Текст книги "Горький аромат фиалок. Роман. Том первый"

13

Прошло несколько дней после разговора в кафе «Деревяшка», и Владимир Павлов уже шел организовывать рабочих стеклозавода, где были самые тяжелые условия труда. Ему не хотелось бы прослыть пустозвоном, он решил, что уже пора переходить от слов к делу, от идей к их реализации. В прошлом году он проработал несколько месяцев в этом предприятии, по двенадцать часов кряду надрывался на вывозке стеклотары. А когда обратился к директору с требованием улучшения условий труда и повышения зарплаты, тот указал ему на дверь.

– Значит, хотите больше зарабатывать и при этом меньше работать? – сказал тогда директор, – Что ж. Поищите в другом месте, может быть и есть где-то такое.

В стеклозаводе остались хорошие товарищи. Владимир встретился с ними и поделился соображениями насчет организации рабочего движения. Нужно было провести собрания во всех сменах и выбрать рабочий комитет. Товарищи те собрали рабочих в актовом зале завода во время обеденного перерыва в воскресенье, когда там не было начальства. К назначенному часу туда пришел Владимир, проникнув на территорию через пролом в заборе. Вопреки его сомнениям, зал был набит народом, что называется, под самую завязку. Владимир прошел в президиум, где сидели его товарищи, и, не теряя времени даром, обратился к народу.

Гул от десятков голосов стих, как только Владимир встал со своего места и поднял руку. Это собрание не походило ни на одно из тех многочисленных мероприятий, на которых он когда-либо присутствовал. Потому, может быть, что впервые инициатором и основным выступающим был он сам. Все взоры обратились к нему, и он осознал всю глубину ответственности за свое выступление. Он почувствовал прилив сильного волнения, прежде ему незнакомого, но взяв себя в руки, начал свою речь.

– Многие меня знают, – сказал он, – Я такой же рабочий, что и вы. Правда, при советской власти я был инженером цеха металлоконструкций, но это, как говорится, было давно и неправда. В последние годы я работал во многих предприятиях города, но ни в одном надолго не задержался, так как требовал улучшения условий труда и повышения зарплаты. Начальство везде одинаковое и не любит, чтобы их доставали подобными требованиями.

Зал одобрительно загудел, но Владимир вновь поднял руку, и тишина восстановилась.

– Везде одно и то же, – продолжал он, – С рабочими обращаются, как с рабами. А выступающих сразу увольняют. На днях выгнали с работы моего друга, потребовавшего, чтобы давали обедать в положенное время. Поэтому нам, рабочим города, всех предприятий, нужно организоваться и сообща добиваться выполнения своих требований. Я планирую провести собрания во всех предприятиях и создать единую организацию рабочих. Нам сейчас нужно избрать рабочий комитет для координаций действий, в который должны будут войти представители всех цехов и смен. Вам выпала честь начать великое дело – дело освобождения наших рабочих. Когда мы организованы – мы сила! Скоро с нами придется считаться всем в этом городе, а в будущем – и во всей стране!

Когда мы закончим работу по выборам руководителей будущего движения, мы проведем общегородскую акцию, чтобы заявить о себе. А с этого момента начинается организованная борьба за права рабочих, за наши с вами права. И победить в этой борьбе можно только в том случае, если мы будем сплочены и дисциплинированы. Ни о каком успехе нельзя мечтать, если мы будем представлять собой стадо баранов. Естественно, каждый думает о себе, о своей семье, но отныне нам придется думать и о наших товарищах. Мы должны стать одной большой и дружной семьей. Только тогда с нами будут считаться.

Я не предлагаю ничего сверхсложного. Но не предлагаю и ничего легкого. Нам всем будет нелегко, но мы должны быть упорными, чтобы добиться лучшего обращения с собой, лучшей жизни. И я верю в то, что…

В этот момент обе двери зала с треском распахнулись, и в зал ворвались здоровенные парни в камуфлированной форме с крупными буквами ОМОН. В руках у них были резиновые дубинки. Все обернулись; стоявшие у входа рабочие отхлынули, и образовавшееся пространство заполнили омоновцы.

