Текст книги "Корабль дураков"

– Это все от дьявола, – сказал наконец доктор Шуман и пошел помогать явиться на свет еще одному комочку бренной плоти. – Дьявол одарил их этой красотой, и вскоре он их покинет… уже сейчас, в эти минуты, покидает, и это очень жаль!

Танцуя с Иоганном, да и с любым другим, Конча не просто держалась совсем близко, прижималась к своему кавалеру, она с ним сливалась всем телом, словно растворялась в нем, теплая, крепкая и все же невесомая; ее чуть слышное дыхание ласкало его щеку, она нежно мурлыкала что-то ему на ухо, зарывалась лицом в щеку, под ухо, украдкой незаметно кончиком языка прокладывала на шее, под подбородком, влажный след – цепочку молниеносных леденяще-жгучих поцелуев.

– Перестань! – сказал он, отчаянно обхватив ее вместо талии за шею. – Хочешь свести меня с ума?

– Да, ты все только говоришь, говоришь, а не любишь меня… и не так уж сильно ты меня хочешь. – Она запрокинула голову ему на плечо, беспомощно заглянула в глаза. – Что же мне делать? Ты сказал, у тебя нету денег… так ведь и у меня нету. У тебя вон дядя, есть кому о тебе позаботиться, а я совсем одна. Я у тебя много не прошу, но хоть что-нибудь мне надо! Ты же сильней его, вот и заставил бы его дать тебе денег.

– Он уже почти мертвец, это верно, – уныло сказал Иоанн. – И он оставит мне свои деньги, он часто говорит – потерпи, тебе уже недолго ждать. Ненавижу его, когда он так говорит, ненавижу, потому что он знает все мои скверные мысли, он говорит про это, а ведь знает, что мне все это – нож острый. Но он пока еще не умер, и я должен ждать.

Голос его оборвался, он закрыл глаза и так стиснул Кончу, будто она – единственная его поддержка в жизни.

– Не так крепко, пожалуйста, – попросила Конча и очаровательно улыбнулась; приятно, что он такой сильный. – Ну хорошо, любишь ты меня хоть немножко? Может, ты думаешь, я из тех, которые стоят по ночам в дверях и зазывают к себе?

– Так ведь ты танцовщица? Разве ты не можешь прожить на свой заработок?

– С грехом пополам, – равнодушно сказала Конча. – Пока я не знаменитая, этим много не заработаешь. Не хватит. А ты бесстыжий, ты что же, хочешь стать моим «хозяином» вместо Маноло? Если я не отдаю ему все деньги, он меня бьет. Ты тоже станешь меня бить?

– Если он у тебя отнимает все деньги, что толку тебе их зарабатывать? – спросил Иоганн.

При мысли о финансовой стороне ее ремесла в нем встрепенулся истинно немецкий коммерческий дух, любопытство на минуту пересилило все прочие чувства.

– Нет уж, всех-то денег ему не отнять, – сказала Конча. – А хоть бы и отнял, чем ты лучше его? Он хочет, чтоб я спала с другими мужчинами и деньги отдавала ему, а ты хочешь спать со мной задаром, и выходит, оба вы жулики! А еще говоришь про любовь!

– Я не говорил! – вспылил Иоганн. – Не говорил я этого слова!

– Что ж, – Конча презрительно засмеялась, и этот смех хлестнул его, как бичом, – ты просто трус… всего боишься, даже слова «любовь». Ты просто еще не мужчина…

– Я тебе докажу, я докажу! – Иоганн в бешенстве рванулся вперед и так толкнул ее, что оба едва не упали.

– Нет, – сказала Конча, – я совсем не про то… Быть мужчиной – другое, куда лучше. Да-да. Потанцуем в ту сторону, там никого нет, и я тебе объясню. – Она прижала ладонь к щеке Иоганна, сказала нежно: – Не сердись, миленький. – Она кружилась в лад и в такт с ним, но не подчинялась, а вела, и вдруг предупредила: – Осторожно!

Они чуть не наткнулись на толстого белого бульдога, который бесцельно бродил среди танцующих. Он обнюхал парочку и равнодушно двинулся дальше. А они прислонились к перилам, и Конча сказала:

– Не пойму я, чего ты терпишь столько неприятностей, вовсе это ни к чему. Очень даже легко и просто с этим покончить… никакой опасности нет. Погляди на него…

С минуту они издали смотрели на Граффа – сидит в своем кресле, голова свесилась на грудь, глаза закрыты.

