Текст книги "Горький аромат фиалок. Роман. Том первый"

– Мм-да-а, – протянул Заманжол, – До чего может дойти человек!

Бекхан промолчал. Тогда Заманжол заговорил вновь:

– Да, Бекхан, ты вроде правильно все обрисовал, образно. Но мы – все же люди, а не овцы или волки. Мы люди, и с тобой происходит что-то очень плохое, раз ты видишь в нас зверей.

– Думай, что хочешь, но когда-нибудь и ты поймешь, что нам не оставлено выбора, – сказал Бекхан, не глядя на него, – Когда Амина подрастет… и предъявит счета.

– Нет! Выбор всегда есть, – возразил Заманжол, – Только каждый выбирает свое.

Он сделал шаг и добавил:

– Что ж, теперь нам не о чем говорить. Прощай!

Заманжол пошел прочь. Бекхан двинулся было следом, но Заманжол внезапно обернулся и остановил его.

– Не провожай! – словно приказал он. И добавил:

– Может быть, ты в этой своей новой жизни что-нибудь и приобретешь. Но сейчас ты потерял нас, меня и Володю.

Бекхан остался стоять, а Заманжол быстрым шагом пересек больничный двор и исчез за углом здания.

27

Машина Надежды Романовны Вильсон мчалась по автостраде по направлению к лесному массиву на юго-востоке. Там находилась усадьба, в которой жила семья Геннадия Аристарховича Цветова. И поляна, на которой разместились строения, и довольно обширный кус чистого леса, примыкающий к усадьбе, были огорожены высоким, но незаметным забором. Все там утопало в зелени и цветах, оправдывая фамилию владельцев.

Надежда Романовна равнодушно поглядывала на окрестный пейзаж; но если б она обладала более утонченной натурой, то обязательно остановила бы машину, чтобы насладиться открывшимися красотами – сдержанным буйством красок, волнующим глаз контрастом между желтыми, оранжевыми, багряными тонами умирающей листвы и темной зеленью хвои. Хвойные породы – сосну, ель, кедр завезли сюда еще старообрядцы, и за прошедшие с тех пор века образовались смешанные леса и чистые боры, напоминающие позднейшим пришельцам из России родную сторонку.

В промежутке между лесом и шоссе золотыми волнами колыхалась спелая нива, перемежаемая участками стерни, чересполосицу с сытно черневшими загонками вспаханной зяби. Потом пошли плантации овощей и небольшие поля с бесчисленными раскатившимися мячами – бахчи, расцвеченные пестрой одеждой работающих на них людей и разномастью запряженных в подводы лошадей.

Где-то там начиналась грызня за власть, плелись интриги, готовились заговоры, одна из участниц которых пронеслась сейчас мимо. Но до той возни не было дела крестьянам, радующимся ощутимым плодам своего нелегкого труда.

В свою очередь и Надежда Романовна, окинув беглым взглядом людей, плодами трудов которых пользовалась ежедневно, тут же о них забыла, вложив послушную рулю машину в крутой вираж. Ей было не до этих работяг, копошащихся на земле; ее мысли были заняты одним – чью сторону возьмет Геннадий Цветов, как убедить его помочь ей вернуть потерянный пакет акций и низложить Кантемира Шейхова. Надежда Романовна понимала, что придется призвать все искусство убеждения, наобещать горы золота и благ, чтобы умный и осторожный акционер согласился участвовать в неблаговидном предприятии, которую затевала она.

Геннадий Цветов имел короткую и жесткую растительность на лице и голове. Прибавьте к этому колючий взгляд вечно хмурых глаз и непростой, придирчивый характер, и вы поймете, почему он не пользовался расположением всех, с кем ему приходилось иметь дело. Особенно он не нравился женщинам, и в былые времена Надежда Романовна не удостаивала его своим вниманием. Вот поэтому-то она и держалась неуверенно. Тем более, что она будет вынуждена выступить в роли просительницы.

