Текст книги "Горький аромат фиалок. Роман. Том первый"

37

– Вы хотите знать, чем у нас все кончилось? – сказал Вячеслав, когда они с Владимиром опять остались наедине. В присутствии других сокамерников он всегда молчал.

Владимир кивнул, повернувшись к сокамернику, с которым успел сдружиться. Тот, по обыкновению удобно уселся, поджав под себя ноги.

– Назавтра, после той ночи, я отправился к Юлии. Когда я вошел в ее дом, она завтракала. Приветливо улыбнувшись мне, пригласила к столу. Я отказался – тогда она придвинула ко мне стул. Но я не стал и садиться.

– Юлия, почему ты избила Лену? – спросил я ее.

– А это не твое дело! – отрезала она. Приветливая улыбка на ее лице сменилась выражением досады. Юлия смотрела на меня как-то нехорошо. Мне показалось, что она все о нас знает.

– Как это не мое, она – моя племянница, – возразил я.

– Ты знаешь, что это не так. Лена рождена не от Николая, поэтому уволь меня от каких-либо претензий. Она моя дочь, и я буду делать с ней, что захочу.

– Пусть она и не от Николая, но он удочерил ее. Я считаю… я ее считаю родной. Сколько лет ты не вспоминала о Лене? Все эти годы я заботился о ней.

– Спасибо. Но я не просила тебя об этом. Что тебе еще нужно?

– Я хочу, чтобы вчерашнее больше не повторилось. Лена уже не маленькая и ты перешла все границы. Как ты могла так ее избить! Так вывалять в грязи! Как она покажется подругам с таким лицом? И что такое она сделала, чтобы так с ней поступать?

– Она знает, за что получила. И еще получит, если будет бегать к тебе. Ведь она провела эту ночь у тебя?

– Да. А куда было ей деваться? И вообще, что происходит, Юлия? Ты решила на Лене сорвать зло за свою неудавшуюся жизнь? Но ведь она ни при чем! Все, что с тобой произошло – это только дело твоих рук.

– Заткнись! Моя жизнь – это моя жизнь, и не суй в нее свой нос. Я мать, и хочу, чтобы с дочерью не произошло того, что произошло со мной. Я знаю, почему ты заботишься о Лене. Не думай, что у людей нет глаз, нет ушей.

Я почувствовал, как кровь хлынула к лицу. Проницательная женщина попала в самую точку. Она смотрела на меня так, словно застигла меня на месте преступления. Я решил уйти. Юлия поняла мое намерение и поднялась. Мы стояли друг против друга, и на моих глазах менялось ее лицо.

– Я все знаю, Слава, – произнесла она вкрадчиво, – Леночка совсем еще юна, и мне, как ее матери, надо бы накатать на тебя заяву. Ты, наверное, знаешь, что за изнасилование по головке не погладят.

Юлия замолчала. По ее изменившемуся тону я почувствовал, что она готовит что-то нехорошее. Она молчала, выжидая, что я скажу. А я не хотел лгать, наоборот, я должен был сказать, что отныне Лена принадлежит мне.

– Что сказать тебе, Юлия? У тебя отличные осведомители. Но я и не хочу ничего скрывать. Мы с Леной любим друг друга. И я не насиловал ее. Она сама отдалась мне, по своей доброй воле, ведь мы решили стать мужем и женой. Как только она окончит школу, мы распишемся. Теперь она будет жить со мной, и если ты захочешь переселиться к нам, я не буду возражать. Была снохой – станешь тещей.

– Интересное предложение! – протянула она, театрально расширив глаза. И добавила, понизив голос:

– А что делать с тем, что было когда-то между нами? Или ты забыл обо всем?

Я молчал, глядя в ее зеленоватые глаза. «Она имеет на меня виды», подумал я. Пока я соображал, как ответить, Юлия заговорила вновь:

– А я вот не забыла. Сейчас я одна, свободна, и, как видишь, далеко не старуха. Почему бы нам не сойтись? Я знаю, все эти годы ты любил только меня и не мог подступиться из-за своего брата. Ты хочешь утешиться Леночкой? Зачем? Бери меня – я согласна.

Я опешил.