– Та дылда нескладная ушла, – сказала Конча. – Слушай, да он и сейчас все равно что неживой. Почти и не дышит. Просто нужно на лицо подушку, мягенькую, совсем ненадолго – un momentito[47]47
  На минуточку (исп.).


[Закрыть], – серьезно пояснила она и двумя пальцами отмерила крошечный кусочек времени. – Сколько раз это делали, и всегда получается. Тогда ты возьмешь деньги, которые сейчас при нем, а приедешь домой – и станешь богатый! Только будь немножко посмелее, миленький. И никто ничего не узнает, даже я! Если б он нынче ночью помер, я бы не стала удивляться и ничего спрашивать – и другие тоже не станут. Мы все только удивляемся, отчего это он еще жив? Как он еще дышит? Так что, сам понимаешь…

Иоганн слушал с ужасом, и все вертел головой и трудно глотал, точно его душили. Он так часто желал дяде смерти, но это предложение убить старика своими руками его ошеломило. Нет, честное слово, никогда он ни о чем таком не помышлял! В ушах зашумело, все тело будто электрическим током прошило. В этот миг он даже не чувствовал, что маленькая рука пробралась в его рукав и скользит вверх, к сгибу локтя.

– Сделай так, – настойчиво и нежно сказала Конча, дыша ему в лицо. – Сделай так, тогда узнаешь, что значит быть мужчиной.

– Прямо сегодня? – выговорил он через силу.

– А почему нет? Чем завтра лучше?

– Я никогда ни о чем таком не думал! – вырвалось у него, точно крик боли. – Никогда!

– Значит, самое время подумать, – сказала Конча. – Ой, вот бы нам это отпраздновать, шампанского выпить! Давай выпьем шампанского, неужели ты не можешь купить хоть маленькую бутылочку? Хоть немецкого? Прямо сегодня вечером?

Иоганн даже застонал, жгучий стыд отравой разъедал все его существо.

– Подожди, – заикаясь, взмолился он, – подожди! У меня нет ни гроша… но завтра, вот честное слово, самое честное, завтра я угощу тебя шампанским!

– Ладно, тогда сейчас мы выпьем шампанского на мои деньги, а завтра ты мне отдашь. Только делай, как я велю, хватит быть трусишкой, ты не маленький. А сейчас я дам тебе денег…

И она сунула руку в вырез своего тонкого черного платьишка.

– Нет! – выкрикнул Иоганн, и ветер далеко разнес его крик над волнами. – Ничего ты мне не дашь! Ты что вздумала? Может, принимаешь меня за твоего кота? Ты еще увидишь, какой я мужчина… смеешь мне такое говорить! Ладно, только попробуй мне завтра это повторить!

– А я смею сегодня и завтра посмею. – Конча слегка прижалась к нему, погладила его по руке. – Ты не грозись. Я тебя не боюсь, с чего мне тебя бояться? Ты же мне плохого не сделаешь? Я с тобой буду хорошая, ласковая, ты век не захочешь сделать мне что плохое. Давай не будем ругаться, это скучно, давай лучше танцевать…

– Не хочу я танцевать, – грубо и прямо заявил Иоганн. – Тошнит меня от этих танцев. Мне надо больше, я хочу кой-чего получше, хочу настоящего, довольно ты меня дурачила. В следующий раз будет по-другому!

– Да уж надеюсь! – сказала Конча. – А то про что же мы толкуем? Ты уходишь?

– Ну ясно, – сказал Иоганн. – Уже поздно, мне надо уложить дядю в постель.

– Что надо сделать?

– Уложить его в постель, я же сказал. А ты что думала?

– А потом он у тебя уснет?..

Он стряхнул ее руку – грубо рванул, стиснув запястье, точно хотел отшвырнуть ее подальше.

– Если он умрет сегодня ночью, ты же на меня и скажешь. Скажешь, это я виноват. Я тебе покажу… он сегодня не умрет, ты меня так просто не поймаешь!

И он бросился к креслу больного, как бегут, спасаясь от смертельной опасности.

– Тогда, может, завтра? – крикнула ему вслед Конча.