Появился их командир и с порога проорал в мегафон, хотя в зале стояла могильная тишина:

– Это собрание несанкционированное и незаконное! Всем покинуть помещение и разойтись по рабочим местам!

Все произошло так неожиданно, что люди растерялись. Владимир увидел, как рабочие начали быстро покидать зал. «Кто-то настучал начальству, заранее, загодя, иначе омоновцы не смогли бы прибыть так скоро!» – подумал он. Нужно было что-то предпринимать, и Владимир бросился к дверям с возгласом:

– Стойте! Не уходите! Не позволяйте так обращаться с собой! О чем я только что говорил?!

Рабочие остановились и с надеждой взглянули на Владимира. Он подошел к командиру отряда и сердито выкрикнул:

– По какому праву вы тут распоряжаетесь? Идет рабочее собрание. Кто вы такой вообще?

Вместо ответа командир ОМОНа подал знак своим подчиненным. Те схватили Владимира, и, заломив ему руки, выволокли в коридор. Там стоял директор и все остальное начальство. Возле них толпились заводские охранники. Державшие Владимира омоновцы передали его охранникам, а те потащили к выходу. Владимир крикнул:

– Вот как вы обращаетесь с рабочими! Но скоро мы создадим организацию, способную противостоять вам! На силу мы ответим силой!

Владимир считал, что его просто выведут за проходную. Но он ошибся. Охранники впихнули его в одну из пустующих подсобок и, повалив на пол, стали избивать ногами. Владимир попытался встать, но один хороший пинок угодил в голову, и он отключился…

Очнулся он в лесу. Все тело нестерпимо ныло, голова раскалывалась от боли и звенела, как телеграфный столб. Один глаз заплыл и не открывался. Застонав, Владимир попытался встать, но у него закружилась голова. Он поднес руку к целому глазу, но часов там не оказалось. Владимир матюгнулся! В его душе вспыхнул огонь ненависти к омоновцам, охранникам и директору, ехидно улыбнувшемуся ему намедни.

В какой-то момент, когда чувства вернулись к нему, Владимир почувствовал знакомый вкус во рту.

– Водка? – удивился он, и сразу пришла догадка, – Эти гады напоили! Влили водку в рот, специально…

Это чтобы он не обратился в полицию. Конечно, теперь там скажут, что напился сам и подрался. Владимир с досады сплюнул. Вместе с кровавым плевком вылетел выбитый зуб.

Он огляделся – кругом березы. Прислушался – гул в ушах не позволил уловить ни одного звука. Он подполз к ближайшему дереву и сел, прислонившись к стволу. Закрыл глаза. И тут же его сморило. Боль немного поутихла и по телу разлилась знакомая истома – видно охранники не пожалели водки. Владимир уселся поудобнее и задремал.

Проснулся он от пробирающего душу холода. Кругом непроглядная тьма. Ни зги не видно, словно он оказался в могиле. Сначала Владимир не мог сообразить, где находится; и только нащупав ствол дерева и по своеобразному ощущению на ладони поняв, что это береза, вспомнил все, что с ним приключилось.

Болело все тело; в дополнение его мутило от похмелья. Владимир кое-как встал и побрел в темноте, все равно куда, лишь бы двигаться, лишь бы изгнать этот леденящий озноб. Его то и дело передергивало, и, ежась и стуча зубами, он шел, стараясь ускорить шаг, причиняя каждым движением боль истерзанному телу.

Вдруг в однообразный шум ветра в листве вмешался посторонний звук, неясный и монотонный. Владимир остановился и прислушался. Звук нарастал и очень скоро достиг апогея, а потом стал убывать и скоро совсем стих. Владимир переменил курс и пошел к дороге – конечно, то был рев промчавшейся машины.

