Текст книги "Горький аромат фиалок. Роман. Том первый"

35

Пока Надежда Романовна устраивала свои дела, и пока Цветов вел переговоры с влиятельными акционерами и директорами, Кантемир Шейхов тоже не сидел сложа руки. Он, конечно, был осведомлен о некоторых визитах, сделанных Надеждой Вильсон в последнее время, но больше всего его занимали неведомые наследники Павловского. Эти «варяги» могут объявиться очень скоро – к Роману Владимировичу порой возвращалось сознание, и в один из таких просветлений старик вызвал Шейхова к себе в палату и передал ему телефонный номер своего посланника, Бестужева, который продолжал копаться в недрах архивов Казахстана.

– Кантемир, – сказал, задыхаясь и сопя, старик, – Кроме тебя мне не на кого положиться. Мой брат и его дети… или внуки – прямые потомки моего отца, основателя компании. Поэтому они имеют полное право наследования. Да, я не знаю, что это за люди, но… но ведь это Павловские. Правда, Бестужев говорит, что у них теперь другая фамилия, но он уверен, что это мои родственники. И… и я хочу, чтобы ты взял их под свое покровительство, когда они прибудут сюда. Я думаю….

В этом месте он замолчал и, отдышавшись, продолжал:

– … думаю, что Надежда будет пакостить им. Да и другие акционеры… боюсь, им придется не по нутру, что политику компании будут определять какие-то иностранцы. Все это так, и я представляю, каково им будет здесь… особенно в первое время. Поэтому и прошу тебя, может статься, что до того времени я не доживу… так вот, я прошу тебя, позаботься, чтобы их не убрали, не уничтожили, чтобы их не облапошили, и главное, не дай Надежде обвести их вокруг пальца – ведь они будут считать ее родственницей, и она обязательно воспользуется их доверием.

Павловский замолчал и, закрыв глаза, собирался с мыслями.

– Если Бестужев отыщет брата или племянника, то обеспечь всем, что запросит он. Если я буду жив, когда они прибудут сюда, я постараюсь представить их акционерам и правлению компании, но если я умру раньше – это придется сделать тебе. И ты должен будешь донести до них мою волю, чтобы ни у кого из них не возникло никаких сомнений. Ты понял меня?

– Да, Роман Владимирович, я все понял. Но… но ведь мы не знаем, кто они… я хотел сказать, какие это люди – ваши родственники. Я, конечно, исполню вашу волю, и обеспечу их безопасность, представлю акционерам и совету директоров, введу их в курс дела, но что, если они окажутся неспособными… не готовыми к тому, чтобы распоряжаться таким состоянием? Согласитесь – не каждый…

Павловский перебил его.

– Я тоже об этом думал. Да, я не знаю, что это за люди. Но повторяю – ведь они Павловские! И значит… в общем, я верю, что они окажутся достойными того состояния, которое я им завещал.

И помолчав, он добавил:

– Да, я в это твердо верю.

С тех пор прошло несколько дней, и больше ни разу Роман Владимирович не возвращался в сознание. Правда, врачи утверждали, что состояние его стабильное, хотя не делали никаких прогнозов на будущее. Шейхов связался с Бестужевым, тот выяснил, что брат и невестка Романа Владимировича погибли в начале восьмидесятых в автомобильной катастрофе, но что у них был сын Владимир, который работал инженером на крупном заводе в одном из городов Казахстана. Оказалось, что этот племянник имеет фамилию Павлов. Павлов, а не Павловский.

– Очень скоро я разыщу этого Владимира Павлова, – бодро прокричал в трубку Анатолий Васильевич, – Обрадуйте старика и передайте, чтобы готовился к встрече с племянником.

«Та-ак, – думал Кантемир Всеволодович, – значит, брата Романа Владимировича нет в живых. Может быть, это и к лучшему. Все же лучше иметь дело с человеком средних лет, чем со стариком, который отягощен какими-то предрассудками и неспособен гибко мыслить. Правда, еще неизвестно, что это за фрукт – этот Владимир Павловский, то есть, Павлов. Имеет высшее техническое образование, работал на крупном заводе инженером – спасибо, что хоть не рабочим каким-нибудь или крестьянином – как в таком случае обучить всем тонкостям руководства компанией?»