Она стояла и смотрела, как он, толкая кресло, скрылся в дверях; потирала запястье, и ничего нельзя было прочитать у нее на лице. Потом вошла в бар, там сидел Маноло, перед ним – два стакана и наполовину пустая бутылка красного. Конча села напротив, на мгновенье глаза их встретились; она подтолкнула к нему стакан, Маноло налил ей вина. Они взяли по сигарете, и каждый сидел и курил так, словно был здесь один или словно они незнакомы.

… Проходя мимо Граффа, Детка на минуту задержался, вежливо обнюхал протянутую руку, а старик погладил его по голове и благословил.

– Все мы чада Господни, все мы в его руках, и он хранит нас, – заверил Графф собаку.

В ответ на такой доброжелательный тон Детка немного повилял хвостом, но сейчас же двинулся дальше и на ходу мотнул головой и фыркнул, чтобы избавиться от запаха этой руки; он свернул на нос корабля и скрылся из виду в ту самую минуту, как из дверей бара вышли профессор Гуттен с женой и стали спрашивать танцующих:

– Вы не видали нашу собаку? Помните, наверно, такой белый бульдог?

Рик и Рэк кружились все медленней и наконец остановились, им стало скучно, и они уже собрались всласть подраться, как вдруг разом, словно у них была на двоих одна пара глаз, увидели исполненный достоинства зад Детки, вперевалку удаляющегося от кресла больного старика. Они даже не обменялись взглядом – тотчас повернули и двинулись на безлюдную подветренную сторону, чтобы там его перехватить. Побежали со всех ног к носу корабля псу навстречу – Детка увидал их, неуверенно остановился, принюхиваясь. Рик и Рэк вихрем налетели на него, схватили решительно, за что попало, одна спереди, другой сзади и мигом потащили к перилам.

Детку снова немного мутило, не было сил сопротивляться, но его до глубины души оскорбило такое обращение. Он заворочал глазами, негромко зарычал, забормотал что-то и слабо затрепыхался у них в руках. Они ухитрились поднять его на уровень перил, лапы его повисли, мягкое брюхо беспомощно подергивалось; на минуту он зацепился, повиснув задом на перилах, но близнецы дружно, изо всех сил подпихнули его – и, страдальчески тявкнув, бульдог рухнул за борт. Он шлепнулся в воду, точно мешок с песком, скрылся под водой, волна прокатилась над ним, он тотчас вынырнул, глубоко вздохнул и продолжал храбро держаться, задирая нос и неистово колотя передними лапами по воде.

Дэнни слонялся по палубе, притворяясь, будто смотрит на танцующих, а на самом деле он старался только об одном – поймать взгляд Пасторы, но это никак не удавалось. В нее вцепился один из кубинских студентов, они танцевали все танцы подряд и явно настроились провести вместе весь вечер. Наконец Дэнни вынужден был признать, что надеяться ему не на что, от разочарования ему и пить расхотелось. В таких случаях напиться пьяным – не утешенье. Только по привычке он прямо у стойки опрокинул один за другим стакана четыре, потом взял с собой двойной бурбон и поплелся на другой борт – здесь никто его не увидит, можно в одиночестве предаваться мрачным мыслям, уставясь на все те же волны, исполосованные светом с палуб и из иллюминаторов, угрюмо растравлять в себе обиду и утешаться, плюя сквозь зубы и шепотом последними словами ругая женщин – не одну Пастору, но всех женщин, всю их подлую породу. Да разве Пастора одна на свете, их миллионы. Все они суки, решил он, и тут заметил, что примерно на полдороге от кормы к носу с палубы плюхнулся в воду какой-то пухлый белый сверток, должно быть тюк с отбросами из камбуза; в это время мимо пробежали Рик и Рэк – глаза вытаращены, рот раскрыт, язык высунут, всегда они какие-то бешеные, подумал Дэнни, и тотчас почти рядом с белым тюком упал в воду еще один, длинный и темный, – и на нижней палубе раздался протяжный, хриплый, леденящий душу вой, словно взвыла стая койотов. Все громче, громче, потом оборвался, зазвучал опять, теперь его перекрывали пронзительные женские вопли. Дэнни расплескал виски, уронил стакан, но даже не заметил этого, кинулся к внутренним перилам и заглянул на открытую часть нижней палубы; там толклась и мельтешила бесформенная живая масса, перегибалась через борт, суматошно вертелась, словно люди увязли в этой каше и никак не могут разделиться; но горестный вой стал человеческим голосом, полным слез, и Дэнни сквозь пьяный туман тоже почувствовал, как в груди закипают слезы. Он зажал рот ладонью и заплакал, снова кинулся к борту – и уже позади, где оставался за кораблем пенный след, увидел: качается на волнах с полдюжины спасательных кругов, а неподалеку барахтаются человек и белая собака, оба плывут, человек придерживает собаку за ошейник, и к ним идет шлюпка, изо всех сил гребут белые фигурки, то наклонятся, то откачнутся с каждым рывком вперед. Под ногами Дэнни вздрогнула палуба, корабль резко замедлил ход, словно разом остановились машины. Курс изменялся, корабль медленно поворачивал, огибая шлюпку и спасательные круги, тяжело плескалась и кипела вода за кормой. Слепящий белый луч прожектора осветил в волнах плывущего человека, все еще в boina, он тянулся к ближайшему спасательному кругу, но не достал и вновь ушел под воду. Собаку схватили и через борт втащили в шлюпку, а за ней, едва он опять показался на поверхности, вытащили и человека.

