Текст книги "Горький аромат фиалок. Роман. Том первый"

Виолетта молчала. Бекхан продолжал:

– Допустим теперь, что Александра Сергеевича… – Бекхан в этом месте решил оговориться, – Прости меня за то, что я тут так треплю его имя, я очень почитаю его талант, его гений. В качестве примера можно взять любое другое имя, да того же Михаила Юрьевича, которого я очень люблю, может быть, больше всех других русских поэтов. Просто ты взяла в качестве примера Пушкина и Дантеса и я привожу аргументы, чтобы тебе стала понятна моя мысль. Так вот, допустим, что Пушкина убил не Дантес, а задрал какой-нибудь зверь, совершенно неразумное создание, которому без разницы, кого задрать – гения или последнего идиота. Ты понимаешь, что обвинять этого зверя было бы глупо. Допустим теперь, что Пушкин сам, добровольно, неизвестно чем руководствуясь, вызвал ярость этого зверя. И погиб в его пасти. Печально, но кого винить? Зверь совершенно не понимает, на кого он поднял руку, то бишь, лапу, и мы не можем вменить ему в вину незнание русской словесности – ведь что с него взять – он зверь! В этом случае мы лишь выразили бы сожаление, что гений так неосмотрительно связался со зверем. Дантеса можно сравнить с этим гипотетическим зверем, и не менее глупо обвинять его в непонимании «на что он руку поднимал». А теперь ответь: как ты думаешь, сам Пушкин понимал, что он значит как поэт, как гений?

– Наверное…

– «Наверное!» – Бекхан передразнил ее, но она этого не заметила, – Если уж Пушкин не понимал своего значения для русской словесности, да что там словесность, – для русской нации, то, что взять с какого-то француза? А теперь скажи, кто больше виновен в гибели гения? Тот, кто в силу своего происхождения не был способен понять значение гения, или сам гений, не осознавший, что не принадлежит себе, не понимавший, что не имеет права распоряжаться своей жизнью? Или, и понимавший, и осознававший, но так безответственно рискнувший? Так кто тут злодей? И был ли злодей вообще? То, что мы считали злом, на самом деле просто невежество. Невежество и дикие нравы той эпохи. Ты можешь теперь однозначно утверждать, что убийство человека человеком – всегда проявление зла?

– Все, что вы говорите, внове для меня. Но я остаюсь при мнении, что в любом случае убийство человека – зло. И я никогда не соглашусь, что в гибели Александра Сергеевича можно обвинить его самого. Он был поставлен в такие обстоятельства, его вынудили на эту дуэль, это была хорошо организованная травля.

– Да я верю, верю, что так и было, хотя вряд ли кто сейчас сможет ответить точно, что тогда произошло. Я сказал, что Дантес был обыкновенным человеком, но в том случае и Пушкин поступил, как обыкновенный человек. Он был гением, поэтом, писателем, олицетворением русской словесности. Но это все для нас, потомков и почитателей. А он был в первую очередь человеком, для самого себя он был в первую очередь человеком, простым, обыкновенным человеком. В противном случае он бы так не поступил, в противном случае он бы поберег гения. И как обыкновенный человек, он спровоцировал дуэль с другим обыкновенным человеком, руководствуясь какими-то мелкими для нас, но очень для него важными и существенными соображениями. Ты что-нибудь поняла?

– Я поняла вашу мысль так, что если абстрагироваться от того, что для нас Пушкин – гений, то его убийство – не убийство, а смерть в поединке обыкновенных людей.

– Да, так. Для всех участников той дуэли смертельное ранение поэта не было убийством. Для них это было результатом принятого в том обществе способа выяснять отношения, можно сказать, проигрышем в смертельной лотерее. А лотерея, согласись, не совсем вписывается в понятие зла.

– Ладно, я согласна, что привела неудачный пример. А что скажете, если убьют ребенка? Это не зло?

– А если этот ребенок – будущий Гитлер или Чикатило?