Натыкаясь на сучья и пни, шатаясь, как пьяный, а он и был пьян – хмель еще не выветрилась до конца, Владимир выбрался из березняка. В кювете он упал, и уже на четвереньках выполз на шоссе. Он сидел на коленях, переводя дух и соображая, в какой стороне находится город. Потом вспомнил о березняке у дороги, ведущей в столицу. Он поднялся, морщась и кряхтя, и поплелся в направлении, в котором, по его предположениям, должен был быть город.

Время от времени мимо проносились редкие ночные машины. Они не снижали скорости, хотя Владимир упорно поднимал руку каждый раз, пытаясь остановить любую машину, и попутную, и встречную. Ему хотелось удостовериться, что он идет правильно, но разве мыслимо в наше время остановить машину на безлюдном шоссе, да еще ночью.

Спустя некоторое время Владимир преодолел пологий подъем, и на вершине высоты глазам открылась панорама ночного города, привольно раскинувшего огни вдоль обоих берегов реки. Удостоверившись, что идет правильно, Владимир решил передохнуть.

Он опустился прямо на асфальт, который еще хранил остатки дневного тепла. Но посидеть не пришлось, – сзади послышался шум очередной машины. Владимир оставил мысль тормознуть кого-нибудь, поэтому даже не обернулся. Но слух уловил, что водитель сбросил газ и что машина катится по инерции. Владимир повернулся – машина шла со стороны столицы. Дорогая иномарка остановилась, проехав мимо него, потом сдала назад, открылась задняя дверца и выглянула улыбающаяся физиономия молодого человека.

– Подходящее место и время для отдыха! – воскликнула физиономия.

Владимир поднялся, охнув от боли. На его лицо упал свет плафона из салона. Молодой человек присвистнул.

– Ого! – сказал он, – У тебя проблемы?

Владимиру не понравилась фамильярность незнакомца, и он хотел отшить его резким замечанием. Но, увидев, что молодой человек гостеприимно отодвинулся, освобождая место, сдержался. Владимир сел в машину, снова охнув, но не успел закрыть дверцу – иномарка, взвизгнув шинами, сорвалась с места, и дверца сама захлопнулась.

Владимир осмотрелся. За рулем сидел коротко стриженый крепыш, видимо, водитель и телохранитель по совместительству. Рядом с ним – уверенный в себе красавец, который сидел вполоборота к сидевшим на заднем сидении. Красавец и пригласивший Владимира молодой человек были хорошо и со вкусом одеты, в их манерах и речи угадывались повадки нынешнего преуспевающего класса. Несмотря на дружелюбие, в их обращении с Владимиром сквозила снисходительность и некоторая толика пренебрежения. Незнакомец на заднем сидении говорил с Владимиром, как взрослый забавляется с малым дитем. Видимо, его постоянные спутники порядком ему надоели, и он был рад неожиданному собеседнику, от которого надеялся услышать интересную историю – не каждый день, вернее, ночь попадаются на дороге избитые типы. Не обращая внимания на настроение своего нового попутчика, он начал расспрашивать:

– Где ты живешь? В городе? А как оказался здесь? Кто тебя так отделал?

Владимира раздражало это «тыканье», бестактная веселость парня, и его так и подмывало ответить какой-нибудь резкостью, но, как говорится, лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Поэтому он отвечал, стараясь сохранять спокойствие.

– Вчера одни подонки избили меня и выкинули в березняке.

– Небось, вместе бухали и не поделили какой-нибудь пустяк? – предположил парень и сидящие впереди заржали.

– Я не пил, – буркнул Владимир, неприязненно взглянув на них.

– Ага! Не пил! Да от тебя прет, как из бочки!

– Это охранники влили в меня, когда я отключился.

– Охранники? Какие? Ты что, – забрался куда-нибудь? Ты вор?

