Текст книги "Корабль дураков"

Он распахнул дверь, шагнул в каюту и едва поверил глазам, а между тем все было так ясно. Он не знал заранее, что скажет и как поступит, но, когда жена обратила к нему замкнутое, упрямое лицо и непроницаемый взгляд, он замахнулся. Она резко откачнулась вбок, но слезы брызнули вновь еще раньше, чем мужнина ладонь хлопнула ее по щеке, точно лопасть весла. Он шлепнул не так уж сильно, даже не больно, но жена, потеряв равновесие, слетела со стула, не удержалась на ногах, упала, ударилась скулой об умывальник. Проснулся Ганс, пугливо съежился, сжался в комок, закрыл глаза скрещенными руками и закричал. Корабль сильно качало, фрау Баумгартнер никак не могла подняться с пола, муж взял ее за руки и поднял. И при этом закричал – уже не гневно, о гневе он позабыл, но вне себя от горя:

– Вяжешь! Да как ты могла?! Сидишь и вяжешь, когда я готов покончить с собой! О господи, ну что делать с такой женщиной?!

– А мне все равно! – с ужасающим упрямством крикнула в ответ жена. – Мне все равно! Посмотри на своего несчастного ребенка, ты напугал его до смерти. Что с ним будет, если у него на глазах творится такое? Стыда у тебя нет!

Отец обернулся к сыну, взмахнул руками, готовый его обнять. Но Ганс выставил руки, словно защищаясь, и взмолился:

– Нет-нет, папа, пожалуйста, не бей меня!

Баумгартнер был потрясен. Опустился на колени у кровати, привлек плачущего мальчика к своей груди, забормотал нежно:

– Бедный мой сыночек, хорошее мое дитятко, папа тебя и пальцем не тронет. С чего ты взял, что я могу тебя обидеть. Ганс закаменел в его объятиях, резко отвернулся, чтобы не вдыхать отвратительный запах перегара, стиснул губы, с ужасом ощутил, как на щеках с его слезами смешиваются липкие, теплые отцовы слезы. Молча подошла мать, она больше не плакала, на скуле у нее набухал огромный синяк. Она обняла сразу обоих, сына и мужа, и сказала с величайшей нежностью:

– Послушай, Карл… это надо прекратить. Грешно мучить его нашими огорчениями. Он заболеет. Он никогда этого не забудет. Постарайся простить меня, Карл. Я виновата.

Муж сейчас же выпрямился, обернулся, привлек ее к себе, едва не придавив Ганса, который откинулся назад между ними, как мог дальше от обоих.

– Милая моя Гретель! Я тоже виноват, прости. Сердце мое разбито.

– Нет-нет! – в отчаянии запротестовала жена.

Оба размякли от слез, с удивлением ощутили, как пробуждается в них чувственное желание, и принялись ласкать не друг друга, а стиснутого между ними сына; воскресшая страсть их друг к другу волнами прокатывалась над ним, через него, взад и вперед. Ганс метнулся в сторону, пытаясь вырваться из клетки их объятий. Они опомнились и выпустили его. Он скорчился в дальнем углу кровати, старался на них не смотреть. Чепец матери упал на пол, им под ноги, и они мяли и пачкали подошвами яркие ленты. Мать нагнулась за ним, отец тоже неуклюже наклонился, хотел подать ей чепец. Оба встали, потом опять сели, обнимая друг друга.

– О, о, о, – снова и снова прерывисто шептала мать и прижималась лицом к плечу отца, будто хотела совсем задохнуться.

Потом она подняла голову, блуждающий взгляд ее остановился на сынишке – мальчик отвернулся к стене, беспомощно уронил руки. Совсем сирота, несчастный, брошенный ребенок, найденыш, далеко не уверенный, что ему рады в этом мире. Не шевелясь, чтобы не потревожить мужа (теперь уже он уткнулся ей в плечо), фрау Баумгартнер сказала обычным тоном заботливой матери:

– Вымой лицо и руки, сынок, тебе станет лучше… теплой водой, а не холодной, и поторопись. Так поздно, а ты не спишь. Нам всем пора спать, сейчас все ляжем.

Ганс встал и робко начал умываться, он неловко возился с мокрым полотенцем и не поднимал глаз, точно ему совестно было стоять в ночной рубашке и умываться перед этими чужими людьми. Тихий, несчастный, горько сжав губы, он вытер лицо и руки, забрался в постель и натянул одеяло до подбородка.