Да, этот человек казался неприятным. Но в кругу семьи Цветов преображался. Здесь он превращался в нежнейший цветок, распространяя благоухание общающийся с женой и лепестками-губами ласкающий трех дочек – близняшек. Старшие дочь и сын уже обзавелись семьями и жили в столице. Цветов не любил смрадный и шумный город и предпочитал жить в лесной тиши после непродолжительной зимы, проведенной в зимней квартире в центре столицы.

В тот момент, когда Надежда Романовна вывела машину из виража и начала торможение перед поворотом на усадьбу, Геннадий Аристархович приступил к занятиям музыкой с дочерьми; он сидел за роялем, а прелестное трио репетировало под руководством папочки довольно сложную партию в три голоса. Он обладал абсолютным слухом, и если бы судьба и провидение не направили его деятельность в другое русло, из него, возможно, получился бы отличный дирижер. Дочери его – три прелестных цветочка, унаследовали отцов дар и подавали большие надежды. Они участвовали в вокальных конкурсах и уже становились лауреатами. Отец лично занимался их музыкальным образованием, никому не доверяя столь ответственное дело. Им посвящал он все свободное время, отказывая себе в таких удовольствиях, как бокал вина в изысканном обществе, или вечер в казино за картами, или разгон шаров в бильярдной мужского клуба. Поэтому можно представить его неудовольствие, когда в разгар занятий ему доложили, что «прибыла госпожа Павловская – Вильсон». Цветов уже знал о ее низложении; но она оставалась дочерью фактического владельца компании, и не принять ее он не мог. Сегодня ее лишили всего, а завтра опять вознесут на вершину Олимпа. Можно ли предугадать капризов старого маразматика?

Чертыхнувшись про себя, Геннадий Аристархович пошел встречать нежданную гостью, соображая на ходу, чем же вызван визит этой заносчивой особы. Вообще-то, низложение дочери Романа Павловского порадовало его. Эта спесивая дама давно бесила его.

Добившийся успеха в жизни благодаря личным качествам, энергии и таланту, Цветов терпеть не мог тех, кто приобретал высокое положение в обществе по простому факту удачного рождения. А бездарных выскочек вроде Тома Вильсона он ненавидел и вовсе! Тогда почему он согласился принять Надежду Вильсон? Только ли переменчивость капризов старого Павловского тому виной? Нет. Приезд бывшей наследницы мог означать только одно – затевалась крупная игра, ставкой в которой был контрольный пакет акций компании. Зная натуру Надежды Романовны, можно было предположить, что она не успокоится и не смирится, а попытается вернуть утраченное. Да, скорее всего, это так. Но при чем тут он, Геннадий Цветов? И почему он не велел сказать, что его «нет дома»?

Председатель совета директоров, ненавистный Шейхов тому виной! Этот вечный соперник. Дело в том, что эти высокопоставленные лица компании родились на одной улице пригорода столицы, оба были сыновьями мелких лавочников, учились в одной школе, в одном классе, а потом и в одном университете. У них был одинаковый старт и до окончания вуза они шли рядом, не в силах опередить друг друга. Оба учились отлично, оба были спортсменами, добивавшимися примерно одинаковых результатов в своем виде спорта. Разница была только в том, что в Геннадии Аристарховиче проявились способности музыканта, а Кантемир Всеволодович компенсировал это своим искусством оратора и организатора.

К их соперничеству примешалась еще и любовь. Оба студента влюбились в одну девушку, Сару Хейман, красавицу брюнетку, умницу, дочь преуспевающего банкира, но она выбрала Шейхова. Правда, впоследствии Цветов женился на дочери не менее богатого человека, но обида осталась на всю жизнь.

