Текст книги "Горький аромат фиалок. Роман. Том первый"

17

Очнувшись в больнице, Владимир не сразу понял, где находится. Хотел приподняться – торс оказался туго запеленатым. На его зов подошла санитарка, дала напиться. Предложила еду, но аппетита не было. Она посоветовала еще поспать, но и спать тоже не хотелось. Санитарка предупредила, что ему нельзя вставать, и вышла. Владимир оглядел палату. Других больных не было, все они гуляли во дворе. Стояла солнечная погода, окна были открыты настежь, и слабый ветер играл со шторами. Не успел Владимир вспомнить все детали позавчерашнего дня, как санитарка вернулась и сообщила:

– К вам пришли из милиции.

В палате появился молодой человек в штатском, в накинутом на плечи белом халате. Представился, назвав должность и фамилию. Сев на поданный санитаркой табурет, раскрыл папку, разложил на тумбочке. Затем задал целый каскад вопросов, даже не взглянув на Владимира:

– Фамилия, имя, отчество, год рождения, адрес, место работы?

Владимир ответил – следователь записал.

– Кто вас избил? Расскажите, как и где это произошло.

Владимир рассказал. Следователь писал, словно бы и не слушая его. Затем задал очередной вопрос:

– А тех, кто вас подобрал на шоссе, вы знаете?

– Нет.

– А марку машины, номер не запомнили?

– Н-нет… Мне не до номеров было. Да и к чему они вам? Те люди не имеют никакого отношения к избиению.

Владимир помнил о визитке Виталия, но к чему доставлять лишние хлопоты тем, кто проявил к вам участие? Полицейский подозрительно взглянул на Владимира, словно хотел сказать, что не верит ни единому его слову.

– Что еще хотите сообщить? – спросил он для порядка.

– Больше ничего, – ответил Владимир.

– Тогда распишитесь здесь, – следователь подержал папку с лежащим на ней листом, исписанным мелкими каракулями, пока Владимир расписывался разбитыми пальцами. После чего собрал бумаги и, захлопнув папку, удалился. Владимир думал, провожая его глазами, что следователь и не удосужится навестить завод, допросить тамошних охранников. И даже если и сделает это, вряд ли им предъявят обвинение. Директор откупится. Потом он долго размышлял о несправедливости, о неравенстве перед законом и прочем тому подобном…

Дверь неслышно отворилась и в палату вошла Алена, старательно ступая так, чтобы не стучать каблучками. Но у нее это плохо получалось. За ней – Заманжол Енсеев. Владимир обрадовался им и сделал попытку встать, но вошедшие не дали ему и двинуться. Владимир поздоровался с другом, поцеловал наклонившуюся дочь.

– Какая сволочь так тебя разукрасила? – спросил Заманжол, с состраданием глядя на почерневшее лицо Владимира.

– А, есть тут некоторые…

– Пап, я написала заявление в полицию, – сказала Алена, ставя на тумбочку пакет с передачей, – Они спрашивали, кто тебя избил, и где это произошло. Спрашивали и о тех, кто тебя подвез.

– Из полиции уже приходил следователь, все записал, – выполнил свою работу, так сказать. Перед самым вашим приходом.

– Хорошо. Накажут – впредь будет наука, – удовлетворенно произнес Заманжол.

– Ничего хорошего! – возразил Владимир, – Ты и впрямь думаешь, что кого-то накажут? Спустят дело на тормозах. И мент приходил так, для отчета, для «галочки».

Заманжол промолчал. Только покачал головой, то ли не соглашаясь с Владимиром, то ли осуждая тех, кто собирался спустить дело на тормозах.

– Как ты чувствуешь себя, папа? – спросила Алена, доставая фрукты и овощи из объемистого пакета.

– Хорошо, – отвечал Владимир. Потом бодро заверил:

– Ничего! Живы будем – не помрем. Подумаешь, – избили. Не впервой. В другой раз я так легко им не дамся!

– Папа! – воскликнула Алена, сделав умоляющие глаза, – Не надо другого раза. Выпишешься – найдем тихую работу, будешь работать, и не надо ни с кем связываться. А жить будешь со мной, нечего бедовать по общагам, когда у тебя есть своя квартира.

