Текст книги "Горький аромат фиалок. Роман. Том первый"

15

По новому завещанию Роман Павловский оставил дочери особняк, в котором она сейчас жила, и который принадлежал ему. Кроме этого у нее была своя собственная вилла за городом. И ей назначалась пожизненная пенсия, довольно скромная по сравнению с ее запросами. Сыновьям ее Роман Владимирович оставил внушительное наследство, но воспользоваться им они могли только по достижении совершеннолетия. А пока они будут получать небольшие пособия.

Всех земельных участков, объектов недвижимости, яхт и машин, вертолетов и самолетов, многомиллионных счетов в островных и зарубежных банках, оговоренных старым завещанием, Надежда Романовна лишалась. И это кроме самого главного – контрольного пакета акций компании. Душеприказчик и присутствовавшие при этом важном мероприятии председатель совета директоров Кантемир Шейхов и сопредседатель совета акционеров Геннадий Цветов были поражены такой переменой расположения отца к дочери. Но, как всегда, не подали виду и не задали ни одного лишнего вопроса.

По новому завещанию все достояние Романа Владимировича отходило во владение его младшему брату или племяннику, в том случае, если брата уже нет в живых. Присутствующие никогда не слышали ни о каком брате Павловского, и решили, что он впал в маразм. Шейхов и Цветов красноречиво переглянулись, как только старик упомянул о брате, тем более что он не знал имени людей, которым собирался передать компанию, и пришлось записать просто – «младшему брату или его сыну – Павловым». Эти взгляды не могли укрыться от Романа Владимировича, и он решил посвятить присутствующих в свою тайну.

– Я вижу – вы очень удивлены моим решением. Дело в том, что Том Вильсон, мой зять, преступник. А моя дочь… она знала, чем занимается ее муж, и скрывала это от меня. Поэтому я решил переписать завещание. Теперь о брате. Я лишь недавно узнал о его существовании и пока не знаю, где он живет и даже как его зовут. Умирая, отец сказал мне, что моя мать осталась беременной, когда мы покидали Россию. Я давно веду поиск родных и вот теперь мне доложили, что у меня есть брат и что у него, по крайней мере, есть один сын. И теперь все, что принадлежит мне, что перешло ко мне от отца, по праву принадлежит брату и его детям. И пусть вас не смущает их фамилия – моей матери пришлось изменить фамилию, чтобы не стать жертвой репрессий. Надеюсь, ни у кого из вас нет возражений по этому поводу?

Павловский оглядел присутствующих по очереди. Те не возражали и поставили свои подписи под новым завещанием. Затем душеприказчик вложил завещание в пакет, и после того, как завещатель скрепил своей печатью, положил в свой кейс и откланялся. Шейхов и Цветов задержались было, считая, что теперь состоится важный разговор, но Роман Владимирович отпустил и их.

Справившись с этим важным делом, он вновь остался в одиночестве. И вновь думы его вернулись к неведомому брату. Он пытался представить себе этого человека, но ничего не получалось. Какой он, этот младший брат? Похож ли на него? Что это вообще за человек? Справится ли со свалившимся богатством? Конечно, теперь и он старик. Он еще был в утробе матери, когда пятилетний Рома отчалил навсегда от родных берегов. Значит, брату за восемьдесят. Восемьдесят… М-м… многовато для человека, который должен держать в кулаке такую махину, как международный морской порт. Но ведь у него есть сын. Сколько же этому племяннику лет? Ах, да! Ведь Бестужев сказал, что брат женился во второй половине пятидесятых, когда отправился по коммунистической путевке в… в какую-то колонию России. Итак, этот племянник мог родиться во второй половине пятидесятых или в их конце. Значит, ему сейчас за сорок. Хороший возраст. Человек в самом соку! Да, но ведь человека оценивают не только по количеству прожитых лет. Может, он зря переписал завещание? Можно ли завещать такую компанию совершенно незнакомым людям? Но ведь дочь…

В этом месте Павловский вспомнил недавний разговор с дочерью в камере пыток дворцовой тюрьмы.

Ее ввели в мрачное помещение, но она в отличие от своего мужа, даже не заметила орудий пыток. Или сделала вид, что не заметила. Она бросила брезгливый взор на собственного мужа, валявшегося в пыли в ногах отца, и встала в вызывающую позу. Конечно, она обо всем догадалась.

