Текст книги "Корабль дураков"

Он сунул руку в карман, тронул пачку денег, расправил плечи и, пересиливая опасения, от которых неприятно засосало под ложечкой, пошел искать Кончу.

Долго искать не пришлось: Конча болтала с Ампаро и Тито возле пианино, там же стояла маленькая закрытая корзинка с лотерейными билетами и разложены были напоказ выигрыши, рассчитанные прежде всего на женщин, – всякие кружевные скатерти, шарфы и веера и две красные нижние юбки из тонкой бумажной ткани с оборками, обшитыми по краю грубым белым кружевом. Сердце Иоганна так и подпрыгнуло, он даже остановился на миг, потом вышел на открытое место, чтобы она его увидела. Но Конча его не заметила, она держала перед собой одну такую юбку и легонько подкидывала ее коленкой. Первым Иоганна увидел Тито. Украдкой дал знак Конче, и она тотчас отдала юбку Ампаро, приветственно помахала Иоганну и так, подняв руку, пошла к нему – лицо очень серьезное, и совсем особенная мерная походка, бедра покачиваются, словно под музыку, она ему как-то сказала, что это называется meneo. Они тогда гуляли вдвоем по палубе, и Конча взяла его руку и приложила сбоку к своей талии, как раз над косточкой.

– Чувствуешь? – сказала она. – Только у испанок такая походка. Это называется meneo. Чувствуешь? Я не цыганка, знаешь? Я настоящая испанка, это верный знак.

Он весь вспыхнул, ощутив под рукой мягкое покачиванье – вправо, влево, вправо, влево… она уверяла, что это от природы, это не в мышцах бедер, но в костях.

– Ты делаешь это нарочно! – упрекнул он.

Но Конча сказала серьезно:

– Нет, это у меня от рожденья. Слышишь, что говорят мои кости. Meneo, meneo – это они сами так говорят.

И вот он стоит и смотрит, как она идет к нему, он все еще растерян, потрясен жестокой победой над стариком – и вдруг холодеет, едва ли не с ужасом сознавая, что он сделал и что ему предстоит. Конча подходит ближе, взгляды их встретились – без улыбки они смотрят друг другу в глаза, и вот она уже перед ним, она ниже его на голову и смотрит снизу вверх, и в глазах никакого кокетства, ни тени хитрости. Кажется, в них даже тревога. Иоганна от волнения бьет дрожь, он даже не смеет заговорить – вдруг голос его выдаст, но Конча не колеблется – кладет ладонь ему на грудь, прямо на сердце, и спрашивает:

– Сделал ты, как я сказала?

Иоганн хмурит брови, говорит грубо:

– Ты что, думала, я послушаюсь? Дурак я, по-твоему?

Рука ее падает.

– Valgame Dies[73]73
  Помилуй Бог.


[Закрыть], так у тебя нет…

Ее отчаяние приводит Иоганна в бешенство.

– Конечно, есть! – сердито, без малейшего стыда хвастает он. – И я их вовсе не украл.

Конча бросается ему на грудь. И он, ухватив за талию, поднимает ее высоко в воздух, кружит, вновь опускает, и все это без улыбки.

– Давай потанцуем, – шепчет она и чуть покусывает его ухо ровными белыми зубами. – Мне все равно, что ты там сделал! И давай выпьем шампанского – помнишь, ты обещал? – прибавляет она.

Они медленно поворачиваются на месте под музыку, но это не танец. Иоганн все крепче сжимает ее в объятиях, ей уже трудно дышать.

– Мы идем в постель, – говорит он. – Прямо сейчас. Помнишь уговор? Сейчас, пока все тут, наверху. Где твоя каюта?

И он ведет ее по палубе – совсем не как влюбленный, скорее как полицейский.

– Что это ты, как настоящий немец, – говорит Конча.

– А кто же я, по-твоему? – спрашивает Иоганн, но думает явно о другом.

– Нет, слушай… – беспокойно говорит Конча, тонкая рука ее податлива, но Иоганн чувствует: она упирается, противится ему всем телом. – Слушай, раз ты так, сперва покажи мне деньги, тогда я покажу, где каюта. Почем я знаю, может, ты неправду говоришь? Маноло меня убьет… почем я знаю?

– Погоди, узнаешь, – говорит Иоганн.

