и эти документы говорят об обратном. Означает ли это, что все происходило не так, как изложено здесь?

– А какая разница, что там написано? – равнодушно бросил Владимир, – Меня посадят в любом случае. Сколько заплатила вам моя дочь?

– Окончательная сумма гонорара будет зависеть от приговора суда, поэтому мы с вами заинтересованы в одном…

– Значит, вы еще ничего не получили? – перебил его Владимир.

– Обычно мы принимается за работу после того, как клиент внесет аванс, но ваша дочь упросила меня приступить к изучению дела, пообещав в недельный срок внести требуемую сумму. Владимир Михайлович, прошу вас, отбросьте это равнодушие и поймите, что ваша судьба зависит в первую очередь от вас самих. Поэтому предлагаю написать заявление, что против вас применялись незаконные методы воздействия, вынудившие подписать эти документы. Мы с вами составим сейчас другую версию событий, и впредь будем держаться только ее. Остальное предоставьте мне. Я считаю, что мне удастся добиться оправдательного приговора.

– А я так не считаю, – возразил Владимир, – Что бы мы ни сделали, меня посадят. Ведь все зависит от того, сколько у кого денег. Вы это знаете не хуже меня.

Адвокат нахмурился.

– Я знаю одно, – твердым голосом произнес он, – закон должен карать только преступника. И наказание должно соответствовать тяжести преступления. И мы, адвокаты, как раз и существуем для того, чтобы соблюдались эти принципы.

– Да? А что, если моя дочь не сможет уплатить аванс? Вы и тогда будете следить, чтобы ваши принципы соблюдались? – усмехнулся Владимир.

– Вы хотите, чтобы я работал бесплатно? – сердито вскинулся адвокат, – Вы отказываетесь от моих услуг, или мы приступаем к делу?

– Хорошо – хорошо! – примирительно произнес Владимир, подняв обе руки, – Будем работать. Я подписал эти бумаги, чтобы под суд не попали мои товарищи.

И Владимир кратко поведал свою историю. Герман Фридрихович записал что-то мелким, убористым почерком и дал Владимиру подписать – тот подмахнул, не читая. Герман только покачал головой. После чего проинструктировал:

– Вы ни с кем не разговаривайте без меня, а главное, ничего не подписывайте. Я иду сейчас на встречу с адвокатом истца. Попробую договориться не доводить дело до суда. Но для этого понадобятся деньги.

– Ну да, естественно, – согласился с ним Владимир, – И наверняка большие деньги. А где их взять?

Герман сделал неопределенный жест рукой и удалился. Он поехал на переговоры в фирму. Адвокат истца заверил Германа Цигенгагеля, что руководство фирмы заберет свой иск и замнет дело, если Владимир Павлов уплатит энную сумму за нанесенный материальный и моральный ущерб. Когда Алена узнала цену свободы отца, она схватилась за голову. Это была астрономическая сумма.

– Я понимаю, что таких денег у вас нет, – сказал сочувственно Герман, – Но я должен был попытаться договориться с истцом. Это не означает, что я отказываюсь от защиты или что я не уверен в своих способностях. Я постараюсь добиться оправдательного приговора. В крайнем случае, условного срока.

Алена обратилась к отчиму, чтобы одолжить деньги на аванс юристу. Она твердо решила продать квартиру, но на это требовалось время. Семен Игнатьевич хотел дать деньги, но вмешалась Татьяна.

– Алена, нам для тебя ничего не жалко, – сказала она, – В прошлый раз ты попросила деньги, и мы не отказали. Но я выяснила, что ты потратила их на лечение этого неудачника. Я понимаю – он твой отец. Но при чем тут мы? Он мается дурью, а мы с Семеном плати? Нет уж, уволь!

– Но я верну эти деньги!

– Как? Где ты их возьмешь? – Татьяна пристально вгляделась в Алену. Та отвела глаза, нервно барабаня пальцами по своей сумочке.

– Постой-постой! – воскликнула Татьяна. Она обо всем догадалась.