После университета пути соперников разошлись. Кантемир Шейхов принялся карабкаться по служебной лестнице, начав с должности мелкого служащего в одном из офисов компании «Надеждинский морской порт» и со временем добился доверия самого Романа Павловского, так что тот поставил его на должность председателя совета директоров. А Цветов удачно женился. И грамотно употребил приданое жены – небольшой пакет акций перспективной компании. Правда, в те времена мало кто догадывался об этой самой перспективности, о том, что через пару десятилетий ставший международным морской порт острова превратится в локомотив экономики всего островного государства и акции его взлетят к заоблачным высотам, превратив держателей в миллионеров. Геннадий Аристархович прикупил еще несколько десятков ценных бумаг и сосредоточил в своих руках второй по величине пакет акций компании и вошел в число самых влиятельных акционеров, разделив с самим Романом Павловским пост председателя совета акционеров. И тут-то пути соперников с детства вновь скрестились.

Шейхов так и не смог найти общего языка с Надеждой Романовной. Между ними сохранялись холодные неприязненные отношения, и что бы ни делал председатель совета директоров, какие бы удачные решения ни принимал, Надежда Романовна была недовольна. Она постоянно требовала от отца отстранить Шейхова от должности, на что тот, естественно, не соглашался.

В отличие от Шейхова, который построил свою блестящую карьеру благодаря протекции Романа Владимировича и открыто игнорировал его дочь, Цветов старался не конфликтовать с Надеждой Романовной. Старик продержится пять, шесть, от силы десять лет, а потом компания перейдет к его дочери. Поэтому он всегда брал сторону Надежды Романовны при обсуждении дел, в пику Шейхову, ну и, чтобы не потерять расположения будущей владелицы компании.

С тех пор, как пошли разговоры о болезни Романа Владимировича, и в офисах зашептались о шаткости положения Шейхова, который неминуемо слетит со своего места, как только компания перейдет в руки Надежды Вильсон, Цветов ходил с довольной улыбкой на своем щетинистом лице. Скоро, очень скоро он посмеется над своим извечным соперником!

Но неожиданно все перевернулось вверх дном. Оказалось, что он слишком рано похоронил своего соперника. Тот крепко сидит в седле, а самоуверенная наездница сброшена с коня и оказалась за пределами беговой дорожки ипподрома.

Геннадий Аристархович не любит эту заносчивую особу, но он связан с нею одной нитью. Ее окончательное низложение означало бы одно – установление единоличной власти Кантемира Шейхова. А этого Цветов, ну, никак не может допустить.

28

– Как тебе Бекхан Кенжеевич? – этим вопросом начала разговор с отцом Виолетта.

– По-моему, толковый будет работник, – ответил Владимир Иванович. «Толковый работник» – максимально положительный отзыв у этого человека. Девушка довольно улыбнулась. Она была рада тому, что отец одобрил кандидатуру на вакантное место начальника охраны фирмы, которую предложила она.

Вообще-то подбором людей в охрану занимался заместитель Владимира Ивановича, Рахат Аскеров. Но в этот раз в это дело вмешался он сам и предложил Бекхана Кадиева. Аскерову пришлось согласиться, но он не смог скрыть неудовольствия, чем вызвал злорадную улыбку присутствовавшей при их разговоре Виолетты. Этим актом Владимир Иванович еще сильнее раздул пожар вражды между своим заместителем и дочерью.

Виолетта родилась и провела детство в деревне. Мама ее была дояркой, и первая половина жизни девочки Леты прошла между домом, школой и фермой. Училась она хорошо, и никто не мог тягаться с ней в их девятилетке. Отец покинул их давно. Мама говорила, что он не смог привыкнуть к ее глухой деревне, а в город переселяться не захотела она – не любила городскую суету и многолюдья.

Потом, когда немного подросла, Виолетта поняла, что была более веская причина развода родителей. Отец никогда не приезжал к ним, но зато регулярно присылал деньги и не забывал поздравить Лету с днями рождения. А, начиная с пятого класса, она начала ездить к отцу в гости и ей там, в городе, очень понравилось.