Кантемир Всеволодович вздохнул и, обрезав сигару, прикурил. В последнее время, после изменения Романом Владимировичем своего завещания, он постоянно думал о тех неведомых людях, которые должны будут вступить во владение компанией. Да, конечно, он испытал бы великое облегчение, если б Бестужев никого из них не нашел. Но…

Кантемир Всеволодович встал и начал прохаживаться по кабинету. Но, изменив завещание, Роман Владимирович избавил Шейхова и компанию от Надежды Вильсон. Вот уж с ней-то каши не сваришь! Тогда точно пришлось бы подать в отставку. А ведь компании отдан не один десяток лет. Компания, в том виде, в котором она существует сейчас – это детище Шейхова. Можно с полным основанием так утверждать. Мало того – Кантемир Всеволодович думает о будущем. Он подготовил целую программу инноваций, реализация которой должна поднять производительность всех служб порта на более высокий, суперсовременный уровень. Он планирует внедрить автоматическую систему управления, осуществить компьютеризацию всей цепочки от разгрузки – погрузки до складирования и транспортировки.

Шейхов остановился у раскрытого окна и устремил глаза вдаль. Поддержит ли новый хозяин компании его планов? Сумеет ли понять его, будет ли в состоянии понять, что нельзя в двадцать первом веке делать ставку на допотопные технологии и экстенсивные методы в портовом хозяйстве. Неизвестно… но, ему доподлинно известно, что завладей контрольным пакетом Надежда Романовна, она не подпишет ни одной сметы и не выделит ни цента на проекты Шейхова и свернет все его начинания. А его самого изгонит из совета директоров. Да, в этом можно не сомневаться. Значит…

Кантемир Всеволодович вернулся к своему столу и нажал на кнопку вызова секретаря. Значит, нужно сделать все, чтобы не подпускать эту самоуверенную даму к компании на пушечный выстрел.

36

С самого начала между Виолеттой Ким и Рахатом Аскеровым возникло напряжение, со временем перешедшее в тихую вражду. Виолетта возненавидела заместителя отца, но какие чувства тот испытывал к ней, оставалось для нее загадкой. Каждая встреча с ним добавляла яду в ее душу. Рахат встречал ее неизменной улыбкой, которая, как казалось ей, намекала на что-то низкое и грязное. Наслышанная о его похотливости, Виолетта брезгливо избегала его. Она старалась не поворачиваться к нему спиной; ей казалось – Аскеров ощупывает глазами ее ягодицы и бедра, оценивая их и примериваясь. Виолетта слышала не раз, что Рахат не пропустит ни одну красивую или симпатичную женщину, попавшую в поле его зрения, особенно, если эта женщина оказывается в его подчинении.

И это не было вымыслом. Причем, он не любил пользоваться презервативами, и его несчастные наложницы часто беременели, хотя и применяли противозачаточные средства. У него было какое-то особенное, живучее семя! Этим женщинам приходилось делать аборт, подрывая свое здоровье, становясь зачастую бесплодными. Скольким цветущим девушкам и молодым женщинам испортил он жизнь!

Кроме того, у этого монстра было своеобразное «хобби» – он считал своим долгом хотя бы раз переспать с женами подчиненных, вынуждая к этому даже скромных матерей семейств. Потом грязными, циничными разговорами об интимных достоинствах или недостатках жен доводил мужей до исступления, разрушая семьи, сея в них раздор и разврат. Он с маниакальным упорством добивался тех женщин – где подкупом, где угрозами, а где просто насилием. И никто не мог противостоять ему, так как все знали, что он связан с боссом городской братвы, был по слухам правой рукой самого «крестного отца». Поговаривали, что именно Рахат Аскеров обеспечивает фирме «крышу», и что даже сам Владимир Иванович не имеет власти над ним.

Он был неприятным человеком, сам по себе, и если бы ничего плохого не совершал, его бы все равно не любили. Его появление в обществе вызывало напряжение, смутную тревогу, легкий мандраж. В хорошем расположении духа он улыбался, шутил, рассказывал анекдоты, и коллегам приходилось изображать веселье, смеяться против воли его плоским шуткам и похабным анекдотам.