Теперь он уверен в себе, можно ни о чем не беспокоиться, козыри у него в кармане. Лицо его светлеет, смягчается, на миг он порывисто сжимает рукой ее плечо – это почти похоже на нежность.

И сомнения Кончи тоже рассеялись.

– Ладно, – говорит она. – Если обманешь, я тебя убью.

И зарывается лицом ему под мышку.

– Вон как? – снисходительно, как господин и повелитель, спрашивает Иоганн. – Что ж, попробуй. – Останавливается в полутемном коридоре, быстро поворачивает ее лицом к себе и обеими руками легонько берет за горло. – Так?

Конча вздрагивает от удовольствия, с улыбкой, без тени тревоги смотрит на него снизу вверх.

– Нет, не так. По-другому. Я умею лучше.

Они смеются, глядя друг на друга, и идут дальше, Иоганн обнимает ее за плечи.

– Вот и пришли, – говорит Конча, открывает дверь, входит первая и зажигает свет.

Она ждала, что он тотчас набросится на нее, ждала грубого, неуклюжего, бестолкового насилия, слишком часто она видела такое у неопытных, изголодавшихся юнцов; а могло быть и хуже – паника, бессилие и злость на бессилие или даже убийственное отчаяние, и тогда надо будет с ним нянчиться, и льстить, и успокаивать, и осторожно от него отделаться, не подавая виду, ведь мужчины в час такого позора нередко злы, несговорчивы, а то и опасны, еще ее же во всем и обвинит и захочет отомстить ей за то, что унижена его мужская гордость. И она начеку, она готова ко всему; но Иоганн только стоит и выжидательно смотрит на нее, такой сияющий, и так золотятся его волосы. Ей всегда нравились светловолосые мужчины, а этот, оказывается, еще и пылкий, и ласковый, без затей; протянул руку, гладит ее шелковистые черные волосы и повторяет по-немецки:

– Красиво, красиво!

Она с облегчением засмеялась – славно, все будет проще, чем она думала! – и взяла его руку в свои.

– Входи, не смущайся, ты же со мной, нам будет хорошо! – Она притянула к себе его голову, поцеловала и начала развязывать на нем галстук. – И ты тоже помогай мне раздеться. Так забавней – все делать вместе. Скажи, милый, я у тебя самая-самая первая, да?

Иоганн кивнул и покраснел, но тут же овладел собой:

– А почему ты спрашиваешь?

На это Конча предпочла не отвечать.

– Скажи, ты меня любишь? Ну хоть немножко, самую капельку?

– Не знаю, – сказал он хрипло и так обхватил ее, что она с трудом стянула с него рубашку. И начал дергать перед ее платья, стараясь открыть его на груди.

– Погоди, – сказала Конча. – Ты разве не хочешь, чтобы я сама для тебя очень-очень постаралась?

Извиваясь всем своим гибким телом, она высвободилась из дешевого черного платьишка, сбросила к ногам яркую шелковую нижнюю юбчонку и остановилась перед ним обнаженная.

– Я очень нехорошая, – сказала она поддразнивая, – вот увидишь.

Но он, кажется, не слышал, и его вовсе не требовалось соблазнять и разжигать.

Рибер опять угостил весь оркестр пивом и в четвертый раз заказал «Сказки венского леса». Мелодия Штрауса, шаумвейн, звездное небо, скользящая в вихре вальса Лиззи – ее кроткое настроение так много обещало, – все вместе приятно кружило ему голову, и, упиваясь сладостью настоящей минуты, он едва не позабыл о будущих наслаждениях. Детский слюнявчик съехал ему под ухо, детский чепчик сполз на затылок, ничто на свете его не заботило. Он непрестанно улыбался во весь рот и сладко причмокивал, смакуя свое удовольствие, и при этом высовывал влажный розовый кончик языка. Покрепче обхватил талию Лиззи, сжал ее руку, прижался к ней плотным брюшком и вдруг без слов, высоким тенорком затянул:

– Там, ти-та-там, ти-та-там, ти-та-та-ам!

Он пел, и резво подпрыгивал, точно козлоногий фавн, и проворно вертелся на носках, и восторженно глядел снизу вверх на Лиззи, и она, точно сама нимфа Эхо, сейчас же откликнулась:

– Ти-та-там!