Мать снова ласково подошла к нему.

– Ну, вот и хорошо, мой маленький. Теперь спи, спи… все прошло, ничего плохого не случилось. Иногда мы сильней всего сердимся на тех, кого больше всего любим. Прочитай молитву, сынок, и спокойной ночи.

Она смутно улыбалась – не ему, не Гансу, а каким-то своим мыслям. Отец тоже подошел и влажными губами чмокнул его в щеку.

– Спокойной ночи, дружок.

Они погасили свет и начали торопливо раздеваться. Слышно, что торопятся.

Ганс неподвижно лежал в темноте, стиснув руки на груди, вытянув ноги, в животе словно застрял тяжелый ком; а в нескольких шагах в своей узкой кровати двигались, ворочались отец с матерью, он слышал – подняли, откинули одеяло, тихонько, украдкой зашептались о чем-то секретном; быстрое неровное дыхание, потом мать начинает медленно, прерывисто, размеренно постанывать. О… о… о… – как будто ей больно, и шумное дыхание отца вдруг тоже обрывается негромким протяжным стоном. Что-то ужасное творится там, в темноте, они скрывают от него что-то страшное… он всматривается изо всех сил, но перед ним стеной встает тьма, и во тьме – звуки борьбы. Даже не звуки, просто ощутима какая-то сумятица, словно они борются… а может быть, и нет? Сердце у него забилось так часто и так громко, что совсем его оглушило, а когда шум в ушах утих, больше уже ничего не было слышно. И вдруг отец неторопливо, ласково прошептал:

– Ну, как ты? Тебе хорошо?

И мать сонно пробормотала в ответ:

– Да, ах, да… да…

Все мышцы мальчика, все нервы, даже кончики пальцев и корни волос разом ослабли, его мгновенно отпустило, будто перед тем тысячи крепких тугих нитей скрутили его, связали, натянулись внутри, больно врезались в каждую клеточку – а теперь все сразу лопнули. Он протяжно зевнул, сладкая сонливость теплой волной потекла по всему телу. Освобожденный, он повернулся на бок, лицом к стене, чуть не уткнулся носом в подушку; рукам, ногам, затылку стало легко и хорошо, и он уснул блаженным сном, поплыл от облака к облаку, совсем один в ласковой темноте без звуков и сновидений.

К миссис Тредуэл и ее спутнику присоединились другие молодые моряки, помощники капитана, – они совершали обход корабля, но обход превратился в пирушку. Позже миссис Тредуэл вспомнила, что ей всюду было очень весело – прежде всего в пекарне, она там помогала каким-то очень вежливым паренькам лепить булочки. Гурьбой заглянули на камбуз, в бар, в старшинскую кают-компанию, на все четыре палубы, в машинное отделение – и нигде не обошлось без подносов с выпивкой. Гостье предлагали коньяк, шартрез, портвейн, горький пикон, рейнвейн и немецкое шампанское, и миссис Тредуэл ни от чего не отказывалась. Где-то по дороге им повстречался казначей – и до смерти изумился, когда миссис Тредуэл обрадовалась ему, как закадычному другу, и нежно его расцеловала. В ответ он громко чмокнул ее в щеку и понимающе заглянул в глаза.

– Та-ак, – снисходительно промолвил он и тяжело затопал дальше.

Остальные моряки двинулись за ним. А верный спутник миссис Тредуэл пожелал, чтобы она и его поцеловала. С какой стати? – поинтересовалась она. Он ответил, что в таких делах объяснять причины незачем. Миссис Тредуэл сочла более разумным подождать до завтра – а там посмотрим, какое у обоих будет настроение. Морячок откровенно возмутился такой странной логикой.

– Это просто ужасно! – сказал он сурово.

– Очень может быть, – сказала миссис Тредуэл. – Что ж, извините.

Милый молодой человек обиженно надулся; миссис Тредуэл впервые заметила у него в руке электрический фонарик. Он бросил кружок света ей под ноги, указывая, куда ступить, крепко взял ее под руку, и они молча спустились по узкому трапу.