– Значит, ты все знаешь. Но, погоди обвинять меня. Ты сам во всем виноват. Нечего было цепляться за компанию с таким маниакальным упорством, когда у тебя есть такая смена.

– Отличная у меня смена, нечего сказать!

– Ты сомневаешься во мне? – с вызовом бросила Надежда, и, заметив, что отец с презрительной гримасой на лице отпихнул ногой лобызавшего его ботинки зятя, дернула головой, – Люди ошибаются и в людях ошибаются. Ведь ты сам доверил ему всю службу безопасности компании! Значит, и ты ошибся в нем, а не только я. Что ты намерен сделать с нами?

– Этому конец! – Роман Владимирович вновь отпихнул зятя, – А с тобой… я не знаю, что делать с тобой. Как ты могла пойти на такое, дочка?

Лицо Надежды перекосила гримаса крайней досады.

– Давай без этого! – попросила она неприязненным тоном, – Что будет с моими детьми? Они ни в чем не виновны. И они – единственные твои наследники, не забывай!

– А я и не забывал ни о чем. Это ты забыла, что я твой родитель. Внуки получат все, что им причитается. В свое время. В отличие от тебя. Ты понимаешь, конечно, что я лишаю тебя всего, что и так досталось бы, не поторопись ты их присвоить. Уж не обессудь. Скажи спасибо, что оставляю тебе жизнь. Это доказывает, что я считаю тебя своей дочерью, несмотря ни на что. Расти внуков и помни отцову доброту.

Надежда молчала. Нельзя было ожидать, что она раскается. Напротив, – лицо ее переменилось настолько, что Роману Владимировичу стало не по себе. Того, чего он не смог добиться угрозой смерти, он добился этой «милостью», обрекающей на нищенское существование после всего, что она имела. Надежда с ненавистью глядела на отца и утешалась мыслью, что ему недолго осталось жить, и ни капельки не раскаивалась, что приложила руку к приближению его смерти. Нет, она отнюдь не капитулировала, напротив, начала прикидывать в уме варианты своих действий в свете наступивших событий.

«Ты скоро сдохнешь, а я буду жить, – думала она, прожигая взглядом отца, – Ты сдохнешь, а я верну все, что мне причитается. Я обязательно верну все. Компания будет моей собственностью, и ты не сможешь мне помешать».

Ее думы прервал резкий голос отца, вставшего со своего места.

– Этого ублюдка пока засуньте в камеру, – бросил он Алексею Борну, появившемуся тотчас после нажатия кнопки вызова, не обращая внимания на зятя, цеплявшегося за его ноги и скулившего что-то невразумительное, – А Надежду…

В этом месте старик повернул голову к дочери и бросил на нее тяжелый взгляд, который та легко выдержала.

– А эту нищенку отпустите на все четыре стороны.

Роман Владимирович покидал комнату пыток не спеша, но он чувствовал пронизывающий взгляд дочери и испытывал нестерпимую потребность обернуться, как стремятся принять пулю в лицо, в грудь, чувствуя, что вот-вот выстрелят в спину. Он превозмог это желание и покинул темницу, стараясь твердо ставить шаг.

«Ты все правильно сделал, – убеждал теперь он себя, – Ты должен был совершить возмездие над своими убийцами. А брат… что ж, теперь мне не придется краснеть, если на том свете встречу отца, ведь я сделал все, о чем просил он умирая».

Павловский хлопнул ладонями по столу, решительно поднялся и пошел из кабинета. Отворив дверь, он задержался у порога. Нужно отдать распоряжение о зяте… м-м… какую казнь избрать для него? Утопить живьем в канализации или предварительно застрелить? Что бы он ни сделал с этим ничтожеством, посмевшим посягнуть на священную жизнь своего великого тестя, все равно будет мало. И Павловский не боялся ответственности – перед кем? Перед Богом? Да ведь он просто мстит за себя! А людского суда боится лишь тот, кто собирается жить, а не умирать. Да.

«Ладно, пусть сбросят с яхты в море, – решил он и усмехнулся, – Если сможет выплыть – пусть живет. А нет – никто о нем не будет горевать. Жене своей он не нужен. А детям… дети ему уже не принадлежат».

Приняв это решение, он переступил порог и тут вдруг словно провалился в черную яму.