– Что ты надумала? Не смей, слышишь? Я переоформила квартиру на тебя, но не позволю продать ее, чтобы вытащить этого дурня. Он все равно окажется на зоне, не в этот раз, так в другой. Подумай, что ты делаешь! Скоро ты выйдешь замуж. Где будешь жить? Посмотри, сколько молодых ютится по углам, снимают комнаты за бешеные деньги. Твой отец – конченый человек. Затем тебе жертвовать своим будущим из-за него. Ему же плевать на тебя!

– Мама! Я его дочь! – вскричала Алена, – Как ты не поймешь! И разговор не о моем будущем, а всего лишь о квартире. О квартире, которая не дороже его свободы.

– Но ему не нужна эта свобода! Он же понимает, что там ему будет лучше. Он давно стремится туда попасть. Зачем ему мешать, и при этом такой ценой? Подумай хорошенько, перед тем, как лишаться квартиры. Подумай, где потом будешь жить. А денег мы не дадим!

– Да идите вы со своими деньгами! – крикнула Алена, сверкнув глазами, – Я найду деньги, я обязательно найду и вытащу папу! Прощайте! Я больше не хочу вас видеть!

– Что это значит! – взвилась Татьяна.

– А то и значит! Можешь забыть, что у тебя есть дочь, – бросила Алена. Она крепилась, стараясь не разреветься тут же, и поспешила покинуть эту роскошно обставленную, но чужую, холодную квартиру.

Алена разыскала Заманжола Енсеева и рассказала ему обо всем. Заманжол тоже был против того, чтобы она продавала квартиру.

– Твоя мама права, – сказал он, – Тебе квартира еще понадобится. Давай лучше я продам машину. Заплатим адвокату аванс, а остальное… что-нибудь придумаем потом. Я сейчас же поеду в автосалон, сдам машину.

Алена приободрилась. «Замечательные друзья у папы, – думала она, – Вот только с мамой ему не повезло». Алена перенеслась мыслями в детские годы, в счастливые времена, когда у них в семье царило согласие. Перед ее мысленным взором возникла незабываемая картина – она лежит, обняв ручонками прильнувших к ней родителей, и лепечет: «И мама моя, и папа мой!» И папа с мамой, умиляясь ее словам, целуют ее, и смеясь, толкаются и дурачатся…

В носу у Алены защекотало, и она не сумела сдержать слез. Она шла, не в силах совладать с собой, не видя ничего затуманенным взором, еле уклоняясь от встречных прохожих, участливо оглядывавшихся ей вслед.

А в это время и Владимир, вернувшись от адвоката в свою камеру, вспоминал этот эпизод из их прошлого. «Неужели и тогда Татьяна была такой? – в который раз задавал он себе этот вопрос, – Почему, живя с ней рядом, я не сразу распознал ее? Или сегодняшняя жизнь так плохо повлияла на нее? Но что произошло? Какой такой катаклизм, способный подменить человека? Да, возникли некоторые проблемы, не стало уверенности в завтрашнем дне, исчезли многие иллюзии, которые-то, собственно, и поддерживали эту уверенность. Да, я совершил ряд непростительных ошибок, но кто застрахован от них? И разве все это, вместе взятое, может быть поводом, чтобы отказаться от меня, отказаться от нашей любви, от нашей семьи?»

Владимир достал сигарету, которой он поживился у Германа Фридриховича, и стал шарить по карманам, ища спички. Думы о прошлой, благополучной жизни все еще держали его в своем плену, и они-то и не позволяли сосредоточиться и вспомнить, что спички спрятаны в щели между нарами и стеной.

«Сейчас Татьяна живет с этим коммерсантом, – Владимир рассеянно мял сигарету в руках, так и не сумев прикурить, – Может быть, он и лучше меня, кто его знает. Но что, если этот Семен в один прекрасный день обанкротится? Разорится и не сможет подняться. Да еще с отчаяния запьет. Что тогда будет делать Татьяна? Неужели выкинет и его из своей жизни? Но разве можно так жить? И для чего? И можно ли называть это жизнью? В чем ее смысл?