– Мне кажется, вы не совсем трезвы, – сказал он наконец. – На мостике вы вызвались сами вести корабль. Конечно, ничего плохого не случилось… но я думаю, такого с нашим капитаном еще не бывало.

– Наверно, он, бедный, живет очень тихо и замкнуто, – сказала миссис Тредуэл.

Они прошли по главной палубе, мимо оркестра и танцующих – тут все еще носились в вальсе Лиззи и Рибер, – и дальше, на нос корабля, мимо этого жалкого Баумгартнера, он наклонился над поручнями, и его, кажется, тошнило. Он обернулся к ним – лицо отчаянное, прямо взывает о помощи… Они прошли дальше, теперь спутник поддерживал миссис Тредуэл, обняв ее за талию.

– Похоже, ему очень худо, – сказала она, – прямо как будто умирает. Он и говорит, что умирает, какая-то у него очень мучительная болезнь.

– Не верю, ерунда все это, – отрезал молодой моряк. – Просто он все время пьянствует, вот ему и худо…

– Вы что же, не верите, что люди иногда по-настоящему тяжело заболевают и умирают от этого? – совершенно трезво спросила миссис Тредуэл. – Умирают от болезни, от которой не могут вылечиться?

Только сейчас она заметила, что его белая фуражка с необычной лихостью сдвинута набекрень. Он ответил быстро, жестко:

– Ну конечно. Но с какой стати я обязан кому-то там особенно сочувствовать только потому, что он, видите ли, умирает? Все мы больны, – изрек он нравоучительно, и на миг черты его застыли, точно маска стоического терпения и жалости к самому себе. – Все мы умрем, кто раньше, кто позже… ну и что? Стоит ли из-за этого расстраиваться?

– Я ни чуточки не расстраиваюсь, – возразила миссис Тредуэл, обиженная столь несправедливым обвинением. – Похоже, это вы расстраиваетесь.

– Я никогда не расстраиваюсь, никогда! – Голос его задрожал, надо думать, от гнева. – Просто я всю жизнь соблюдаю дисциплину и порядок и терпеть не могу таких, как он, из-за них только всюду беспорядок и дурацкая неразбериха, совсем не понимают, как надо жить.

– А вы понимаете? – мягко спросила миссис Тредуэл, остановилась и, закинув голову, посмотрела ему прямо в глаза. – Тогда объясните мне.

И сразу подумала – очень странный и неуместный разговор, ведь ясно же, что сейчас будет. Конечно, он тут же крепко обнял ее, обхватил за плечи, за талию, так что она не могла шевельнуть рукой, и неистово поцеловал прямо в приоткрытые на полуслове губы. Ее передернуло, когда-то она уже испытала это отвратительное чувство укуса: точно упырь впился в рот и сосет твою кровь… она отстранилась, сколько могла, повернула голову в сторону, уклоняясь от него, защищаясь вялым равнодушием – и оно-то привело его в смятение и ярость.

Он тряхнул головой, приподнял локоть и рукавом отвел волосы, упавшие ей на лицо, и миссис Тредуэл увидела – на лбу у него проступили капли пота.

– Я так давно любуюсь вами, столько думаю о вас, а вы меня совсем не замечаете, – сказал он хрипло. – Даже когда мы с вами танцуем, не замечаете – почему? А сейчас не хотите меня поцеловать – почему? Вы что, хотите, чтобы я вас упрашивал? Чтоб говорил: я вас люблю? В жизни не понимал, зачем люди так говорят и что это значит.

– Нет уж, не надо! Слышать не могу это слово!

И опять в его лице, в настроении, во всей повадке словно что-то разом сдвинулось, эротический пыл сменился зудом уязвленного самолюбия.

– А тогда зачем вы со мной пошли? Зачем поощряли, чтоб я вас поцеловал?

Миссис Тредуэл совсем отстранилась, отступила на шаг и посмотрела ему в лицо.

– Ну, вот и первая ссора влюбленных! – оскорбительно процедила она и рассмеялась, пожалуй, уж чересчур весело.

Будто впервые она его увидела – совсем мальчишка, лицо гладкое, чистое, ни морщинки, только сердито и обиженно поджаты губы да жгучий стыд в глазах.

– Я не заслужил от вас насмешки, – сказал он с достоинством, и достоинство охладило досаду. Он опять предложил ей руку, но так, словно не имел ни малейшего желания ее коснуться. – Спасибо за чрезвычайно приятный вечер, мадам, буду счастлив проводить вас до вашей каюты.