– Ладно, ладно, не буду, – пообещал Владимир, улыбнувшись. И обратился к другу:

– Заман, рассказывай, как у тебя дома, в школе? Как поживает Балжан с Аминой?

– Все хорошо, – ответил тот и добавил, передавая пакет с продуктами Алене, – Вот Балжан собрала кое-что…

– Вы что, решили откормить меня? – Владимир засмеялся и тут же поморщился от боли.

– Когда я все это съем? – добавил он потом тихо, справившись с приступом боли.

– Угостишь сопалатников. Питаться тебе сейчас нужно хорошо, чтоб быстрей выздороветь, – говорила Алена, раскладывая продукты на тумбочке, – Ешь, не смотри на аппетит, через силу.

Потом добавила:

– Дядя Заманжол оплатил лечение и купил лекарства.

– Спасибо, Заман, – поблагодарил Владимир, – Ты – настоящий друг! Как заработаю, верну все до копейки. Ты Балжан скажи, пусть за это не…

– Что ты, Володь, на самом деле! – обиделся Заманжол, – Что, мы – чужие? Лежи спокойно, ни о чем не думай, лечись, выздоравливай. Нужно будет – еще подкину, мы же друзья.

– Да-да… – немного виновато улыбаясь, сказал Владимир, – Спасибо. Не обижайся, но мне неудобно – столько хлопот вам причиняю.

А Алена сказала, обращаясь к Заманжолу:

– Нет, от вас больше ничего не нужно. Остальное, если что, я попрошу у мамы.

– Не надо у нее просить! – запротестовал Владимир, – Татьяна потом всю жизнь будет попрекать. Больше денег не потребуется… наверное. Я не собираюсь залеживаться здесь. Попрошусь на выписку. Не выпишут – уйду сам.

Алена поникла. Заманжол закачал головой, глядя на Владимира укоризненно. Но вновь промолчал.

– Заман, а где Бекхан? – поинтересовался Владимир, стараясь разрядить атмосферу, – Он нашел работу?

– Я заезжал к ним сегодня. Майра сказала, что он уехал в аул. Хочет продать тамошний дом.

– А-а, надумал-таки. А все грозился, что вернется туда. «Не нравится мне твой город, – говорит, – Как ты в нем жил все это время?»

Алена улыбнулась. Она хотела что-то сказать, но вошла дежурная сестра и, сказав, что «больному нужен покой, у него сотрясение мозга», попросила посетителей из палаты. Заманжол попрощался и, пожелав скорого выздоровления, вышел. Алена задержалась. Она начала, мило болтая о всяких пустяках, угощать отца фруктами. Она очистила апельсин от кожуры и осторожно вкладывала дольки меж его разбитых губ. После двух долек Владимир замотал головой. Тогда Алена взялась за банан.

Владимир ел, чтобы не обидеть ее. Он думал, что не все у него плохо – у него любящая дочь, верные друзья, которые всегда поддержат, не оставят в беде. Алена перешла затем к рассказу об учебе, о преподавателях и сокурсниках, о лекциях и аудиториях. Владимир вспомнил, как она, первоклашка, придя с первого дня занятий в школе, так же эмоционально делилась впечатлениями. «Как давно это было? Вроде бы недавно…» Владимир помнит ее тогдашнее лицо – счастливое и радостное. Тогда и он был счастлив и радовался вместе с ней.

Вернулась дежурная медсестра и буквально вытолкала Алену из палаты. Владимир откинулся на подушки, смежил веки и окунулся в воспоминания.

Живя в одном городе, они с Татьяной познакомились за сотни километров от него, в пути к экскурсии по Золотому Кольцу России. Еще в поезде. Непонятно чего такого нашла в нем практичная девушка, но она сразу намертво вцепилась в него. Родители Татьяны напихали ей в дорогу всякой снеди. В объемистый саквояж были плотно уложены: внушительные шматки сала, ветчина, вареные и сырые яйца, аккуратно обвернутые в бумагу; масло, сыр, овощи и разносолы – всего не перечесть. Молодежь, составлявшая костяк туристической группы, ехала налегке и питалась весьма эпизодически, перехватывая в буфетах вокзалов пирожки и булочки. Татьяна кормила Владимира как на убой – продуктов в ее объемистом саквояже было достаточно. Владимир часто приводил к ней в купе друзей и подруг, чтобы и они немного подкрепились. Татьяна, потом, оставшись наедине, отчитывала его:

– Зачем ты зазвал этих дармоедов? Еще столько ехать, нам самим не хватит.