Да, Рибер чувствовал себя настоящим фавном, легконогим плясуном, что скачет по лужайке посреди лесной чащи, и его острые глянцевые копытца оставляют на мягкой, усыпанной листьями земле раздвоенные отпечатки, похожие на цветы; а в вершинах дерев стонет ветер, будто скрипка, и в ветвях перекликаются пичужки – ти-та-там, – и вздыхают струны арфы, и нимфа ждет козлоногого юношу-полубога, вот сейчас он взбрыкнет копытцами и прыгнет к длинноногой красотке в зеленом наряде, которой так нравятся резвые прыжки! Траля-ля, ти-та-там! – самозабвенно, восторженно распевает во все горло молодой фавн и неистово вертится на носках, на самых кончиках острых копыт, а нимфа, откинувшись торсом назад, вихрем носится вокруг него, и ее кружевные юбки развеваются сзади и неторопливо взметаются вверх, точно раскрывается веер.

Грузно осев в кресле в обнимку с бутылкой пива, Хансен из-под грозно сдвинутых бровей свирепо смотрел на эту пару. Опять и опять они проносились мимо, в последний раз так близко, что юбка Лиззи обмахнула его колени – это просто оскорбительно, решил Хансен, пусть попробует повторить такую штуку, и он подставит ей ножку, и растянутся оба на полу как миленькие. А они уже снова приближались, мчались еще неистовей прежнего – и он весь подобрался, выставил ногу. На этот раз разлетающиеся юбки Лиззи мазнули его по лицу, он замигал, сморщился, и тут башмак Рибера всей тяжестью отдавил ему носок. Хансен глухо взвыл, вскочил, распрямился во весь рост и с размаху обрушил пивную бутылку на беззащитную лысину Рибера. Рибер остановился как вкопанный, на лице его выразилось безмерное изумление. Брызнули во все стороны осколки стекла, на лысине заалела яркая длинная полоса, побежали книзу быстрые ручейки.

– Понятно? – сурово вопросил Хансен, будто он сейчас нечто неопровержимо доказал. – Понятно?

Удар этот еще глубже погрузил Рибера в игру воображения.

– Бэ-э! Мэ-э! – заблеял он по-козлиному и с наскока боднул Хансена в весьма чувствительное место – прямиком под ложечку, в солнечное сплетение.

Хансен согнулся вдвое, у него пресеклось дыхание. И вмиг, не успел он перевести дух, на него опять с истошным воплем налетел Рибер и опять боднул изо всей силы; рубашка Хансена спереди зарябила безобразными красными пятнами.

– А ну, прекрати! – тяжело выдохнул Хансен. Опять согнулся от удара, ладонью уперся в лицо Риберу, оттолкнул его. – Прекрати, ну, я говорю, ну!

Рибер отшвырнул его руку и приготовился атаковать в третий раз. Барабанщик из оркестра сдвинул на затылок свой бумажный колпак и обхватил Рибера – тот, ошеломленный неожиданностью, не сопротивлялся. Скрипач мягко попытался удержать руку Хансена, швед стряхнул его, как котенка. Удивленные тем, что музыка вдруг смолкла, студенты (они танцевали с испанками) бросились смотреть, что случилось, и при виде разрисованной красными струйками головы Рибера заорали: Que vive la sangre! Viva la Barbaridad![74]74
  Да здравствует кровь! Да здравствует жестокость! (исп.)


[Закрыть]

Фрау Риттерсдорф и супруги Гуттен до сих пор сидели втроем – не столько зрители, скорее наглядный образец приличия, воплощенный укор неприличному зрелищу. Теперь они демонстративно поднялись – никто, впрочем, не обратил на это внимания – и вышли.

– Нам очень посчастливится, если мы доплывем живыми, – сказала фрау Риттерсдорф.

Замечание столь справедливое, что Гуттены сочли излишним ответить.

Потрясенная Лиззи стояла и смотрела на все расширенными глазами, зажав рот рукой, мучительно сморщив лоб. Скрипач потрепал ее по щеке и попытался утешить.

– Ничего, ничего, – сказал он.

Это сочувствие только заставило ее очнуться и понять, что разразилась катастрофа. Лицо ее сморщилось, она отвернулась и, пригнувшись, высоко вскинув руки, с пронзительными, режущими ухо, совсем павлиньими воплями, как безумная бросилась бежать. Скрипач поспешил за ней.