– Да нет! Я вел агитацию в стеклозаводе, а тут нагрянул ОМОН. Всех разогнали, а меня передали охранникам. Ну, те и избили – холуи директорские!

И Владимир матюгнулся.

– Да еще водку в меня влили, не знаю сколько, может пузырь, может и больше.

– Так. А что за агитацию ты там вел? Ты агитатор, да? Я не понял…

Парень посерьезнел и переглянулся с красавцем на переднем сиденье.

– Нет. Просто решил организовать на заводе рабочий комитет, чтобы отстаивать права рабочих. А эти сволочи чуть не убили…

– Ну, ты даешь! Прямо марксист какой-то! А завод этот, он что – частный?

– Да… наверное, я точно не знаю, – признался Владимир, – Я там не работаю.

– Тогда поделом тебе! – усмехнулся парень, – Нечего по чужим владениям шастать и сбивать людей с панталыку.

– Ты так говоришь, потому что сам из новых буржуев, – не сдержался Владимир, – А повкалывал бы там за гроши, потаскал бы стекла тонн десять-пятнадцать за смену, – запел бы совсем по-другому!

– Допустим, и я вкалывал когда-то, – немного уязвлено ответил «новый буржуй», – Но дело не в этом. Ты не имел права проникать на чужую территорию и толкать людей на сомнительное дело. Что ты сделаешь с тем, кто, пробравшись к тебе в дом, станет настраивать твоих домочадцев против тебя? Ты отделаешь его хлеще, чем тебя те охранники.

– Так то дом… – начал Владимир, но парень не дал ему договорить.

– Какая разница?! Частное владение – есть частное владение.

А потом добавил, помедлив:

– Ну и ты не прав в другом. Маркс, Ленин, рабочие организации – все это в прошлом. Будущее не за ними. Будущее за другими идеями.

– За какими, например, – поинтересовался Владимир, готовясь к спору. Но молодой человек из преуспевающего класса уклонился.

– Ну, это не пятиминутный разговор.

Затем добавил, тронув руку Владимира:

– А ты мне нравишься. Вначале-то я принял тебя за алкаша, за бичугана. Как тебя зовут, агитатор?

Владимир недовольно дернулся. Но назвался:

– Владимир.

– Владимир – случайно не Ульянов? – пошутил парень и рассмеялся. И вновь к нему присоединились его спутники. Владимир демонстративно отвернулся.

– Ладно, не обижайся, – примирительно сказал парень и представился, протянув руку для знакомства, – Виталий. А вот моя визитка. А это, – он указал кивком головы на красавца, – Яков Яковлевич. И Илья – наш первоклассный водила. Приезжай в столицу, будешь гостем. Тогда и побалакаем.

– Ну да, делать мне нечего – ехать в столицу балакать, – сказал Владимир, но визитку взял и сунул в карман. И добавил:

– Говори – не говори, балакай – не балакай, а мы с тобой стоим по разные стороны баррикад.

Виталий посерьезнел. Красавец недовольно передернул плечами и, усевшись прямо, устремил взгляд на дорогу.

– А я так не считаю, – нарушил молчание Виталий, – Нет никаких баррикад. И пусть никогда их не будет. Мы все делаем одно дело, каждый на своем месте, в меру своих способностей. Я моложе тебя, но позволю себе дать совет: оставь это. Ни к чему хорошему противостояние классов не приведет. Даже само деление на классы опасно. Особенно у нас. С историей-то знаком?

– Знаком, – буркнул Владимир, – Да только некоторые плохо знают ее; не знают, что нельзя так эксплуатировать народ, что будет плохо всем, если он снова поднимется.

Виталий промолчал. Машина тем временем катила по пустынному ночному городу и когда она поравнялась с жилым массивом в районе завода, Владимир попросил высадить его. Поблагодарив, он выбрался из машины и заковылял к своему бывшему дому. Иномарка прощально взвизгнула шинами и, быстро взяв разгон, скрылась за поворотом.