– Ты! – я не находил слов, – Ты думаешь, что говоришь?! То, что было между нами, давно перегорело и развеялось. А теперь я нашел свою любовь, свою, только свою, понимаешь? Которую не нужно делить ни с кем. Свою любовь – чистую, настоящую!

– Я так не думаю. Если не возьмешь меня – отстанешь от Лены. Она моя дочь и я ее тебе не отдам. Лучше соглашайся на мое предложение.

Юлия улыбалась, ожидая моего ответа, а я чувствовал, как она обволакивает меня своей непонятной аурой, как тогда, на чердаке нашего дома. Я ничего ей не ответил – повернулся и бросился вон из дома.

После некоторых колебаний я рассказал Лене обо всем. Она стала моей женщиной, и должна была знать все. Пришлось рассказать о нашей с Юлией былой близости. Мой рассказ подействовал на нее удручающе. Очевидно, ее поразило то, что я спал с ее матерью, пусть это и было давно. После некоторых раздумий она заговорила, глядя на меня своими чистыми глазами:

– Это было давно. Я тогда была маленькой, и ты не знал, что полюбишь меня. Но теперь ты любишь меня. И только меня. Ведь так?

Она приникла ко мне. Я гладил ее волосы и думал: «Какая ты мудрая не по годам!»

– Ты умница, – сказал я, – И ты правильно все рассудила. Я любил когда-то Юлию, но любовь та давно умерла. Пусть тебя не тревожат мои прошлые женщины. Ты умница и понимаешь, что я не виноват, что родился раньше тебя. Что было – то было. Но все прошло, исчезло без следа, потому что было не всерьез. И наверное, оттого, что я знал, – ты когда-нибудь появишься в моей жизни. И теперь все у нас будет по-настоящему. Без черных мыслей и подозрений, без глупой ревности и мелочных придирок. Не разменяем любовь, не растеряем ее, не оскверним грязными мыслями. Я – твой, ты – моя! И мы оба чисты, и ты, и я. Ты согласна со мной?

Вместо ответа Лена закивала, не отрывая головы от моей груди. Я уткнул лицо в ее волосы и с наслаждением вдохнул ее аромат. Лена повернула ко мне свое лицо, и я начал целовать ее пухлые губки. Постепенно поцелуи мои перешли к шее, плечам, затем к грудям. Я неторопливо и истово покрывал ее тело поцелуями. Мои губы постепенно опускались все ниже и ниже – к ее тугому животу, к пупку, а потом и еще ниже. Я с наслаждением ласкал ее юное тело, и не было в тот момент счастливее человека…

Вячеслав замолчал. Он откинулся на топчан, и глаза его мечтательно прикрылись веками. Взгляд его ушел внутрь, мысли его вернулись к своей Леночке, к тому счастливому мигу, который он заново переживал. Владимир сидел не шелохнувшись, боясь вспугнуть видения своего товарища. И он вспомнил свою юную Татьяну, и как в приступе обожания ласкал губами ее клитор, доводя и себя, и ее до экстаза…

О, женщины! Как не воспеть ваших чудных прелестей! Как забыть о ваших, зацелованных трепетными губами женолюбов, влагалищах! Их не испоганить грязным членам насильников, не испохабить нечистым языкам пошляков! Они – истинные врата рая, и для тех, кто входит в них, и для тех, кто выходит на этот белый свет. Вы – неиссякаемый источник блаженства, вы – чистый родник жизни. Пусть вовек не выведутся племена очарованных вами, пусть продолжится вечно поклонение сонмов, жаждущих испить свою долю наслаждений! Да будете вы оплодотворены, и да не изведется никогда род человеческий!

Резкий окрик в коридоре вывел наших узников из задумчивости.

– Что же было дальше? – спросил Владимир.

– А? – Вячеслав встрепенулся. Он глядел несколько секунд недоуменно, пока не понял, что сосед по камере ждет продолжения его рассказа. Он вздохнул и продолжал свою исповедь:

– Счастье наше оказалось коротеньким. Мы лежали в полудреме после близости, когда кто-то заколотил требовательно в дверь. Лена вздрогнула и взглянула на меня затревожившимися глазами. Я встал и, застегивая на ходу брюки, пошел открывать. За порогом стояла Юлия.