– Позвольте вам помочь, фрейлейн, – сказал он. – Не ходите одна.

Он хотел тронуть ее за плечо. Лиззи отшатнулась, визгливо засмеялась, заплакала. Прошла мимо Рибера, даже не взглянув на него, и он тоже не видел, как она ушла, не помнил, что она была рядом. Хансен одиноко пошел прочь, крепко прижимая руки к животу. Барабанщик все еще поддерживал Рибера, который явно ничего не соображал. Отойдя друг от друга на некоторое расстояние, Рибер и Хансен внезапно остановились и перегнулись через перила. Прошло несколько бурных минут, потом оба выпрямились, отерли физиономии и продолжали качаться вместе с ныряющим в волнах кораблем.

К этому времени скрипач уже пожалел о своем рыцарском порыве: он-то пытался помочь страдающей представительнице слабого пола, а она отвечала черной неблагодарностью и всякий раз, когда он хотел поддержать ее, взять под локоть, визжала: «Не троньте меня!» – будто ее насиловали. А меж тем ее шатало, она шла по коридору, налетая то на одну стену, то на другую, – и, честное слово, никогда в жизни он не видывал такой уродины! Но скрипач был рабом своего хорошего воспитания, а быть может, и природного добродушия; он не отступился от обузы, которую сам на себя взвалил, он все-таки довел несносную бабу до нужной двери, постучал громко, насколько хватило смелости, и стал ждать.

Весь вечер Дэнни просидел в баре и сейчас впервые с трудом слез с высокого табурета.

– Есть дело, – сказал он. – Пойду займусь Пасторой. Она тут крутилась с одним кубинцем. Пускай объяснит толком свое поведение… Я ей покажу!

Дэвид давно уже опьянел, но не получал от этого никакого удовольствия, в нем только все как-то притупилось… что ж, теперь он от всего отрешился и может дать разумный совет этому Дэнни, которому явно на роду написано путать и портить все, за что бы он ни взялся.

– Вам бы спохватиться раньше, – сказал Дэвид. – Сейчас самообладание не то. Вам не рассчитать расстояния и силы удара. Не забывайте, женщину куда ни ударишь – все опасно, даже когда вы трезвый. У них все места уязвимые, они взбучку плохо переносят.

– Эта перенесет, – решительно заявил Дэнни.

Он покачнулся, уцепился левой рукой за стойку, правой стукнул себя по животу и громко икнул. И, словно это вернуло ему устойчивость, прямо, уверенно зашагал к танцующим. Дэвид пошел за ним в надежде поглядеть, как этого Дэнни хорошенько отбреют. Но ничуть не бывало, студент сразу же, не прекословя, уступил свою даму. И не успела Пастора отказаться и удрать, как очутилась в объятиях Дэнни; они пошли кружить вкривь и вкось, Пастора крепко взяла его за локти, отстраняя от себя, а Дэнни в угрюмом молчании навис над нею и дышал ей в лицо ядовитым перегаром.

– Пусти, от тебя вонь, как от стервятника! – не выдержала Пастора, отвернулась и попробовала вырваться.

Дэвид с удовольствием понял, что все это сулит Дэнни мало радости. И про себя весело пожелал ему промаяться весь вечер в попытках укротить Пастору и остаться с носом.

У него, Дэвида, своих забот хватает – и, по обретенной в последнее время привычке, когда от виски словно бы проясняется в голове и не так остро мучают разные тревоги, он стал размышлять: почему он утратил уважение к себе? Почему позволяет женщине, да еще такой женщине, как Дженни, день и ночь тяготить его мысли, терзать его чувства и нарушать его планы, и тащить туда, куда он вовсе не стремится, и в спорах бессовестно загонять в угол, и при помощи слез и любовных ласк играть на его слабостях, мешать его работе, доводить до пьянства… просто счету нет ее подлостям… о чем он только думал, черт подери?! Не угодно ли, изо дня в день он напивается, лишь бы избавиться от нее и от мыслей о ней, а что из этого вышло? Что сталось с Дженни? Девушка, которую, как ему казалось, он хорошо знал, исчезла без следа, может быть, просто он сам ее выдумал, склеил из клочков и обрывков, уцелевших от того, что воображалось и грезилось в мальчишеские годы. Хватит, пора повзрослеть. Нет и не может быть на свете такой девушки, какою в своих мечтах он видел Дженни…

Хмель едва не свалил его с ног. Он оперся на перила, обхватил голову руками, ноги подкашивались, мутило отчаянно – так с ним бывало очень часто и с меньшими основаниями, – однако сердце и воля ожесточились, словно они жили отдельной жизнью, неподвластные прихотям алкоголя.