16

Тому, кто вырос среди гор или лесов, не говоря уж о горожанине, степь, пожалуй, может показаться скучной и недостойной внимания. А для Бекхана она была всегда живописной и никогда не казалась однообразной. И только там, в тех бескрайних просторах он обретал душевное спокойствие; его сознание настраивалось на возвышенный лад, на философские размышления. В те благословенные годы, когда он жил в ауле, Бекхан любил выезжать в степь на коне и мчаться по этому безбрежному океану, беспрестанно поднимаясь и скатываясь по его пологим волнам, огибая острова солончаков, искрившихся кристаллами выступившей соли.

Еще с раннего детства степь манила его своим горизонтом, за которым чудились неведомые страны, сказочные города, и он уходил в погоне за ними далеко-далеко, в самое сердце степи, и там его часто подбирали пастухи дальних пастбищ. Однажды ему пришлось остаться ночевать у чабана отгона, расположенного в удобнейшем урочище Хатынь Су. Тогда дядя Шалман и тетя Жамал, со своей дочкой Самал, не могли поверить, что такой маленький мальчик мог прийти пешком из такой дали, от центральной усадьбы совхоза!

Самал скучала в безлюдном отгоне, поэтому очень обрадовалась нежданному гостю. После того, как тетя Жамал накормила Бекхана вареным мясом, баурсаками и напоила кумысом, Самал завладела им, и они вместе отправились осматривать окрестности. Взрослые, посовещавшись, решили, что отправят мальчика домой с зоотехником, который должен был навестить отгон на другой день. А Бекхан и Самал скакали на конях наперегонки, пока не надоело. Потом стреножили их и гуляли пешком. Они утоляли жажду у родника, ломившего зубы своей студеной водой, такой вкусной, что хотелось пить и пить ее, и которая не кончалась, хоть черпай весь день непрерывно.

Они купались в небольшой, но глубокой и своенравной речке Хатынь Су; перегоняя друг друга, переплывали ее, а затем, не попадая зубом о зуб, ложились греться на горячие, нагретые солнцем голыши, и Самал рассказывала не то быль, не то легенду о молодой женщине, утопившейся в этой реке из-за неудавшейся любви.

После ужина Самал увела Бекхана во двор, проигнорировав просьбу родителей лечь спать. Ее очень баловали, ведь она была у них единственным ребенком. Самал отвела Бекхана к печке под навесом, и они долго сидели, вглядываясь в остывающий кизячный жар, время от времени вороша его кочергой, отчего вспыхивали огоньки и разлетались искры. Девочка была большой выдумщицей, и неотрывно глядя на угли, переливающиеся красными, фиолетовыми и голубоватыми огнями, рассказывала страшные истории – легенды степного края, уверяя своего робевшего слушателя, что, «Иллахи!» – «Ей-богу!», все это было на самом деле. Она лгала (и, может быть, сама верила в свою ложь), рассказывая о том, что женщина, утопившаяся в Хатынь Су, и труп которой так и не был найден, выходит на берег раз в году, в одну и ту же ночь, в день своей смерти, и бродит по степи, страшно крича и зовя своего возлюбленного. Самал пугала своего гостя тем, что беспрестанно оглядывалась, озиралась по сторонам, словно боялась призрака неупокоенной утопленницы. На вопрос Бекхана, почему она так озирается, Самал отвечала:

– Да вот смотрю, как бы эта женщина не подкралась к нам ненароком. Ведь сегодня как раз та ночь…

Степь пугала непонятными звуками; пронзительные крики ночных птиц воспринимались детским воображением за голоса потусторонних существ. Даже знакомые звуки – всхрапы и топот лошадей, – неузнаваемо менялись в этот ужасный час, и Бекхан сидел, прижавшись к своей новой знакомой.

Потом Бекхан несколько раз наведывался летом в этот отгон – степной рай, и дядя Шалман и тетя Жамал называли его зятем в шутку, а Самал при этом не стеснялась, а улыбалась озорно. Родители Бекхана посватались к дочери отгонного чабана по старинному степному обычаю. Шалман и Жамал очень любили Бекхана; и им импонировало, что его отец, такой большой, по их понятиям, начальник – главный бухгалтер совхоза, общается с ними, с простыми чабанами.