На палубу вышел Баумгартнер, растревоженный больше обычного, спросил у Дэнни:

– Почему они там воют?

– Человек за бортом, – авторитетно разъяснил Дэнни, слезы его высохли.

К его немалому удовольствию, слова эти потрясли слушателя. Баумгартнер так сморщился, что сдвинулись даже уши и кожа на лысине, хлопнул себя по лбу, громко охнул и заторопился поглазеть, чем дело кончится. Вскоре к нему присоединился Фрейтаг, а потом волнение – или, если угодно, развлечение – стало общим. Танцоры забыли о музыке, музыканты отложили инструменты, все столпились у перил, чтобы поглядеть на спасение утопающего. Помощники капитана, пробираясь в толпе, начали уговаривать – пожалуйста, не теснитесь к борту, посторонитесь, когда поднимут шлюпку, освободите место, смотреть тут нечего, человека уже спасли. Пассажиры оглядывались, словно бы слушали, но никто не отвечал и не сдвинулся ни на шаг. Фрау Гуттен, измученная долгими тщетными поисками, теперь была уже в совершенном отчаянии. Ее возмущало всеобщее равнодушие, никто ей не сочувствовал, никто не хотел помочь. Она рвалась вперед, увлекая за собой мужа, она теперь почти не хромала. Увидела поблизости Дэнни – и, невзирая на сомнительную репутацию сего молодого человека, забыв всякую сдержанность, чуть не со слезами кинулась к нему.

– Ох, герр Дэнни, прошу вас… вы не видали моего милого Детку, моего бульдога? Мы нигде не можем его найти.

Дэнни оглянулся, злобно оскалился (сам он воображал, будто на губах его играет насмешливая улыбка) и, ткнув пальцем за борт, спросил:

– Это он, что ли?

Фрау Гуттен поглядела вниз – оттуда уже поднимали шлюпку, на дне ее распластался Детка. Фрау Гуттен пронзительно вскрикнула, отшатнулась и так толкнула мужа в грудь, что едва не сбила с ног, потом повалилась вперед, но он успел обхватить ее за талию и удержал, не то она с размаху упала бы ничком и разбила себе лицо.

Матросы подняли из шлюпки долговязое тощее тело, обмякшее, точно плеть водорослей; босые ноги с искривленными пальцами бессильно повисли, вокруг шеи все еще болтался жалкий черный шерстяной шарф, с одежды ручьями стекала вода; его осторожно понесли на нижнюю палубу. Два матроса передали в протянутые руки фрау Гуттен Детку. Она зашаталась под этой тяжестью, опустила вялое тело собаки на доски и, стоя над ним на коленях, разрыдалась громко и горько, точно мать над могилой единственного ребенка.

– До чего отвратительно, – сказал Дэвид Скотт Вильгельму Фрейтагу, который оказался рядом.

Его услышал Баумгартнер и не удержался – запротестовал.

– Горе есть горе, герр Скотт, боль есть боль, чем бы они ни были вызваны, – сказал он, и углы его губ скорбно опустились.

– Ох, уж это немецкое слюнтяйство, – с омерзением сказал, отходя, Фрейтаг.