Боль в боку резала нутро без ножа, и когда Алена открыла дверь, Владимир повалился на ее руки.

14

– В классе – полнейший разврат! Вся школа взбудоражена, а классному руководителю хоть бы хны, – напропалую лгала Дарья Захаровна, старательно нагнетая обстановку, – Я прошу педсовет принять меры к Енсееву, я уже не могу влиять на него. У нас не получается разговора, мы не понимаем друг друга. Он отмахивается от моих советов; на замечания дерзит, совершенно не воспринимает критику. И вот результат. А ведь только недавно мы с Ботой Хасеновной просили его лучше присмотреться к новеньким, взять их на особый учет. Нам показалось подозрительным то обстоятельство, что они перевелись в нашу школу, хотя живут в другом конце города. Так Енсеев отмахнулся от наших советов! И что мы теперь имеем? Я узнала, что эти Ромео и Джульетта целуются прямо на уроке. А что они делают в других местах – одному богу известно.

Педсовет загудел, раздались смешки. Взоры некоторых учителей обратились к Заманжолу. Одни смотрели с участием, а другие с нескрываемым злорадством. Заманжол заметил укоризненный взгляд Балжан. Он знал, что она сердится, и что потом, когда они окажутся наедине, забросает упреками. Он улыбнулся ей и заговорил, адресуясь к директрисе:

– Из-за чего вы так всполошились, Дарья Захаровна? Что в нашей школе появились влюбленные? А разве это плохо? И как можно называть развратом первую любовь? Да, Шокан с Анарой юны и не понимают, что можно стыдиться своих чувств. А может, сознательно не хотят скрывать их. Я считаю, что ничего плохого или неприличного в том, что влюбленные целуются, нет. А если это кого-то коробит – пусть не смотрит! Учатся они хорошо, дисциплину не нарушают. Я ими доволен.

Дарья Захаровна переглянулась с Ботой Хасеновной, которая, как обычно, смотрела ей в рот и правильно поняла, что пришло время ее вступления.

– Ну, хорошо, пусть у них любовь и все такое прочее, – сказала она, косым взглядом глядя мимо Заманжола, – Но ты должен был объяснить им, что в классе целоваться нельзя, что школа не то место, где крутят любовь.

– Что за выражения?! – поморщился Заманжол Ахметович, – «Крутят любовь!» И разве я имею право вмешиваться в их отношения? А где вы предлагаете им целоваться? В подъездах? Темных углах? Подвалах? А что делать, если переполняют чувства? Ждать, когда кончатся занятия? Если вы не можете представить, что может быть такая любовь, то это ваша беда.

– Вы слышите, что он несет! – вскипела Тиранова, – С ним невозможно разговаривать! Попробуйте кто-нибудь объяснить ему, что школа – место, где получают знания, а не отдаются чувствам. Во что она превратится, если все начнут любить друг друга? Думайте, что хотите, но я убедилась, что ему нельзя больше доверять класс. Я ставлю на голосование предложение лишить его классного руководства, а если он будет так и дальше продолжать, я буду вынуждена поставить перед гороно вопрос об отстранении от преподавания вообще. Если я неправа – скажите, а если нет – голосуйте. У кого есть другое мнение?

Директриса оглядела присутствующих тяжелым взглядом. Все молчали.

«Вряд ли, – думал Заманжол, – у кого-нибудь возникнет другое мнение. Свободомыслие здесь давно вытравлено».

Проголосовали почти единогласно. Никто не хотел портить отношений с директрисой из-за неразумного коллеги. Воздержался Леонид Шенберг – учитель физики, и был против Асет Бериков – физрук, недавно появившийся в школе выпускник университета. Заманжол благодарно улыбнулся Леониду и укоризненно покачал головой, адресуясь Асету. «Физик» виновато развел руками, мол: «Прости старик, это все, что я могу сделать для тебя». Заманжол приподнял плечи, как бы говоря: «Ничего, спасибо и на том». А потом прижал палец к губам и сделал страшные глаза, прося Асета помолчать. Молодой физрук все порывался что-то сказать, сверкая глазами возмущенно.