– Где Лена? – спросила она тоном, не предвещающим ничего хорошего.

– Здесь, – отвечал я, хмуро глядя на непрошенную гостью.

– Пропусти! – требовательно бросила она, пытаясь пройти в дом. Я загородил дорогу.

– Вячеслав, не дури! – процедила она сквозь зубы, – Не то я прямо отсюда пойду к участковому и подам заявление, о том, что ты изнасиловал ее и силой удерживаешь у себя.

Мы стояли некоторое время, глядя друг другу в глаза. Я понял, что Юлия осуществит свою угрозу, и пропустил. Лена сидела на кровати, закутавшись в одеяло. Вся ее фигура выдавала напряжение, но испуга на лице не было. Я подошел и стал рядом. Лена приклонила голову ко мне, давая понять, что она под моей защитой. А Юлия приказала и голос ее неприятно взвизгнул:

– Марш домой, маленькая шлюшка!

– Не пойду! – твердо отвечала Лена, – Я буду жить здесь. Мы со Славой поженимся.

– Да что ты говоришь! – воскликнула Юлия и уперла руки в бока, – А меня ты спросила? Ты обо мне подумала?

– Можешь жить с нами, мы не против, – сказала Лена, взглянув на меня снизу вверх. Словно спрашивала, не буду ли я возражать. Но я улыбнулся ей ободряюще. Тогда она вновь взглянула на Юлию и повторила уверенно:

– Можешь жить с нами, – лишь бы не мешала.

– Да?! Но ведь вся деревня будет потешаться над нами! Не лучше ли мне стать его женой, а тебе – его падчерицей? Так будет естественней, ведь мы с ним ровесники. К тому же мы когда-то были любовниками. Мы с ним несколько раз переспали. Разве Слава ничего тебе не рассказывал? Сделаем так, и я обещаю не мешать, если вы иногда решите побаловаться. Чего не сделаешь ради единственной дочери? Соглашайтесь на такой вариант, или… Слава знает, что я сделаю, я его предупредила.

Лена молчала, ошарашенная этими словами. Я же не мог больше сдерживаться.

– Ах ты дрянь! – вскричал я, – Вон отсюда! А ведь я еще жалел тебя, думал, Коля испортил тебе жизнь. Теперь я понимаю, что это ты во всем виновата. Уходи! Уходи, Юлия, не то я не погляжу, что ты баба. Так отделаю, что забудешь, как тебя зовут.

Юлия не торопилась. Она смерила нас с Леной ледяным взором и сказала:

– Ладно, черт с вами! Не хотите по-хорошему – будет по-плохому. Подумайте, у вас есть время до утра. Потом будет поздно. Думай ты, Вячеслав, ведь пропадешь ни за что. Ленка что – она глупая и легкомысленная девчонка. Ты пропадешь, а она и не вспомнит о тебе. Заведет себе другого. Ты не мальчик и должен все понимать. Мне будет жаль, если такой видный мужчина сгинет в самом расцвете сил.

Естественно, я не мог принять ее предложения. И Лена не вернулась домой. Всю ночь мы отдавались своей любви, стараясь не вспоминать о существовании Юлии. Но все кончилось утром следующего дня, хотя я и надеялся, что Юлия не осуществит свою угрозу.

К нам постучались, когда мы спали. Я осторожно встал и вышел, стараясь не разбудить Лену. Участковый сказал, хмурясь и словно извиняясь, что поступило заявление от Юлии, и что он должен отвезти меня в райотдел, мол, там и разберутся. Я вернулся в дом, чтобы одеться. Лена мирно посапывала. Я быстро собрался, и вышел, только прикоснувшись губами к ее чистому лбу. Я оставил ей записку.

«Солнышко мое, – написал я, – Я поехал в район. Не горюй и жди меня. Смотри за домом и хозяйством. Я знаю, что ты справишься, ведь ты теперь моя жена. Целую, твой муж Слава».

Вячеслав замолчал. Он сидел, печально уставившись в решетчатое окно, за которым ворковали голуби. Птицы свободно отдавались своей любви, не подозревая, что за это естественное чувство можно поплатиться свободой. Владимир с состраданием окинул поникшую фигуру своего товарища по несчастью.