Неужели Татьяна настолько тупа, чтобы не понимать всего этого? Выпроваживая меня, она сказала, что хочет пожить для себя. А что, раньше она жила для кого-то другого? Ведь самая жизнь была с нами – со мной и Аленой. Как бы ни тщилась, она не сможет убедить ни нас, ни себя, что в обществе этого самодовольного болвана она чувствует себя счастливее. Что та роскошь, в которой она сейчас купается, может заменить тепло нашей доброй старой квартиры».

Владимир вспомнил, наконец, где находятся спички. Он прикурил сигарету и несколько раз глубоко затянулся.

– Оставьте, пожалуйста, покурить, – раздался голос за спиной. От неожиданности Владимир вздрогнул. Он резко обернулся. На нарах в темном углу камеры полулежал, опираясь на локоть, коренастый мужчина лет тридцати. Видимо подселили, когда Владимира водили на встречу с адвокатом.

Владимир поздоровался и они познакомились. Парня звали Вячеславом, он был из деревни. Владимир отдал ему остаток сигареты и тот начал жадно курить и быстро добил «бычок», обжигая пальцы на последних миллиметрах.

– Что вы сделали? – спросил новый знакомый, покончив с куревом.

– Что сделал?

– Ну да. За что вас посадили?

– А-а… в общем-то ни за что, – улыбнулся Владимир.

– Интересно, – Вячеслав пожал плечами, – Сколько людей попадает сюда ни за что. Я вот тоже так.

– Бывает, – сказал Владимир и поинтересовался, – Ты откуда? Из Аксая?

– Нет, из Первомайского. Аксай дальше от нас.

Сокамерники разговорились. Никто им не мешал, других узников не было, увели на допросы и другие мероприятия. Владимир рассказал свою историю, потом попросил Вячеслава рассказать о своей.

– Долго рассказывать, – замялся парень. Видно, ему хотелось излить душу, но он сомневался, можно ли говорить о сокровенном человеку, с которым только что познакомился.

– А куда мы спешим? – сказал Владимир и добро улыбнулся, располагая к себе этого наверняка хорошего парня.

– Вообще-то да, – согласился Вячеслав, и удобнее устроившись на нарах, сказал:

– Может, кто-то не согласится со мной, но я не считаю себя преступником. Я ничего плохого не совершил. И никто от меня не пострадал.

– Рассказывай, я слушаю тебя. Если ты сам не считаешь себя преступником, значит, так оно и есть и нечего беспокоиться. Люди могут не понять тебя, несправедливо обойтись, осудить, – это не важно, – сказал Владимир. Вячеслав кивнул и, вздохнув, начал свою исповедь.

– У меня был старший брат, Николай, и мы с ним не ладили с раннего детства. Между нами было неполных два года, а он считал, что может мной командовать. А я так не думал. В этом и был корень наших разногласий. В отличие от меня он был рослым и сильным; в нашей школе он шишкарил, и редко кто мог противостоять ему в драке. И я бывал бит неоднократно, но старался не спускать ему, и мы цеплялись с ним и дома, и на улице, и в школе.

Противостояние наше обострилось после того, как в нашем классе появилась новенькая – Юлия Савенко, девочка, ничем вроде не примечательная, но почему-то сразу овладевшая вниманием всех мальчишек и нашего, и соседних классов. Я до сих пор не могу понять, что в ней было особенного, притягательного, чем она заворожила нас. Прежние наши подружки были забыты. Вы не поверите, но пацаны табуном ходили за ней на школьных вечерах, днях рождения и просто на переменах.

В то время нам практически не удавалось попасть в клуб на танцы – зорко бдели дежурные учителя, да и взрослые, совхозные парни выкидывали нас за шкирку. Но Коля свободно туда проходил, плюя на возражения учителей. А ребята, отслужившие в армии, или студенты, не рисковали связываться с ним, памятуя о его взрывном характере и крепких кулаках, которые он пускал в ход, не задумываясь. Так вот, Коля ходил на танцы и бесил нас тем, что водил туда и Юлию, в то время, когда мы околачивались у дверей клуба, пытаясь прошмыгнуть незамеченными.

