Текст книги "Корабль дураков"

Голос ее звучал мягко, певуче, эту однообразную жалобу доктор уже слышал в первый день плаванья, но вот она обхватила руками колени и посмотрела на Шумана ясным, трезвым взглядом.

– Все кончено, – сказала она. – Их больше нет. Никогда они не вернутся.

– Откуда вы знаете? – спросил доктор Шуман. – Надо набраться терпенья и ждать вестей. Может быть, это вовсе не конец. По-моему, вы чересчур все усложняете. Право, у нас и так забот хватает.

– У нас? Разве и вас одолевают заботы?

– Моя забота – вы, – сказал доктор Шуман. – Но я постараюсь вам помочь.

– Да-да, постарайтесь, – мягко сказала она, руки ее разжались, упали на постель. – Пожалуйста, постарайтесь.

– Капитан Тиле вам не приказывает, а советует, надеюсь, вы послушаетесь его совета, и моего тоже. Он человек достойный.

– Вас я всегда буду слушаться, всегда, – сказала condesa и привычно потянулась к его руке, но он на сей раз откровенно уклонился от ее прикосновения. Она тотчас отдернула руку и опять засмеялась.

– Шаумвейн! – весело передразнила она, так что это и вправду прозвучало нелепо. – Ну до чего же это по-немецки! Я уверена, достоинство нашего капитана – подделка ничуть не хуже этой!

Она подняла одну бутылку и помахала ею.

– Прошу извинить. – Доктор Шуман рассердился, и голос его зазвучал обиженно и сварливо: – Прошу не забывать, я тоже немец… – Он вовремя остановился, с языка едва не со рвалась какая-то глупость вроде «и горжусь этим».

– Ах, да, совершенно верно, – condesa вздохнула, то был вздох непритворной усталости. – Это болезнь неизлечимая, правда? Так же безнадежно, как родиться на свет евреем.

– Или женщиной, – зло поддел доктор Шуман. – Вы сами так говорили.

– Ну, это не одно и то же, – почти весело возразила condesa. – Не хочу больше вас слушать, займусь кое-чем более приятным.

Она откинула покрывало, спустила с кровати обнаженные до колен очень белые ноги с маленькими изящными ступнями, отбросила халат и встала перед Шуманом в легкой шелковой голубой рубашонке, едва прикрывающей бедра. Подобрала капитанский шаумвейн и пошла к умывальнику. Аккуратно обернула каждую бутылку полотенцем, немного отступила и с размаху ударила одну, потом другую о металлический край раковины. Из-под полотенец разлетелись осколки стекла, пена хлынула сквозь ткань, забрызгала стены, зеркало и ковер на полу. Condesa разжала руки и кивнула горничной.

– Вот теперь у вас есть чем заняться, – с милой улыбкой сказала она.

Горничная двинулась бочком вдоль стены, словно очутилась в клетке дикого зверя. Доктор Шуман не стал ждать, пока его пациентка снова ляжет в постель, – когда она проходила мимо, он ловко ухватил ее мягкую руку повыше локтя и мигом вонзил иглу. Condesa вздрогнула от удовольствия, закрыла глаза и, потянувшись к нему, ласково шепнула на ухо:

– До чего вы злой! Но что бы я делала без вас?

Доктор Шуман взглянул на горничную – та, стоя на коленях, с каменным лицом тряпкой подтирала пролитое вино, – потом, сдвинув брови, на графиню. Выпустил ее руку и призвал на помощь нерушимые правила всей своей жизни: надо же дать отпор такому бесстыдству, такому нежеланию соблюдать приличия.

– Спокойной ночи, сударыня, и постарайтесь, пожалуйста, взять себя в руки! – сказал он сурово и сам почувствовал, как жалко прозвучали его слова: не так бы следовало ее отчитать!

Он ждал; наконец она легла и прикрыла свою наготу, повернула голову на подушке и дремотно улыбнулась ему.

– Спи, – еле слышно пробормотала она, – спи, несчастная пленница.