– О, это вам спасибо, но провожать меня совершенно незачем. Пожалуйста, не беспокойтесь, я прекрасно дойду сама.

Он щелкнул каблуками, чопорно поклонился, четко повернулся налево кругом и зашагал обратно, туда, где танцевали. Минуту-другую миссис Тредуэл думала о нем с восхищением; да, в пристрастии мужчин ко всевозможной чисто внешней, осязаемой дисциплине есть свой смысл – ведь вот мальчишка, несомненно, так же пьян, как и она сама, а меж тем она не очень-то ловко, спотыкаясь и перескакивая через ступеньки, спускается по крутому трапу с главной палубы на вторую – и вот цепляется каблуком туфельки за металлический край предпоследней ступеньки. Каблук отрывается и со стуком летит дальше, а она застывает, покачиваясь на одной ноге.

Внизу как раз чистил ботинки пассажиров молодой стюард, он встал, поднял каблук, подошел к трапу и протянул руку.

– Если позволите, meine Dame, я починю вашу туфельку, – сказал он с безукоризненной учтивостью.

Миссис Тредуэл приветливо махнула рукой, улыбнулась, протянула ему ногу, согнув колено, и он снял туфлю, а миссис Тредуэл вприскочку, вприхромку заковыляла по коридору; порой она останавливалась, подбирала юбку и пыталась повыше вскинуть ногу, вытянув носок, точно балерина. До чего нелепый выдался вечер, и как приятно, что он уже позади. А у молодого стюарда очень славное, чуть сумрачное лицо и такие деликатные движения, были бы все люди такие, куда более сносно жилось бы на свете.

Лиззи наверняка еще долго будет танцевать, а потом невесть до какого часа любезничать по темным углам со своим свинтусом. Миссис Тредуэл низко наклонилась к зеркалу и задумчиво на себя поглядела, а потом для забавы принялась неузнаваемо разрисовывать себе лицо, как нередко делала раньше, собираясь на какой-нибудь бал-маскарад. Брови сделала очень черные, тонкие, длинные-предлинные, они сходились у переносицы и убегали к вискам, чуть не скрываясь под волосами. Веки покрыла серебристо-голубой краской, ресницы намазала так густо, что на них повисли крохотные черные капельки, напудрилась до белизны клоунской маски и, наконец, поверх своих довольно тонких губ намалевала другие – кроваво-красные, толстые, лоснящиеся, с изгибом невыразимо диким и чувственным. Гладко зачесала назад со лба свои черные волосы и отступила на несколько шагов, чтобы удобней полюбоваться делом рук своих. Да, так было бы совсем недурно… можно было взять высокий гребень, накинуть мантилью и явиться на сегодняшний вечер под видом испанской танцовщицы… хотя бы Ампаро. Почему она раньше об этом не подумала? Да потому, что все равно было бы скучно, и что ни выдумывай, а вечер закончился бы совершенно так же.

Сидя все там же, за туалетным столиком, миссис Тредуэл почти кончила в третий раз раскладывать пасьянс «Пустынник»; изредка она поглядывала в зеркало на свое неузнаваемо преображенное лицо – оно ее уже не забавляло, казалось, в этих чуждых чертах проступило нечто зловещее, что скрывалось прежде в самой глубине ее характера. Раньше она вовсе не задумывалась, есть ли у нее характер в общепринятом смысле слова, а впрочем, и не чувствовала, что характера ей не хватает. Пожалуй, поздновато открывать в себе какие-то глубины, где прячутся разные пренеприятные свойства, которые в ком угодно показались бы отвратительными, а уж в себе самой – тем более. Со вздохом она смешала карты, не докончив пасьянс, и стала искать в сумочке снотворное.

Дверь распахнулась, ввалилась Лиззи, упала на колени, но тут же поднялась – лицо искаженное, вся в слезах, бормочет что-то невнятное. Позади нее стоял тощий молодой человек с навеки озабоченным лицом – опасаясь, как бы она не затащила его в дамскую каюту, он выпустил ее руку секундой раньше, чем следовало. Ему бросилось в глаза причудливо загримированное лицо миссис Тредуэл, и он не сумел скрыть изумление; он принял было ее за одну из танцовщиц-испанок, тотчас понял свою ошибку и поразился еще сильней. Отступил на шаг, остановился в тени за дверью.