Но хорошее расположение духа у Рахата Аскерова было непрочным. Любое незначительное обстоятельство могло вывести его из равновесия, и тогда он громогласно материл того, кого он на тот момент избирал в козлы отпущения. И неважно, кто это был – мужчина или женщина.

Часто на него находила мания превосходства, и он язвительно шутил, подначивал подчиненных, издевался над ними, уничтожая, втаптывая в грязь, оскорбляя при всех. Словом, его появление в офисе или в конторах строительных участков воспринималось как небольшое бедствие, и служащие облегченно вздыхали, когда он их покидал.

С тех пор, как Виолетта стала часто бывать в «Мотивации», Рахат и на нее положил свой ненасытный глаз. Он терпеливо и упорно шел к своей мечте – у таких тоже бывает мечта, в кавычках. Ощупывая глазами прелести красивой девушки, мысленно раздевая ее, обнажая ее стройную фигуру, он думал: «Будешь, будешь ты моей. Погарцуй пока, полетай. Чем сильнее распалишь, тем слаще будет обладание».

Рахат был уже взведен до предела своей «мечтой», но он не осмеливался пока наложить свою мохнатую лапу на этот «лакомый кусочек». Одно дело – соблазнить или изнасиловать подчиненную, другое – поиметь дочь самого президента фирмы. Во исполнение этой мечты Рахат вел «подкоп» под Владимира Ивановича, чтобы, сбросив его, заполучить Виолетту в постель. Но босс крышевавшей фирму группировки высоко ценил Владимира Ивановича, как руководителя и сомневался в профессионализме Рахата Аскерова. Босс не мог рисковать такой крупной фирмой, приносящей ощутимый доход. С досады Рахат добился благосклонности Ларисы Васильевны, отчего Владимир Иванович и отдалился от нее. Неизвестно, кто был больше виноват – Лариса или Рахат, но это был самый откровенный плевок в лицо президента фирмы. Теперь обнаглевший заместитель начал охоту на дочь своего шефа.

Излюбленным местом его охоты на женщин был архив, расположенный в подвальном помещении. Рахат отдавал через курьера распоряжение какой-нибудь симпатичной новенькой, принести из архива тот или иной документ, а сам спускался туда. Если в тот момент там случайно оказывался кто-то, то он выпроваживал этого человека без проблем. Потом давал указание архивариусу не впускать никого, кроме намеченной жертвы.

Виолетта иногда сама наведывалась туда по своим делам. Однажды, наклонившись к нижней полке, она искала какие-то чертежи, и тут чья-то ладонь плотно легла на ее промежность. Она резко выпрямилась, и, обернувшись, встретилась взглядом с Рахатом Аскеровым. Он обнял ее и притянул к себе. Девушку обуяло такое омерзение, словно она оказалась в объятиях какого-то мерзкого существа. Она вырвалась и в негодовании замахнулась для пощечины, но Рахат поймал ее руку и с силой сжал.

– Что это с вами, Виолетта Ивановна? – ухмыляясь, поинтересовался он.

– Отпустите руку! – потребовала она, сжигая его ненавистью во взоре.

– Я отпущу, но мне показалось – вы хотели ударить меня.

– Вы не ошиблись. Как вы посмели?! Я сейчас же пожалуюсь папе! – Виолетта вырвала руку и поспешно отступила.

– Не пойму, чем так прогневал вас, – продолжал Рахат издевательски, – Я хотел пройти мимо и ненароком задел вас. Проходы здесь так узки, никак не разминуться.

Он наступал, поедая ее глазами, а Виолетта невольно отступала. Она оглянулась – сзади, за узеньким поперечным проходом, был тупик. «Загоняет туда – нужно бежать!», – мелькнуло в голове и она, с трудом протиснувшись в этот проход, бросилась из архива. Ее спасло то, что Аскеров был намного толще ее. Виолетта едва не сбила с ног архивариуса, стоявшего за дверьми.

«Он поставлен охранять вход! – мелькнуло в голове, – Чтобы никто не вошел, не помешал. Значит, этот подонок хотел изнасиловать меня?»

Омерзение и страх овладели ею, и она, даже не заперев свой кабинет, бросилась вон из офиса. Отца не было в тот момент в городе, но Виолетта не решилась бы пожаловаться. Да и что она могла сказать ему! Дрожа от возмущения и страха, она влетела в машину, словно за ней гнались. Ее руки тряслись, и она с трудом нащупала ключом замок зажигания.