– Да-а, – протянул невесело он и спросил, чтобы как-то развеять тягостную атмосферу, – А Лена приезжала к тебе? Тебе разрешили свидеться с ней?

– Нет. Но мне показывали акт об ее освидетельствовании. Зачем нужно было делать это? Я же не отрицал того, что было между нами. Нет, им обязательно нужно унизить человека.

Владимиру захотелось как-то поддержать несчастного парня, вселить в него надежду, уверенность в том, что жизнь его не кончена. И он заговорил, вкладывая в слова всю силу своего убеждения.

– Слава, послушай, что я тебе скажу. Это очень важно. Многие считают меня неудачником, а некоторые – так просто дураком. Но это не так. И то, что я сижу здесь, ни о чем не говорит. Я, как и ты, жертва эгоистичных и жестоких людей. Ведь я, как и ты, не захотел идти у них на поводу. Я старше тебя, я немного узнал жизнь; и я считаю, что ты не должен отчаиваться. Я в тюрьме, меня ждет долгий срок, но все равно не считаю, что жизнь моя кончена. Нет, просто наступило время испытаний, которые должны проверить меня на прочность. И я готов к ним. Я уверен в себе, и я спокоен. Я знаю, что зона меня не сломает. Говорят, там другие законы. Может быть. Но я буду жить там по своим, человеческим законам, и никто не заставит меня изменить им.

Мы с тобой знаем, как бывают жестокими люди, как они подчас несправедливы. Но они не смогут заставить нас уподобиться им. Ни за что! Мы останемся такими, какие мы есть, что бы они с нами ни сделали.

Мне хочется попасть с тобой в одну зону, чтобы быть рядом, чтобы поддержать тебя. Но вряд ли это будет так, ведь у нас разные статьи. Я знаю – нам обоим будет нелегко, но ясно, что тебя ждут испытания гораздо тяжелее. Это так, и я не буду зря успокаивать тебя. Тебе будет тяжело, неимоверно тяжело. Но прошу, заклинаю! – не накладывай рук на себя. Будь стойким, и что бы ни сделали с тобой, держись. Держись, ибо ты должен пережить все и вернуться к своей Лене, к своей жене. Я знаю, – она дождется тебя; эта Юлия лжет, говоря, что Лена забудет тебя. Такие, как Юлия мерят людей своей, короткой меркой. Ты должен выйти из испытаний невредимым, потому что ты должен думать о своей Леночке, о своей жене, которой нужен только ты. Только ты, и никто другой. Я в этом уверен, хотя и не знаю ее. Но я в этом уверен, потому что я успел узнать тебя.

Да, тебя будут унижать, оскорблять, возможно, даже осквернят. Но осквернят только тело. Душа твоя для них недоступна. Ты понимаешь меня, Слава?

Вячеслав слушал Владимира, и непроницаемый мрак, застивший все его будущее, понемногу стал рассеиваться. Его глаза освободились от безнадежности и засветились благодарностью к человеку, который сам, находясь в безнадежном положении, нашел слова, которые вселили уверенность, надежду, веру в будущее. А Владимир продолжал:

– То, что с нами сделают люди – на их совести. Они родились такими, они, как ты говорил, как хищные звери и не понимают своего убожества. А мы должны держаться так, чтобы не уронить человеческого достоинства, чтобы не опуститься до этих нелюдей. Не стань одним из них, не оскверни свою душу, не опустись, не сломайся! И тогда ты выйдешь победителем из этих испытаний; человеком, с которым никто ничего не сможет сделать; человеком, который не зачерствеет, который будет любить, и который будет любим вопреки всему.

38

Заманжол слушал младенческий лепет Алтынай, а мысли его, пробив толщу времени и пространства, вернулись туда, в точку, в которой была Земля со всеми своими обитателями пятнадцать лет назад. Упрямая сила памяти, вопреки законам мироздания, возвращает нас в невозвратимое, раскручивая обратно витки, намотанные планетой на свою орбиту.

Заманжол вспоминал Алтынай из пионерлагеря и сравнивал с ней нынешней. Она сумела проскочить какой-то короткой дорогой мимо тех витков, в то время как он сам тратил эти годы так бездарно. Но, удивительно, – сейчас их груз перестал давить на душу, и он чувствовал юношескую упругость и легкость в мышцах, и смотрел в будущее, словно только начал жить, словно он – студент-практикант, только что прибывший в тот пионерлагерь.