И тотчас его передернуло, вспомнилось: это – вечное присловье жены, присловье, которое всегда его обижало и сердило. Профессор Гуттен, обливаясь потом от унижения, заставил наконец жену встать, один из матросов помог ему нести Детку, и маленькая печальная процессия скрылась из глаз. Тем временем Лутцу пришло в голову подсказать одному из помощников капитана, что следовало бы послать доктора Шумана позаботиться о человеке, который чуть не утонул.

– Ему уже делают искусственное дыхание, – строго ответил молодой моряк, явно недовольный непрошеным вмешательством.

Однако он все-таки послал за доктором Шуманом – конечно же, он и сам собирался это сделать и совсем не нуждался в советах какого-то пассажира!

Доктор Шуман медленно шел по коридору, ведущему на главную палубу, пытаясь понять по доносящемуся шуму, что там стряслось; на первом же повороте ему встретилась condesa – она брела как призрак, в черном капоте и длинной старой парчовой накидке, отороченной обезьяньим мехом.

– А, вот и вы, – сказала она сонным детским голоском и, протянув руку, кончиками пальцев коснулась его лица, словно не уверенная, что перед нею живая плоть и кровь. – Почему такой странный шум? Наш корабль идет ко дну?

– Не думаю, – сказал доктор. – Что вы здесь делаете?

– Прогуливаюсь, так же как и вы, – отвечала condesa. – Моя горничная сбежала. А почему бы нет? Стюард ей сказал, что-то случилось.

– Пожалуй, вам лучше пойти со мною, – сказал доктор Шуман и взял ее под руку.

– Ничего лучше просто быть не может, – прошептала она.

Доктор понял, что лекарство, которое он ей давал, перестает на нее действовать: в этот час она должна бы забыться таким глубоким сном, от которого не пробудит никакое кораблекрушение. Сердце его угрожающе заколотилось, когда он в бешенстве представил себе ее одну, брошенную трусихой-горничной и – да, да! – брошенную им тоже, ведь он постарался сделать ее совсем беспомощной и потом оставил на произвол судьбы. В эти минуты, когда, быть может, грозит опасность, он ни на секунду о ней не вспомнил.

«Господи, помоги мне», – подумал он, ужасаясь злу, которое так неожиданно в себе открыл.

– Пойдемте немного быстрей, – сказал он. – Похоже, корабль поворачивает. Видимо, случилось что-то неладное.

– Откуда вы знаете, что корабль поворачивает? – спросила condesa, и он подумал: она двигается так, словно уже погрузилась в воду. А condesa склонилась набок, прижалась щекой к его плечу и продолжала нетвердым голосом, нараспев: – Вообразите, если корабль потонет, мы вместе опустимся на самое дно, обнявшись, тихонько-тихонько, такая тайная, никому не ведомая любовь в глубине прохладных сонных вод.

Доктора Шумана пробрала дрожь, зашевелились волосы на голове, в нем вспыхнуло дикое желание ударить ее, отшвырнуть это дьявольское наваждение, демона, что вцепился в него, точно летучая мышь, злого духа в женском обличье, конечно же, она явилась из преисподней затем, чтобы ложно его обвинять, совратить его ум, запутать фальшивыми обязательствами, стать ему бременем до конца его дней, довести до последнего отчаяния.

– Тише, – сказал он.

Это мягкое слово прозвучало весомо, как приказ, и дремлющее сознание женщины на миг пробудилось, даже в ее голосе вспыхнула искорка жизни.

– Ах, да, – сказала она, – я и правда слишком много болтаю, вы всегда это говорите.

– Я никогда ничего подобного не говорил, – отрезал доктор Шуман.

– Ну… словами не говорили, – согласилась она, опять впадая в дремотное оцепенение. – А это не моя горничная возвращается?

Да, навстречу шла горничная, и за нею стюард.

– Вас просят вниз, сэр, – сказал он доктору. – Там человек тонул, вытащили полумертвого.

– Отведите даму в ее каюту и впредь без моего разрешения не оставляйте одну, – сказал доктор Шуман горничной.