Бекхан помогал отгонщикам косить сено. На всю жизнь запомнился аромат свежего степного сена – невообразимый букет из отдающей горечью полыни и нежного, сладкого духа неказистых степных цветов. Никакое сено из заливных лугов или лесных опушек не может идти в сравнение со степным, не говоря уж о хваленых сеяных травах. А как на нем спалось! Воздух сеновала, настоянный на этом благоухании; девочка, доверчиво прильнувшая к плечу мальчика, ее невесомая рука на его груди; нежная полоска ранней зари, розовеющая в щели меж досок; первые робкие предчувствия любви. Сколько раз впоследствии будет вспоминать Бекхан те ночи и рассветы, то счастливое лето, оказавшееся последним, проведенным на том волшебном отгоне.

Кадровые перестановки осуществляются в кабинетах, далеких от нашей жизни, теми, кому нет дела до судеб маленьких мальчишек и девчонок, теми, кто и не подозревает, что своим решением они разбивают чье-то хрупкое счастье. Сменился очередной руководитель, грянула очередная реорганизация, «новая метла» взялась за порядок, и «интересы страны» продиктовали необходимость перевода компетентного специалиста в место очередного прорыва – кому было до чувств Бекхана? Отец его был партийным; партия скомандовала – он ответил: «Есть!» и отправился с семьей в новый совхоз среди гор и застрял там на долгие годы, до очередной перестановки фигур на гигантской шахматной доске, каковой воспринимали наверху нашу страну.

Какой-то пустяк – несколько сотен километров – способен направить судьбу человека в совершенно иное русло. Новое место, новые друзья, новая подруга – все это скоро отвлекли Бекхана от того, казавшегося теперь нереальным, отгона. Окончание школы, призыв в армию; Бекхан уже и не мог припомнить, когда оборвалась переписка с Самал.

Пока он служил, отец решил вернуться в родные края, и когда Бекхану дали отпуск за отличную службу, он приехал домой уже в аул своего детства. И нужно же было случиться так, что приехал он как раз в день свадьбы Самал. Сестра Бекхана Роза подумала тогда, что он приехал специально к свадьбе своей былой «невесты». Откуда было ей знать, что из армии нельзя отлучиться по своему желанию.

Самал и Бекхан встретились на свадьбе, как чужие. Невеста познакомила гостя со своим женихом, и возникшая неловкость заставила Бекхана отклонить предложение сесть за стол молодых, и он подсел к своим давнишним одноклассникам.

Бекхан много пил, и весь вечер поглядывал исподтишка на свою подругу детства. Самал очень изменилась, стала рослой, дородной девушкой, но Бекхан замечал, как, то и дело проглядывает в ней та озорница и непоседа из Хатынь Су. На него нахлынули воспоминания, ностальгическое настроение не позволило развлекаться с гостями шумной, и как водится, бестолковой свадьбы. Произносились тосты, играла музыка, надоедал модный шлягер, кто-то кричал: «Горько!», кто-то старался перекричать по-казахски: «Ащы!», кто-то смеялся, а кто-то ругался или дрался, – в общем, свадьба как свадьба.

Самал со своего места поглядывала на него с интересом, и вот их взгляды встретились и короткое время вели безмолвную беседу.

– Что с тобой? Почему ты грустен? – спрашивали ее темные зрачки, – Ты не забыл меня?

– Да, – отвечали печально глаза Бекхана, – Я не забыл тебя, я все помню.

– Тогда почему ты перестал писать? И почему ни разу не приехал ко мне? Мог ты хоть раз навестить свою «невесту»? – укоряли ее обиженно хлопающие ресницы.

– Мог… Конечно, мог… но, почему-то не приехал, – сокрушались его брови.

– И что нам теперь делать? – в глазах Самал появилась тень надежды.

– Что нам остается? Ты теперь замужем, о чем может идти речь? Все кончено, все в прошлом, – и Бекхан отвел глаза. Так закончился их разговор без слов, тем и кончилась их история. Бекхан встал из-за стола и вышел из свадебной палатки. Занималась заря. После душного застолья, над которым витали пары спиртного вперемешку с паром от горячих блюд, на Бекхана пахнуло свежестью, остудившей взбудораженные воспоминаниями чувства, и пришло взрослое трезвое спокойствие.