– Но ребенок – есть ребенок, не более того…

– Да, конечно. Но, если б представить на миг, что Гитлер умер бы в младенчестве, пусть даже убит, то скольких бед избежало бы человечество, скольких бессмысленных жертв не было бы! Вообще разделение людей на взрослых и детей и соответственное отношение к ним – чисто человеческий подход. Взрослый ли, ребенок ли, – это человек, и перемена тобой вопроса – наглядная иллюстрация этого подхода. Ты допускаешь различное отношение к взрослому и ребенку, а ведь они – один и тот же человек, которого, по-твоему, допускается убить, когда он вырастет. А почему? Что – человек, взрослея, теряет свою ценность? А если этот человек гений? Тот же Пушкин, например. Умри он в детстве – кто бы знал об этом? Ну, погоревали бы его родители, безутешной была бы его мама. И все! И наоборот, когда он умер, повзрослев, после того, что он сделал, совершил, состоялся – это уже было потерей национального масштаба. Я думаю, что сумел показать тебе, что все эти понятия о добре и зле – субъективные, что объективно они не существуют.

– Нет, я не согласна. Убийство – всегда зло. Если один мужчина убьет другого, сознательно, чтобы завладеть… ну, допустим, женщиной…

– Ты продолжаешь приводить примеры, иллюстрирующие все тот же сугубо человеческий подход в определении человеческих же изобретений – добра и зла. Для того, кто был убит, его убийство – зло. Возможно, для его женщины тоже; для его детей – однозначно. А для того, кто в результате убийства завладел женщиной и другим достоянием своей жертвы – благо. Все это субъективные оценки. А если рассмотреть это событие с точки зрения объективности… Что мы скажем, став свидетелями убийства одного зверя другим ради обладания самкой? Это зло? Нет. Мы обозначим это действо, как один из элементов естественного отбора, который необходим для нормального существования данного биологического вида. Человек в некоторой степени животное и в своей жизни очень часто руководствуется инстинктами, которые диктуют расправиться со слабейшим, уничтожить его, чтобы вид размножался, беря семя от более сильного, более здорового. Это – один из основополагающих законов природы и соблюдение его в большей степени добро, чем зло, если опять же подходить с человеческими мерками. А в природе все просто, и там нет места ни добру, ни злу.

– Значит, если я вас правильно поняла, в мире объективно не существует ни гармонии, ни красоты, ни логики. Что все они – особенность человеческого восприятия…

– Вот именно! Возьмем музыку. Это – чисто человеческое изобретение. В природе нет источников гармонически чередующихся звуков.

– Почему? А шум дождя, завывание ветра?

– Это все – звуковые сочетания, совпадающие с представлениями людей о гармонии. И даже если эти шумы считать музыкой, то это очень примитивная музыка.

– А живопись? Пейзаж, например? Ведь художник лишь отображает гармонию, существующую в природе.

– Это только кажется так. Художник восхищается, увидев гармонию в определенном нагромождении скал, в определенном расположении деревьев у опушки, в чередовании света и тени и т. д. И стремится отобразить это собственное видение гармонии. И художник выбирает натуру, он не берет в качестве ее любой горный или лесной вид, первый попавшийся, разве не так?

– Да…

– А о чем это говорит? О том, что в одном месте горы или лес гармоничны, а в другом нет? Просто чередование скал, деревьев, световых и теневых полос, пятен, цветовая гамма, в одном случае, вызывает в художнике, человеке всплеск чувств, эмоций, своего рода внутренний резонанс; то есть, то, что он наблюдает, совмещается с его подсознательным представлением о красоте. Может случится, что другой человек останется равнодушным к этому конкретному пейзажу и тогда говорят либо об эстетическом невежестве последнего, либо о простой разнице вкусов. Но горы, скалы были нагромождены во время горообразования беспорядочно, и никто и ничто не заботилось о гармонии; деревья в лесу растут по принципу заполнения жизненного пространства, в вечной борьбе за солнечный свет и влагу в почве, и никак не озабочены тем, чтобы расположиться гармонично. Иными словами красота пейзажа, его гармоничность не в нем самом, а в нас.

Виолетта смотрела на Бекхана, недоверчиво улыбаясь. Бекхан ждал, что она что-нибудь скажет, выдвинет очередной аргумент, но не дождался и тогда он повернул ее лицом к реке.

– Взгляни-ка туда. Красиво?