Мы, мальчишки нашего класса, считали, что Юлия принадлежит нам, и нас возмущала наглость Коли, пренебрегшего этим нашим правом. Но, кроме меня, никто не решался открыто говорить об этом. Ну, а он, конечно, чихал на все права и никому не позволял приблизиться к своей новой подруге. Только я не отставал от Юлии, за что очень чувствительно получал от брата и постоянно ходил в синяках. Родители никогда прежде не вмешивались в наши с Колей отношения, но и они заинтересовались, что происходит, почему мы стали хуже врагов.

А Юлия одинаково одаривала своей благосклонностью нас обоих и в отсутствие Коли позволяла мне невинные ласки и поцелуи. И даже будучи с ним, она нежно мне улыбалась и посылала воздушные поцелуи, вызывая бешенство Коли, который не мог прекратить ее заигрываний.

Почему она это делала? Я не знаю. Может быть, ей импонировало, что из-за нее я принимаю побои, и она старалась выразить свою признательность? Или ей было приятно, что за нее бьются два брата, и поэтому она всеми способами стремилась поддерживать наше соперничество? Или все же она была неравнодушна ко мне? Или она испытывала удовольствие от постоянного разжигания огня между нами? Не знаю, я до сих пор не знаю истинных мотивов ее тогдашнего поведения. Но, вернее всего, она любила нас обоих, и хотела быть с обоими одновременно.

Мои к ней чувства тогда были чисто платоническими. Я был зеленым девственником и полагал, что и отношения Юлии и Коли были невинными. Но скоро я убедился, что это не так и они разожгли во мне такие страсти, что едва не погубили меня.

Однажды мы с пацанами собрались на рыбалку, и я полез на чердак за удочками. А чердак наш служил мне своего рода резиденцией, где я мог иногда и заночевать – там стояла старая раскладушка с детским матрасиком. Там же я хранил свои игрушки и всевозможные орудия – удочки, капканы и силки. Никто не покушался на мои владения, даже брат считал зазорным для себя лезть туда.

Так вот, я полез на чердак; а это было летом и, несмотря на рань, уже вовсю рассвело. На последних ступенях лестницы я услышал странные звуки, доносящиеся из чердака. Словно кто-то равномерно икал. Я насторожился, решив, что на чердак забрался какой-нибудь неизвестный зверь. Даже пришли на ум рассказы Максима Зверева, которого я очень любил тогда и читал запоем. В тех рассказах часто описывались всякие происшествия со зверями, сбежавшими из зоопарков и питомников. Заинтригованный, я продолжал путь по лестнице, стараясь не скрипеть ею, чтобы не вспугнуть зверя.

Я осторожно приоткрыл дверцу чердака и заглянул внутрь. И обомлел! На моем коротеньком матрасике, брошенном на опилки, лежала полуобнаженная Юлия. А на ней – Коля со спущенными штанами. Голые ноги Юлии упирались в стропила и как бы пружинисто отталкивались от них в такт движениям Коли. Волосы ее растрепались, лицо раскраснелось, и полуоткрытый рот издавал непонятные звуки – что-то среднее между вздохами и ритмичным иканием.

Я ошалело смотрел на эту необычную картину. В какой-то момент Юлия приподняла веки и, заметив меня, блаженно улыбнулась и подмигнула. Только тут до меня дошел смысл происходящего. Я, конечно, никогда прежде не видел, как люди занимаются сексом, и имел смутное представление о взаимоотношениях полов. Конечно, раз я был деревенским, то мне часто приходилось видеть, как домашние животные совокуплялись, и меня иногда посещали мысли, что, возможно, и люди делают что-то подобное. Я был деревенским и естественно был знаком со всеми видами мата, но никак не увязывал привычное уху с тем, что происходит с людьми. Родители наши были пуританами, выражаясь современным языком, и поэтому тщательно оберегали свои тайны и предавались супружеским утехам очень скрытно. Во всяком случае, я ни разу не видел, чтобы они целовались, не говоря уж об остальном. Кино в те времена было целомудренным; я жил в информационном вакууме и в отношении девочек опускался лишь до невинных поцелуев в щечку.