В нескольких шагах от ее каюты коридор поворачивал – и за углом, доктор чуть не столкнулся с двумя кубинскими студентами, в руках у одного была бутылка вина, у другого – шахматы. Оба с поклоном посторонились, давая ему пройти, но доктор тоже остановился и сказал резко, отрывисто:

– Господа, меня не раз удивляло ваше неуважительное отношение к графине, и теперь я вынужден настаивать, чтобы вы немедленно оставили ее в покое. Графиня – моя пациентка, и я запрещаю навещать ее по вечерам, а днем – только с моего особого разрешения. Прошу извинить, – прибавил он не без злорадства.

Студенты снова в высшей степени учтиво поклонились – это скорее пародия на учтивость, подумалось доктору, – и один сказал:

– Ну разумеется, дорогой господин доктор, мы прекрасно понимаем.

– О да, прекрасно! – подхватил другой.

Они повернулись, быстро зашагали впереди него и почти сразу скрылись из виду. Он отметил про себя их шероховатую и, наверно, грубую и толстую кожу, нечистые белки глаз – уж наверно, примесь негритянской крови, но что за важность? – и сразу про них забыл. Опять разыгрались нервы, и он позволил себе мимолетно, мстительно поразмыслить об этом слабом поле, склонном бить посуду… разобиженная служанка, оскорбленная женщина из низов, ревнивая любовница… уж этот слабый пол, во все-то они вносят путаницу, все выворачивают наизнанку – веру, законы, брак; уж это их двуличие, страсть к тайным, окольным путям, прирожденная тяга к темноте и ко всяческим дурным делишкам, которые совершаются в темноте. Интересно знать, кому наносила удары condesa, разбивая бутылки, – ему, Шуману? Или капитану? Или обоим? Или еще какому-то мужчине или мужчинам, которые когда-нибудь в прошлом противились ей, обуздывали ее, приводили в недоумение, отвергали и в конце концов от нее ускользнули? А может быть, она привыкла одерживать легкие победы, с легкостью одурачивать простаков? Тут доктор спохватился, произнес шепотом: «Матерь Божья, спаси и помилуй!» – и перекрестился. И тотчас в голове прояснилось, словно демоны, которые его одолевали, обратились в бегство. И он уже спокойно взглянул в лицо случившемуся, словно обдумывал не свою, а чужую беду: это ожесточение примешивалось к его греховной любви с первой минуты, ибо он полюбил ее с первой минуты, еще не успев себе признаться, что это любовь; и, по мере того как тяжелей становилась его вина, желание облегчить муки этой женщины постепенно переходило в желание ее мучить – но только по-иному, пусть бы она почувствовала на себе тяжесть его руки и его воли… Но почему его любовь стала желанием унизить любимую? Он ведь хорошо знал, что перед ним не разобиженная служанка и не ревнивая любовница; она избрала самый прямой и простой, даже трогательный в своей прямоте и простоте путь для того, чтобы выразить презрение и бросить вызов всем: капитану, доктору, тем силам, что держат ее в плену. Лицо у нее оставалось спокойным, и глаза, когда она обернулась и посмотрела на него, сверкнули насмешкой; она размахнулась бутылками, точно на празднике, когда спускают на воду корабль. А что она бесстыдно расхаживала в ночной рубашонке, не стесняясь, показывала голые ноги… да просто это означало, что она его в грош не ставит, будто его здесь и нет или он – не мужчина, которого надо бы хоть немного остерегаться… будто он импотент и ничуть не опасен. Известная женская уловка, всем мужчинам это известно, и все же (тут у доктора подпрыгнуло и чересчур часто заколотилось сердце)… все же это невыносимо! В смятении он замедлил шаг, полез во внутренний карман за лекарством.

– Любовь, – сказал он с ненавистью, словно кто-то мог услышать и возразить. – Да разве такая мерзость называется любовью?

Он медленно прошел круг по палубе; завтра с утра пораньше надо повидать кого-нибудь из святых отцов, исповедаться и причаститься. Впервые за долгие годы он ощущал не надлежащее привычно успокаивающее душу раскаяние, но подлинный стыд, мучительное унижение – уж очень позорно то, в чем надо будет признаться. Глупо, глупо, в его-то годы, женатый человек – и в мыслях гоняется за этой странной женщиной, словно такой вот прыщавый студентишка, да еще не желает сам себе признаться в своих чувствах, а всю вину сваливает на нее и в ней ненавидит свой же грех…

Тут доктор перевел дух и выпрямился: навстречу в развевающейся сутане шагал тот из двух испанских священников, что посуровей, поугрюмее, – видно, совершает моцион перед сном. Доктор Шуман выступил вперед, поднял руку.