– Ну-у, в общем, ничего…

– Ага! А теперь идем, – с этими словами Бекхан взял ее за руку и повел на противоположный берег.

– Куда это мы?

– Сейчас увидишь, – ответил он, – Это будет моим наглядным аргументом.

Он вел ее, тянул, как ребенка, за ручку. Она вновь представила себя маленькой девочкой, и ей вновь захотелось, чтобы он взял ее на руки. Она даже начала дурачиться, слегка упираясь, так что Бекхану пришлось почти тащить ее. Он оглядывался поминутно на нее, улыбаясь, как бы спрашивая: «В чем дело?». А она улыбалась и думала, понимает ли он ее состояния.

Сойдя с моста на другом берегу, они прошли мимо каких-то строений и выбрались на высокий, обрывистый берег. Взойдя на возвышенность, Бекхан остановился и обратил девушку лицом к величественной панораме.

– А теперь как? – спросил он.

Виолетта стояла, захваченная прекрасным видом.

– Что ж ты молчишь? – не унимался Бекхан, – Отвечай – как?

– Восхитительно! – выдохнула она.

– Но это та же река, та же набережная и тот же город. Почему в одном случае: «ну, в общем, ничего», а в другом: «восхитительно!»?

– Не знаю…

– Потому что в первом случае расположение составляющих пейзажа не вызвали в тебе резонанса, поскольку не совпадали с твоим субъективным внутренним настроем, но стоило изменить ракурс, угол зрения, как все изменилось.

Виолетта смотрела на Бекхана в задумчивости. Конечно, он убедил ее, конечно, он одержал над ней очередную победу. Но она не досадовала. Напротив, она была рада, что так случилось, что он оказался на высоте. Возможно, она перестала бы уважать его, если б он не сумел убедить ее, если б он вновь не оказался на высоте, если б она не почувствовала его силу и свою слабость. Он покорил ее силой своего ума, он вновь и вновь покорял ее, и, может быть, в этом-то и состояла для нее прелесть общения с ним.

29

Свидание друзей было тягостным. Таким же тягостным бывает посещение безнадежно больного, знающего, что ему недолго осталось жить. И посетитель, и обреченный понимают, что уже принадлежат к разным мирам и что им не о чем говорить.

Перед этим свиданием Владимиру сообщили, что адвокат, нанятый Аленой, Герман Цигенгагель передал дело государственному защитнику. Это означало, что Алене не удалось найти денег. Впрочем, Владимир не видел большой разницы в том, кто будет его защищать, но Заманжол Енсеев был другого мнения. Он извинялся, что не смог достать денег, что ему не удалось продать машину. Владимир благодарил за заботу и старался успокоить его.

– Знаешь, какая ерунда получилась? – говорил Заманжол, как бы оправдываясь, – Считали, что машина в угоне, а оказалось, что ее подменили. Может быть, еще там, в Германии. Или по пути сюда. Короче, машина перевезена контрабандой, поэтому она теперь перекочевала к таможенникам. Я сказал им: «Верните мне деньги за машину, а потом ищите своих преступников, сколько вам угодно». А они смеются мне в лицо! Короче, нет ни машины, ни денег.

– Да-а, жаль машину, – только и смог сказать Владимир, который, в свою очередь, чувствовал себя виноватым в произошедшем, – И зачем надо было ее продавать?

– Да, не нужно было, но я переживаю не за нее, – сказал Заманжол, – Из-за этой истории с машиной ты лишился классного адвоката. Вот в чем беда!

– Ну, зачем мне этот адвокат! – воскликнул Владимир, – Все равно ведь посадят. Я сразу сказал Алене, чтобы ничего не затевала, чтобы не тратила деньги зря. Лучше я отсижу, и все.

– Эх, Володя, Володя! Ты так говоришь, будто тебя ждет курорт.

– Я знаю, что меня ждет. Но там тоже люди, и там тоже есть за что бороться!

– Ты хочешь и там бороться за свои идеи? – с сомнением в голосе спросил Заманжол, – Но разве это возможно? Ты хоть понимаешь, насколько это опасно? Ведь тебя там могут убить!