– Meine Dame, – начал он и вкратце объяснил миссис Тредуэл, что произошло. Лиззи, в совершенной истерике, обхватила голову руками, ее рыдания перемежались икотой, и она раскачивалась в такт этой музыке. – Прошу прощенья, meine Dame, я вынужден оставить ее на ваше попечение, – докончил молодой человек. – Я из оркестра, мне надо сейчас же вернуться.

– Очень вам признательна, – любезно поблагодарила миссис Тредуэл, закрывая дверь.

Лиззи уже растянулась на диване и оглашала каюту долгими протяжными, нестерпимо нудными стонами.

– Ах, скотина, дикарь, негодяй! – опять и опять повторяла она.

Миссис Тредуэл едва не спросила, который именно, но подавила столь легкомысленный порыв и помогла Лиззи раздеться и натянуть ночную рубашку. Она даже подобрала и аккуратно сложила платье и прочие предметы туалета, от которых так и несло разгоряченным телом и отвратительным застарелым запахом мускуса. Потом вспомнила о снотворном и приняла две таблетки. Лиззи повернула голову, миссис Тредуэл увидела жалкое, страдальческое лицо, глаза точно у побитой собаки, лоснящийся от пота лоб, и в ней всколыхнулись сочувствие и угрызения совести.

– Вам тоже надо принять снотворное, – сказала она, подала Лиззи воду и таблетки, та молча их проглотила. – Ну вот, – сказала миссис Тредуэл просто и по-доброму, как женщина, хорошо понимающая чувства другой женщины, – хотя бы на ночь полегчает.

– Да, а что будет завтра, – горестно вздохнула Лиззи, немного успокаиваясь.

– Завтра? Утро вечера мудренее, – сказала миссис Тредуэл. – По крайней мере, сегодняшний вечер останется позади.

На сердце у нее стало легко, беззаботно, чуть ли не счастливо, хотя это, конечно, вздор. С чего тут быть счастливой? Она двигалась по каюте шаткой, неуверенной походкой, не замечая, что одна нога у нее в туфле на высоком каблуке, а другая – босая. Лиззи, притихшая и усталая, вдруг забыла про свои горести и воззрилась на ее размалеванное лицо.

– Что это, зачем? – ахнула она. – Зачем… что вы с собой сделали?

– Надела маску, – вразумительно объяснила миссис Тредуэл. – Маску для праздника.

– Но вы опоздали, – протянула Лиззи и опять разразилась слезами. – Праздник кончился!

– Да, я знаю.

И миссис Тредуэл подумала, что Лиззи уже возвращается к своим мерзким повадкам и скоро станет такой же несносной, как всегда. А сама она, видно, совсем пьяная, иначе почему визгливый голос Лиззи слышится ей с многократными раскатистыми отзвуками, будто эхо из колодца.

– Ох, что же я теперь буду делать? Все так переменилось… Глаза бы мои больше его не видали… Миссис Тредуэл, дорогая, ну скажите, как я могла так обмануться? Теперь-то я понимаю, вовсе я не была в него влюблена.

– Как же тут можно что-нибудь знать? Это всегда загадка, сперва кажется – чувствуешь одно, а потом совсем другое, – с любезной рассеянной улыбкой заметила миссис Тредуэл, собираясь снять халат. Должно быть, она обращалась к потолку – подняла глаза, будто надеялась прочитать там ответ на свой вопрос. – Откуда нам знать, что мы чувствуем?

Она медленно, равнодушно опустила глаза и с минуту прислушивалась: за дверью поднялся шум, топот, стук, пьяные крики. Она узнала голос Дэнни и подошла ближе.

– Слушай, Пастора, впусти меня, открой, ты, подлая…

Миссис Тредуэл покоробило, но она продолжала слушать – Дэнни, еле ворочая языком, свирепо живописал все, что он намерен учинить над Пасторой, среди всего этого изнасилование – лишь невинная прелюдия.

Лиззи села на постели, зажала уши ладонями.

– Ох, нет, нет, нет! – завопила она. – Это последняя капля… нет, нет, я этого не заслужила… Нет, нет…

– Ну-ну, тише, – сдержанно сказала миссис Тредуэл. – Он не с вами говорит. Не с вами и не со мной. Он сам с собой разговаривает. Успокойтесь и лежите тихо.