– Отец мой, – начал он, и отец Гарса остановился перед ним.

Назавтра Фрейтаг поднялся поздно: ночью он почти не спал, слушая, как Хансен на верхней полке шумно воюет с одолевающими его кошмарами, и теперь одиноко пил кофе в баре. Оттого, что накануне ужин для него пропал, он был голоден как волк, но и зол пуще прежнего и решил: пускай его посадят за другой стол, до этого он есть не станет. И когда знакомые фигуры одна за другой стали выходить на утреннюю прогулку по палубе, он пошел искать старшего буфетчика.

Старший буфетчик обожал показывать свою власть, в этом он уступал разве что одному капитану. Фрейтаг заявил, что хочет до конца плаванья сидеть за отдельным столиком, так небрежно, будто заказывал стол метрдотелю в ресторане. Старший буфетчик заглянул в свои списки, словно тут могли возникнуть какие-то сомнения. Потом постучал карандашом по ладони и в высшей степени учтиво произнес:

– Mein Herr[38]38
  Господин, сударь (нем.).


[Закрыть], это очень просто. Рад вам сообщить, что для вас уже все улажено.

– Улажено? – повторил Фрейтаг и прикусил язык: он чуть было не спросил: а кто, собственно, это улаживал?

– Вы обращались с просьбой к казначею, он поручил это мне, – пояснил старший буфетчик, в голосе его была почтительность, в лице – едва прикрытая наглость.

– Благодарю, – сейчас же сказал Фрейтаг и зашагал прочь.

В нем кипело бешенство; он даже не заметил, как снова очутился на верхней палубе. Навстречу попались Баумгартнеры – жалкая семейка, чахлые, зеленые, точно их всегда мутит, – хором забормотали: «Guten Morgen… Gruss Gott… Haben Sie gut geschlafen?»[39]39
  Доброе утро… здравствуйте… Хорошо ли вы спали? (нем.)


[Закрыть] – Он прошел мимо, как последний грубиян, чем оскорбил их лучшие чувства, и даже не заметил этого, а если бы и заметил – плевать ему на них, зануды несчастные, да они просто не существуют, у таких нет права ни на какие чувства. Во всяком случае, к нему пускай со своими чувствами не лезут. Совершенно ясно, как было дело, думал Фрейтаг, эту свинью Рибера с безмозглой трещоткой Лиззи понять не хитро: пошли, наверно, к казначею, а то и прямо к капитану, а уж капитал взял и распорядился свыше, как Господь Бог с небес, – только и всего. Разница лишь в мелочах, вообще же это не ново, не впервые с тех пор, как он женился на Мари, его не сажают за стол там, где прежде он был желанным гостем. Но раньше это случалось, только если он был вдвоем с Мари. Она молча стояла с ним рядом, элегантная, красивая, стройная, золотистая, и чуть улыбалась, глядя в сторону, а метрдотель объяснял – он просит извинить, но нигде не отмечено, что столик заказан: «Конечно, это мы виноваты, вышла ошибка, очень сожалеем, но сами видите…» – и впрямь, куда ни погляди, на всех свободных столах в зале красуется табличка «Занято». И потом на улице, и в такси, и дома он рвет и мечет, но Мари неизменно сохраняет удивительное терпение. «Я привыкла, а ты нет, – не раз говорила она ему. – Но ведь я тебя предупреждала, что так будет, любимый, помнишь? Я-то знаю, куда нам можно пойти, а куда нельзя, так, пожалуйста, слушайся меня, хорошо?»

– Я буду слушаться, Мари, – пообещал он теперь. – Если ты не можешь пойти со мной, я буду ходить с тобой.

В час обеда Фрейтаг вошел в кают-компанию уверенным шагом человека, который знает, куда идет. Один из стюардов бросился к нему, будто хотел преградить дорогу, и, угодливо бормоча, повел к маленькому столику у глухой стены, подле двери в кухню, – Фрейтаг давно заметил, что там обычно в одиночестве сидит еврей Левенталь. Он и сейчас там сидел. Стюард с поклоном подвел Фрейтага к свободному месту, отодвинул для него стул, развернул и подал салфетку и предложил меню – и все это так быстро, что Левенталь едва успел выбрать по карточке обед и поднять глаза.