Оказалось, что у папы есть жена, очень молодая и красивая. Лариса Васильевна обрадовалась Виолетте и сразу взяла падчерицу в оборот. Лариса, так она велела себя называть, принялась учить деревенскую девочку искусству выглядеть эффектно. Лариса бессчетное количество раз на дню переодевала, причесывала и перекрашивала покорно улыбавшуюся девочку, показывая при этом, как нужно держать голову и стан, как обращаться с мужчинами, чтобы сразу поставить их на место. Она таскала девочку с собой, посещая все значительные места своего города.

Когда встал вопрос о дальнейшей учебе, о десятом классе, Виолетта наотрез отказалась учиться в интернате на центральной усадьбе совхоза и настояла на городе, несказанно обрадовав Ларису Васильевну. Виолетта жалела маму, но не могла же она связать свое будущее с пустеющей деревней, где остались одни старики и старухи. Мама уперлась, намертво вцепившись в свою умирающую родину, хотя Владимир Иванович предложил бывшей жене любую квартиру в любом районе города. Мама отказалась – она у Виолетты гордая.

Виолетта училась уже в университете, когда случилось что-то серьезное, и отец поселился отдельно и перестал видеться с Ларисой Васильевной. Вета первое время жила то с отцом, то с мачехой, но скоро последняя так достала выпадами в адрес отца, что пришлось отдалиться от нее. А теперь Виолетта жила практически одна. Президент фирмы не знал покоя и находился в постоянных разъездах, посещая многочисленные филиалы и стройплощадки, разбросанные по всей стране, наведываясь к поставщикам и смежникам. Сегодня был один из тех редких дней, когда Владимир Иванович был дома, и дочь приготовила специально для такого случая изысканный ужин, по рецепту из кулинарной книги, и теперь он поглощал этот шедевр, как заурядную похлебку общепита.

– Знаешь, он замечательный человек! – говорила Виолетта, наблюдая за отцом, который рассеянно ел, думая, видимо, о своих нескончаемых делах.

– Представляешь, он всю жизнь провел в ауле, был механизатором совхоза, а знаком с такими философами, как Ницше, Гегель, Шопенгауэр, Фейербах, и очень толково, как ты любишь выражаться, судит о них, – продолжала она увлеченно и спросила, чтобы вызвать отца на разговор о человеке, который занимал ее в последнее время, – Ты можешь представить такое?

– Ну почему нет? – отвечал, пожав плечами, Владимир Иванович, – В ауле ли, в городе – какая разница? Везде есть все для самообразования. Было бы желание. Вот только редко кто так просто, для души, для ума изучает философию.

– Ты прав. Скольких я видела студентов и студенток, бездумно конспектирующих тех философов, пишущих рефераты и доклады, а потом обо всем забывающих, так и не вникнув в суть их трактатов. А Бекхан Кенжеевич… Он удивительный человек, папа!

Говоря о своем спасителе, Виолетта словно загорелась. Глаза ее блестели и рассыпали яркие лучи. Владимир Иванович с интересом взглянул на нее.

– Я вижу, ты им увлечена, – заметил он, – Но он в отцы тебе годится.

– Вовсе нет! – возразила она, слегка покраснев, – Между нами всего двадцать лет. И он на десять лет, как минимум, выглядит моложе своего возраста. Но дело не в этом. А в том, что я впервые встретилась с человеком, мужчиной, который обладает такими качествами. История, которая стала причиной нашего знакомства, говорит о его отваге и силе. Те подонки запросто могли его убить, но он не отступил и бросился безоружным на нож. И это не все. Нет, и я уже успела в этом убедиться, нет сфер, о которых он не мог бы компетентно вести беседу. Притом, высказывает оригинальные суждения, подчас самые неожиданные, заставляющие задуматься, по-другому взглянуть на то, что нам преподавали в школе и университете. Все говорит о том, что он не просто знакомился с трудами философов и произведениями писателей, но много думал, размышлял и выработал собственное мнение о предмете тех трудов. И он с одинаковой легкостью рассуждает о вещах самых сложных и самых простых, и что интересно, он может сложное представить простым, и наоборот. Я с его помощью совершенно по-новому воспринимаю многое, по-другому взглянула на всю нашу жизнь. А какое у него чувство юмора! С ним легко и весело…

– Ты нарисовала идеальный образ. Это говорит о влюбленности, – сказал, улыбаясь, Владимир Иванович, – Осторожно! Ты говорила, что у него есть семья.