Она неторопливо положила Лиззи на лоб мокрое полотенце, устроила ее в постели поудобней, ворочая, точно куклу с подвижными руками и ногами; потом вприскочку проковыляла к двери, взялась за ручку, постояла минуту. И внезапно распахнула дверь настежь. От неожиданности Дэнни отшатнулся, потом кинулся к ней, ухватился за халат спереди и скрутил как тряпку.

– Выходи, шлюха, – сказал он почти официально, будто передавал чье-то поручение. – Выходи, сейчас я тебе все кости переломаю.

И так больно, с вывертом стиснул ей грудь, что она едва не упала.

Обеими руками миссис Тредуэл схватила его за руку, сказала серьезно:

– Вы сильно ошибаетесь. Посмотрите внимательней!

– Кто такая? – спросил он тупо. – Фу ты, что за чертовщина? – Наклонился ближе, всматриваясь в ее черты под гримом, дыша ей в лицо зловонным перегаром. – Э, нет, дудки, меня не проведешь!

Миссис Тредуэл уперлась обеими руками ему в грудь, оттолкнула и сама подивилась – откуда силы взялись. Застигнутый врасплох Дэнни зашатался, попятился, его отнесло к противоположной стене, он боком сполз по ней и, кряхтя и охая, бестолково размахивая руками, с шумом и грохотом какой-то несуразной кучей повалился на пол. Миссис Тредуэл изумленно застыла: неужели это она одним необдуманным движением так его сокрушила? Дэнни не шевелился. Она опустилась на колени и кончиками пальцев потрогала его шею, голову – не очень-то хотелось к нему прикасаться. Как будто ничего не сломано; шея какая-то обмякшая, но, может быть, это естественно. Он шумно дышит открытым ртом, веки только наполовину опущены, и видно – вращает глазами. Провел языком по губам, похоже – силится выговорить какое-то слово. Миссис Тредуэл сжала кулак и размахнулась – раз, раз, по губам, по щеке, по носу, еще и еще. Руке стало больно, а Дэнни, кажется, и не почувствовал ударов. Зашевелился, точно собираясь подняться. Миссис Тредуэл нащупала рукой свою туфлю, сняла ее, ухватила за подметку и начала лупить Дэнни каблуком по голове, по лицу; тяжело дыша, привстала на коленях, придвинулась к нему ближе, верхняя губа ее вздернулась, обнажая стиснутые, оскаленные зубы. Она избивала пьяного с наслаждением, так яростно, что острая боль пронзила ей руку от запястья до плеча и отдалась в затылке. При каждом ударе тонкий каблук с металлической подковкой врезал в кожу Дэнни крохотный полумесяц, следы эти все гуще покрывали его лоб, щеки, подбородок, губы и постепенно багровели. Миссис Тредуэл похолодела от страха, глядя на дело рук своих, и все равно, хоть убейте, не могла остановиться. Дэнни заворочался, тяжко застонал, на миг открыл глаза, потом ошалело их вытаращил, с великим трудом приподнялся и сел, опять повалился на пол и закричал в ужасе, точно его душил кошмар:

– Пастора! Пастора!

Миссис Тредуэл поднялась на ноги с отчетливым чувством, что не его, а ее чудом миновала трагическая развязка. Она совсем выдохлась, вконец опьянела, ее шатало; кое-как удерживаясь на одной ноге, она надела туфлю – и вовремя: в конце коридора появился стюард. Она тревожно замахала ему, и он бросился к ней, точно это ей досталось, хотя сразу издали увидел скорчившееся тело на полу.

– Вы не пострадали, meine Dame? – с неподдельной тревогой спросил он. – Этот джентльмен… он не?..

– Нет-нет, ничего такого, – туманно ответила миссис Тредуэл.

Юноша опустился на колени возле пьяного, тот уже снова впал в оцепенение. Теперь миссис Тредуэл узнала стюарда – тот самый, которому она отдала вторую туфлю.

– Я была у себя в каюте, и вдруг слышу крики, слышу, кто-то упал, – чистосердечно, как на духу, призналась она. – Кажется, он кого-то звал, я не разобрала… Вышла, думала, может быть, можно помочь… – Теперь она лепетала тоненько, растерянно, как ребенок, у нее дрожали губы. – Я испугалась, – докончила она громко, искренне, и это была чистая правда.