На что Владимир отвечал, смеясь:

– Ничего, не помрем с голоду! Не сорок первый. Да и свои ребята все, не чужие.

Впоследствии, при посещении музеев, древних монастырей и кремлей Татьяна задерживалась возле экспозиций с золотыми изделиями, серебряной посудой, украшениями с драгоценными камнями. Она задавала всегда один и тот же вопрос, потешая группу, вгоняя Владимира в краску: «Сколько это стоит?» Если Владимир любовался картиной или изделием совершенного искусства, Татьяна стремилась выяснить стоимость этих шедевров, ставя в тупик экскурсоводов.

– Эти произведения искусства бесценны, – отвечали ей обычно.

– Что это значит? – интересовалась Татьяна, – Они не стоят ни копейки, или так дорого, что нельзя сосчитать?

Владимиру уже тогда следовало насторожиться и отдалиться от нее, но вместо этого он дал согласие на женитьбу по возвращении. Предложение ему сделала Татьяна, которая так и не выпустила Владимира из своих цепких рук. Владимир тогда несколько подустал от своей бесшабашной и немного безалаберной холостяцкой жизни, и его потянуло к заботливой и хозяйственной девушке. Татьяна была привлекательна внешне; в ней была крестьянская основательность, присущая многим русским женщинам. Владимир самонадеянно решил, что сможет перевоспитать ее; да и «единственный недостаток» ее – прагматизм, казался ему незначительным. Разве мог знать он тогда, что с годами этот «невинный» прагматизм выродится в уродливый меркантилизм, и она начет оценивать в деньгах не только бесценные творения, а и самого человека.

– Этот дешевка! – говаривала она, – Я за него не дам и рубля. Зачем он нам? А тот дорогого стоит. На него и тысячи не жалко.

И вычеркивала первого из списка будущих гостей и вписывала туда последнего. Когда Владимир в один день превратился из инженера крупнейшего в городе завода в безработного, то сильно понизился в оценочном «реестре-прейскуранте» Татьяны и очень скоро оказался на улице. Тогда и вспомнил он о ее «милых» вопросах, смешивших всех в той экскурсии по Золотому Кольцу.

«Татьяна, Татьяна! Кто же виноват в том, что с нами произошло? Ты? Но ведь ты ничего не скрывала. Не лицемерила и показала сразу, с первого дня знакомства, кто ты и что ты. Это я был слишком самонадеян, думая, что перевоспитаю тебя». Владимир вздохнул, и с трудом перевернувшись на другой бок, попытался заснуть. Но воспоминания не давали покоя. В памяти всплыл эпизод у окон роддома. Тогда его не впустили внутрь, что очень его возмутило. Нянечка приняла в окошко сумку с передачей и направила Владимира к окну палаты рожениц. Еле пообщавшись с женой – слова плохо проникали сквозь добросовестно заклеенные окна – Владимир попросил показать дочку. Помнится, он взглянул на личико младенца, которого няня показала из-за плеча Татьяны, и удивился, – ребенок совсем не напоминал ни его, ни ее. Он спросил:

– От кого ребенок?

Татьяна обернулась и сердито сказала что-то няне. Владимир понял, что та принесла чужого малыша. Когда няня вернулась, неся Алену, Владимир сразу признал свою кровь – личико с кулачок ясно выдавало черты его матери и тогда-то ему пришло на ум назвать крошку именем ее покойной бабушки.

«Мама…» – воспоминания переместились к далеким годам детства; Владимир задремал и незаметно уснул. Ему снилось, что он выступает перед многотысячным митингом на центральной площади перед зданием администрации. На каждую его фразу народ отвечает возгласами: «Правильно! Да здравствует справедливость!» Вдруг появились омоновцы с дубинками, а за ними – солдаты с автоматами. Толпа бросилась бежать. Владимир остался один. К нему в окружении охранников приближался директор завода со злорадной ухмылкой на холеном лице. Тогда Владимир бросился за товарищами, крича: «Стойте! Вы же обещали идти до конца. Вернитесь, дадим им бой! Добьемся своего или погибнем!»