«Что ж, значит, не судьба. Мало ли что бывает в детстве. Мы уже совсем другие и наверняка не подходим друг к другу», – так он старался урезонить себя, но на самом дне души, придавленная разумными соображениями, под тяжелыми пластами лет, за наслоениями событий жила худенькая, легконогая девчушка из навсегда оставленного в детстве урочища Хатынь Су…

Громкий насмешливый голос вырвал Бекхана из плена воспоминаний. Поезд – коротенький состав из тепловоза и трех вагонов, в котором он ехал в родной аул, затерялся в безлюдных пространствах степи и устало тормозил на каждом полустанке. Но недолго задерживался и снова набирал ход, чтобы, только успев как следует разогнаться, остановиться у следующего разъезда. Бекхан обернулся на голос и встретился взглядом с пожилым мужчиной, можно сказать, аксакалом, так как подбородок у нового попутчика украшала седая борода.

Бекхан встал и поздоровался, подав уважительно обе руки. Старик ответил сильным рукопожатием, продемонстрировав недюжинную силу.

– Меня зовут Садык, – представился он, усаживаясь с другой стороны вагонного столика. Бекхан тоже назвался. Он ожидал, что сейчас начнутся расспросы: откуда, кто родители, какого племени-роду? – короче, последует набор обязательных вопросов, с которого пожилые казахи обычно начинают знакомство. Но Садыка очень интересовало то, что проплывало за окном. Он увязал воедино грустное выражение лица Бекхана и печальный вид бывшей нивы, заросшей бурьяном в человеческий рост.

– Какие поля запустили! – сокрушался он, – По тридцать центнеров с гектара давали. Места на токах не хватало для зерна. Все забило бурьяном! Удивляюсь, как еще не перемерли с голоду. Скот уничтожили, молоко, мясо не производится.

– Ну, часть скота перешла к частнику, а хлеб уже не скармливается скоту, – сказал Бекхан, – И сейчас много продовольствия идет из-за границы. Вот и не мрем.

Старик окатил Бекхана презрительным взглядом.

– Из-за границы! – передразнил он, топорща усы, – Ведь дешевле самим производить. За границей-то не дают бесплатно. Нужно же что-то продать туда.

– И продают – нефть, газ, уголь, металл…

– А почему бы вырученную за них валюту не употребить на подъем сельского хозяйства? – строго спросил Садык, как будто Бекхан представлял, по меньшей мере, министерство сельского хозяйства, – Потратились бы один раз, зато не расходовали валюту каждый раз.

– Боюсь, все обстоит не так просто, – вздохнул Бекхан, – Восстановить порушенное нелегко. Нужны огромные ресурсы. Да и кадры растеряли.

– При желании можно быстро все восстановить, – решительно перебил Садык, – После войны как было? Сделали даже лучше, чем до нее. Просто нужно потрудиться, а как же без этого?

– Тогда другое время было, другие люди. Сейчас народ разуверился во всем, нет того энтузиазма. Никто не захочет работать за просто так, на «ура». Нужно деньги хорошие платить, создать условия, оснастить технически. Кто сейчас согласится вкалывать за идею? Опять же специалистов толковых подготовить надо.

– А куда прежние делись? Собрать всех, объяснить, что нужно немного потрудиться, потерпеть, что нужно поднять свое хозяйство, чтобы не растрачивать богатство недр на то, что сами можем растить. Неужели люди не поймут?

– Может быть… – Бекхан уклонился от спора с человеком, который остался сознанием в прошлом и не способен понять сегодняшних реалий, – Если удастся собрать. Ведь многие уехали в города, обустроились там, занялись кто чем, обзавелись своим делом и вряд ли согласятся вернуться.

– Не все уехали, не все забыли землю! Вот вы – городской человек, вам не понять, а я всю жизнь на ней проработал, – Садык кивнул в окно, – Был и механизатором, и агрономом. Пусть только позовут, хоть сейчас выйду в поле. Хоть на трактор, хоть на комбайн! И многие в аулах пойдут с радостью, так люди истосковались по настоящей работе. Но вам этого не понять…

Слова аксакала задели за живое.

– Почему же? – вскинулся Бекхан, – Я проработал механизатором почти четверть века!

– Да? – глаза Садыка загорелись интересом, – И где? В нашем районе?

– В «Сары арке».

– Постой-постой! – сощурив глаза, старик всмотрелся в Бекхана, – Как звали отца?

Бекхан назвал имена родителей.