«Нужно поговорить с ним, предупредить, пусть зря не подставляется», – заметил для себя Заманжол. Он не смотрел в сторону жены, но знал, что она сейчас испепеляет его глазами. Она молчала, чтобы потом, когда они сели в машину, засыпать его упреками.

– Допрыгался?! Добился своего? Сегодня отобрали классное руководство, завтра попрут из школы! Куда тогда сунешься? Я не понимаю, зачем ты каждый раз дразнишь Дарью! Зачем, для чего ее злишь?

– Делать мне нечего, как только ее дразнить! – отмахнулся Заманжол, – Она злится оттого, что не имеет надо мной власти, что не может заставить плясать под свою дудку, как всех вас. Вот и злится, вот и ищет повод, чтобы придраться. И новенькие – лишь один из таких поводов. Не будь их, она нашла бы что-нибудь другое. И ты это хорошо знаешь.

– Но, согласись, твои новенькие тоже хороши! Что из них получится путного, если они целуются, никого не стесняясь? Дарья права, а ты, вместо того, чтобы признать это и пообещать исправить их, полез на рожон.

– Как ты представляешь себе исправление влюбленных? Что, по-твоему, я должен был с ними сделать?

– Нужно было надавить на них, потребовать, чтобы они упрятали свои идиотские чувства подальше и предупредить, что если они будут выделываться и дальше, то вылетят и отсюда. Мне бы их! Я б быстро их укоротила! Видите ли, им делать нечего, бесятся с жиру, играют в любовь, а человек из-за них должен лишиться куска хлеба. Вместо этого ты, как дурак, ходишь у сопляков на поводу и продолжаешь подставляться.

Балжан думала, что Заманжол как-нибудь отреагирует на «дурака», но он молчал. И тогда она продолжала:

– И вечно твои ученики влюбляются! В прошлом году та история с Михайловой и Дубининым. Сколько неприятностей было у тебя из-за них? Ну, вроде успокоились. Теперь новые влюбленные! Зачем из-за каких-то новеньких цапаться с директрисой? И, благо бы чего добился! И никогда не добьешься. Потому что Тиранова крепко сидит. У нее в области сват, а в столице еще какой-то родственник. Все понимают, что ее не одолеть, вот и пляшут под ее дудку. И тебе придется, как бы ты ни ерепенился. Если, конечно, хочешь работать в школе. И заметь, не только в нашей. Если Дарья выставит тебя из нашей школы, то можешь не рассчитывать устроиться в другой. Она уж постарается, чтобы тебя никуда не пустили. Будь уверен! Считай, что сегодня Дарья сделала последнее предупреждение.

– Ну и хрен с ней! – сорвался Заманжол, – Пусть делает, что хочет. Но она не дождется, чтобы я ползал перед ней на коленях. Но я не думаю, что она сможет просто взять и выставить меня из школы.

– Слушай, чем ты только думаешь? Еще как выставит! Она сорок лет директорствует, и не таких обламывала. А ты строишь какие-то иллюзии. Давай лучше подумаем, как нам задобрить ее. Из-за тебя она и на меня поглядывает косо; она уже несколько раз намекала, что распрощается и со мной, если ты не возьмешься за ум. Нужно пригласить ее в гости и подарить что-нибудь из золота. Говорят, она обожает золото.

Заманжол едва не задохнулся от возмущения. Он резко дал по тормозам, отчего шедшая следом машина едва избежала столкновения и промчалась мимо, пронзительно просигналив. Не обратив на нее внимания, Заманжол остановил машину и накинулся на жену:

– Ты что! Что ты мелешь? Вы что там все – посходили с ума, да?