Но никто не слушал его. Солдаты открыли огонь, и Владимир почувствовал, как пуля вонзилась ему в зад. Он похолодел. Какой позор! Зачем надо было бежать за этими трусами? Лучше бы остался и принял пулю в грудь. Он хотел повернуться, решив погибнуть… и проснулся. Медсестра успокаивала его:

– Тихо-тихо! Я уже все.

Оказывается, она ставила укол в ягодицу.

18

Выйдя от Владимира, Заманжол перешел по галерее в соседнее здание, где находилась психоневрологическая клиника доктора Парфенова. Он уже не мог ходить в неведении, он должен был убедиться, что та пострадавшая из зала ожидания не Алтынай. Заманжол сказал дежурной сестре, что хочет взглянуть на новую пациентку. Но не тут-то было! Сестра не пропустила в отделение, сказав, что нужно разрешение Парфенова. Она ушла докладывать, а Заманжол думал о том, что скажет, когда врач спросит, кем он приходится пострадавшей, с какой целью решил навестить ее. Сестра вернулась и повела его в кабинет врача. Силясь придумать что-либо правдоподобное, Заманжол невпопад отвечал на вопросы заинтригованной медсестры. Они шли по длинному коридору; двери в некоторые палаты были приотворены, и Заманжол невольно заглядывал в них, словно надеялся увидеть Алтынай. Сердце его беспокойно постукивало, предчувствуя встречу с давно похороненной девушкой.

Парфенов жестом указал посетителю на стул и кивком дал понять сестре, что она свободна. Та явно хотела послушать, о чем будет разговор. Выждав, пока за любопытной медсестрой закроется дверь, врач обратился к Заманжолу.

– Вы знаете Надиру?

– Надиру? – Заманжол не сразу догадался о ком идет речь, – А-а… значит, так ее зовут?

Парфенов ждал, пристально глядя на него.

– Так вы знаете ее? – повторил он свой вопрос.

– Н-нет. Я хотел бы ближе взглянуть. Она напоминает мне одну знакомую… мне кажется, она похожа… – Заманжол не знал, стоил ли посвящать психиатра в свои невероятные предположения.

– Имя и фамилия вашей знакомой? Когда вы видели ее в последний раз? – пытал врач.

– Не помню… вернее, звали ее Алтынай, а вот фамилия… фамилии не помню. Прошло столько лет…

Заманжол все больше смущался под пристальным взглядом Парфенова. Он попросил:

– Разрешите, я взгляну, вернее всего, это не Алтынай.

– Алтынай, говорите? – врач записал и продолжил расспросы, – Так вы знаете, где она живет?

Заманжол отрицательно покачал головой.

– Где и при каких обстоятельствах вы расстались с вашей знакомой?

Заманжол начинал злиться – беседа с врачом превращалась в допрос.

– Да это было давно! Пятнадцать лет назад. Алтынай была тогда пионеркой. Она отдыхала в пионерлагере, а я был там воспитателем, – выдал Заманжол, думая, что врач наверняка примет его за умалишенного. Парфенов молчал, раздумывая – Заманжол продолжал:

– Я учитель. Девушка, которая лежит у вас, очень похожа на Алтынай. Я решил удостовериться. Так, для уверенности, хотя знаю…. думаю, что это не она.

– Хорошо. А каких-нибудь особых примет не было у вашей Алтынай? – спросил Парфенов. Он попал в точку! Заманжол колебался, не зная, стоит ли говорить о родинке и шраме. Он надеялся как-нибудь незаметно осмотреть пациентку доктора Парфенова, но теперь убедился, что вряд ли удастся это сделать – таким бдительным оказался персонал этого отделения. Поэтому он рассказал об особых приметах Алтынай.

– Но я не уверен, остался ли у нее шрам, – оговорился Заманжол, – Мы расстались прежде, чем зажила та царапина.

– Отлично! – удовлетворенно произнес Парфенов и продолжил «допрос», – Как назывался тот пионерлагерь? Где он находился? Знаете ли вы кого-нибудь из его персонала? И где они сейчас?

– Я никого уже не помню! – раздраженно бросил Заманжол, – И лагеря того, возможно, уже нет. Дайте взглянуть на пациентку, скорее всего она – не Алтынай!