Он пошел к себе за своим черным чемоданчиком и на ходу вспоминал, какое лицо стало у горничной, когда он ей выговаривал, – неприятнейшая смесь затаенной дерзости и лживого смирения, слишком хорошо ему знакомая мина обидчивого раболепия. Доктору стало не по себе: этой горничной доверять нельзя, а condesa, хоть и привыкла иметь дело с такими особами, сейчас не в силах с нею справиться. Он совсем разволновался, угнетало ощущение, что в мире миллионы недочеловеков, безмозглых смертных тварей, из которых даже порядочной прислуги не сделаешь, и однако их становится все больше, и эта огромная масса всеподавляющего, всеотрицающего зла угрожает править миром. На лбу Шумана выступил пот; он сунул себе под язык белую таблетку, подхватил чемоданчик и зашагал так быстро, как только осмеливался, в надежде спасти жизнь безымянному, безликому болвану с нижней палубы, у которого хватило дурости упасть за борт.

– Иисус, Мария, святой Иосиф! – молился он, пытаясь разогнать ядовитый рой больно жалящих мыслей, и, выходя на палубу, широко перекрестился, ему было все равно, если кто и увидит. Увидела фрау Риттерсдорф, тоже невольно перекрестилась и сказала Лутцам, которые оказались рядом:

– Какой хороший человек! Творить дело милосердия идет с молитвой.

– Милосердия? – переспросил Лутц (он полагал, что фрау Риттерсдорф не по чину задается, не такая уж она важная дама, ничуть не лучше его!) – При чем тут милосердие? Он просто выполняет свои обязанности, в конце концов, ему за это жалованье платят!

Фрау Риттерсдорф окинула его быстрым насмешливо-любопытным взглядом, точно какое-то странное насекомое, и молча пошла прочь.

В душной каюте, у койки, на которой лежал утопленник, рыдали коленопреклоненные женщины и угрюмо молчали мужчины; когда в дверях появился доктор Шуман, отец Гарса поднялся с колен и обернулся к нему. С потолка слабо светила лампочка без абажура, да на шатком столике, который принес с собою святой отец для последнего напутствия умирающему, горела единственная свеча. Он задул свечу, собрал предметы, послужившие ему для священного обряда, и покачал головой.

– Боюсь, для вмешательства медицины слишком поздно, – сказал он и довольно весело улыбнулся.

– Все же кое-что следует сделать, – возразил доктор Шуман.

Он подошел со стетоскопом и сел на край убогой грязной койки, подле мертвеца – обнаженный до пояса, омытый, очищенный солеными водами океана, тот лежал спокойный, умиротворенный, исполненный достоинства, которым его одарила смерть.

За долгие, долгие годы доктор Шуман бывал невольным свидетелем смерти едва ли не во всех ее обличьях, но в ее присутствии его и поныне охватывал благоговейный трепет и сердце смягчалось. Вот и сейчас он чуть ли не воочию увидел эту тень, нависшую над всеми, кто был в каюте. И все зримые признаки, и собственные ощущения подсказывали ему, что человек этот мертв, однако еще несколько минут он напряженно вслушивался через свой инструмент, не шепнет ли, не шелохнется ли жизнь в клетке едва обтянутых кожей ребер, в тощем длинном теле со впалым голодным животом, с огромными, выпирающими торчком плечевыми суставами, иссохшими костлявыми руками – крупные кисти изуродованы работой, но сейчас пальцы чуть беспомощно сжались, как у ребенка. Ничего. Доктор встал, в последний раз поглядел на измученное, печальное смуглое лицо, что замкнулось сейчас в слабой затаенной улыбке. Женщины, тесной кучкой сбившиеся в изножье покойника, начали громко молиться, постукивая четками, а один из мужчин подошел, скрестил на груди податливые руки и движением, полным нежности, укрыл мертвого с головой.

– Можете вы себе представить такую нелепость? – на прескверном немецком языке заговорил отец Гарса, когда они с доктором медленно шли по палубе, возвращаясь снизу. – В темноте, в открытом море, человек на полном ходу прыгает с корабля – в высшей степени предосудительная неосторожность, не самоубийство, конечно, но заслуживающее всяческого порицания пренебрежение к жизни, ибо она не затем дана ему, чтобы ею бросаться, – и представьте, дорогой доктор, ради чего? Чтобы спасти собаку!

Доктор Шуман вспомнил, как он неосторожно вскочил, чтобы спасти корабельного кота от Рика и Рэк… что-то подумал бы святой отец, если бы знал! Нет, ему, Шуману, вовсе незачем напрягать воображение, порыв того несчастного кажется ему таким естественным.