– А где не опасно? – возразил Владимир, – И как ты представляешь борьбу без жертв? Почему рабочие организации и профсоюзы в развитых странах имеют такой вес? Потому, что в свое время они прошли через репрессии, тюрьмы и убийства. Но не отступили! И мы не должны страшиться жертв и потерь, и мы не должны отступать! Лично я для себя решил, что не отступлю ни за что!

– Но там, в развитых странах, тысячи, сотни тысяч сплочены в одно движение, в один фронт! А ты один! Ты же сам понимаешь, как ты одинок. Ты в одиночку сгинешь, и никто кроме нас с Аленой, не вспомнит о тебе! Ты хоть понимаешь это?!

Заманжол с состраданием глядел на друга, надеясь, что последние слова возымеют действие. Но Владимир продолжал упрямо твердить свое, хотя и понимал, что одинок, и понимал, что обречен.

– Давай, не будем больше об этом, – попросил он, – Все равно ничего уже не изменить. Признаться, я и сам не знаю, что делать. Все у нас так сложно и так запутано. Все не как у людей.

– Как там Бекхан? – спросил Владимир после минутной паузы, в течение которой друзья соображали, о чем бы им еще поговорить. – Не выписался еще?

Заманжол помрачнел и потупился. Он не хотел рассказывать об отступничестве их общего друга, не хотел усугублять и без того неважное настроение. Но Владимир ждал ответа, по глазам Заманжола догадавшись, что произошло что-то нехорошее. Пришлось рассказать.

Владимир нахмурился. Они надолго замолчали, переживая. Вошел конвоир и объявил, что время свидания вышло. Владимир покорно поднялся. Заманжол тоже встал.

– Я что хотел сказать, Володя! – спохватился он, – Ты держись тех показаний, о которых вы договорились с Германом Фридриховичем. Мы с Аленой что-нибудь придумаем. Не переживай из-за Бекхана, помни, что у тебя есть я. И Алена.

– Да-да, конечно, – отвечал Владимир, – Спасибо Заманжол, ты – настоящий друг. Береги себя. И Алену.

И он, завернув руки за спину, вышел, сопровождаемый тюремщиком.

Кто из вас не терял друзей? Я имею в виду не такую потерю, когда наши друзья покидают этот мир. Невосполнимой кажется нам такая утрата, но все же мы не теряем друга совершенно – с нами всегда светлый образ, запечатленный в нашей памяти. Мы знаем, надеемся, что душа его блаженствует где-то за пределами реального мира, в других измерениях, называемых «тем светом», и в трудные, холодные минуты одиночества нас греют воспоминания, возвращающие его целым и невредимым. Мы общаемся с ним мысленно, и скорбь наша растворяется, уступив место светлому утешению.

Но что делать, как дальше жить, если друг, в которого верил как в себя, который был ближе, чем жена, и может быть, даже чем сын или дочь, если этот друг предал тебя и стал чужим. Нет, не чужим. Что чужой?! Чужого мы встречаем и провожаем безразличным взглядом. Что он есть, что его нет. А предательство друга разъедает нам сердце, разочаровывая во всем, что есть настоящего, стоящего в жизни. Его предательство сеет неверие, недоверие в людей, и мы уже никогда не доверимся другому человеку.

«Как мог сломаться Бекхан? – думал Владимир, лежа в пустой камере, в которую почти не долетали звуки улицы, – Он же был самым стойким и крепким из нас троих. Ведь я в него верил, пожалуй, больше чем в Заманжола. Что могло так повлиять на него? То, о чем он рассказал Заманжолу, несерьезно. Неужели жизнь может заставить отступиться таких, как Бекхан? Чего тогда ждать от других?»

И вновь грохот откидываемых запоров прервал размышления Владимира. Ох уж эти задвижки и засовы! Владимир собрался сказать что-нибудь резкое тюремщику, но вошедший в камеру Вячеслав улыбнулся ему, как старому знакомому, и он промолчал.

– Что нового? – поинтересовался Владимир.

– А! – Вячеслав неопределенно махнул рукой, – Все то же. Эта шлюха и впрямь решила меня посадить.

– О ком это ты?

– О Юлии. Да-да! О той самой. Хотите послушать, чем все у нас кончилось?