Парфенов помедлил, что-то обдумывая, затем встал и повел Заманжола по тому же коридору к выходу. Заманжол думал, что врач хочет выпроводить его, но Парфенов свернул в боковой коридорчик и вошел в палату.

И вот они у койки, с которой на Заманжола безмятежно взглянула Алтынай. Это она! Заманжол сразу понял, что это Алтынай. И не нужно смотреть на ее особые приметы. Парфенов откинул тонкое одеяло и быстрым движением задрал подол застиранной сорочки.

– Это та родинка? – спросил врач. Заманжол коснулся дрожащими пальцами «фасолинки» под пупком. В голове стучало: «Это она! Она! Но как? Каким образом?»

– Ну что, вы узнали свою знакомую? – Парфенов мог и не задавать этого вопроса, – лицо Заманжола было красноречивее слов. Врач прикрыл живот Алтынай; та безучастно наблюдала за его действиями. Когда Заманжол перевел взгляд на ее лицо, она вдруг улыбнулась. И улыбка эта лишний раз подтвердила, что это Алтынай.

– Она вас узнала, – заметила медсестра, незаметно оказавшаяся за спиной, – Она улыбнулась вам.

– Да, это Алтынай, – наконец-то смог вымолвить Заманжол, – Это она. Но…

– Что – но? – Парфенов решил выжать все из Заманжола.

– Но Алтынай умерла. Она утонула, там… тогда, в пионерлагере. Она утонула в реке, я точно знаю… и еще… дело в том, что я ездил на похороны… я был… присутствовал на ее похоронах.

– И что? – Парфенов ждал продолжения. Заманжол оторвал взгляд от лица Алтынай и недоуменно спросил врача:

– Что – что?

– Похоронили?

– Конечно! – сказав это, Заманжол смутился под пристальным взглядом врача. Ему показалось, что тот явно сомневается в его здравомыслии.

– Послушайте, пройдемте в кабинет и спокойно поговорим, – предложил Парфенов, понявший по виду Заманжола, что ему есть что рассказать. Заманжол бросил прощальный взгляд на Алтынай, и она еще раз улыбнулась ему.

– Вы уверены, что Алтынай умерла? – сказал Парфенов, когда они вернулись в его кабинет. Заманжол кивнул.

– И когда это произошло?

– Лет пятнадцать назад, – сказав так, Заманжол поспешил сделать пояснение, – Да вы не думайте, что я того… я не сумасшедший. Я и сам долго сомневался, не сразу решился прийти сюда. Я точно знаю, что Алтынай умерла. Я видел, как ее хоронили… как опускали ее тело в могилу. И возраст ее… ей сейчас должно было бы быть тридцать лет, как минимум. Я имею в виду… если бы она тогда не умерла. Я не знаю, как все это объяснить, но в том, что та девушка, что лежит у вас, Алтынай, я сейчас убедился. Прошу, поверьте мне, и не думайте, что я морочу вам голову. Я работаю учителем во второй школе, можете позвонить туда и справиться.

– Давайте сделаем так, – предложил Парфенов, записывая номер школы и телефон, – Расскажите не спеша, все, что вы знаете, все до мелочей, с самого начала. Я уверен, – вы что-то напутали.

Выслушав историю Алтынай, Парфенов сказал:

– Интересная история. Я сделаю соответствующие запросы, попытаюсь найти родственников вашей Алтынай. Не исключено, что Надира – просто ее младшая сестра. Оставьте мне ваши координаты, если что, я с вами свяжусь. А теперь вы свободны.

Заманжол медлил.

– Доктор, можно мне навещать Алтынай?

– Пожалуйста. Только не приносите ей ничего, что нужно жевать – этого она не умеет. Только жидкости – соки, желательно натуральные, молочные продукты. Я сведу вас с диетсестрой, она скажет, что можно, а что нельзя.

Заманжол долго сидел возле Алтынай, неотрывно глядя на нее. Он держал ее руку, то и дело прикладываясь к ней щекой. Алтынай улыбалась ему, но часто отвлекалась и уводила глаза. Заманжол разговаривал с ней, точнее, говорил он, а она улыбалась бессмысленно или разглядывала его одежду. Потом пришла медсестра и попросила из палаты.