– Да иди ты! – отмахнулась весело Виолетта, – Пообщайся с ним и тогда сам поймешь, какой это человек.

– Да-да, как-нибудь… – пообещал Владимир Иванович и спросил, слегка нахмурясь, – Но, как ты думаешь, справится он с обязанностями начальника охраны?

– Раз Бекхан Кенжеевич согласился занять эту должность, значит, он уверен в себе, – отвечала Виолетта, тоже посерьезнев, – И потом, разве охранять военные объекты проще, чем гражданские?

– Да, конечно. Но… ты же понимаешь, что Аскеров будет небеспристрастен к нему.

– Опять этот Аскеров! – воскликнула Виолетта с заметной досадой, – Иногда мне кажется, что он твой начальник, а не наоборот. Почему ты не поставишь его на место? Он до того обнаглел, что хамит мне. Терпеть его не могу! Будь моя воля…

– Вета, я знаю, что вы с ним просто несовместимы психологически. Но согласись – это не повод для увольнения толкового работника.

– Не знаю, в чем его толковость. Разве только в том, что он со своими друзьями-мафиози обеспечивает фирме «крышу».

Виолетта взглянула в отцовы глаза, но Владимир Иванович отвел их и пробормотал что-то маловразумительное.

– Все говорят об этом, и мне стыдно за тебя, папа! Зачем нам содержать паразитов? Неужели нельзя обойтись без этих темных личностей?

– Знаешь, может быть и можно. Но я не могу рисковать фирмой. У нас работают тысячи людей, на нас завязаны десятки смежников, мои руки связаны сотнями договоров и у меня нет ни сил, ни времени думать о борьбе с этими могущественными людьми, с которыми приходится считаться даже властям! Жертвуя малым, мы сохраняем главное. Фирма процветает, число рабочих мест увеличивается, от заказов нет отбоя, – что еще нужно? Рахат Аскеров со своими друзьями обеспечивает тишину и покой, вот поэтому он мне и нужен. Да что мне? Фирме нужен! Ты пойми – он против тебя ничего не имеет. И раз вы не соприкасаетесь по работе, то нужно оставить его в покое.

– А ты не боишься, что он в один прекрасный день скинет тебя и сядет на твое место?

– Да ради бога! – Владимир Иванович рассмеялся, – Я готов хоть сейчас поменяться с ним местами, но вряд ли он горит желанием впрягаться в эту проклятую лямку.

Виолетта с недоверием поглядывала на отца, пока тот не покончил с ужином и не ушел к себе. Быстро убрав со стола и перемыв посуду, она перешла в свою комнату и, включив музыку, прилегла. Она решила почитать. Но не одолела и полстраницы – она думала о Бекхане.

У них сегодня состоялась первая встреча не в больнице, можно сказать, состоялось их первое свидание. Бекхан выписался и пригласил ее в ресторан на набережной. Он преподнес ей букет фиалок. Ее любимые цветы. Потом они сидели на летней площадке, пили неплохое балканское вино и говорили об искусстве. Потом он пригласил ее на танец. Какие у него обходительные руки! Виолетта двигалась в танце на своих ногах, но ощущение было, словно она плыла на его руках. А как он танцует! Непринужденно беседуя, кружил ее по крохотной площадке, будто всю жизнь только этим и занимался. И как он чувствует музыку, ее ритм!

Потом они прогуливались вдоль берега, чтобы закончить начатый разговор, не в силах сразу разъехаться по домам.

– … много говорят о назначении искусства, о ее роли в воспитании людей. Но правомерно ли так ставить вопрос? – спросила Виолетта, вступая на преддверие моста, – Как будто художник, музыкант или поэт задаются целью воспитать, изменить людей. Мне кажется, что движет ими стремление к самовыражению. Что вы об этом думаете? Я права?