– Черт с тобой, Дженни, ангел, знать тебя не хочу. Не желаю больше с тобой воевать. Игра не стоит свеч. Не могу я больше так жить.

Он услыхал свой голос и в отчаянии огляделся, но поблизости никого не было. И явственно зазвучал в ушах невыносимо насмешливый веселый голос Дженни:

«… и тогда, лежа на пылающих угольях, отозвался император Куаутемок и спросил его: „Уж не думаешь ли ты, что я покоюсь на ложе из роз?“»

Она сказала это однажды, давно, когда он еще не принимал ее всерьез; когда он давал ей понять, что страдает из-за нее и чувствует себя несчастным, она всегда ухитрялась намекнуть, что и она тоже несчастна, и виноват в этом он, но она уверена: стоит им обоим хорошенько постараться – и их ждет блаженство несказанное. Но ни разу она не пояснила, как же именно надо стараться и кто должен начать первым.

Мимо пронеслась Пастора – развеваются оборчатые юбки и черная кружевная мантилья, лицо мрачнее тучи; оглянулась через плечо и юркнула в ближайшую дверь. За нею куда медленней, но упрямо и целеустремленно, качаясь и еле сохраняя равновесие, двигался Дэнни. Заметил Дэвида, подмигнул, сказал доверительно:

– Она думает – удерет от меня. – И прибавил беспечно: – Дудки, негде ей спрятаться, нет на корабле такого места. Уж я ее изловлю, будьте покойны.

– Может, вам подождать до утра, будете в лучшей форме, – посоветовал Дэвид.

Но Дэнни упрямо покачал головой:

– Нет уж. Сегодня – в самый раз. Он заковылял дальше, шатаясь, спотыкаясь, размахивая руками, но все же добрался до двери, за которой скрылась Пастора, прислонился на секунду-другую к косяку и вошел. Дэвид начал бесцельно бродить по кораблю, случайные встречные виделись ему как в тумане – вот миссис Тредуэл со своим чопорным моряком… злосчастная Эльза под конвоем родителей – наверно, ее отправляют спать… доктор Шуман – этот, похоже, спит на ходу; все они проплывали мимо Дэвида, а с другого борта доносился все тот же нескончаемый, опостылевший вальс «Сказки венского леса». Наконец Дэвид себе признался, куда идет и кого ищет, и что думает увидеть; он уже ничего не чувствовал, все нервы словно омертвели, однако такая убийственная одолевала тоска, такое отчаяние, что его вдруг пронзил страх, впервые в жизни он испугался – вдруг он сейчас умрет! Но что ж было делать, оставалось только идти дальше, все выше по трапам, пролет за пролетом, на верхнюю палубу, к шлюпкам, и тут осторожно, крадучись, обойти все кругом, и вот он нашел тех двоих, и они даже не прятались. Конец его поискам, жаркая волна крови бросилась в голову, как будто он не знал с самого начала, что застанет их здесь. Вот они полулежат, прислонясь к пароходной трубе, – уперлись подошвами в палубу, так что коленки торчат кверху; они тесно прильнули друг к другу, головы задумчиво склонены, висок к виску. Слабо светит из-за бегущих облаков луна, и видно – у Дженни лицо бледно до голубизны, будто инеем подернуто, сомкнуты веки, сомкнуты губы, страдальческое лицо спящей. Фрейтаг непринужденно, уверенно обнимает ее, одной рукой сжал ее руки на сомкнутых, беспомощно повернутых к нему коленях.

У Дэвида похолодели руки и ноги, он мгновенно побелел, осунулся, даже нос заострился, только вздрагивали ноздри, он и сам ощутил эту гримасу безмерного отвращения. Его будто оглушило, все смешалось: самая обыкновенная ревность, брезгливость, оскорбленное достоинство, леденящая ненависть к Дженни. И не понять, что всего омерзительней: самый ли смысл этой сцены, бесстыдное ли наслаждение, мучительно исказившее черты Дженни, или самообладание Фрейтага – так непринужденно, привычно он ее обнимает, так уверенна его повадка опытного укротителя женщин, прирожденного сердцееда.