Виолетта гнала машину по городу, плохо соображая, рискуя попасть в ДТП. Из ее уст срывались ругательства, которых они обычно не знали. «Сволочь! Тварь! Скотина!» – то и дело повторяла она, вновь и вновь переживая случившееся. Ее постоянно передергивало; она ощущала острую потребность подмыться, словно омерзительная ладонь оставила там, меж ее девственных ягодиц, липкий несмываемый след. Сердце ее долго не могло успокоиться; Виолетте казалось, что она чудом вырвалась из смертельных щупалец спрута.

«Как он обнаглел! – думала она потом, постепенно приходя в себя под тугими струями душа, – И что теперь будет? Что мне делать? Пожаловаться папе? Но у него и так полно забот. Да и что сказать ему? И как?»

С того дня в ней поселился страх перед Аскеровым. Виолетта стала осторожной; она входила в офис, как в чащу, населенную зверем – людоедом, беря меры к тому, чтобы не стать его нечаянной жертвой. У нее не было сомнений в его намерениях, и она спешила пройти, прошмыгнуть незаметно мимо, если они встречались где-нибудь в коридоре. Дошло до того, что она стала запираться в своем кабинете на ключ. После прихода Бекхана в фирму стало дышаться свободней, но она понимала, что ему самому грозит опасность – Виолетта узнала от сотрудниц, что новый начальник охраны уже восстановил Аскерова против себя. Она хотела предупредить Бекхана Кенжеевича о связях Аскерова с братвой, но не знала, как подступиться к такому щекотливому разговору.

И сегодня, после совместного посещения выставки молодых художников, Виолетта не сочла возможным перевести разговор об искусстве на другую тему.

– Что тебе больше всего понравилось? – спросил Бекхан. На что она рассеянно пожала плечами. Виолетта в это время думала о Рахате Аскерове.

– Как тебе «Спор светил»? – продолжал он, – Глубокий смысл заключен в той картине.

– Это которая? – наморщив лоб, произнесла Виолетта, – Прожектора и Луна?

– Да. Но там изображены не только они. Свет прожектора почти заслонил слабенькую звезду, которая не может участвовать в споре естественного и искусственных светил. Полный месяц уверен в своей силе, но прожектора властвуют безраздельно в своем ограниченном мирке. Они заливают ослепительным светом станционные пути, они горят каждую ночь, они надежны и постоянны, в отличие от переменчивой луны, иногда прячущейся за тучи. А свет маленькой звездочки вовсе не был слабым. Его излучала мощнейшая звезда-гигант. Но неимоверная толща пространства сделала свое черное дело, и теперь какие-то ничтожества – мертвый кусок материи, светящий отраженным светом, и творение микроскопических существ имеют наглость заслонять ее.

– Как интересно! А я ничего этого не увидела, – призналась Виолетта оживляясь.

– А ты заметила на самом краешке холста бледный, еле заметный свет намечающейся зари? – поинтересовался Бекхан. Виолетта неуверенно улыбнулась.

– Все эти ночные светила скоро прекратят свой никчемный спор, поглощенные светом взошедшего солнца, – продолжал Бекхан толкование картины, – Настоящее светило взойдет и все забудут о луне и прожекторах. Солнце взойдет, и прожектора выключат за ненадобностью; луна скроется за горизонтом или превратится в бледное пятно. Ну а звездочка… слабый свет далекой звезды сольется со светом собрата, к которому она стремилась все эти долгие-долгие годы.

– Как романтично! – с чувством произнесла Виолетта, – Вы, наверное, знакомы с художником. Да?

– Нет, это просто мои фантазии, – улыбнулся Бекхан. Конечно же, она ничего не поняла.