– Добрый день, – сказал Левенталь тоном хозяина дома, в чью дверь постучался незнакомец, да притом не внушающий доверия.

– Добрый день, – вежливо и равнодушно отозвался Фрейтаг: раз уж он одержал победу над собой, надо сохранять полное спокойствие и самообладание и оставаться господином положения. – Надеюсь, я не помешал.

– А если бы и помешали, что мы можем поделать? – Левенталь высоко поднял брови, пожал плечами. – Нас ведь никто не спрашивает?

Казалось, он ничуть не в обиде, просто упоминает общеизвестную истину. А у Фрейтага будто больной зуб заныл.

– Я просил старшего буфетчика посадить меня за отдельный столик, – сказал он с натянутой непринужденностью. – Тут произошла какая-то ошибка.

Слишком близко перед ним оказалась гладкая маслянистая физиономия Левенталя, поневоле видишь ее в подробностях: тусклые светло-карие глаза под тяжелыми веками, неприятно толстые подвижные губы – они как-то подергиваются, когда он ест и говорит. Знакомый тип, подумал Фрейтаг: не ровен час обойдешься с таким любезно – и он начнет фамильярничать; заподозрит тебя в робости – и станет криклив и дерзок, а сумеешь поставить на место – будет хитрить и угодничать. Нет, такой не годится в герои, решил Фрейтаг. Он не из тех, из-за кого ломаются копья. Даже сами евреи не любят эту породу. Этот – из мелких торгашей, что заявляются с черного хода и навязывают вам всякую дрянь; мать Мари спустила бы на него собаку! Вспомнилось, какие забавные прозвища дают друг другу евреи – и самые ехидные, самые презрительные и насмешливые предназначены вот для таких, как этот.

Меж тем Левенталь недоверчиво огляделся, скривил губы.

– А вы не посмотрели заранее? Где вы видели свободный стол?

К величайшей своей досаде, сам того не ожидая, Фрейтаг ответил просто:

– Есть один на той стороне, возле иллюминатора.

– Это стол дылды немца, мальчишки, у которого больной дядя, – сказал Левенталь. – Только он пока вроде арестанта, торчит в каюте; и есть столик испанской графини, но ей уже недолго ехать; есть еще эта американка, вдова… она всегда тут как тут. Я о чем говорю – вам все равно одному не сидеть, а с кем-то, так почему бы не с кем другим? Почему со мной? Может, сели бы с одной из этих дам или с мальчишкой, вы его почти что и не увидите.

– Видно, казначей сам рассудил, уж не знаю, чем он там руководствовался, – сказал Фрейтаг.

Язвительная усмешка неузнаваемо изменила лицо Левенталя.

– Вы сидели за капитанским столом? – спросил он недоверчиво. – И хотите переменить место? С капитаном едят одни чистокровники – так вам не по вкусу их распрекрасное общество? Там, извините, пархатых не желают, а? И мы с вами сидим в той же калоше, а? Нет-нет, не говорите ничего, я сам догадаюсь!

Тот же огонь, только с другого фланга, подумал Фрейтаг, на миг он попросту перепугался. И здесь мне тоже нет места! Все внутри сжалось в тугой узел, и рука сжалась в кулак, он через силу разжал пальцы, взял меню.

– Овощной суп и семга с огурцом, – заказал он официанту и примерно тем же тоном прибавил, обращаясь к Левенталю: – Я почти жалею, что вынужден сказать это, жалею по причинам, которые касаются только меня, но, если только я вас правильно понял, вы ошибаетесь. Я не еврей.

Противоречивые чувства отразились на лице Левенталя, точно пробежала рябь по пруду в ветреный день.

– Все время что-нибудь новенькое, – сказал он наконец. – До чего я дожил, слышу такие слова от христианина!