– Я видел этого человека прежде там, внизу, – сказал он, немного помолчав. – Он сидел на палубе и карманным ножом вырезывал из дерева фигурки зверей. Он был баск, – прибавил он еще, словно это могло разъяснить некую загадку.

– Дикие люди, никакой дисциплины, каждый сам по себе, – сказал отец Гарса. – И язык у них непостижимый, ничего не разберешь, и веруют они скорее не как католики, а как язычники… чего же от них ждать? Этого звали Эчегарай, – просмаковал он странное имя.

– Надо будет запомнить, – сказал доктор Шуман. – Благодарю вас. Извините, мне нужно к больному. – Он шагнул было прочь, но вернулся. – Скажите, отец мой… как по-вашему, кто бросил собаку за борт?

– Ну конечно, одержимые демонами дети испанских плясунов, кому же еще, – ответил священник.

– Хотел бы я знать, видел ли это кто-нибудь, – любезно сказал доктор Шуман. – Может быть, они сами – доподлинные демоны и могут принимать любой образ, даже становиться невидимками, когда творят свои черные дела?

– Хорошенько их высечь да подержать три дня на хлебе и воде – и прекрасно можно изгнать из них демонов, – сказал отец Гарса. – Самые обыкновенные маленькие грешники. Я не стал бы называть их демонами, от этого они только возомнят о себе лишнее. Основательно сечь почаще на пустой желудок – вот и все, что тут требуется.

– Хотел бы я, чтобы это было так просто, – сказал доктор, в глазах его вспыхнуло нетерпение.

Священник нахмурился, сердито поджал губы, он явно готовился поспорить, и доктор поспешно с ним простился.

Гуттенов он застал на коленях посреди каюты: точно скорбные надгробные изваяния, они склонились над простертым на полу Деткой, а он время от времени приподнимал голову, и его тошнило морской водой. Когда Шуман вошел, они обратили к нему такие же угнетенные, горестные лица, какие он только что видел возле покойника, и фрау Гуттен, наперекор всем своим правилам скромности и приличия, заговорила первая:

– Ах, доктор, я знаю, нехорошо вас об этом спрашивать, но как нам помочь Детке? Он так мучается!

– У меня дома тоже есть собаки, – сухо сказал доктор Шуман.

Он подсунул ладонь под голову Детки, приподнял ее и опять осторожно опустил.

– Продолжайте покрепче его растирать, и пускай лежит плашмя на животе. Он поправится. – И прибавил: – А тот человек, который прыгнул в воду, чтобы его спасти… этот человек умер.

Фрау Гуттен откинулась назад и зажала уши ладонями.

– Ох, нет, нет! – воскликнула она, потрясенная, почти сердито, но тут же опомнилась и сызнова принялась сжатыми кулаками мять бока и спину Детки, а он тихонько захрипел и отрыгнул пенистую воду.

– Послушаем, что хотел нам сказать господин доктор, – церемонно произнес профессор Гуттен.

Тяжело, с плохо скрытым усилием он поднялся на ноги и приготовился говорить с доктором как мужчина с мужчиной, предоставляя жене прозаические заботы о несчастном животном, которое (профессор волей-неволей отдавал себе в этом отчет) день ото дня будет для них все более тяжким бременем.

– Так ли я вас понял, сударь? – спросил он. – Вы хотите сказать, что человек бросился в воду, чтобы спасти нашу собаку?

– Я думал, вам это известно, – сказал доктор. – Спускали спасательную шлюпку, все пассажиры высыпали на палубу. Неужели вам никто не рассказал?

– Я был занят заботами о жене, она едва не лишилась чувств, – чуть ли не с сожалением сказал Гуттен. – Да, мне что-то такое говорили, но я не поверил. Неужели нашелся такой дурак?

– Нашелся, – сказал доктор. – Он был баск, его звали Эчегарай. Это тот самый, который вырезывал деревянных зверюшек…

– А, вот оно что! – сказал профессор Гуттен. – Теперь я припоминаю… он был из этих опасных агитаторов… капитан приказал их разоружить…

– Да, у него отобрали карманный ножик. – Доктор Шуман вздохнул, его захлестнула волна безнадежной усталости. – Это был совершенно безобидный и глубоко несчастный человек…

– Ну конечно, он надеялся на вознаграждение! – воскликнула фрау Гуттен, словно ее вдруг осенило. – Мы бы с радостью хорошо ему заплатили! Как жаль, что мы уже не сможем пожать ему руку и поблагодарить!