Вот это и в ту минуту, и потом было для Дэвида всего невыносимей; он едва не убил Фрейтага за такую спокойную снисходительность, за веселое довольство и самодовольство в его лице. Негодяй явно ждал, чтобы Дженни с его искусной помощью окончательно уступила желанию, чтобы сама пошла ему навстречу. И ничего они вокруг не замечали, поглощенные друг другом, будто в башне или на необитаемом острове. Фрейтаг поднял голову, накрыл ладонью волосы Дженни, запрокинул ее голову и несколько секунд с любопытством разглядывал ее лицо, потом неторопливо, с наслаждением знатока поцеловал в губы. Дженни зашевелилась, казалось, она хочет глубже зарыться в его объятия. Так же спокойно, умело, без спешки и без волнения он тесней прижал ее к себе, осторожно выпрямил ее ноги, растянулся с нею рядом на палубе и положил руку ей на грудь.

Все еще вглядываясь ей в лицо, он приподнялся на локте, склонился над нею и вдруг замешкался, приник щекой к ее щеке, точно прислушиваясь к дыханию. Потом отвернулся, поудобней пристроил ее голову у себя на плече и как-то странно засмеялся коротким, еле слышным, затаенным смешком. Слегка тряхнул голову Дженни, поцеловал ее, потом приподнял, посадил, попробовал поставить на ноги.

– Стыд и срам, красотка! – сказал он с полнейшим, невозмутимым благодушием. – Надо же, в такую минуту – и вдруг обморок!

Дженни тихонько застонала.

– Оставьте меня в покое. Уходите, оставьте меня.

– Вы прекрасно понимаете, что я не могу уйти и оставить вас тут, – сказал Фрейтаг чуть ли не как старший брат, которому прискучили ребяческие капризы. – Вставайте, Дженни, не упрямьтесь.

Дэвид, который все это время стоял, застыв в тени пароходной трубы, повернулся и тихонько стал спускаться по трапу, он похолодел от ужаса, от безмерного унижения, в голове гудело, как в морской раковине.

Баумгартнер сидел в баре; клоунский грим его размазался, фальшивая борода валялась под стулом, он неловко потянулся за ликерной рюмкой, толкнул чашку, пролил кофе на салфетку. И молча заплакал, в растерянности утирая рот, лоб, глаза салфеткой, как платком. Жена не спускала с него глаз, жестких и темных, точно два агата, и, понизив голос, сказала сурово:

– Все очень стараются на тебя не смотреть. Тем самым, надо полагать, ты не делаешь из себя всеобщее посмешище.

Залпом, не чувствуя вкуса, он проглотил бенедиктин – лучшее дорогое угощенье после праздничного ужина. Поверх стопки блюдец, выросшей между ними, дотянулся до жениной руки, легонько постукал по ней указательным пальцем. Она только и увидела за салфеткой один заплаканный унылый глаз да угол рта, дрожащий от невысказанных упреков.

– Mein Liebchen[75]75
  Любовь моя (нем.).


[Закрыть], – сказал он, – разве ты забыла? Сегодня ровно десять лет, как мы поженились.

– Что тут вспоминать? – беспощадно спросила она. – Что это были за десять лет? Сущий ад, с самого начала – небольшой земной ад.

– Нет, – возразил Баумгартнер, – не с самого начала. Это неправда.

Жена поспешно перебила его, полная неистовой решимости все отрицать; она только и знала, что несчастлива, что все надежды ее обмануты, и не могла, не желала больше ничего помнить.

– Может, по-твоему, я не знаю, что это было! Хоть бы постыдился! Во что ты превратил нашу жизнь?

Он опять закрыл лицо салфеткой и сквозь салфетку простонал:

– Да-да, мне стыдно, мне всегда стыдно. Но я умираю, Гретель, ты же знаешь, я умираю, у меня язвы, а может быть, рак, откуда мы знаем? Я умираю, а тебе все равно, тебе всегда было все равно…

Жена наклонилась к нему через стол.