Официант поставил перед ним тарелку с крутыми яйцами и салатом из сырой капусты. Левенталь отправил в рот сразу пол-яйца, солидную порцию капусты, потом, все еще жуя, снова заговорил:

– Можете мне не рассказывать. Что вы желаете по этому поводу предпринять, это ваше личное дело, мне тут прибавить нечего. Боже упаси, когда-то у меня у самого бывал соблазн такое сказать. Только у меня бы ничего не вышло, не то на физиономии написано. Где уж, когда малые младенцы, еще говорить толком не умеют – и те издали кричат: «Абрам!» Я вам скажу, у вас вид не тот, у меня глаз наметанный, и я в вас не признал своего, это верно. Но ведь в Германии полно смешанных браков, хорошие, молодые евреи бегают за белобрысыми христианскими девицами, хоть бы постыдились, ну и много у нас таких – больше похожи на тех болванов, чем надо. В Германии уже сколько угодно евреев без роду без племени, это же противоестественно. И я знаю сколько угодно отъявленных антисемитов, а если покопаться, так не надо далеко искать, уже в его дедушке течет добрая старая еврейская кровь… но они совсем не жаждут доискиваться…

Фрейтаг заставлял себя есть и любезно кивал, словно в знак согласия. Левенталь говорил один, и все выглядело как надо. Фрейтаг сидел спиной к большей части зала; поверни он голову, как раз перед ним, хотя и на изрядном расстоянии, оказался бы капитанский стол. И он чувствовал: на него пялят глаза, шепчутся, сплетничают, злобно перемывают ему косточки, ну и пускай смотрят, пускай думают, что он слушает Левенталя доброжелательно и с интересом, и не дождаться им никаких неприятностей, вообще ничего особенного не произойдет, он до конца будет поддерживать видимость полнейшего благополучия. Он сидел и мучился, как под пыткой в подвалах инквизиции, казалось, вот-вот кровь брызнет из всех пор, – и слушал Левенталя.

– Иногда солоно приходится, это для вас не новость, – продолжал тот, – но не знаю, не знаю… – он вдруг тяжело вздохнул, – чтобы я пошел против своего народа? Не понимаю, как это вдруг вырядиться в чужую шкуру. Кем же еще я могу быть? – спросил он с таким недоумением, будто никогда прежде подобная мысль ему и в голову не приходила. – Но ваша правда, если у вас есть причины и вам это может сойти с рук, что ж, я вас не осуждаю. Вот я – я еврей; бывает, подумаешь, что за невезенье, но тогда я пробую себе представить, что я христианин – брр! – и он скривился, словно его замутило.

Терпеливо, так терпеливо, что Левенталя явно взяла досада, Фрейтаг сказал:

– Моя жена еврейка, но сам я не еврей. – Раз уж хотя бы для виду приходится поддерживать разговор, почему бы не выложить все начистоту, решил он. – Она из очень старинной еврейской семьи…

Тут Левенталь опять преобразился. Он выпятил губы, углы рта опустились, даже уши зашевелились, он стал весь – брезгливое неодобрение, сказал резко:

– Все еврейские семьи – старинные. Все происходят по меньшей мере от Авраама. Вопрос в том, правоверная ли это семья?

– Нет, в последних двух или трех поколениях были смешанные браки.

Левенталь пожал плечами:

– Еврейским юношам можно жениться на нееврейках, пожалуйста, ничего страшного, какое это имеет значение? Но чтобы порядочная еврейская девушка вышла за гоя! Скажите, а кто ее родные?

– В большинстве люди богатые, – сказал Фрейтаг. – Отец – адвокат. Он уже умер. Оба деда – раввины! – похвастался он перед этим ничтожеством, чьи деды и прадеды наверняка были просто жалкими уличными торговцами.

– Тем хуже, – сказал Левенталь. – Если женщина низкого происхождения изменит своему народу, я понимаю, может быть, она его недостойна, но девушка из семейства раввинов… непостижимо! – Он подался вперед и сказал, нарочно повысив голос, чтобы слышно было за ближними столиками или хотя бы официанту: – Такие еврейки позорят весь наш народ. Если еврейская девушка изменяет своей вере, так она, скорее всего, сумасшедшая!.. За всю свою жизнь я не дотронулся до христианки, а если бы дотронулся, меня бы, наверно, стошнило; почему вы, христиане, не оставите наших девушек в покое, или ваши вам не хороши?.. Когда мне нужно женское общество, я ищу еврейку! Когда у меня есть деньги, чтобы хорошо провести вечер, я приглашаю хорошую еврейскую девушку, которая сумеет это оценить; и когда я женюсь, так я женюсь на еврейке – ничего другого я не признаю! Да будет вам стыдно, господин Фрейтаг, – когда вы бесчестите еврейскую девушку, вы бесчестите весь еврейский народ…

– Заткни глотку, скотина, не то я тебя отсюда вышвырну! – вдруг рассвирепел Фрейтаг.