– Во всяком случае, – серьезно произнес профессор Гуттен, словно бы ожидая врачебного совета, – во всяком случае, мы можем предложить небольшое денежное пособие его семье…

– У него никого нет, по крайней мере здесь, на корабле, – сказал доктор.

По лицу профессора точно луч света промелькнул, он явно почувствовал облегчение. То же чувство отразилось на посветлевшем лице фрау Гуттен.

– Что ж, тут уже ничем не поможешь, – сказала она почти весело. – Все кончено, от нас больше ничего не зависит.

– Да, – согласился доктор. – Итак, спокойной ночи. Держите его в тепле. – Он кивнул на Детку, бульдог, видимо, уже чувствовал себя лучше. – Дайте ему теплого мясного бульона.

Фрау Гуттен протянула мужу руку, и он ловко помог ей подняться на ноги. Она выскользнула из каюты вслед за доктором и знаком попросила его подождать, словно хотела сказать ему что-то по секрету. Но спросила только:

– Как, вы говорите, его звали?

Это было сказано почти шепотом, таинственно и с любопытством, и в ее толстом немолодом лице неожиданно проступило что-то ребяческое.

– Эчегарай, – старательно выговорил доктор Шуман. – У басков это очень распространенное имя.

Фрау Гуттен и не пыталась это имя повторить.

– Подумать только, – сказала она. – Он пожертвовал жизнью ради нашего бедного Детки, и мы даже не можем сказать ему, как мы благодарны. Я просто не могу этого вынести… – Глаза ее наполнились слезами.

– Похороны завтра утром, во время ранней мессы, – сказал доктор Шуман. – Может быть, вы хотите пойти.

Фрау Гуттен покачала головой, ее передернуло.

– Ох, да разве я могу… Но спасибо вам, – поспешно сказала она, моргая и кусая губы, и вернулась в каюту.

– Как это его звали, сказал доктор? – переспросил профессор.

Он стоял на том же месте, где она его оставила, и смотрел не на Детку, но куда-то сквозь стену каюты, по ту сторону корабля, словно где-то там был предел, граница, берег, где кончалось его недоумение.

– Такое странное имя, – ответила жена, – почти смешное, варварское… Эчеге… Эчеге…

– Эчегарай, – сказал Гуттен. – Да-да. Вспоминаю, в Мехико нескольких басков так звали… Признаться, дорогая, никак не могу понять, почему этот несчастный так поступил. Надеялся на вознаграждение… да, конечно, но это уж слишком просто. Может быть, он хотел привлечь к себе внимание, чтобы его сочли героем? Или, может быть – разумеется, неосознанно, – искал смерти и выбрал такой словно бы невинный способ самоубийства? Может быть…

– Ах, откуда я знаю! – воскликнула жена.

Ее охватило такое отчаяние, что впору рвать на себе волосы; но Детка избавил ее от столь неумеренного проявления чувств – его опять стошнило морской водой, и тошнило довольно долго, а профессор с женой по очереди растирали его коньяком и вытирали мохнатыми полотенцами, пока наконец горничная, сверкая глазами, вся заряженная возмущением, точно грозовая туча – молниями, не принесла им в большой миске целую кварту заказанного для Детки мясного бульона. Она протянула миску фрау Гуттен, круто повернулась и вышла: не желала она смотреть, как хороший, крепкий бульон, приготовленный для людей, скармливают никчемному псу – стыд и срам! – когда на свете столько ни в чем не повинных бедняков голодает, даже дети малые! А вот бедолага с нижней палубы, спасая эту скотину, нахлебался соленой воды и помер, задохнулся там, в вонючем закутке, так разве кто с ним нянчился? Он только и дождался сухой облатки от лицемера попа, и молитву над ним прочитали кой-как, людям на смех. Горничная почувствовала, что и сама захлебывается в бурном океане горькой ярости; даже руки и ноги свело, и она, точно калека, с трудом заковыляла по нескончаемому коридору. Но небеса ниспослали ей случай отвести душу: навстречу бежал с охапкой белья подросток-коридорный.