Поэтому понятен шок, который поразил меня там, у приоткрытых дверей чердака. Сердце мое колотилось, как ненормальное и меня била мелкая дрожь. Я перестал соображать и едва не сверзился с той лестницы. Не помню, как спустился, как оказался в своей комнате на кровати. Необычное зрелище сплетенных тел овладело моим внутренним зрением, и я был в состоянии, в котором, наверное, пребывают лунатики. Вновь и вновь я как бы оказывался у чердачной дверцы и видел ее обнаженное тело, ее рассыпанные по матрасику волосы, ее подрагивающие бедра и колени, ее полуоткрытый рот. Кровь во мне кипела, я весь горел, внутри волнами прокатывалось что-то горячее и скоро я бредил.

Я оказался в своих видениях на месте Коли и как и он присосался к ее шее, а она прижимала меня к себе, обвив гибкими руками. Я не замечал, что извиваюсь на постели, тиская подушку. Только когда из меня изверглось семя, я откинулся и протяжно вздохнул. В тот момент я понял, что все мое существо пылает неистовым желанием близости с девушкой, прежние чувства к которой казались теперь детской игрушкой.

Это желание, эта страсть овладела мной целиком; я не мог более играть с друзьями – все игры показались мне глупыми и смешными. Я не хотел больше на рыбалку и охоту, я не мог смотреть на своих бывших девчонок – они все были дурнушками и малыми детьми. Я видел лишь ее; передо мной стоял, вернее, лежал дивный образ, не дававший покоя ни днем, ни ночью. Я похудел, потерял аппетит и целыми днями не выходил из своей детской; или валялся в чердаке на своей раскладушке, воображая, что слышу Юлино «икание», чувствую ее запах и потом, в приступе бессилья колотил кулаками по матрасику. Я шептал, как одержимый, что Юлия будет моей, что обязательно приведу ее сюда, и бесконечно рисовал это гипотетическое событие в своем воображении и не мог успокоиться.

Мама подумала, что я заболел и водила к врачу, который, конечно же, ничего не нашел и посоветовал больше быть на воздухе и лучше питаться. Не знаю, до чего бы я себя довел, если б Колю не забрали в армию – он в том году закончил школу. Конечно, Юлия провожала его, и они на проводах открыто целовались, как жених и невеста. Но я воспрял духом, как только Коля вернулся из военкомата с повесткой.

Я прекратил добровольное затворничество и подключился к заботам о проводах. Домашние удивлялись моему «выздоровлению», а Коля, словно учуяв что-то, недобро косился на меня. А я улыбался ему; мой взгляд, возможно, говорил: «Что смотришь? Давай-давай, уезжай в свою армию поскорее. А я…» Я помнил ее улыбку, там, на чердаке, когда она заметила меня, стоящего на лестнице. Я понял, что та улыбка была обещающей, я считал, что она как бы говорила: «Хочешь, и с тобой я так буду делать?» Я все это вспомнил и с нетерпением ждал, когда наступит утро, и мы проводим Колю на автобус.

И вот наступил этот долгожданный момент. Раскрытые двери автобуса ждали брата, а он, попрощавшись с родителями, друзьями и подругами, стоял и не мог оторваться от Юлии. Водитель беспрестанно сигналил и ругался, говоря, что опаздывает. Я подошел к Коле с протянутой для прощального рукопожатия рукой; он сверкнул недоверчивым взглядом, небрежно хлопнул по моей ладони и рывком вспрыгнул в начавший трогаться автобус.

Он выглянул из автобуса и нахмурился, заметив, что Юлия обняла меня. Одной рукой она махала старшему брату, а другой прижимала к себе младшего…

Рассказ Вячеслава прервал грохот отворяемой двери, и Владимир с неудовольствием обернулся. Тюремщик ввел в камеру еще одного узника.

– Неужели нельзя нормально открыть дверь? – сказал Владимир.

Тюремщик одарил его недовольным взглядом.