Темные тучи сгущались над ним в школе и дома, а он не хотел ничего замечать. У него появилось солнце, осветившее и обогревшее его пасмурную жизнь. Он стал молодым, он только начал жить, и все было впереди.

Глядясь в зеркало, он замечал, что морщины на лице разглаживаются; начавшие редеть волосы вновь загустели и завились, проблески седины растворились в залоснившейся смоли. К нему заново возвращалась молодость. Балжан заметила эти перемены и еще пуще занервничала.

– Все молодишься? – неприязненно бросала она, видя, как Заманжол с удовольствием растирает полотенцем мокрый после душа торс, – Все для своей молодушки стараешься?

– Балжан, перестань! – отвечал, улыбаясь Заманжол, – Ты ухаживаешь за своим телом – почему мне нельзя?

– Я женщина! – возражала Балжан, – Но и я не стараюсь особо; по крайней мере, не стремлюсь выглядеть моложе своих лет. Мне это ни к чему. А ты…

Она не могла выносить его жизнерадостности, ее буквально корежили его бодрые взгляды и улыбки про себя. Она знала, по ком эти улыбки, и в припадке ревности думала, что болезнь Алтынай – ловкий трюк, придуманный, чтобы внедриться в их семью. Балжан твердила, что Алтынай поселится у них только «через ее труп».

Но Заманжол не раздражался ее упрямством. Он спокойно повторял, что Алтынай – не его пассия, и что он хочет взять ее под свою опеку только из милосердия. Балжан твердо стояла на своем, но чувствовала – Заманжол поступит по-своему. Она видела, как он уверен в себе; в нем не было ни капли сомнений. Сомнения поселились в ней самой.

Иногда, в минуты просветления, Балжан думала, что, наверное, Заманжол и не лжет, что может быть, и нужно помочь несчастной девушке. И она готова была поставить свою подпись под заявлением, о чем ее постоянно просил Заманжол. Балжан чувствовала, что потеряет, наверняка потеряет его, если не согласится с ним. Она чувствовала, что эта Алтынай все больше заслоняет ее в глазах Заманжола, и воспитание невменяемой девушки может стать единственным делом его жизни.

Но потом в ее воображении возникали картины одна ужаснее другой. В них Заманжол предавался любви с Алтынай прямо под ее носом, в их постели, и эти видения сметали слабые ростки человечности в ее душе. Балжан страдала. Она вся издергалась; срывала зло на всех, кто попадался под руку – на муже, на дочери, на учениках, на соседях, с которыми прожила мирно столько лет, на случайных попутчиках в автобусе или в маршрутном такси. Она злилась на них, словно по их вине Заманжол потерял машину. Она видела, глядясь в зеркало, как подурнела в последнее время, и злилась, ощущая возрастающий контраст между собой и Заманжолом. Ей казалось, что она безнадежно стареет на фоне молодеющего мужа.

– Ну что ты все время злишься! – пытался образумить ее Заманжол, – Успокойся и перестань подозревать меня. Я по-прежнему люблю тебя и никогда не изменю тебе. У нас счастливая семья. Нас было трое – станет четверо. Появится интересная научная работа; можно будет защитить диссертацию на ее основе. Разве тебе не хочется стать кандидатом наук? Может быть, у нас появится возможность перейти к преподаванию в вузе.

Заманжол рисовал заманчивые перспективы перед практичной женой и замечал, как у нее загорались глаза, но, как только дело доходило до подписи в заявлении, сомнения ее возвращались с новой силой. В конце концов, она согласилась, но поставила условие – пусть Заманжол вернет машину.

– В том, что мы потеряли машину, нет вины Алтынай, – возразил Заманжол.

– Да, но нам понадобятся деньги на ее содержание, – стояла Балжан на своем, – Нужно будет нанять санитарку, ведь эта Алтынай лежачая.