– Ты права… – они в самом начале сегодняшней встречи уговорились перейти на «ты». Правда, Виолетта никак не могла пересилить чувство благоговения перед человеком, почти превратившимся в кумира, и продолжала «выкать».

– Ты права, – продолжал Бекхан, – но только частично. Любой художник, по-моему, только наполовину художник, а в остальном он педагог, и кроме стремления выразить себя, кроме передачи того, что творится внутри него, кроме демонстрации своего видения мира, он стремится как-то повлиять на окружающих, сделать зрячими неискушенные глаза, уши и мозг, привить людям вкус к прекрасному, к изящному, облагородить, воспитать эстетически, показать логику и гармонию нашего мира.

– Какое странное сочетание – логика и гармония, – молвила Виолетта, как бы не адресуясь к собеседнику.

– Ничего странного, – уверенно произнес Бекхан, – Без внутренней логики любое произведение искусства превратится в нагромождение образов, в хаос. А хаос и искусство – это антагонисты.

– Можно ли отыскать логику в полотнах художников экстравагантных течений, например, у сюрреалистов? А между тем их произведения – тоже искусство.

– Если логику понимать лишь как дважды два, то не отыскать. Творения сюрреалистов – отображение мира подсознательного, а у этого мира своя логика.

– Гармония, да, может быть, но логика… – все еще не соглашалась Виолетта. Она повернулась к Бекхану и улыбнулась. Находясь рядом с ним, она постоянно испытывала тягу к улыбкам, возможно потому, что Бекхан сам был улыбчивым и его улыбки очень нравились ей.

– Внутренняя гармония и есть логика, – объяснял Бекхан, – Во всяком логическом умозаключении или построении присутствует гармония, разве не так?

Сказав это, он тоже улыбнулся. Они вступили на мост. Виолетта медленно, не без некоторого кокетства скользя ладонью по перилам, вышагивала рядом и чуточку впереди Бекхана. Она любовалась рекой, по фарватеру которого мчался быстроходный катер. Она не оборачивалась к своему спутнику, но чисто женским чутьем улавливала его взгляды, украдкой бросаемые на нее. Взгляды, приятно волновавшие ее, задевавшие в ней то, что чутко и сладостно отзывалось на его присутствие рядом, на его слова, на его прикосновения, на его улыбки и взгляды.

Над рекой дышалось свободно и легко; свежий ветер ласково играл подолом модного платья, которое Виолетта специально купила для этого свидания, платья, совершенно изменившего ее облик, выявившего ее бесконечную женственность. Виолетта с удивлением осознала это, глядясь в свое отражение в примерочной супермаркета. После разрыва с Ларисой Васильевной она не носила подобных нарядов и считала их излишней роскошью. Опытный продавец рекомендовал это платье, когда Виолетта обратилась с просьбой подобрать ей подходящее. Эти продавцы знают толк в нарядах…

– А, по-моему, само понятие гармонии алогично, – она заговорила после продолжительного молчания, которое, как она думала, становилось неприличным. По правде, ей сейчас совсем не хотелось продолжать эту, хотя и интересную, беседу. Здесь, над величественно раскинувшейся рекой, под ласковыми лучами осеннего солнца, рядом с тем, кто так непонятно воздействовал на нее, ей хотелось только идти, забыв обо всем, ни о чем не думая, внимая тем флюидам, которыми он одаривал ее, пронизывал ее трепещущее существо, возбуждая волны неведомых чувств.

Но нужно было соблюсти приличия и она продолжала дискуссию, остановившись на середине моста и опершись тылом о перила. Бекхан стал рядом, но уже лицом к реке.

– А, по-моему, само понятие гармонии алогично, – сказала она и добавила, – Вы сможете логически обосновать это понятие?

– Гармония – это признак совершенного порядка. Беспорядок всегда дисгармоничен.

– Интересно, – молвила Виолетта, полуобернувшись к собеседнику, – Но ведь гармония не предполагает наличие порядка. Попробуйте упорядочить… хотя бы джазовую композицию.