Заманжол вышел из больницы с чувством облегчения, как будто сбросил тяжелый груз, давивший на плечи все эти дни. И дни ли? Сегодня он избавился от того, что было его неподъемной ношей все эти долгие пятнадцать лет.

«Алтынай жива! – ликовал он, – Жива, черт возьми! Чудо ли, фантастика ли, – но она жива. Правда, не в себе. Но вряд бы кому удалось восстать из могилы без потерь. Но это ничего! Я сделаю все, чтобы поднять ее; я не оставлю ее, даже если придется провести всю жизнь возле ее постели. Я поставлю ее на ноги. Я теперь буду с ней, ничто не разлучит нас вновь».

Его машина мчалась по проспекту; город предстал пред ним во всей красе. Солнечные лучи заполонили улицы, бликовали от окон, играли зайчиками на стенах домов. Встречные водители и пешеходы на переходах приветливо улыбались, и Заманжол отвечал им тем же. Он только сейчас заметил, как много на улицах зелени, правда, уже тронутой увяданием. Как много нарядных девушек, молодых женщин, влюбленных парочек. Молодых супругов, ведущих своих малышей за руки; мам и бабушек с детскими колясками. И весь этот нескончаемый людской поток, прежде так раздражавший, давивший на нервы, теперь радовал и внушал оптимизм. Перенаселенный город как бы говорил: «Да, есть смерть. Да, не избежать потерь. Но людской род никогда не переведется. Мы всегда были и будем. И мы постоянно побеждаем смерть. Умирая, возрождаемся. Потому что жизнь – единственно важное и прекрасное, что есть в этом мире. И невозможно справиться с ней – жизнь всегда сильнее смерти. Ты сам только что убедился в этом. Ты сам стал свидетелем чуда. Это чудо – жизнь. Неистребимая жизнь!»

Заманжол провел остаток дня в приподнятом настроении. В том же настроении провел уроки на следующий день, встретил комиссию из высокой инстанции. Там был чиновник из министерства образования. Женщина. Ему показалось, что эта женщина слишком пристально поглядывает на него. Может быть, Дарья Захаровна что-то ей наговорила…

Заманжол сидел на совещании, устроенном в честь высоких «гостей», с улыбкой слушая анекдоты, которыми вполголоса «потчевал» его Леонид Шенберг. И тут Тиранова заявила:

– Очень низкие показатели у Заманжола Енсеева, – в ее глазах играли холодные мстительные огоньки, – По его предмету самая низкая средняя оценка. Наверное, членам комиссии будет интересно узнать, почему он так плохо обучает учеников, и что ему мешает.

– Я не плохо обучаю, а объективно оцениваю их знания, – спокойно возразил Заманжол, поднявшись с места, – Мне не хочется бросать тень на коллег, но не секрет, что многие вынуждены завышать оценки, потому что в нашей школе установилась порочная практика определения эффективности работы учителей по средней оценке их учеников. Я никогда не поставлю тройку, если вижу, что ученик не усвоил материал. У меня есть соображение, касающееся системы оценки знаний. Я считаю, что пятибалльная система не годится. Нужно перейти к трехбалльной. Хотелось бы, чтобы специалисты из министерства подумали над моим предложением. По-моему, достаточно трех оценок – «неудовлетворительно», «удовлетворительно» и «отлично». Причем, не стоит злоупотреблять применением последней. Эта оценка должна соответствовать своему определению. Претендующий на нее должен представить нечто отличное от общих требований. Нечто оригинальное, плод творчества и самостоятельного мышления. Недавно я случайно стал свидетелем разговора бабушки со своей внучкой. Пожилая женщина спрашивала на полном серьезе:

– На сколько ты ответила таблицу умножения?

Она не понимала, что есть вещи, которые предполагают только две оценки. Ведь таблицу умножения либо знают, либо не знают. Что касается моих учеников, я утверждаю, что уровень знаний по биологии у них удовлетворительный. Если хотите, можно провести сравнительную экзаменовку учеников любого класса по разным предметам. Например, по биологии и языкознанию.

При этих словах Бота Хасеновна занервничала. Сидевшая в президиуме женщина из министерства заинтересованно взглянула на выступающего.