Владимир кивнул, соглашаясь. Вячеслав достал из рукава спрятанный там «бычок» старательно расправил его и закурил. Сделав несколько затяжек, передал Владимиру. Потом уселся поудобней на своих нарах, сложив ноги по-казахски и продолжал свою исповедь.

– Коля уехал, все провожающие вернулись в дом допивать, что осталось от бурных проводов, а мы… Юлия была пьяна, и я был нетрезв; мы с ней остались одни во дворе, и я потянул ее за руку в угол, где стояла прислоненная к стене лестница. Юлия все поняла, и, подмигнув мне, полезла на чердак. Вот мы забрались туда, вот Юлия сидит на том матрасике, лежащем на том же месте, и, упершись откинутыми назад руками, наблюдает, пьяно улыбаясь, как я дрожащими пальцами безуспешно пытаюсь расстегнуть молнию на ее юбке.

– Сдался тебе этот замок, – сказала она лениво. Я остановился и растерянно взглянул на нее.

– Вот пацан! – презрительно скривив губы, произнесла Юлия. И посоветовала, – Да задери ты юбку. Давай-давай, смелее! Ты что, никогда не раздевал девок?

Во-от, – удовлетворенно протянула она и добавила вкрадчиво, – А теперь сними трусики.

Меня била лихорадка. Я никак не мог ухватить скользкой и тонкой ткани ее трусиков. Пот заливал глаза, я запарился! Наконец, показалось кудрявое лоно, лобок в светлых завиточках, вот Юлия приподнялась, и я стянул-таки эти проклятые трусики!

Юлия откинулась на матрасике и развела бедра. Я, как зачарованный смотрел на ее красновато-бурую щелочку, окаймленную нежной шерсткой. Юлия стянула блузку и обнажила торчком стоящие груди. Я лишь переводил глаза с ее влагалища на груди, и обратно, не в силах оторвать взгляда от них.

– Ты затащил меня сюда, чтобы поглазеть на мои сиськи? – насмешливо поинтересовалась Юлия, – Раздевайся скорей, я замерзла.

Я быстро скинул одежду и оказался на вожделенном «ложе». Наконец это свершилось! Наконец наяву, по-настоящему, не в грезах! Я фонтанировал, выдавая все, что накопилось во мне, а Юлия умело направляла меня, меняя позы, заводясь сама и кончая вместе со мной. Мы с ней так разошлись, что чердак ходил ходуном. В какой-то момент мы услышали сердитый голос отца. Он кричал со двора:

– Вячеслав! Чего ты там распрыгался?

И добавил:

– То ходит смурной, еле живой, а то затеял скачки на чердаке!

Мы захохотали и затем долго веселились, представляя, что бы он сказал, если б заглянул сюда.

После мы часто занимались сексом, и мне это занятие очень понравилось. Юлия сильно меня заводила, у ней был дар привлекать и заводить. Я почувствовал себя мужчиной, резко пошел в рост и вширь, и скоро заматерел и стал походить на Колю. Я стал уверенным, даже нагловатым и, как Коля, проходил смело в клуб, кидаясь с кулаками на любого, кто задирал меня. Я был неразлучен с Юлией, и она придавала мне отваги и силы. Конечно, деревня наша гудела от сплетен.

Отец ни во что не вмешивался, а мама пыталась образумить меня. Коля в письмах грозился убить меня, до него долетали весточки из родной деревни. Но я отмахивался от маминых увещеваний – не жена же Юлия ему! Юлия тоже получала от него угрожающие письма, и она, смеясь, давала мне читать.

– Коля нас убьет. Убежит с автоматом из части, приедет сюда и пристрелит нас обоих! – сказала как-то она, ужасаясь понарошку.

– Ой, как страшно! – отвечал я весело, – Уж не знаю, куда спрятаться!

Затем добавил серьезно:

– Не боюсь я его. И никогда не боялся. Теперь он меня не одолеет. Я уже не прежний Славка. И тебя я ему не отдам. Ты и не рыпайся!

– В каком смысле? – Юлия недовольно повела плечами, – Мы с тобой не расписаны и можешь не командовать. Я и Колю не боюсь. И вообще, я скоро уеду в город, так что разбирайся с братом без меня.