Бекхан задумался. Но ненадолго.

– Это только непосвященному кажется, что джазмен, импровизируя, беспорядочно издает звуки. Процесс импровизации – творческий процесс. Любой композитор импровизирует, сочиняя музыку. Творчество, вдохновение – это тайна, которая возможно, раскроется вместе с тайной мироздания. Мы вроде спорим, но, по сути, говорим одно и то же. Нужно глубже смотреть в корень явлений, а, погружаясь все глубже, подбираясь к основам основ, обнаруживаешь совершенно невероятные вещи. Логичное сплавляется с алогичным и при ближайшем рассмотрении начинает поворачиваться то одной, то другой стороной, постоянно меняя полюса. Гармония с какого-то ракурса кажется дисгармонией, красота оставляет нас равнодушными иногда, тогда как уродство в каких-то случаях привлекает и даже завораживает.

– Это что-то новое! – воскликнула со смехом Виолетта, – Чем может привлечь уродство?

– Нет, Вета, все старо, как мир. А произошло это потому, что человек с самого начала стремился упорядочить действительность, разложить все по полочкам согласно своим представлениям. Это красота, а то уродство, это добро, а то зло, это порядок, а то хаос и т. д. и т. п. Одна американская писательница предположила, что дьявола нет, что существует только одно начало. И в этой идее что-то есть, хотя с ней трудно согласиться. Если она права, то придется признать, что диалектический мир – это миф.

– Ого! – Виолетта округлила глаза. Возможно, от Бекхана не укрылось, что сделала она это немного театрально, что совсем не было присуще ей. Конечно, Бекхан высказывал необычные мысли, но все же они не настолько поражали ее, чтобы вызвать такую реакцию. Виолетте казалось, что в присутствии Бекхана она несколько глупеет, что ли. Ей хотелось кокетничать, озорничать, ей хотелось быть малым дитем, его любимым дитем, его баловницей. Она сдерживала эти желания, эти чувства и устремления; но знала, что ей совершенно не хочется этого делать, что ее подмывает отбросить приличия и начать дурачиться, – может быть, повиснуть у него на шее, напроситься на его руки или броситься наутек с тем, чтобы он погнался за ней. Да-да! Именно это!

Виолетта представила, что они бегут вон по тому пустынному пляжу, босиком, налегке, он в плавках, а она в купальнике; они бегут, визжа и смеясь, и она чувствует, что он вот-вот настигнет ее, повалит наземь. Приятное до невозможности, волнующее-волнующее тепло поселилось в груди и обволокло сердце, сжав его так, что оно заныло в предвкушении неведомых последствий навоображенной картины.

Виолетта усилием воли отогнала свои видения и заставила себя вновь подключиться к разговору:

– Ого! Сегодня что – день ниспровержений? Или вы шутите?

– Нет, день откровений, – сказал он, чуть понизив голос. Может быть, ему предалось ее состояние, потому что его взгляд, обращенный теперь к ней, несколько затуманился. Он продолжал:

– Я впервые посвящаю другого человека в свои думы, делюсь плодами своих размышлений. Не хочу говорить плохо о людях, но я впервые встретил человека, с которым можно вести подобные беседы, который в состоянии понимать такие вещи. Все прошедшие годы я чувствовал себя одиноким в окружении людей. Много раз заводил я такие разговоры и очень скоро был вынужден прекратить, ибо лица моих собеседников скучнели и весь их вид выражал нежелание обсуждать эти темы. Большинство так далеко от всего, о чем мы сейчас говорим, что считают философию и другие, не относящие к повседневности, материи полнейшей ерундой. И мне так хорошо с тобой, мне кажется, что я, наконец, нашел родственную душу.

– Я польщена, – смущенно молвила Виолетта и заговорила, заметно волнуясь, – И знаете, вы – второй после папы человек, с которым я могу вести такие разговоры. Нужно будет как-нибудь свести вас – любопытно будет понаблюдать за вашим спором. А спорить он с вами будет обязательно, потому что папа ни за что не согласится с утверждением, что диалектика – это миф.