– Бросил бы наливаться спиртным с утра до ночи, был бы здоров. Ты сам хочешь болеть, хочешь меня замучить, хочешь всех нас погубить… теперь-то я понимаю. Ты меня ненавидишь. Ты все делаешь мне назло…

Баумгартнер расправил было плечи, но опять сник, покачнулся, оперся кулаками о стол.

– Хорошо же, – сказал он. – Это последняя капля. Думай, что хочешь. Хватит с меня, я и так зажился на свете, ни часу больше не стану терпеть эту пытку. Я убью себя.

– Ну конечно! – Жена похолодела от испуга и от гнева. – Опять та же песня! Интересно, когда и как ты на этот раз намерен покончить с собой? Хотела бы я для разнообразия узнать твои планы.

– А вот возьму и сию минуту брошусь за борт! – Баумгартнер залпом выпил кофе. – Это будет… – Он с маху грохнул чашкой о стол, она разбилась вдребезги, и несколько человек оглянулись, но тотчас же отвели глаза. Он перехватил все эти мимолетные взгляды и громко, неестественно и невесело захохотал. – Это будет самый верный способ!

– О да, – съязвила жена. – Ты устроишь великий переполох, и тебя вытащат, как Детку…

– А может быть, как того баска, – напомнил муж.

– Фу! – сказала она. – До чего ты противен.

С отчаянием он увидел, что она просто-напросто злится, она воображает, будто это всего лишь очередная ссора, но он-то зашел слишком далеко, отступать некуда; надо твердить свое, пусть она поверит наконец, что это не пустые слова, пусть, как надлежит жене, помешает ему осуществить угрозу.

Фрау Баумгартнер словно прочитала его мысли. Она видела, он ждет, как она поступит дальше, и с ребяческим коварством присматривается, прикидывает – долго ли она будет сопротивляться, скоро ли начнет уговаривать его, упрашивать, а он не сразу снизойдет к ее мольбам и согласится не умирать. И она скрестила руки на груди, откинулась на спинку стула, сказала устало:

– Перестань говорить глупости, никогда ты ничего подобного не сделаешь. Мне надоело, я иду спать, а ты можешь сидеть тут сколько угодно.

Баумгартнер вскочил как встрепанный, размашисто зашагал к ближайшей двери и лишь у порога оглянулся. Жена все еще сидела скрестив руки и не смотрела на него. Уже выйдя на палубу, он снова оглянулся, и оказалось – она вышла из за стола и идет в противоположную сторону, и за спиной у нее развеваются яркие ленты крестьянского чепца.

Ошеломленный таким предательством, такой неожиданной, непостижимой изменой, он неверной походкой поплелся вдоль борта; он непрестанно озирался – неизвестно откуда, но, конечно же, она вот-вот появится, уж наверно, она просто хочет его наказать, помучить несколько минут и сейчас выбежит откуда-нибудь из-за угла, бросится ему наперерез, станет удерживать, умолять, урезонивать, уже сколько раз так бывало. Он внезапно остановился, облокотился на перила, обхватил голову руками, будто и вправду собирается прыгнуть за борт. Перед глазами встают, опадают, снова вздымаются крутые валы, уходит из-под ног шаткая палуба, и – о ужас! – до дрожи ясно представилось: вот он мгновенье стоит на перилах, повисает над страшной бездной, наклоняется все дальше вместе с креном корабля и летит в пучину вниз головой, и в этот самый миг Гретель бежит к нему и, заломив руки, умоляет: «О нет, нет-нет, подожди, любовь моя, подожди, прости меня!»

Он в ужасе отшатнулся и едва не упал, едва не натолкнулся на миссис Тредуэл – она шла с мальчишкой, помощником капитана, Баумгартнер уже не раз видел их вместе. Морячок обнимал ее за талию, обоих кидало качкой то вправо, то влево, и они весело смеялись.

– Виноват, виноват, – сказал Баумгартнер.