– Нет-нет, никаких санитарок! Обойдемся своими силами. Алтынай скоро сможет ходить. Она уже может сидеть. Будем больше заниматься с ней, и сдвиги станут еще ощутимее. Может быть, тебе придется взять академический…

– Еще чего! – вскричала Балжан, – И не думай! Я работу не брошу, нянчись с ней, как хочешь. И вообще, я тебе ясно сказала: верни машину, – тогда и поговорим. А пока нечего разговорами пустыми заниматься.

Заманжол звонил в полицию, в таможню, но пока не получил внятного ответа. Звонил он и Алии Бектемировой, справляясь, как продвигаются дела с опекой над Алтынай. Та отвечала, что все уперлось в отсутствие у Алтынай документов. Запросы ничего не дали. Данных о ней нигде нет. Теперь суд будет устанавливать ее личность, и только после этого станет возможным оформление личных документов. Отъезд Алтынай в интернат был задержан, и Заманжол надеялся, что ее туда не отправят.

В школе установилось временное затишье. Дарья Тиранова вроде бы оставила Заманжола в покое, перестала донимать его придирками и упреками, чему он был очень рад. Он не знал, что послабление с ее стороны вызвано тем, что она ждала действия механизма дискредитации, запущенного ею во всех уровнях системы образования. На тех уровнях завертелись и начали набирать обороты маховики и шестеренки, способные размолоть и раздробить любого, кто проявит неосторожность и попадет в их безжалостный захват. Дарья Захаровна твердо знала – это обязательно произойдет, ведь Заманжол Енсеев не первый, с кем она расправилась подобным образом.

Заманжол Ахметович спокойно работал, вливая в души и умы своих питомцев живительную влагу знаний, удвоив силу своего таланта энергией вернувшейся молодости. «Эх! Если б всегда так работалось», – думал он, отдыхая душой во время временного затишья, не зная, что это последние его дни в школе, последние уроки.

Сколько способных, талантливых педагогов трудятся под гнетом властных чинуш! Они вынуждены приспосабливаться, «прогибаться», как выразился поэт, под этих всемогущих деспотов, обладающих обширными связями во всевозможных властных структурах.

И редко кто, подобно Заманжолу Енсееву, решается открыто противостоять своим дарьямзахаровнам. Такая позиция не считается целесообразной. Коллеги Заманжола, солидарные с ним, советовали «не высовываться», закрыть глаза на некоторые вещи, творящиеся в школе, не встревать в конфликт с директрисой.

Способные люди во всех отраслях применяют подобную тактику, чтобы не быть отлученными от любимого дела. Многие прекрасные учителя трудятся, делают незаметно свое светлое дело, культивируя души детей, теряя в малом, чтобы иметь возможность творить великое. И именно эти люди остаются в нашей памяти, а их угнетателей мы забываем. Или, если вспоминаем, то недобрым словом.

Галия Досовна, пожилая учительница, перевидала всяких самодуров на своем веку, и придерживалась в отношениях с ними принципа «не тронь говно…». Ее все уважали, и даже Дарья Захаровна вынуждена была считаться с ее заслугами. Но, при всем при этом, Галия Досовна не могла позволить себе конфликтовать с ней и не всегда поддерживала Енсеева, который, по ее мнению, часто поступал неразумно. Она видела, к чему ведет Тиранова, и решила поговорить с ним, посоветовать и предостеречь.

Все так же было сухо и тепло. Галия Досовна окликнула Енсеева, направлявшегося к остановке. Еще не совсем увядшая красота ее подчеркивалась со вкусом подобранной одеждой. Эта привлекательная пожилая женщина отличалась своеобразной манерой подвязывания платка, выделяющей ее среди женщин, повязывающих платки по правилам здешних мест. Заманжол любил ее; Галия Досовна напоминала ему его покойную маму, которая была такой же статной и красивой.

– Удивительная нынче осень, – «пропела» Галия Досовна. И голос ее напоминал Заманжолу незабвенный голос матери, поэтому, слушая пожилую учительницу, он немного волновался.

– Да, – поддержал он ее, – Наверное, и зима будет мягкой.

– Скорее всего, так и будет, – согласилась с ним Галия Досовна, – Очевидно, следующий год будет засушливым. Метеорологи предсказывают глобальное изменение климата. Он станет более сухим и жарким. Так что такие осени станут привычными.

– Конечно, комфортно, когда сухо, но дожди нужны, – заметил Заманжол, выдавая свое сельское происхождение, – Что станет с почвой в наших и без того засушливых краях?