– Диалектика предполагает наличие в любом явлении, вещи двух противоположных начал. Но мне кажется, что это не так. Люди рассматривают эти явления, вещи с точки зрения людей. То есть, эти начала только для людей являются противоположными. Например, возьмем два цвета – черный и белый. Это в восприятии людей они противопоставлены друг другу. Оптики дадут им определенную характеристику, представят сложную систему спектров поглощения и отражения, разложат белый на множество цветов. Каждое явление, вещь несет в себе целый комплекс признаков и качеств, а человек, руководствуясь субъективным подходом, группирует эти признаки и качества, сортирует, образуя две категории, деля один сложный комплекс на два, и присваивает одному наименование положительный, а другому отрицательный. Или доброе – злое, или белое – черное, или полезное – вредное. И так далее…

– Хорошо, в вашей теории что-то есть. Но я ни за что не соглашусь, что не существует разделения на добро и зло. Если, например, один человек убил другого, к примеру, Дантес – Пушкина, то вы скажете, что это не зло?

– Очень трудно человеку абстрагироваться от человеческих взглядов на жизнь. Твой аргумент как раз иллюстрирует такой подход. Как выразился Ницше: «Человеческое, слишком человеческое…». С точки зрения цивилизованного человека, сложившейся морали, убийство – зло. Но это неоднозначно. Убийство при обороне страны от оккупанта – благо. Таких убийц считают героями, их чествуют, и тем сильнее, чем больше они убьют, а их мертвых жертв предают анафеме. С точки зрения почитателей русской словесности, гения Пушкина, Дантес – воплощенное зло, дьявол во плоти. Но это был обыкновенный человек, со своими представлениями о чести, который видел в Пушкине соперника, противника, оскорбившего его покровителя, приемного отца, и на это оскорбление нельзя было не ответить вызовом на дуэль, по тогдашним неписанным законам, по тогдашним представлениям о чести. Да, прав был Лермонтов, говоря о том, что Дантес «…не мог понять… на что он руку поднимал». Дантес был французом и он, естественно, был бесконечно далек от русской словесности, от русской поэзии. Я говорю естественно, потому что это естественно. Для нас Пушкин – «памятник нерукотворный». А много ли мы знаем французских поэтов? Много ли русских офицеров того времени знали французских гениев? Да что там говорить! Много ли истинных знатоков и почитателей Пушкина было среди русских людей тех лет, того общества? На месте Дантеса мог оказаться любой русский офицер, неспособный понять «на что он руку поднимает». Кстати, Лермонтов пал от руки русского офицера, а ведь он значил не меньше для русской словесности, чем Пушкин. А для Николая Мартынова он был просто занудой! Вот скажи, как бы ты охарактеризовала поступок Пушкина, если б в той дуэли погиб не он, а Дантес?

– Не знаю… ведь, я думаю, Пушкин не был способен на убийство.

– Но дуэль – есть дуэль! Ведь ответным выстрелом он все же ранил Дантеса. И, если допустить, что Пушкин убил Дантеса, а не наоборот, то что бы ты сказала? Это было бы злом?

– Ну-у… то было бы тоже злом.

– Хорошо. А теперь скажи, что бы ты предпочла – чтобы погиб Пушкин или Дантес? Что бы отвечало твоим представлениям о добре и зле, о справедливости?

– Я никогда не предполагала такую постановку вопроса.

– И все же…

– Конечно, я бы предпочла, чтобы Пушкин остался в живых.

– Ага! Значит, убийство Дантеса зло, но зло меньшее, незначительное. Это с твоей точки зрения, с точки зрения всех просвещенных русских людей, всех почитателей гения Пушкина. А теперь поставь себя на место матери Дантеса, которая, возможно, и слыхом не слыхала о Пушкине. Что она сказала бы? Чья смерть для нее была бы меньшим злом?