Он весь напрягся, готовый ударить, но вовремя спохватился – так внезапно замолк и застыл Левенталь.

Нет, Левенталь не испугался; он был настороже, готовый ко всему, его, видно, ничуть не удивила даже внезапная вспышка Фрейтага. В ужасе от того, что едва не случилось, Фрейтаг всмотрелся в лицо Левенталя. Удивительно бесстрастное лицо, очень серьезное, никаких признаков волнения, лишь подергиваются жилки у глаз, и смотрят эти глаза на Фрейтага чуть ли не с любопытством, как на зверя незнакомой породы, которого необходимо понять, иначе неизвестно, как с ним обращаться.

Молчание нарушил Левенталь, несколько напряженно, но рассудительно он спросил (у него это всегда звучало так, словно он не спрашивает, а утверждает):

– Послушайте, я хочу задать вам один вопрос: что я вам сделал? Вам или кому-нибудь из ваших? Чего я хотел от этого плаванья? Мне только надо добраться до места, разве я хотел для себя неприятностей? Или хотел кому-то доставить неприятности? Разве я вас приглашал сидеть со мной? Меня усадили за этот стол одного, и никто меня не спросил, так где же мне сидеть, если не тут? Меня ткнули сюда одного, потому что я здесь единственный еврей, так почему сюда обязательно врывается христианин и грозит мне только оттого, что у нас разная вера? Почему обязательно…

– Одну минуту, – сказал Фрейтаг. – Дайте мне объяснить…

И запинаясь, с горечью стал рассказывать, что произошло за капитанским столом.

– Оскорбили мою жену, вот что было невыносимо, – докончил он. – Тогда я перешел сюда, а вы…

– Если я сказал, что еврейка не должна изменять своему народу, это никакое не оскорбление, – все так же рассудительно сказал Левенталь. – У меня и в мыслях не было вас оскорбить.

И Фрейтагу стало ясно, что эта душа глуха к его беде и к беде Мари и не найти в ней ни тени сочувствия и понимания. Что ж, значит, он потерпел поражение… и тут-то силы вернулись к нему: нет, это не поражение, просто надо поставить вопрос совсем иначе и воевать с других позиций. Он наделал ошибок, с самого начала вел себя неправильно, по-глупому разговаривал с глупцами, вот и получал по заслугам. Теперь он станет умней, будет помалкивать о своих делах.

– Мне очень жаль, что я погорячился, – благородно заявил он и, сделав над собой усилие, слегка наклонился к Левенталю. – Я хотел бы принести вам свои извинения.

Короткое молчание; Фрейтаг почувствовал – на лбу у него проступает холодный пот. Левенталь утер рот салфеткой, тоже слегка наклонился к нему, посмотрел выжидающе. Но ничего не сказал. Фрейтаг взял себя в руки.

– Я сказал – я хочу перед вами извиниться, – повторил он самым официальным тоном.

– Ну так почему же вы не извиняетесь? – деловито сказал тот. – Я послушаю, что вы скажете.

– Десерта не надо, – бросил Фрейтаг топтавшемуся рядом официанту. Поднялся и слегка кивнул своему сотрапезнику. – А я уже сказал все, что хотел, – прибавил он почти весело.

И, ни на кого не глядя, неторопливым шагом вышел из кают-компании.