Как часто мы завязываем малозначащий разговор, о чем угодно, не решаясь сразу приступить к главному. Заманжол понимал, что Галия Досовна окликнула его отнюдь не для обсуждения грядущих изменений климата. Но он тактично поддержал начатую тему.

– Ты не торопишься? – поинтересовалась та, видимо решив, что предисловие было достаточное.

– Нет, – ответил Заманжол, хотя всем своим существом стремился к Алтынай.

– Тогда проводи меня, я хочу поговорить с тобой.

Заманжол кивнул, соглашаясь, и пошел рядом с ней. Она жила недалеко от школы, в доме, когда-то специально построенном для учителей, но занятом теперь посторонними людьми.

– Извини, если лезу не в свое дело, – начала Галия Досовна разговор, который обдумывала с начала учебного года, но к которому сумела подступиться только сейчас – такой она была деликатной и тактичной.

– Вам незачем извиняться, Галия Досовна, – заверил ее Заманжол, – Говорите, я слушаю вас.

– Да-да. Но все же, зачем ты все время стараешься нажить неприятности? Восстановил против себя Дарью Захаровну, Боту Хасеновну… и некоторых других учителей. Ты хороший учитель, и мы не хотим, чтобы школа лишилась тебя.

– Кто это – «мы»? – спросил Заманжол, быстро взглянув на собеседницу.

– Мы все – учителя, ученики…

– А мне кажется, что за меня переживают не все наши учителя. Большинство равнодушно к другим, их «хата с краю», их лишь бы самих не трогали. Я ощущаю поддержку лишь от единиц.

– Многие согласны с тобой и рады бы поддержать, но не могут позволить себе такую роскошь. И не спеши их осуждать. И я во многом согласна с тобой, но… как ты думаешь, что важнее? Отстаивать свои принципы, проявить характер, или делать свое дело, иметь возможность учить и воспитывать?

– Я думаю, что и то и другое одинаково важно. Как я могу воспитывать кого-то, поступаясь при этом своими принципами? Меня попросту перестанут уважать!

– Значит, меня не уважают?

– Нет, что вы, – смутился Заманжол, – Я этого не говорил.

– А я принципиальна?

– Да… конечно.

– А почему я не конфликтую с Дарьей Захаровной?

– Не знаю, – Заманжол пожал плечами, – Она не осмеливается покушаться на вас, на ваш авторитет. Вы – заслуженный учитель республики!

– Значит, я родилась с этим авторитетом? Сразу же получила звание? – Галия Досовна улыбнулась, но глаза ее были печальными, – Эх, Заманжол, Заманжол! Были времена, когда и я была молоденькой учительницей. И я пыталась быть прямой и принципиальной. Но… но ни в чем нет совершенства, и нам приходится с этим мириться.

Все, о чем говорила Галия Досовна, было обдумано Заманжолом бессчетное количество раз, и он знал, что доводы мудрой учительницы разумны. Он соглашался с ними… и поступал им наперекор.

– Я все понимаю, Галия Досовна, – сказал он, – И знаю, что у Дарьи Захаровны прочные позиции, обширные связи, и что не мне с ней тягаться. Но что же делать? Неужели нам всю жизнь пасовать перед ней, перед такими, как она? Я не хочу! Да, возможно, – это проявление моего эгоизма. Во всяком случае, многие так думают. Да, я рискую быть уволенным и могу лишиться доступа к своим ученикам. Но я тешу себя надеждой, что заронил в тех, кого успел воспитать, стремление к справедливости, дух борьбы и даже противоречия, стремление противостоять тирании посредственностей. Пусть дети знают, что нельзя давать спуску тупости и ограниченности, что всегда нужно давать отпор самодурам и деспотам. Так я считаю, Галия Досовна. И потом, уже поздно что-либо менять. Будь – что будет! Если я сейчас пойду на попятный, меня перестанут понимать мои ученики, и пойдут насмарку все мои труды. Вы же знаете, какие они максималисты. Какая будет польза от меня, если они теперь перестанут меня уважать?

Галия Досовна кивала, соглашаясь, а ее глаза тонули в глубокой печали.