– Знаю! – взгляд Садыка потеплел, – Хорошие люди были, пусть земля будет им пухом. Хорошие люди больше нужны Всевышнему, вот и забрал их так рано, – высказал он расхожую фразу утешения.

– А ты значит, в город перебрался? – предположил он.

«Что-то во мне выдает городского, – удивился Бекхан про себя, – Наверное, запах от меня не тот, не аульский».

А вслух сказал:

– Да, пришлось уехать, когда совхоз распустили.

– Говорят, в «Сары арке» открывается зерновое ТОО. Набирают механизаторов, хотят распахать земли. Хочешь вернуться?

– Нет, у меня другие дела.

– А-а.… Значит, неплохо устроился в городе?

– Если б так, – Бекхан горько усмехнулся, – Там жизнь не сахар. Таких как я – море. И каждый день нужны деньги, хлеб – и тот покупной.

– Ой, не говори! Не люблю я город. Посади там на цепь – оборву и убегу в аул. Но, правда, сейчас больше бегут из аула. И не только молодежь. Что делать старикам без сильных молодых рук? Маются, маются, пока силы позволяют ухаживать за скотиной, а потом бросают все и уезжают к детям. Вот и мы со старухой остались одни. Сейчас-то, слава Аллаху, мы еще крепки, а что будет потом, даже не хочу загадывать. Хоть пенсию сейчас стали выплачивать регулярно. И на том спасибо. Но, что это за жизнь на пенсии! Я еще крепок, могу принести пользу стране. А влачу такую жизнь. И жизнью-то назвать нельзя. Управишься с делами по хозяйству, со скотом, выйдешь на улицу – и хоть не выходи! Везде руины – действуют на нервы. Пойдешь по немногим знакомым, родственникам, всюду одни разговоры – воспоминания о прежней кипучей жизни совхоза. И так тягостно на душе становится, что хочется крикнуть: «Неужели это все?! Неужели я ни на что больше не понадоблюсь?» Смотрю на развалины зданий, ферм, токов, бригад, и думаю: «Что же произошло? Что произошло с нами так незаметно? Землетрясение? Война?» Как будто ураган пронесся разрушительный! Десятилетиями строили, ставили на века, а всего за пять-шесть лет все раздербанили. И кто виноват? Правительство? В общем да. Оно ответственно за все, что происходит в стране. Но, ведь правительство не давало указания: «Разрушай! Грабь! Хватай все, что можешь! Продай! Сплавь по дешевке! Попользуйся неразберихой!» Все выступали, говорили: «Дайте свободу! Пусть каждый управляет сам своим хозяйством, надоел диктат государства!» А дали, развязали руки, – и что? Разумения нашего хватило лишь на то, чтобы в кратчайшие сроки разрушить и растащить, распродать, чтобы теперь, оказавшись у разбитого корыта, винить правительство. Я думаю, наш народ не дорос, не достоин демократии и свободу употребляет себе во вред.

– Нет, аксакал, нельзя так говорить! – горячо возразил Бекхан, – Этими словами могут воспользоваться те, кто всегда хотел держать народ в кабале. Демократия и свобода нужны, только не надо путать их с анархией. Чтобы не допускать ее, государство, правительство должно было держать страну под контролем. А оно отстранилось от ответственности. Помните лозунг: «Пусть каждый возьмет на себя столько ответственности, сколько сможет унести»? На деле получилось так – похватали ценностей, кто, сколько смог унести, а об ответственности никто и не вспомнил. Демократия – не демократия, но контроль со стороны правительства, властей должен быть всегда.

– И что? Правительство должно было стоять над каждым аулом и следить, чтобы имущество – помещения, скот, семена, технику, магазины, детсады не растранжирили, не растащили по кирпичику? Не распродали по дешевке, как будто завтра настанет конец света? Ведь все это добро власти передали нам и сказали: «Пользуйтесь, выращивайте хлеб и скот, осуществляйте торговлю, как вам выгодно. Выберите себе толковых и честных руководителей и держите их деятельность под контролем, установите в своем ауле свою народную власть, сами им управляйте». Так ведь было! Чего уж теперь винить правителей? Сами все порушили, а теперь, опомнившись, ищем виноватых.

– Не знаю, о чем вы, – сказал Бекхан, – Я лично не взял ничего. Технику на пай просил, чтобы работать на том участке, что получил в надел, но те, кто распоряжался имуществом нашего совхоза, посчитали, что за двадцать пять лет механизаторства я не заработал на трактор или комбайн. Из-за чего и не смог обрабатывать свою землю. Совхозным добром поживились одни проходимцы, а простые работяги, как были ни с чем, так и остались.