– Заткнись! – прикрикнул он, – Дома будешь командовать. Если только выйдешь живым из зоны.

26

Заманжол Ахметович разрывался на части! События круто взяли его в оборот. Дарья Захаровна ежедневно находила повод для придирок и превращала любой пустяк в грандиозный скандал. Из-за нее Заманжол ходил по школе, как разведчик по вражескому тылу. Один неверный шаг мог погубить его. С другой стороны его одолевала проблема, возникшая на ровном месте. Чтобы заплатить аванс адвокату Владимира, Заманжол решил продать машину, но обнаружилось, что номер на кузове выбит невнятно, а может, перебит, и в автосалоне отказывались выдать деньги, пока не выяснится, не в угоне ли машина. Была оповещена полиция, и машину переместили на штрафную площадку. И теперь полицейские задергали Заманжола вконец!

Он знал, что все уладится и автосалон примет машину, которую прислал из Германии его бывший ученик, и она никак не могла быть в угоне. Но время шло, Алена была в отчаянии, так как Герман Цигенгагель каждый день требовал аванс и грозился забросить защиту Владимира. Тогда Заманжол решил занять денег у Бекхана и поехал в больницу.

Бекхан поправился и вот-вот ожидал выписки. Затянувшееся бабье лето позволяло ходячим больным проводить свободное время во дворе больницы в небольшом сквере между корпусами. Там и прогуливался Бекхан после недавнего посещения Виолетты. Он был в отличнейшем настроении. Дела шли, как и не мечталось. Он был уже зачислен в штат фирмы на ту должность, занять которую стремился. Его навестил сам президент «Мотивации»; он и вправду оказался простым и приятным в общении. Правда, встреча была коротенькой – Владимир Ким торопился. Но и за те десять минут Бекхан сумел и на отца произвести впечатление не меньшее, чем на дочь.

Виолетта каждый день навещала Бекхана и с каждым разом все дольше задерживалась подле него. Они увлеченно беседовали на всевозможные темы. Их продолжительным свиданиям способствовала погожая погода этой осени, позволявшая уединяться в укромных местах сквера. Они прогуливались там или сидели, спокойно разговаривали, не боясь надоедливых глаз и любопытных ушей.

Она только что уехала; Бекхан, очарованный ее обаянием, редким для ее возраста умом и верностью суждений, мягким, тактичным нравом, образованностью и воспитанием, неторопливо возвращался в больницу. Он невольно сравнивал ее со своей дочерью, и, находя непонятное сходство между ними, должен был, однако, признать, как первая превосходит последнюю по всем статьям. Потом Бекхан подумал о жене, и горько усмехнулся. Майра никак не могла тягаться с Виолеттой. Они были, как земля и небо.

– Бекхан! Эй, Бекхан! – услышал он знакомый голос и заметил направлявшегося к нему Заманжола. Тот выглядел неважно – основательно легли дуги под глаза, в переносицу врезались две глубокие линии. Но Заманжол светло улыбнулся, радуясь встрече с другом. Сердце Бекхана сжалось, предчувствуя недоброе, но он взял себя в руки и ответил приветливой улыбкой. Друзья обменялись крепким рукопожатием.

– Как здоровье? Рана заживает?

– Да, все хорошо. Со дня на день ожидаю выписки. Скорей бы, надоело тут…

– Куда спешишь, отдохни, пока есть возможность. Я бы не отказался недельку-другую здесь поваляться – запарился! – признался Заманжол.

– Что – так плохи дела?

– Да что у меня! Справлюсь как-нибудь. Вот у Володи дела точно плохи. Адвокат вот-вот бросит его защиту – требует уплатить аванс. Машина моя застряла в полиции. Ситуация – глупее не придумаешь! Ты же знаешь, ее прислали из Германии, а говорят – в угоне. Думаю, скоро разберутся с ней. Но… время! Времени у нас нет.

– У нас? – Бекхан произнес это как-то странно, как показалось Заманжолу. Тот пристально взглянул на друга, – ему не понравилось непроницаемое лицо Бекхана и тон, каким был задан вопрос.