– А что? У Батимы в прошлом году была самая низкая успеваемость, так она позвала Дарью с Ботой в гости, подарила одной золотые, а другой серебряные серьги, и сразу оценки ее класса подскочили и ее перестали ругать. Разве не заметил? Бота попросила меня быть снисходительнее к ученикам Батимы, и я думаю, что такое указание она дала всем учителям.

– Ну и ну! – продолжал возмущаться Заманжол, – Во что превратилась школа! Нет-нет! Не хочу и слышать ни о чем подобном, не то я за себя не ручаюсь. Ты поняла меня? Если увижу Тиранову и эту твою Боту у нас дома, – выгоню взашей! Выкину из дома, так и знай! Спущу с лестницы! И давай, хватит об этом…

Заманжол завел машину и двинулся прямо, хотя им нужно было свернуть в переулок. Глаза его налились кровью, и он плохо соображал, кипя от гнева. Такое с ним редко случалось, и Балжан струхнула Она сидела молча, отвернувшись от него.

«Ну да ладно, я его предупредила, – думала она, – Сам будет мыкать горе. Если не хочет работать на чистой работе, значит, будет вкалывать с лопатой в руках, как эти его друзья. Лишь бы Дарья не взъелась на меня из-за него. Скажу ей, что Заманжол не слушается меня, пусть делает с ним, что хочет. Подарю что-нибудь из золота через Боту, приглашу куда-нибудь в город, в ресторан, или в кафе на худой конец».

А Заманжол думал: «Во что превратила школу и учителей эта мегера! Чему можно научить детей в такой обстановке? Нет! Лучше я буду махать лопатой, как Бекхан или подметать дворы, как Володя, чем прогнусь под нее».

Заманжол высадил Балжан возле дома, а сам поехал ставить машину в гараж. И сразу его мысли отвлеклись, и от жены, и от проблем со школьным начальством. Он вновь думал о Алтынай. Все эти дни из глубин памяти всплывали эпизоды того памятного лета.

Все, кто когда-либо бывал в пионерском лагере, знают, как любят дети «прикалываться» друг над другом по ночам. Мальчишки устраивают девчонкам всякие каверзы, а те стараются ответить им тем же. Иногда эти забавы заканчиваются печально. И жертвами ночных шуток становились чаще всего девочки симпатичные, те, кто больше нравится мальчишкам. И Алтынай была постоянным объектом для мальчишеских проказ, удобным объектом, так как у нее был очень крепкий сон. Ее, что называется, пушкой нельзя было разбудить. Пользуясь этим, шутники вытворяли с ней, что хотели. Редкое утро Алтынай не красовалась нарисованными усами, белыми от зубной пасты губами, крашенными акварелью волосами.

Однажды ночью, когда Заманжол читал, сидя у раскрытого окна, он услышал истошные вопли. Не раздумывая, сиганул в окно. Возле одноэтажной пристройки, служившей складом инвентаря, стояла Алтынай в ночной сорочке и вопила что есть мочи. Она держалась за правый бок, и когда Заманжол подбежал к ней, он увидел на светлой материи большое кровавое пятно. Он подхватил ее на руки и бросился в медпункт.

Когда медичка задрала подол сорочки, глазам Заманжола открылась кривая, как серп рана – кровоточащая царапина. Тогда-то он и заметил чуть ниже пупка Алтынай родинку, напоминающую фасоль. Ее быстро перевязали; сестра успокоила Заманжола, сказав, что рана – просто царапина. Отведя пострадавшую в спальный корпус, Заманжол выяснил, что случилось. Оказалось, мальчишкам пришло на ум вынести Алтынай вместе с койкой на крышу пристройки через окно спальни. Они полагали, что Алтынай проспит там до утра и предвкушали ее реакцию, когда она проснется.