В своем рассказе Бекхан аллегорически отобразил положение дел в фирме. Под полным, самоуверенным месяцем, не имеющим своего излучения, подразумевался Рахат Аскеров; прожектор – Владимир Иванович, всю свою силу вкладывающий в то, чтобы осветить ограниченное поле фирмы; слабенькая звездочка, одновременно сильная в своей сути – это Виолетта. Ну а заря… она предвещает восход самого Бекхана. Он скоро взойдет! Никто пока не обращает на него внимания, но он скоро засияет в полную силу и Рахат поблекнет. А Владимир Иванович «выключится» за ненадобностью, уйдет, уступит свое место Бекхану. А свет Виолетты сольется, соединится с его светом. Так будет, так должно быть, так планирует, мечтает Бекхан. Конечно же, Виолетта ничего этого не поняла…

– Тебе не понравилась выставка? Что с тобой, Вета? Ты какая-то рассеянная сегодня. Нездоровится?

– Нет-нет, я здорова, – она улыбнулась, – Картина хорошая, особенно после ваших комментариев она обрела смысл. Но я бы хотела отметить другую. Любовный треугольник…

– А-а… – Бекхан вспомнил ту картину. Там был изображен мужчина с двумя ликами, обращенными к двум женщинам, – одна из них в одежде, а другая почти обнажена. Она была прикрыта накидкой из легкой полупрозрачной ткани.

– Что ты хочешь сказать о той картине? – поинтересовался он.

– Что сказать? Ну, тут все ясно. Одетая – это жена, которую мужчина не воспринимает, как женщину, во всяком случае, она не соблазняет его. А обнаженная – это любовница. Так?

– Я бы сравнил эту картину с тициановской «Любовь земная и небесная», или, как ее еще называют, «Красота приукрашенная и не приукрашенная». Мужчина всегда мечтает об идеальной женщине, и обнаженная – это мечта, а не любовница. Земная женщина всегда немножко ханжа, она старается прикрыть свою истинную сущность, подчас неприглядную, извини, сущность, старается скрыть свои тайные желания, грешные желания, стремясь выглядеть целомудренной. А мечта совершенна и чиста, поэтому ей нет нужды рядиться в одежды. Поэтому я считаю, что более уместно первое название картины Тициана.

– Возможно, что у Тициана все и так, – согласилась и не согласилась с ним Виолетта. Бекхан в очередной раз поразил ее знанием классиков живописи и своеобразным видением, оригинальной трактовкой произведений искусства. Она возразила, чтобы Бекхан не счел, что она не имеет своего взгляда, своего мнения.

– А картина нашего художника называется «Любовный треугольник». Обе женщины у него земные.

– Любовный треугольник возникает иногда не только между тремя людьми. Мужчина может предпочесть идеальный образ в своем воображении реальной женщине. Ты заметила, как радостен и счастлив лик, обращенный к женщине в воздушной накидке? Это образ, мечта, греза. Тогда как лик, созерцающий одетую женщину, неважно, жена эта или любовница, несколько пресыщен, скучноват. И с какой завистью эта женщина смотрит на свою нереальную соперницу.

– Любопытно, – промолвила Виолетта. В ее думах все было по-другому. Мужчина с двумя ликами – это Бекхан. Женщина в одежде – его жена. Ну, а обнаженная… это была, конечно же, она сама, Виолетта. Так неужели у него еще есть мечта, и неужели он может предпочесть образ в своем воображении ей, такой прекрасной, но и такой земной?!

Оба надолго замолчали. Виолетта думала о том, что Бекхан имеет в душе мечту, идеальный образ, которому она не может соответствовать, а Бекхан думал, что некоторые земные существа способны затмить любую мечту, они сами – мечта, идеал. Девушка, шедшая рядом – реальна, но обладание ею – мечта для всякого смертного.

Солнце уже закатилось в свое ночное убежище, и только зарево на зеркальных гранях новых высоток напоминает о нем. Фонари зажжены и наращивают свой свет в густеющих с каждой минутой сумерках. Редкие прохожие бросают мимолетные взгляды на странную пару: влюбленные – не влюбленные, супруги – не супруги, идут под руку люди разного возраста, когда нужно спешить домой, к ужину, к очередной серии мыльной оперы, к разговорам о всяких нескончаемых житейских делах.

Виолетта повернула свое лицо к Бекхану.

– Создается впечатление, – начала она неуверенно, – что все, о чем вы сейчас рассказали, вы пережили сами. У вас была… есть такая мечта?