Он все-таки удержался на ногах, согнулся в низком поклоне и даже попытался щелкнуть каблуками. Те двое кивнули, мельком глянули на него, небрежно ему помахали и пошли дальше; им безразличны его мученья, им и дела нет, что он готов покончить со своим жалким существованием, еще того хуже, они и вообразить не могут такого несчастья! Нет в них ни капли жалости и человеколюбия, совсем как в его бессердечной жене. Опять он подошел к перилам, крепко за них ухватился и снова, уже спокойней, стал созерцать волны океана и свое положение. Так вот как оно получилось, вот к чему он пришел, и дурак он был, что когда-то надеялся на лучшее! Это ли не трагедия – человек в отчаянии, а его покидает жена, та, кого он любил, кому верил, кому отдавал все лучшее! А он-то не сомневался, что она оценит его преданность, будет уважать его благородные побуждения, своей верностью поддержит его мужество, будет снисходительна к его слабостям, каковы бы они ни были, – разве найдется человек без слабостей? Он-то ждал, что она предоставит ему полную свободу и при этом будет блюсти порядок, сдержанность и приличия в их повседневной жизни – ведь на то и существует жена. И вот он стоит один в сырую, холодную сентябрьскую полночь над бурными водами океана, готовый покончить с собой, а она и пальцем не пошевельнула, чтобы его спасти. Она даже ехидничала, насмехалась, подстрекала его.

Да, это конец. Не может он это вынести. Не может и не хочет. Что за безумие на него нашло, как мог он хоть на минуту допустить подобную мысль – покинуть невинного ребенка, своего единственного сына, который столько обещает, оставить его сиротой, в сущности, на произвол судьбы. Бесчувственная мать, конечно, снова выйдет замуж, предоставит ребенка милостям отчима, как предоставила мужа беспощадным волнам океана. В Баумгартнере вскипела новая волна страха и возмущения, но и новая решимость, и в полутьме, спотыкаясь, он стал медленно пробираться к своей каюте; в голове не было ясного плана действий, но где-то глубоко внутри созрела уверенность: пора наконец свести счеты с этой женщиной, с этой змеей, которую он пригревал на груди своей десять долгих, убийственных лет.

Фрау Баумгартнер неслышно отворила дверь каюты и повернула выключатель, заслонив ладонью лампочку бра. Ганс лежал в постели, как лежал, когда она уходила. Он открыл глаза, заморгал и улыбнулся ей. Она подсела к нему на край кровати, спросила, не совладав с дрожью в голосе:

– Ты спал? Что видел во сне?

– Поспал немножко, – застенчиво ответил сын. – Я долго слушал музыку.

– А ты помолился на ночь?

– Забыл… – испуганно сказал мальчик, уверенный, что сейчас ему попадет.

Но мать погладила его по голове и поцеловала.

– Ничего, мы после помолимся. Хочешь, я расскажу тебе сказку?

Ганс порывисто сел, сна как не бывало.

– Ой, сколько мы плывем, ты мне ни одной сказки не рассказала!

– Бедненький! – Мать достала свое вязанье и опять села подле сына. – Про что же тебе рассказать?

– Про Гензеля и Гретель, – не задумываясь, ответил Ганс. – Это моя любимая.

– Ну, ты уже такой большой мальчик, а это сказка для малышей, – заметила фрау Баумгартнер, стараясь унять дрожь в пальцах, и начала вязать.

– Все равно я ее люблю, – застенчиво повторил Ганс. – Это ты мне свитер вяжешь?

– Да, и я хочу его докончить, пока мы не приехали в Бремерхафен. Я просто не могу ни о чем больше беспокоиться.

Наступило короткое неловкое молчание, Ганс смотрел на мать и силился понять, о чем это она, но тут она улыбнулась и начала:

«Жили-были когда-то брат и сестра, жили они в Черном лесу. Брата звали Гензель – Гансик, как тебя; а сестру – Гретель, как меня; и вот однажды ходили они по лесу, собирали цветы, и вдруг идет навстречу старая колдунья…»

Голос ее уже не дрожал, звучал ровно, мягко, на одной ноте, убаюкивая Ганса, словно его качали в колыбели; когда мать заговорила о том, как братец и сестрица сунули злую колдунью в пылающую печь, которую она для них разожгла, веки Ганса затрепетали в тщетном усилии не сомкнуться, но наконец он сдался и под предсмертные вопли злосчастной колдуньи тихонько вздохнул и зарылся щекой в подушку.

Фрау Баумгартнер завесила лампу небольшим шарфом, глаза ее переполнились слезами. Она опять села и принялась вязать, ничего не видя, только считая петли. Пускай придется просидеть так всю ночь, но она дождется мужа.