Я думал, что она собирается поступать – мы как раз заканчивали школу. Но она имела в виду совсем другое. Только мы получили аттестаты и отгуляли на выпускном балу, как по деревне пронесся невероятный слух – Юлия выскочила замуж!

– Как – замуж?! – я не мог поверить, – Этого не может быть!

Но ее не было нигде. А спустя несколько дней к ее родителям приехали сваты из города. Оказалось, она встречалась в частых поездках в город с одним крутым из братвы. Муж ее, вроде вор в законе, был очень богат.

Я был в настоящей прострации. Юлия прислала пригласительную на свадьбу, но я не поехал. Скоро они с мужем прикатили на черной «Волге», и я еле узнал ее, – она была разряжена в пух и прах и походила на куклу – манекен из городского универсама. Я думал поговорить с ней, но куда там! Их сопровождали такие амбалы – братки, – навались на них все парни нашей деревни скопом, и то бы не одолели.

Я горевал, горевал… и смирился. А что было делать? Не вешаться же! Из-за этих переживаний я завалил экзамены в институт, а там подошло время служить. Я уехал – вернулся из армии Коля. Мама писала, что он сдуру поехал в город к Юлии, ну и там его так отделали, что он едва не отдал концы и долго выкарабкивался в реанимации. Ближе к дембелю я получил письмо, из которого узнал, что Юлия вернулась с маленькой дочкой – она стала вдовой, ее мужа кокнули на какой-то разборке. И что Коля теперь живет с ней.

– А черт с ними, с обоими! – выругался я тогда, скомкав письмо матери, – Я не полезу больше в этот дурдом!

Я хотел убедить себя, что чувства мои к ней уже в прошлом, что есть много замечательных девушек. Я зарекался много раз не думать о ней, но… но я не мог забыть ее, не мог забыть ее горячие объятия, нашу с ней любовь. Может быть, у нас была любовь? Я не знал ответа на этот вопрос, просто мысли мои раз за разом возвращались к нашим поцелуям, руки не могли забыть ее гибкого тела, и сердце нестерпимо ныло. Я хотел быть с ней, и только с ней.

Я вернулся из армии, и обнаружил, что она очень изменилась. Не было той соблазнительной и озорной девчонки, насмешливой и уверенной в себе. Меня встретили ее настороженные глаза. И она держала на руках маленькую девочку…

В этом месте Вячеслав почему-то тяжело вздохнул. Владимир молчал, ожидая продолжения.

– Звали ее дочку Леной. Леночка тогда уставилась на меня так внимательно, и вдруг неожиданно улыбнулась. Но я тогда не обратил на это особого внимания – ребенок есть ребенок, кому не улыбнется?

Наша детская комната была занята молодыми, и мне на первых порах пришлось жить в летней кухне – наступала зима и она была свободна. Родители ходатайствовали у руководства совхоза, чтобы Коле с Юлией дали квартиру; начальство обещало выделить малосемейку к лету, значит, зиму я должен был прожить в пристройке. Но я не переживал – мама топила печь, я был предоставлен самому себе и мог устраивать вечеринки и приводить девчонок на ночь. Короче, был сам себе хозяин.

Коля работал шофером и часто уезжал в рейсы; а однажды уехал на целый месяц – в командировку на север, на лесозаготовки. И вот Юлия стала наведываться ко мне по вечерам – то прибраться ей нужно у меня, мол, днем некогда, то печку подтопить. Придет, принесет с собой свою Леночку, сунет мне в руки – нянчиться, и прибирается. А делать в летней кухне было практически нечего, я по армейской привычке содержал идеальную чистоту. Так Юлия возьмет тряпочку, трет там и сям для виду, а сама все со мной кокетничает и разговоры заводит странные.

– Ты помнишь наше первое свидание на чердаке? – спросила она как-то.

– Юлия, зачем ворошить прошлое? – благоразумно заметил я, а у самого гулко застучало сердце.

– Мне кажется, ты меня не забыл, – продолжала она, не обратив внимания на мое замечание.

– Что это меняет, Юлия? – отвечал я, – Ты выскочила за крутого, а теперь – за Колю. Что ж теперь вспоминать наши детские свидания?

– А детские ли? – улыбнулась она, – По-твоему, секс – это детское занятие?