– Я думаю, нет мужчины, который бы не имел такую мечту, – ответил уклончиво Бекхан, – Наверное, в каждом человеке есть идеальный образ в душе, с которым он, или она невольно сравнивает встречающихся на пути людей. Когда этот образ совпадает с реальным человеком, возникает любовь.

– А у вас есть такая любовь? – Виолетта упорно возвращалась к нему, к ним самим.

– Нет, – коротко ответил Бекхан, и она разочарованно отвела взгляд. Он подумал, что от него ждали другого ответа. Но что он мог сказать ей сейчас…

– А жену свою вы разве не любите? – Виолетта задала нескромный вопрос, сама удивляясь своей смелости.

– Любовь – любви рознь, – ответил Бекхан, бросив быстрый взгляд на нее, – Все так сложно и в двух словах всего не объяснить. Это долгий разговор.

– Простите, я задала бестактный вопрос.

– Тебе нечего извиняться, – успокоил ее Бекхан, – Я готов рассказать о себе и… о наших с женой отношениях. Пройдемся еще, если ты, конечно, не спешишь.

– Нет, я не спешу. Мне очень интересно с вами общаться. Но если вам неловко, или неприятно…

– Нет-нет! – перебил ее Бекхан улыбаясь, – Мы с тобой друзья, не так ли? Во всяком случае, я надеюсь, что это так. Поэтому мне нечего скрывать от тебя. И я знаю, что ты умеешь хранить чужие тайны. Разве не так?

– Конечно, – кивнула Виолетта, смущенно улыбаясь.

Эта осень располагала к таким встречам и таким разговорам. Казалось, некому было перевести календарь с осени на зиму, и растения: деревья, кусты и трава на газонах, по привычке сменив окраску, недоумевали, продолжая ощущать на себе ласковые лучи солнца. Деревья начали облетать, но, словно бы сомневаясь, думая, что ошиблись в подсчете дней, спохватились и придержали остальной покров. Красно-желтая листва, иссушенная, искореженная, висела на ветвях, не понимая, что еще нужно, почему ее удерживают, почему не отпускают в последний полет, почему не дают упокоиться, уснуть под мягким пологом заботливой зимы.

Бекхан шел под руку с Виолеттой, и они часто соприкасались телами при ходьбе. Его волновали эти прикосновения, так, как было давно, в юности, когда вот также он гулял с какой-нибудь увлекшей его девушкой. Ему уже не хотелось начинать разговор о Майре. Хотя он намеревался рассказать, что давно не любит жену. Он решил, что Виолетта должна узнать об этом.

– Странная нынче осень, – сказал он, оглядывая улицу.

– Да, осень какая-то особенная, – подтвердила она. Потом предположила, шутя:

– Может быть, в этом году зимы не будет?

На что Бекхан возразил:

– Нет, без зимы плохо, – сказал он так, как будто они обсуждали, быть зиме или не быть, словно это зависело от них.

– Без зимы плохо, – продолжал он, – Я не понимаю тех, кто говорит, что не любит зимы. Или другого времени года. Ведь во все сезоны мы живем. Это же наша жизнь – чудо, затертое каждодневной будничной суетой. Чудо хрупкое, готовое разбиться в любой миг, и тогда не станет ни жары, ни надоедливой слякоти, ни морозов и метелей, так досаждающих нам иногда. «Не люблю зимы… или осени, весны, лета», – звучит так, как: «Не люблю жизни». Когда же осознают люди временность, призрачность своего нахождения в этом мире и научатся ценить каждую минуту, каждый миг пребывания здесь, пусть в этот миг он и бредет по колено в рыхлом снегу, или под палящими лучами солнца обливается потом, или страдает от промозглости поздней осени…

Виолетта слушала, обратив посветлевшее лицо свое к человеку, каждым своим словом подтверждавшему ее собственные думы. Она все больше убеждалась в родстве их душ. Они долго беседовали, обмениваясь мыслями о том, о сем, так и не затронув темы любви, которая просилась на язык, которую они вроде бы уже и коснулись. Тема эта еще не раз возникнет в их беседах, они никак не смогут обойти ее. Любовь вновь и вновь напомнит им о себе, ибо эти, разные на первый взгляд люди двигались по одинаковой траектории к одной цели, к одной точке, где должно произойти, – либо их слияние, либо столкновение и разлет.