В истории с Фрейтагом капитану Тиле представился случай лишний раз проявить свою власть (из таких вот мелочей и складывается основа подлинного могущества) – и потому к обеду он явился не то чтобы в хорошем расположении духа, но по крайней мере в не слишком дурном. Лучшего у него не бывало. Он развернул большую белоснежную салфетку и, прежде чем заправить ее за воротник, взмахнул ею в воздухе, точно флагом. Вытянул шею, повертел головой вправо и влево, размещая поудобнее обвисшие складки двойного подбородка, и обвел взглядом всех сидящих за столом, будто ожидая благодарности. Скупо улыбнулся коварной, многозначительной улыбочкой, отрывисто покивал и только после этого заговорил:

– Ну вот, теперь у нас не так тесно, нет неподходящих элементов, и я не сомневаюсь, что всем стало гораздо уютнее. Итак, – он поднял правую руку, точно благословляя их всех, – я избавился от субъекта, который втерся к нам, прикрываясь ложной личиной, и теперь все мы здесь – люди одного круга. Надеюсь, дальнейшее плаванье для нас будет приятным.

Все зааплодировали этой изящной небольшой речи, негромко, сдержанно хлопая в ладоши, и заулыбались капитану, так что под конец у всех щеки расплылись, а глаза хитро сощурились.

– Подлинная сила всегда проверяется действием, действием внезапным, решительным и, разумеется, успешным, когда точно рассчитаны время и направление удара и противник захвачен врасплох, – изрек профессор Гуттен. – В данном случае, дорогой капитан, малейшее колебание с вашей стороны (а этого, смею сказать, и вообразить невозможно) создало бы ложную обстановку, несовместимую с нашим духом, и подорвало бы самую основу нашего общества. Может показаться, что случай этот мелкий, – продолжал он, увлекаясь, – но именно такие решения по мелким как будто поводам нагляднее всего напоминают нам о наших принципах и показывают, насколько мы верны нашим великим традициям…

– И при этом сколько такта! – сказала фрау Риттерсдорф. – Еще бы! В конце концов, стиль, манера – это так важно!

Капитан самодовольно ухмыльнулся, любезно покивал фрау Риттерсдорф, и эта дама, ободренная, собиралась еще что-то сказать, но тут через стол перегнулась Лиззи, вытянула длинную тощую руку и проворно, энергично похлопала капитана по плечу.

– Вы замечательно приняли нас вчера вечером! – Она взглянула на Рибера, тот уж так расплылся в улыбке, что глаза у него стали совсем как щелки. – Вы всегда замечательный, но вот так, одним-единственным словом покончить с этой ужасной историей, которая всех нас растревожила, это просто чудо! Завидую такой власти!

Все опять зааплодировали, и за столом, где сидели испанские актеры (поодаль, но все же, на вкус капитана, недостаточно далеко), Маноло сказал негромко, но внятно:

– А, я знаю! Они вышвырнули того еврея, вот и празднуют. Что ж, давайте и мы попразднуем!

– Браво! – крикнула Ампаро, захлопала в ладоши и заулыбалась, стараясь привлечь внимание капитана. Но он не посмотрел в ту сторону, а сдвинул брови и уставился в одну точку.

– Браво! – вполголоса крикнули испанцы хором.

Рик и Рэк застучали по столу рукоятками ножей, но их тотчас угомонили; а старшие улыбались в сторону капитанского стола и приветственно поднимали руки.

– Им-то что за дело? – не обращаясь ни к кому в особенности и недоуменно хмурясь, спросил капитан. – Они что же, подслушивали? Или просто подхватили какую-то сплетню и поэтому себе позволяют такие вольности?

– Бродяги! – отрезал Рибер. – Не будь здесь дам, я бы выразился поточнее. Но чего же от них ждать? Цыгане!

– Разве они цыгане? Такие носатые? – удивилась Лиззи.

– А что? – сказал Рибер. – Их считают остатками выродившихся племен Израилевых…

– Эта точка зрения, я полагаю, давно уже отнесена к разряду мифов или фольклора, – начал профессор Гуттен.

– Они – католики, – вмешалась маленькая фрау Шмитт, радуясь случаю внести и свою долю в столь оживленную беседу.

– Просто испанцы худшего сорта, только выдают себя за что-то другое, – убежденно заявил капитан. – В моих краях говорят: «Царапни испанца – проступит кровь мавра» – этим все сказано!

Тут появился доктор Шуман, и его встретили так радостно, словно он вернулся из дальних странствий. Доктор был любезен, но сдержан, сказал официанту:

– Пожалуйста, немного бульона и кофе, больше ничего.

– А мы по вас соскучились! – сказала ему фрау Гуттен.