– Но мы уже другие, разве не так? Ты уж точно.

– Да, я изменилась. Но… но это только внешне. Ты не думай, что вот, мол, Юлия подурнела… Я все такая же горячая.

Она уставилась на меня, и я не выдержал ее взгляда. Я сделал вид, что забавляю ее дочку, а Юлия села возле меня и обняла. Она прижалась ко мне, и я ощутил жар ее тела.

Я почувствовал неодолимое желание. Какие-то доли секунды, быть может, я пытался бороться с искушением, но чары Юлии оказались сильнее меня. Она взяла ребенка из моих рук и усадила на лавку. Мы накинулись друг на друга, лихорадочно срывая одежду. То, что последовало потом, можно сравнить разве что с бурей. Не знаю, как тогда выдержала моя кровать – сетка отчаянно скрипела и прогибалась. Юлия вовсю «икала», а я бормотал что-то невразумительное. Я забыл обо всем; о том, что дверь в пристройку не заперта, о том, что в любой момент может нагрянуть мама с ужином – она в это время приносила мне кушать; о том, что Леночка сидит рядом с нами и с интересом глазеет на нас. Это я обнаружил после нашей бурной близости.

Не помню, как мы кончили. Обессилев, замерли, уткнувшись друг в друга. Я услышал ауканье Леночки. Оглянулся и заметил ее удивленный взгляд. И смутился. Юлия встала, быстро накинула платье, и только тут я заметил, что она была без трусиков, – значит, пришла уже с определенным намерением. Она улыбнулась и подмигнула, и я поразился – та же улыбка и то же подмигивание. Юлия изменилась, но она по-прежнему хотела нас обоих – и брата, и меня.

Она ушла, пожелав спокойной ночи, а я долго лежал, обдумывая случившееся. Все вернулось, все чувства к ней, все желания. И ревность к Коле, и неистовое желание близости с ней. Я понимал, что возвращается и наше с братом соперничество. И понимал, что это будет совсем другое соперничество, что это будет настоящая вражда, которая будет сопровождаться войной, битвами – мы оба довольно заматерели, служба в армии сделала свое дело. И я прекрасно знал, что Коля не отступится от Юлии, и она достанется мне разве что вместе с его смертью. Готов ли я был убить его тогда? Наверное, все же нет. А вот он… очень скоро он дал почувствовать мне, что разлучит его с Юлией только смерть – так он любил ее.

Больше месяца Коля был в командировке, и все это время Юлия навещала меня в моей пристройке. А однажды нас, спящих, застукала одна из моих подруг, пришедшая, чтобы позвать меня на очередную вечеринку – я связался тогда с одной веселой компанией моих погодков и больше гулял, чем работал, решив, что имею право отдохнуть после армейских тягот. Лишне говорить, что скоро деревня опять была полна сплетен. Дошли они и до матери. Она уже что-то чувствовала по нашим с Юлией взглядам – что укроется от наших мам? И вот мама спрашивает, глядя на меня с бесконечной укоризной:

– Что ты делаешь, сынок?

Я понимал, что она осведомлена и не стал ничего отрицать.

– Мы с Юлией любим друг друга.

– Но она – жена твоего брата. Ты, возможно, любишь ее, не знаю, что она делает с вами… и я верю, что ты связался с ней не из вредности или желания досадить Коле. А вот она… Бог ей судья, но она для нас – сущая беда!

– Нет, мама, не беда. Она любит меня. И с самого начала любила только меня. А Коля… Он же силой заставил ее жить с ним. Она мне рассказывала, как все было.

– Ты наговариваешь на брата, сынок. Ты веришь ей, не зная, какая она. Ты забыл, как она выскочила за того бандюгу из города? Она же тогда наплевала на вас обоих. Я и Коле говорила, чтобы он не ехал к ней – ведь едва не убили! А как овдовела, так сразу и захомутала его.

– Мама, ты несправедлива к ней. Тот бандит тоже силой заставил ее. Оказывается, пригрозил перебить всех Савенко, если она откажется выйти за него. Что ей оставалось? А когда овдовела, Коля снова прицепился к ней. Она хорошая, мама, просто ей немного не повезло. И она любит меня и хочет быть только со мной. Но боится Колю. Говорит, – он стал совсем чумной после реанимации.