– Ну да, у нас с Володей. Алена попросила взаймы у отчима, так, оказывается, Татьяна запретила давать деньги. Аленка молодец! Болеет, переживает за Володю. Хотела продать квартиру, чтобы заплатить адвокату, но я отговорил – лучше я продам машину, уплатим аванс, а там посмотрим. Я без машины обойдусь, а где она потом будет жить?

– А-а… – протянул Бекхан и поинтересовался, – И что, Балжан не возражает?

– А она не знает пока, – сказал Заманжол улыбаясь, – Я ей еще не говорил. Чтобы не мешала. Сказал, что машина сломана и стоит в гараже. Начнет еще бегать в автосалон, в полицию, поднимет шум, – только ее там не хватает! И потом, машина моя, личная. Ее мне подарили – почему я должен спрашивать ее разрешения? Перебьемся как-нибудь без нее, есть же общественный транспорт. Сейчас главное – обеспечить Володе квалифицированную защиту, а машина – дело наживное. Но вот с ней-то как раз запарка. Решил вот к тебе обратиться. Выручай! Одолжи на недельку, на десять дней, от силы.

– Нет у меня денег, – сказал Бекхан, нахмурившись. Предчувствие его не обмануло. Неприятное началось.

– Ты же говорил, что продал дом в ауле, – напомнил Заманжол.

– Те деньги нужны мне самому… – Бекхан отвел глаза.

– Но я верну. Неделя – и верну. Понимаешь, завтра последний срок. Без этого адвоката Володе кранты. Ему вкатят по максимуму – десять лет!

Бекхан молчал, собираясь с мыслями. Он должен сейчас рвать по живому.

– Заманжол, я же сказал – деньги нужны мне самому, – медленно проговорил Бекхан, глядя в непонимающие глаза друга. Завтра и у него был «день платежей» – его наемники потребовали окончательный расчет. Набрались наглости. Бекхан хотел послать их подальше, но они пригрозили рассказать обо всем Виолетте Ким. Так что нельзя рисковать – эти придурки могут испортить все дело.

– Деньги нужны самому, – повторил он, – Я не могу, ну никак не могу отдать их тебе.

Но Заманжол не унимался.

– Знаешь что, – сказал он, – Попроси у своей новой знакомой. Ты говорил, что она – дочь президента фирмы. Что она обеспеченная девушка. Я знаю, тебе будет неловко, но у нас и вправду безвыходная ситуация. Объясни ей все, скажи, что не для себя, для друга, она должна понять. И скажи, что я верну долг с процентами.

Час от часу не легче! Бекхан нагородил тут, подставился под нож, мучается угрызениями совести, не спит ночами, и сам же разрушит тот идеальный образ, только-только воздвигающийся в глазах Виолетты? Что она подумает? Она помогла устроиться на такую работу. И теперь еще клянчить деньги? Нет! Нельзя рисковать совсем еще хрупкими отношениями, обещающими исполнение всего задуманного. И ради чего, собственно, он должен всем этим рисковать?

– Нет, я ни у кого не буду просить денег, – еще тверже, еще внятнее выговаривая слова, произнес Бекхан. И добавил, чтобы окончательно прояснить ситуацию, чтобы дать понять, что он уже не тот Бекхан, который сначала думал о других, а уж потом о себе.

– Послушай, Заманжол. Давай поговорим откровенно. Чего ты так хлопочешь о человеке, который сам добивается, чтобы его посадили? Зачем хочешь пожертвовать машиной? Что – она тебе не нужна? Или у тебя не будет проблем с Балжан из-за нее? Зачем тебе все это?

Заманжол не понял. Он недоуменно смотрел на друга, – что это? Шутка? Но разве так шутят?

– Не пойму, что ты несешь! – сказал он, – Или шутишь так неудачно?

– Какие шутки, Заманжол! – вскричал Бекхан, – Какие шутки! Все! – дошутились, доигрались. Я больше не хочу играть в эти игры. Я не хочу, как Володя, лишиться семьи и сесть в тюрьму. Я хочу жить! И я начинаю другую, новую жизнь.