– Не расстраивайтесь, meine Dame, – сказал юноша. – Я все сделаю, что надо. Это не опасно. – Он внимательно разглядывал кровоточащие полукруглые ранки, усеявшие лицо Дэнни. – Просто этот джентльмен немного… пожалуй… не совсем…

– Да, конечно, – подтвердила миссис Тредуэл, неодобрительно улыбнулась, изящным округлым движением, словно что-то от себя отстраняя, провела рукой по лбу. – Я очень вам благодарна, жаль, что вам достается столько хлопот. Спокойной ночи.

Лиззи укрылась с головой и лишь из щелки поглядывала на миссис Тредуэл, как пугливый звереныш из норки. Тень прежней улыбки еще дрожала на губах миссис Тредуэл, хотя глаза больше не улыбались.

– Он ушел, ничего страшного не случилось, – решительно заверила она. – Просто он ошибся, постучал не в ту дверь, только и всего. Теперь он это понял.

– Все равно, лучше бы мне умереть, – захныкала Лиззи. – Жизнь такая невыносимая, ведь правда?

Миссис Тредуэл расхохоталась.

– Чепуха! – сказала она и дала Лиззи стакан воды и третью таблетку снотворного. – По-моему, жизнь великолепная штука!

Она и сама приняла еще таблетку, с восхищением улыбнулась отвратительному, злобному отражению в зеркале. В порыве неистовой радости сорвала с ноги запачканную кровью туфлю и поцеловала ее. Над диваном, с которого Лиззи сонно спросила – что это вы делаете? – потянулась к иллюминатору и швырнула туфлю за борт.

– Bon voyage[76]76
  Счастливого пути (фр.).


[Закрыть], дружок, – сказала она и властно скомандовала Лиззи: – Спите сейчас же, а то я заставлю вас проглотить еще двадцать таблеток.

И угрожающе к ней наклонилась. Лиззи, уже одурманенная снотворным, была польщена таким вниманием, приписала его доброте, какой вовсе не ожидала от своей высокомерной соседки, и тихонько захрапела.

Миссис Тредуэл долго, старательно умывала свое обезображенное лицо теплой водой, накладывала и втирала крем, похлопывала, массировала и наконец восстановила обычный свой облик и узнала себя в зеркале. От полноты счастья неслышно, одним дыханием что-то напевая, она перевязала волосы лентой, точно Алиса в стране чудес, и облачилась в белую шелковую ночную сорочку с широчайшими рукавами. И только свернулась калачиком в постели, словно пай-девочка, которая уже помолилась на ночь, как осторожный стук в дверь заставил ее опять подняться. За дверью стоял навытяжку молодой стюард; он поклонился и подал ей туфлю с аккуратно прибитым каблуком.

– С вашего позволения, meine Dame, вот ваша туфелька, – сказал он в высшей степени почтительно, однако в лице его сквозило нечто весьма похожее на проницательную усмешку, не очень-то она сочеталась с его тоном и словами.

Миссис Тредуэл и эту туфлю крепко взяла за подметку, точно оружие. И тихо, скромно поблагодарила стюарда, ничуть не смущаясь тем, что стоит перед ним в ночной рубашке. Он окинул ее всю, с головы до ног, беглым взглядом и молчаливо озлился. Для нее он всего лишь слуга, ничтожество, обязанное являться, когда зовут, и делать, что велят. И он торопливо зашагал прочь… эх, если бы как-нибудь с ней сквитаться, чтоб хлебнула горя… стоит и усмехается, хитрая бестия, будто он не понимает, откуда у этого осла Дэнни на морде синяки от каблука. Так ему и надо! Стюард брезгливо дернул губами, но не сплюнул – самому же пришлось бы подтирать.