Я пытался убедить маму в том, что Юлия была невинной жертвой, забыв ее слова, сказанные тогда, еще до моей службы в армии: «И вообще, я скоро уеду… разбирайтесь без меня…» Я словно бы забыл ее презрительную улыбку, которой она одарила меня, когда мы случайно столкнулись с ней и с ее мужем в нашем клубе. Они пришли, чтобы похвастаться нарядами и драгоценностями, в которых тогда щеголяла Юлия. Я все это забыл.

– Ладно, пусть и так, как мне знать, – говорила мама, – Но что же теперь делать? Ты понимаешь, что здесь начнется, когда вернется Коля? Я ужасаюсь при одной мысли об этом. Прошу тебя, отстань от нее! Поезжай в город, ты ведь молодой, холостой, чего тебе киснуть здесь? Поступишь летом, если захочешь, а пока устройся там, – молодые руки везде нужны. Там, в городе, девок много, подберешь себе какую-нибудь. Ну, чего, впрямь, вцепились в одну, будто других нет?

Мама уговаривала меня уехать, и я согласился с ней. С одним условием – я заберу туда и Юлию. Вечером того дня я рассказал ей о нашем разговоре с мамой. И сказал:

– Я заберу тебя в город. Давай, собирай вещи.

– А что с Леной делать? – спросила она. По ее лицу было видно, что она не в восторге от моего решения.

– Что с ней делать? Оставь здесь. Устроимся там, и заберем. Пусть побудет пока здесь, она уже большая. Титьку не сосет, – что ей сделается?

– Ты что! Придумал тоже! Коля ее убьет! Выместит зло на ней.

– Да ну тебя! – я пытался уговорить ее, но Юлия уперлась – «убьет, да убьет».

– Ну, тогда оставь ее у своей мамы. Пусть побудет у вас, ведь ненадолго. Месяц – другой, пока устроимся, пока найдем какое-нибудь жилье.

– Нет, мама не возьмет. Я уже говорила с ней, когда выходила за Колю. Я чувствовала, что Леночка его раздражает. Он не может забыть, что ее отец едва не убил его. Да у мамы забот и без Леночки достаточно.

Юлия привела кучу доводов, по которым выходило, что она не может так, среди зимы, с маленьким ребенком на руках, уехать в город. И мы остались. Потом приехал Коля. Я не стал дожидаться, пока кто-нибудь ознакомит его со свежими сплетнями и, отозвав на задний двор, рассказал обо всем, что произошло в его отсутствие.

Что тут началось! Я проморгал его первый бешеный удар, но брат дал мне подняться. Я почувствовал мощь его ударов! Я бы не выдержал и трех из них и поэтому перешел к тактике уверток. Коля был сильнее меня; его удары, когда достигали цели, едва не ломали мне кости – я чувствовал, как трещат мои ребра. Но я был проворней. Я ловко уходил от его кулаков и давал ощутимые сдачи. Мы бились в темноте за сеновалом и нас не сразу хватились.

Мы оба умылись кровью, когда нас обнаружили. Отец не сумел утихомирить нас; рассвирепевшие, мы ничего не видели вокруг. Мы бились друг с другом, кружась на одном месте. Коля точно вознамерился решить тем поединком, кому будет принадлежать Юлия. И я понимал это. Я понимал, что мы бьемся насмерть. Кто победит, кто убьет соперника, – тот и завладеет Юлией. Я знал, что другого выхода нет.

Мама сунулась было меж нас, – куда там! Мы отталкивали ее с такой силой в пылу сражения, что она не могла удержаться на ногах. Она кричала, умоляла – тщетно. Коля предпринял решительную атаку, и сноп искр разлетелся из моих глаз. Резко наклонившись, чтобы не поймать следующий удар, я врезал Коле головой. Он отлетел, но сразу поднялся – не очень легко было справиться с ним. Он снова бросился на меня. Но его кулак просвистел мимо, и в этот момент я успел заметить, что он раскрылся. Я молниеносно провел удар по подставленному подбородку. И Коля рухнул! Он упал, и как оказалось потом, ударился затылком о край железного корыта для скота. И раскроил череп.