Заманжол некоторое время пристально вглядывался в Бекхана, переваривая услышанное. Потом сказал:

– Та-ак… и что это за жизнь… такая новая?

Бекхану не понравился тон, которым были сказаны эти слова. Он упрямо мотнул головой и заговорил, глядя в похолодевшие глаза друга:

– Знаешь, я много думал о нашей жизни, о нас с тобой, о Володе, о наших женах и детях. Хорошая дружба была у нас, хотя наши жены и не разделяли ее. Мы исповедовали честность, порядочность, благородство, самоотверженность и взаимовыручку. И это было прекрасно. Но жизнь повернулась другим боком, и мы стали проигрывать с этими прекрасными убеждениями. И вместе с нами начали проигрывать наши жены и дети. Но ведь они не разделяют наших взглядов! Понимаешь? Мы с тобой готовы нести любые потери, платить любую цену за наши принципы, но ведь они же ни при чем! Почему Таня бросила Володю? Мы с тобой прекрасно знаем, почему. Погоди, не спеши с ответом, выслушай меня.

Бекхан разволновался. Он закурил, вытащив сигарету из пачки подрагивающими пальцами. Сделав несколько глубоких затяжек, продолжал:

– И у тебя серьезные трения с Балжан, а у нас с Майрой дошло до последнего предела. Дошло до того, что она предъявила ультиматум – либо я меняю отношение к жизни, либо… ну, ты сам понимаешь.

Бекхан затянулся, и, опережая Заманжола, собравшегося возражать, заговорил вновь, исторгая слова изо рта вперемешку с сигаретным дымом:

– Знаю! Знаю, что ты хочешь сказать! Что Татьяна с Майрой и Балжан – глупые бабы, что они мещанки и обывательницы, и что нам не следует идти у них на поводу. Но дело не только в них. Не знаю, понимает ли тебя Амина. Да она еще совсем мала. А моя Зайра сказала, что я неправильно живу, и что от этого страдают они оба – и она, и Алихан. Что прикажешь мне делать? Они – мои дети, и я обязан дать им образование, выдать замуж и женить, дать минимум необходимого для жизни – сносное жилье с обстановкой. Это мои обязанности отца; я обязан исполнять их, что бы ни думал о жизни, какими бы принципами ни руководствовался. Это правильно?

– Ну, в общем, это так…

– Но если это так, разве я имею право в угоду своему мировоззрению отказываться от своих обязанностей? От своего долга?

– Но кто требует этого от тебя? Одно другому не мешает!

– Не-ет, Заманжол, мешает! Еще как мешает. Каким образом я выполню все, о чем только что говорил, если у меня гроша ломаного за душой нет? Как, скажи, мне быть, если образование стало платным, если жилье стоит бешеных денег, не говоря о других вещах?

Заманжол молчал. Бекхан продолжал:

– Вот видишь, все упирается в материальное, в деньги. В проклятые деньги, которые мы с тобой презирали. А где их взять, если за честный труд платят мало и нерегулярно? И если для того, чтобы их заработать, нужно упрятать подальше чувство собственного достоинства. Я много думал обо всем этом и пришел к выводу, что раньше нам было проще придерживаться своих убеждений. Когда многие блага давались относительно легко. Только работай, остальное приложится само собой. В этом отношении мы напоминали овец, стоявших в теплой кошаре, где было вдоволь корма, но где, как нам казалось, было мало свободы. И тогда хозяева, вняв нашему ропоту, выпустили нас в степь, где свободы хоть отбавляй, но там дует ледяной ветер, и почти нет корма. И тут оказалось, что многие овцы – не овцы, а самые настоящие волки. И они начали задирать и поедать тех, кто и теперь, в бескормной, гибельной степи решил остаться овцой, не захотел есть себе подобных. Так вот, я больше не хочу оставаться овцой! И не дам себя съесть! Не зря говорят: «С волками жить – по-волчьи выть!»

Заманжол глядел на Бекхана в великом сожалении; тот молчал и задумчиво следил за тем, как растет столбик пепла на конце своей сигареты.