Миссис Тредуэл опять потянулась через разметавшуюся во сне Лиззи и швырнула вторую золоченую туфлю вслед за первой в океан. С минуту постояла так, наклонясь к иллюминатору, блаженно вдыхая влажный свежий ветер, и слушала, как шумят волны, как мерно катятся исполинские водяные горы под иссиня-черным небом, усеянным огромными звездами. И вспомнилось: когда-то в высоченном старом доме неподалеку от авеню Монтень один молодой художник писал ее портрет; вечерело, и он бегом спустился по лестнице, со всех этих бесконечных этажей, принес в свою мансарду хлеба, сыру, холодной говядины, бутылку вина, и они поужинали. А потом художник держал скрипучую приставную лесенку, а она взобралась под самую стеклянную крышу, высунула голову в крохотное слуховое окошко – и смотрела, как понемногу загораются и мерцают огни Парижа, а в вышине все гуще синеет ясное небо и одна за другой вспыхивают звезды. Была середина мая.

Вечер близился к концу, и доктор Шуман вышел на палубу пройтись и осмотреться, но скоро его утомили возникающие опять и опять, волна за волной, беспорядок и всяческое безобразие, и одна и та же варварская музыка, и все неизбежные следствия разыгрывающегося на борту веселья. Он отметил про себя, что танцоры-испанцы по-прежнему совершенно трезвы и деловиты. Дело им еще предстояло, хотя возможные зрители и слушатели уже разбредались кто куда. Двое или трое молодых моряков все еще порой приглашали потанцевать кого-нибудь из испанок, и студенты-кубинцы, как всегда по-спортивному неутомимые, отплясывали веселую пародию на мужской народный танец басков; но кое-кто из мужчин был безнадежно пьян, в том числе Дэнни – этот о чем-то ожесточенно спорил с испанкой по имени Пастора. Доктор Шуман всерьез призадумался, какими способами можно обуздать таких вот субъектов или хотя бы заставить их прилично разговаривать и вести себя на людях; не следовало бы позволять молодчику так выражаться на палубе, даже и в разговоре с такой особой; а впрочем, слава богу, его, Шумана, это не касается. Немногие женщины еще оставались на палубе, и видно было – почти каждая либо недавно плакала, либо злилась, а нередко и то и другое вместе, и некоторые вдобавок тоже явно захмелели. Доктор Шуман ушел к себе, если понадобится, его разыщут… и почти сразу прибежал стюард: доктора просят зайти в каюту герра Рибера. Он сейчас же пошел туда, пересиливая гнетущую усталость; в каюте сонный, сердитый Левенталь, от которого несло пивом, мочил в холодной воде полотенца, выкручивал их и, часто сменяя, прикладывал к голове Рибера.

– Дрались бутылками, – сказал он. – Как в последнем кабаке. Входите, доктор. И скажите на милость, кто бы указал мне на вашем корабле уголок, куда мне деваться от этого типа? Каждый день от него одни неприятности, за что мне такое наказание? День перемучаешься, до смерти хочется спать, а тут он навязался на мою шею.

И Левенталь окунул в таз полотенце, выжал и шлепнул на лысину Рибера.

– Неужели мне никак нельзя от него избавиться?

– Подождите, сейчас я его осмотрю, – сказал доктор Шуман. – Очень жаль, но, боюсь, мне некуда его положить. Я пришлю стюарда ухаживать за ним.

– Ухаживать? – охнул Левенталь. – С ним так плохо?

При свете фонарика доктор Шуман наскоро оглядел рану, обтер голову Рибера спиртом, сделал укол в лоб и наложил на рану семь аккуратных швов. Связал черные шелковые нитки, подрезал кончики, и стало казаться, что Рибер отрастил на лысине какие-то совсем лишние ресницы. Во время этой операции Рибер крепко зажмурился, а впрочем, лежал смирно, не шелохнулся. Доктор Шуман сделал ему еще укол и послал за стюардом, чтобы тот раздел раненого и уложил в постель. Левенталь вконец расстроился.

– Боже мой, боже мой! – опять и опять бормотал он себе под нос.

– Он проспит долго, – пообещал ему Шуман. – Думаю, он вам больше не доставит хлопот. Но если я вам понадоблюсь, позовите меня.

Он и сам услышал, как хрипло от изнеможения прозвучали эти обязательные слова.

Только он лег и приготовился уснуть, в дверь опять постучали. На этот раз вызывали к молодому техасцу Дэнни; он столкнулся с какими-то неведомыми силами, которые обратили все его лицо, от лба до подбородка, в бугристое месиво непонятного цвета, сплошь иссеченное маленькими, но прескверного вида порезами и ссадинами – они полны были запекшейся крови и уже вспухали.