Но ночью неожиданно пошел дождь и разбудил Алтынай. Она ничего не поняла спросонья, соскочила на покатую крышу и, поскользнувшись, съехала по мокрой жести и упала вниз. Падая, она оцарапала бок об угольник, торчавший из стены. Осмотрев ту железяку при свете дня, Заманжол похолодел – Алтынай запросто могла распороть себе живот.

Вспомнив о том случае, Заманжол решил наведаться в больницу и посмотреть, нет ли у той девушки, пострадавшей из железнодорожного вокзала, родинки – фасолинки под пупком. Да и шрам должен был от той царапины остаться. Заманжол свернул на улицу, ведущую к больнице. И тут он заметил Алену. Ему показалось, что она чем-то расстроена. Остановив машину, Заманжол выглянул и окликнул ее. Она подошла и сказала:

– Дядя Заманжол! Папа попал в больницу.

– Володя? А что с ним?

Заманжол жестом пригласил Алену в машину.

– Он сильно избит, – сказала та, усаживаясь рядом, – Сегодня ночью позвонил в дверь, а когда я открыла – упал и потерял сознание. Я вызвала «скорую». Врач сказал, что сломано два ребра и еще сотрясение мозга. Один глаз заплыл, не открывается. И выбит зуб. И он весь в синяках, живого места нет. Я сейчас от него, папа спит после операции – ему скрепляли ребра, одно острым обломком едва не проткнуло печень. Какие сволочи! Я уже звонила в полицию – обещали разобраться.

Заманжол направил машину в больницу, но ему не суждено было в тот день попасть туда.

– Вы едете к папе? – спросила Алена, – Но к нему сегодня не впустят, – он спит, еще не отошел от наркоза. Врач сказал, что навестить его можно будет только завтра, да и то после тихого часа.

Заманжолу ничего не оставалось, как развернуть машину. Он поехал отвозить Алену. Она плакала.

– Одежда порвана, вся в крови и грязи – видимо били где-то в парке, – говорила она, то и дело всхлипывая, – к ней прилипли листья. И за что? Папа муху не обидит. И врагов у него нет. Сколько раз просила его: «Не ходи по ночам!» Сейчас могут избить ни за что, просто от нечего делать. Шляются по городу отморозки, напьются, накурятся, а потом у них чешутся руки.

– Да, ты права. Ночью даже на машине ездить небезопасно. Но разве Володю испугаешь? Он из-за принципа ходит один по ночам. Однажды у нас был на эту тему разговор. Так он сказал: «Я всю жизнь ходил по этому городу, и буду ходить! Почему я должен бояться кого-то в своем родном городе?» И знаешь, он в общем-то прав. И потом. Ночью опасно, а днем? Сейчас и средь бела дня могут избить, ограбить или убить. И что – из дому не выходить? Конечно, нужно что-то делать, как-то наводить порядок…

Потом, подумав, Заманжол продолжал:

– А может быть, с ним свели счеты его недруги? Вот ты сказала, что у него нет врагов. А я думаю, что есть. Кое в чем я с ним не согласен, но он – настоящий, достойный человек. А у таких людей всегда бывают недоброжелатели, всегда есть враги. И я благодарен тебе, ты очень хорошо делаешь, что любишь его и переживаешь за него. Не хочу осуждать Татьяну, да я и не имею на то права, но, такие люди, как Володя – это цвет нации! Да-да! Это не красивые слова. Помни об этом всегда.

Слезы у Алены просохли, и она одарила Заманжола светлым благодарным взглядом.

– Спасибо вам, дядя Заманжол, – взволнованно отвечала она, – И папа счастливый человек, раз у него есть такие друзья.

– Ладно-ладно, будет тебе, – смущенно перебил ее Заманжол. Он остановил машину у дома, где раньше жил его друг.

– Завтра я заеду к тебе, и мы вместе поедем в больницу, – сказал он, прощаясь.