Доктор учтиво наклонил голову, несколько удивленный дружеской непринужденностью, которая установилась за столом в его отсутствие.

– Теперь нас как раз семеро, – продолжала фрау Гуттен, включая Шумана в сей магический круг: – Семь – счастливое число!

Мужу никак не удавалось вытравить из ее сознания такой вот ребяческий вздор, и он давно научился делать вид, что просто ничего не замечает. И теперь он обратился к капитану:

– Таким, как эти, – с ударением сказал он, кивком указывая туда, где сидели Фрейтаг с Левенталем, – таким, как эти, надо бы на кораблях и в другом общественном транспорте отводить особые места. Не следует допускать, чтобы они мешали людям.

– Но вчера вы, кажется, их защищали, я даже удивилась, – заметила фрау Риттерсдорф.

– Я никого и ничего не защищал, сударыня, я говорил об истории и суевериях древнего народа; я нахожу его чрезвычайно интересным, но должен сказать, современные потомки его куда менее интересны, вы со мною согласны, капитан?

– Вот что я вам скажу: будь моя воля, я бы ни одного не потерпел у себя на корабле, даже на нижней палубе, – ответил капитан. – Они оскверняют воздух.

Он закрыл глаза, открыл рот, целиком засунул в него ложку, до краев полную густого горохового супа с сухариками, сомкнул губы, извлек наружу пустую ложку, разок пожевал, глотнул и тотчас повторил всю процедуру. Остальные, кроме доктора Шумана, который пил бульон из чашки, тоже склонились над тарелками, и на время все затихло (если не считать бульканья и громких глотков) и застыло (если не считать неравномерного движения наклоняющихся и вновь поднимающихся голов): все семеро посвятили себя супу. Круг избранных замкнулся, в него не было доступа каким-либо нежеланным гостям, будь то союзник или враг. На всех лицах разлилось блаженное чувственное удовлетворение, смешанное с глубочайшим самодовольством: в конце концов, мы – это мы, не кто-нибудь, читалось на этих лицах, мы – сильные, мы всех выше, мы – соль земли. Утолив первый голод, они стали необычайно внимательны друг к другу, теперь каждый их жест, выражение лица были изысканно, преувеличенно любезны, как на сцене: разыгрывалось небольшое празднество – надо ж было отметить вновь обретенное родство, соединившие их совсем особенные узы крови и взаимопонимания. Взорам чужаков (так им казалось, на самом деле никто на них уже и не смотрел, даже испанцы) они являли пример того, как ведут себя в своем кругу люди высшей породы. Профессор Гуттен спросил вина, и все они обменялись тостами. Они причмокивали губами и одобрительно повторяли: «Ja, ja!»[40]40
  Да, да! (нем.)


[Закрыть]

Даже маленькая фрау Шмитт (хоть она и плакала в тот день, когда капитан, правда для ее же пользы, публично ее отчитал; хоть она и страдала от одной мысли о бедствиях человечества; хоть она и желала только одного – всех любить и чтобы все любили ее; хоть она и проливала слезы, увидав больное животное или несчастного ребенка) – даже она ощутила себя теперь частицей этого утешительного, но и укрепляющего силы сообщества. В конце концов, как бы ни справедливы были ее добрые чувства, неправильно она сделала, что говорила с американцем Скоттом про того бедняка с нижней палубы, резчика по дереву. О заслуженном выговоре, полученном от капитана, она теперь вспоминала с гордостью, и это придало ей храбрости. Вдруг позабылась долгая жизнь, полная мелочных обид и унижений, позабылся страх перед старшими и вышестоящими и неизменное ощущение, что она (хоть и директорская жена, и сама учительница) всего лишь женщина, ничтожество, которое может обвесить мясник, перед которым дерет нос любой приказчик, – жалкое создание, которым может помыкать каждый встречный и поперечный. Нет, довольно! Надоело – вечно тебя теснят, обманывают, подсовывают что похуже… Она, прищурясь, поглядела на фрау Риттерсдорф и решила впредь отстаивать свои права в каюте. Она научит эту особу вежливости! Душа фрау Шмитт возликовала, теплой волной омыло ее радостное ощущение кровного родства с великой и славной расой; пусть сама она лишь мельчайшая, ничтожнейшая среди всех – но сколько у нее преимуществ!