– Заманжол, ты прав. И ты все правильно делаешь, – сказала она, – И я завидую тебе, – у тебя совесть чиста. Ты не совершал ошибки, такой, какую по молодости совершила я. Да, я сейчас заслуженный учитель республики. Да, я уважаемый человек. Но уважаю ли я себя? И почему я всю жизнь мирилась с Дарьей Тирановой?

Они уже стояли во дворе ее дома. Галия Досовна пригласила Заманжола в беседку, которая сейчас пустовала.

– Я хочу рассказать тебе об одной истории, – сказала она, когда они оказались в тени сплошного полога из уже пожелтевших вьюнков, – Произошла она давно; тогда я была молодой учительницей, в общем-то, глупой и наивной девушкой Галией. А Дарья Захаровна – она тоже тогда была молоденькой девушкой Дашей. Но только вовсе не глупой и далеко не наивной.

Директором у нас был солидный, уважаемый всеми мужчина – Кудайберген Абдуллаевич, а завучем – учительница математики, Сара Мухановна. Они оба имели семьи, но любили друг друга. Бывает такое в жизни. Но глупая и наивная учительница по имени Галия плохо знала жизнь, и она тогда витала где-то в облаках. А вот другая молоденькая учительница, по имени Даша, стояла твердо на земле, но умело использовала тех, кто витает в облаках.

Однажды Даша Тиранова подошла ко мне и сказала с возмущением:

– Какие они все же бессовестные!

Я удивилась:

– Кто? О ком ты?

– Да о Кудайбергене Абдуллаевиче и Саре Мухановне!

– Ты что, – какие же они бессовестные?!

– Ну, как иначе их назвать! Я сейчас забежала к нему в кабинет, – забыла там свой журнал. Он намедни вызывал меня, так я и забыла журнал. Нужно идти на урок, а журнала нет. Вспомнила, – ведь он остался в кабинете у директора, забежала, – а он и она… они целуются!

– Кто – он и она?

– Ну, ты что – совсем?! Он – Кудайберген Абдуллаевич и она – Сара Мухановна!

Я побледнела. Это не укладывалось в голове, – Кудайберген Абдуллаевич! Ведь я его боготворила! Да и Сара Мухановна, – ведь ее все уважали! Первая моя реакция:

– Не может быть!

– Да! И я сначала не поверила своим глазам! Стою, смотрю, а они прилепились – не оторвать. И не замечают, что я стою, смотрю. Представляешь?!

– Да нет, не может быть!

– Ты что – не веришь мне?

Я не знала, что сказать. Конечно, я верила своей приятельнице. Даша Тиранова не давала повода обвинить себя во лжи. Вот уже три года мы работали вместе в одной школе. И за эти три года она показала себя серьезной, ответственной учительницей. Но как поверить в то, что директор и завуч, такие солидные и уважаемые люди, имеющие семьи и детей, ЦЕЛОВАЛИСЬ!

– Может, тебе показалось?

Даша рассердилась.

– Ты что! За кого ты меня принимаешь? Я своими глазами видела.

– И что они… что они сделали?

– А ничего. Они так и не заметили меня. Я взяла журнал и тихонько вышла. Может они до сих пор целуются. Хочешь посмотреть?

– Н-нет. Это нехорошо – подглядывать.

Даша фыркнула.

– А хорошо целоваться в школе? Устраивать разврат в кабинете самого директора? Вот скажи, ты, комсомолка, хорошо так делать женатому мужчине и замужней женщине?

– Нет, конечно, – промямлила я, – Если они так делали, то конечно это плохо.

– Но я же тебе говорю – они целовались! Неужели я, секретарь комсомольской ячейки, буду врать? Неужели мы, комсомольцы, не будем верить друг другу?

Я заверила, что верю своему товарищу – комсомольцу.

– И что теперь будет? – спросила я.

– Не знаю. Но этого так нельзя оставлять. С этим что-то нужно делать. Мы, комсомольцы, не должны мириться с такими проявлениями разврата.

– Да, но что мы можем сделать?

– Кудайберген Абдуллаевич и Сара Мухановна теперь не имеют права работать учителями, не имеют права быть директором и завучем. Мы должны добиться изгнания их из школы. Ты согласна со мной?