– Хорошо, мы подумаем над вашим предложением, – важно произнесла она, словно делая одолжение.

– Но я хочу задать вам один вопрос, – добавила она.

Заманжол кивнул.

– Вот вы утверждаете, что даете детям прочные знания, а другие учителя занимаются завышением оценок. Почему же тогда не поправите их? Почему не поделитесь опытом, не научите их правильно учить детей?

– Я много раз поднимал этот вопрос, но никто не прислушался к моим словам. И я понимаю учителей. Всем хочется быть на хорошем счету. Нужно отменить оценку работы учителя по баллам его учеников. Ну а что касается прочных знаний и обмена опытом, то меня никогда не приглашают на семинары. И еще. Я считаю, что у каждого педагога, если только он педагог, а не случайный человек с дипломом, – при этих словах Заманжол одарил красноречивым взглядом директора и завуча, сидевших в президиуме, – так вот, у каждого педагога должен быть свой индивидуальный подход в преподавании, свой, непохожий ни на чей метод, малопригодный для копирования. Это очень тонкая материя, понимаете? Я говорю о творческом подходе к нашей работе. Если б я был не прав, то очень просто решилась бы проблема подготовки талантливых педагогов – бери методы великих учителей и тиражируй! К слову сказать, методы, которыми они пользовались, перенимаются, но творчество не поддается тиражированию. Творчество индивидуально, и что срабатывает у меня, не сработает у Боты Хасеновны, например. И поэтому вы с таким же успехом могли бы предложить талантливому писателю научить бездарей писать хорошие книги. Бездарь знает теорию, он знаком с литературными приемами, но у него нет искры таланта и поэтому ничьи советы для него не будут полезны.

Услышав свое имя, Бота поежилась. Заманжол не смог скрыть усмешки, видя, как она озирается с опаской. Женщина из министерства залилась краской от его последнего замечания – видимо она не привыкла такому с собой обращению. А Заманжол ничего не заметил. Он продолжал:

– Но есть принципы, без соблюдения которых не добиться успеха в нашем деле. С ними я могу ознакомить всех, кто желает быть настоящим учителем. И первый из этих принципов – видеть в ученике человека, личность, а не обращаться с ним, как с представителем низшей касты. Нужно всегда помнить, что школа и учителя существуют для детей, для их обучения, а не наоборот. Во-вторых, необходима атмосфера взаимного доверия. Доверие нельзя спустить сверху директивой, ее не передать посредством обмена опытом. Доверие нужно заслужить, оно не дается легко. И педагог не может считаться педагогом, если его не уважают ученики, если они не одарили его своим доверием. Без уважения и абсолютного доверия учеников усилия учителя не будут иметь эффекта. Как заслужить их доверие и уважение? О, этого не очень легко добиться! Нужно быть примером во всем, нужно быть искренним – дети очень ценят искренность и всей душой противятся лицемерию. Нужно быть честным и справедливым. У детей обостренное чувство справедливости и если учитель допускает его попрание, ему нечего делать в школе. Учитель, кроме всего перечисленного, должен быть добрым. Да-да, Дарья Захаровна, добрым! Это не отменяет требовательности. Все без исключения дети откликаются на доброту. И не на деланую, не фальшивую! Их не проведешь! Они признают только искренние чувства и умеют отличить подделку от оригинала. И, наконец, учитель должен любить своих учеников, любить не только любимчиков, а всех, каждого своего питомца, каким бы ни казался он противным, как бы это ни было трудно. Если это кому-то не под силу, то пусть лучше не берется, – педагогика – дело не из легких, как может кому-нибудь показаться. Эти принципы вроде просты. Но соблюдение их требует колоссальных усилий, выдержки, ангельского терпения, внимательного, вдумчивого обращения с каждым ребенком, чтобы точно определить его склонности и способности, с тем, чтобы постараться развить одни и погасить, свести к минимуму другие…

Сидевшие в актовом зале по-разному отреагировали на этот вдохновенный монолог. Асет не отрывал восторженных глаз от Заманжола Ахметовича. Взглянув в президиум, Заманжол встретился с ненавидящим взглядом Дарьи Захаровны и заметил затуманенный взор Галии Досовны – ветерана школы, отлично знавшей, как трудно, почти невозможно соблюсти эти простые принципы в их школе.