– Да я верю тебе! Думаешь, – мне что-нибудь отвалили? И я не об этом. Где мы были, куда мы с тобой смотрели, когда наше кровное народное имущество распродавали, раздавали братьям да кумовьям? Почему не хватило ума организовать простой люд, чье имущество растаскивалось? Почему не достало мужества стать на пути расхитителей нашего добра? Почему мы позволили ограбить себя? Почему мы все выказали себя стадом тупых и безвольных баранов? Почему? Когда мы поумнеем, когда мы станем людьми?!

Повисло тягостное молчание. Бекхан не знал, как возразить своему попутчику. Да и что он мог сказать? Все сейчас услышанное он передумал сотни раз. Он увел взгляд к окну, и Садык последовал его примеру. Словно им в утешение вид унылых зарослей бурьяна сменился клеткой спелой нивы, как бы обещая бывшим хлеборобам надежду, как бы говоря, что не все еще потеряно. Бекхан заметил одинокий зеленый комбайн, бодро продвигавшийся по противоположному краю поля. Внутри потеплело, и он словно вдохнул аромат зреющего хлеба, смешанный с характерными запахами солярки и нагретого дизельного масла, как будто оказался за штурвалом того далекого комбайна.

Бекхан украдкой взглянул на Садыка. Лицо старика, скорбное минуту назад, осветилось доброй улыбкой, морщины, резко врезавшиеся в переносицу, разгладились. Он тоже заметил комбайн и с умилением наблюдал за его работой.

– Конечно, вы правы, аксакал, – нарушил молчание Бекхан, – Но, что было – того уже не вернуть. Думаю, положение, сложившееся в сельском хозяйстве, обсуждаем не только мы с вами. Надеюсь, там, наверху, собираются что-то предпринять.

– Наверное, – Садык вздохнул, – Народ, оставшийся в аулах, немного притерпелся. Мы пережили самые тяжелые годы. Сейчас дали электричество, только вовремя плати. Газ привозят, хоть и дорогой, но есть. Школы ремонтируют, с отоплением там разобрались и топливо поставляют. Недавно нашей докторше машину дали, чтобы больных возить и лекарства привозить. Связь спутниковую установили, почту привозят. Сдвиги есть, не спорю. Но все они в социальной сфере, а главное ведь производство. Мне жалко наших фермеров, невозможно смотреть, как они мытарятся с землей. Разве это фермеры? Смех один. Как они работают? Ни севооборота, ни семеноводства! Технология не соблюдается. Агротехники никакой. Десять центнеров с гектара получат и довольны, радуются: «Хороший, мол, нынче урожай!». Да на наших землях и тридцать не предел! Снегом никто и не думает заниматься. Если зябь распашут, и на том спасибо. А большинство сеет по стерне, стерней земля уходит под снег – откуда урожай? А пары? Да это смех один! Чем так паровать, лучше их вообще не оставлять, – просто рассадники сорняка. А почему так обращаются с землей? Средств нет – дороговизна. ГСМ, запчасти, химикаты – все дорогое. Об удобрениях никто и не вспоминает. Не-ет, без помощи государства, без научного земледелия не обойтись! Даже для тех участков, что сейчас обрабатываются, а уж как окультурить одичавшие массивы? Тут совсем серьезная программа требуется.

Садыка перебил проводник, объявивший очередной разъезд. Бекхан поднялся и попрощался со стариком.

– Если будешь в «Алге», заходи, – сказал тот с сожалением, что лишился собеседника, – Тогда и договорим.

– Спасибо за интересную беседу, аксакал, – поблагодарил Бекхан.

– Э-э! Какой с нее прок? Так, душу излил, и только. Счастливо тебе. Не забывай землю, ты не стар, дождешься, может перемен…

Садыком опять овладела печаль, и он отвернулся, не договорив, к окну, в котором показалось и остановилось здание разъезда.

Бекхан спрыгнул прямо на щебень полотна, локомотив тут же свистнул, и поезд тронулся. Садык махнул из окна вагона – Бекхан ответил, и, проводив коротенький состав взглядом, повернулся и зашагал к аулу, где родился и вырос.