Текст книги "Корабль дураков"

И вместе с этими отрывочными мыслями где-то на дне души зашевелилась брезгливость, отвращение к себе. Словно во сне вспомнилось давнее-давнее отчаяние, долгие слезы, неисцелимое горе несчастной любви или того, что ей называли любовью, крушение всех надежд… а на что она, собственно, надеялась? Уже не вспомнить… и, конечно, то было просто ребячество, нежелание как-то примириться с правдой жизни, признать, что надежды – одно, а самые обыкновенные законы человеческого существования – совсем другое. Она была больно ранена, а потом оправилась – что ж, всему виной глупая романтическая неосторожность, не так ли? Миссис Тредуэл встала, глубоко вздохнула и принялась ходить взад и вперед по душной комнатке. Все утро она подсознательно пыталась шаг за шагом восстановить в памяти: что же случилось с ней накануне вечером и что она сделала? Сценка с молодым моряком вспомнилась довольно ясно. И как повис на перилах борта Баумгартнер, кажется, его одолела морская болезнь. Потом ей передали на попечение Лиззи, тогда она забавы ради раскрашивала себе лицо; а потом…

Что толку с этим тянуть. С утра, убирая свою одежду, она так и не нашла золоченые туфельки. Ночная рубашка спереди понизу забрызгана кровью. И сейчас, бродя по гостиной, она все вспомнила и остановилась, схватилась за спинку стула, чуть в обморок не упала. Походила еще немного из угла в угол, потом пошла разыскивать Дженни Браун. Вот кому, наверно, все известно, она ведь «подружка» того нелюдимого молодого человека, соседа Дэнни по каюте… Теперь в памяти миссис Тредуэл отчетливо вырисовалось все, что произошло, что она сделала; надо бы только узнать кое-какие подробности: сильно ли она изувечила врага и – самое главное – узнал ли он ее.

Дженни Браун стояла у доски объявлений. Листок с неровными краями – подделка под старинную прокламацию – гласил:

Жертвы вчерашнего насилия и кровопролития мирно отдыхают. Предполагаемые преступники находятся под наблюдением, они еще не задержаны, но в ближайшее время предстоят весьма неожиданные разоблачения.

Подпись: Les Camelots de la Cucaracha.

Кроме того, тут были вести с далекой суши: в каких странах бастуют докеры, в скольких портах прекращены работы, число забастовщиков, каковы потери в заработной плате, сколько миллионов убытку уже потерпели судовладельцы, а конца всему этому не предвидится; на Кубе положение по-прежнему напряженное, все попытки примирить враждующие группировки провалились; безработица охватила весь мир и все обостряется, спокойствие и порядок всюду под угрозой; вчера на корабле главный карточный выигрыш в таком-то размере достался герру Левенталю; сегодня в два часа состоятся «бега»; потерявшего самопишущую ручку с золотым ободком и выгравированной буквой «Р» просят обратиться к казначею.

– Но тут ничего не сообщают о здоровье тех, кто пострадал во время вчерашних развлечений, – обратилась к Дженни миссис Тредуэл. – Интересно, как они себя чувствуют.

– Кажется, получилась веселенькая история, – сказала Дженни. – Говорят, танцовщица, которую зовут Пастора, напала на Уильяма Дэнни с кухонным ледорубом. А тот долговязый швед стукнул Рибера пивной бутылкой по голове. Я все это мельком слышала сейчас, когда гуляла по палубе.

И вдруг, ни с того ни с сего, миссис Тредуэл рассмеялась – не громко и не то чтобы легкомысленно, нет, искренне, весело, с истинным наслаждением, да так заразительно, что тихонько, неуверенно засмеялась и Дженни; вообще-то при ее настроении ей было вовсе не до смеха, и она даже не понимала, почему смеется.

– Значит, та маленькая плясунья его все-таки поколотила?

– Так он сам говорит, уж, наверно, ему виднее, – сказала Дженни.

И они еще посмеялись блаженным, безжалостным смехом, откровенно радуясь, что несносный малый получил по заслугам.

– После этого я почти готова заново поверить, что есть на свете справедливость, – сказала Дженни.

И вдруг побледнела, лицо опять стало тоскливое, напряженное. Миссис Тредуэл увидела, что к ним приближается Фрейтаг, и непринужденно, без малейшего смущения пошла прочь своей удивительно плавной походкой, будто ее несли не самые обыкновенные мышцы, как у всех людей. А Дженни осталась и ждала, пока Фрейтаг не подошел к ней и не заговорил. Он близко наклонился к ней, сказал мягко:

– Я о вас беспокоился.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала Дженни.

– Я вас разыскивал по всему кораблю. Где вы были?

– Да в разных местах, – сдержанно ответила Дженни. – Тут на корабле при всем желании надолго не потеряешься… Ох, как мне надоело! Как бы я хотела сойти в Виго! Но у меня нет испанской визы.

– Не надо охать, – успокоительно произнес Фрейтаг. – Не так уж все плохо. Вам совершенно не из-за чего расстраиваться.

– Ну, что вы об этом знаете? Скажите мне, скажите, что случилось?..

– Посмотрели бы вы на себя! – сказал Фрейтаг. – Вы очень странная девушка, Дженни. У вас сейчас такое лицо, будто вам только что вынесли смертный приговор. Послушайте-ка, – продолжал он запросто, по-братски, и таким же спокойным движением, как старший брат, легонько взял ее за локоть, повернул, вывел на середину палубы и зашагал с нею рядом. – Может быть, вы мне не поверите, но ничего не случилось, ничего, ровным счетом ничего. Очень об этом жалею, но оба мы слишком много выпили; я никуда не годился, а вы… вы были вовсе не в себе, так сказать, витали в облаках; Дженни, все это получилось, пожалуй, скучновато, безусловно, нелепо, нам обоим тут не о чем думать, и не стоит об этом вспоминать. Вы меня слушаете? – Он наклонился и внимательно заглянул ей в лицо.

Дженни остановилась как вкопанная и, к его изумлению, весело, от души рассмеялась.

– Вот глупость! – сказала она. – Стало быть, ничего. Из-за вас я попала в такой переплет – и все зря! Хоть было бы ради чего! Вы-то можете про это больше не думать, а вот Дэвид будет думать до конца жизни. Вчера вечером он нас видел… видел что-то такое, что его совсем подкосило, по-моему…

– Ну, если он за вами шпионит и подглядывает, так очень жаль, что не увидал чего-нибудь похуже, – дерзко сказал Фрейтаг.

Дженни долго молчала, потом медленно отошла от него на несколько шагов.

– Так мне и надо, – скучно, ровным голосом сказала она. – Всего хорошего.

По лицу ее отнюдь не видно, чтобы она раскаивалась, и простилась она, мягко говоря, без тени смирения, с кривой усмешкой отметил про себя Фрейтаг. Не вдруг удалось ему отделаться от самолюбивой досады и странной обиды, вызванных этим ее нежданным высокомерием. В который раз он напомнил себе, что в этой девчонке нет ничего хорошего – подумаешь, ничтожество, смотреть не на что, просто капризная, пустая, дерганая американка, только пыжится, воображает себя художницей, хочет придать себе важности… но как он ни старался ее принизить, ничто не успокаивало уязвленного самолюбия и не утоляло жажду хоть какой-нибудь да мести. Он совсем уже перестал злиться на миссис Тредуэл за то, что она прежде некстати наболтала Лиззи… в сущности, он теперь был немного зол на нее за другое: ни разу она не пыталась сделать еще хоть малый шажок вперед в их двусмысленных полуприятельских отношениях, а недурно было бы ее поддразнивать, давать щелчок за щелчком (у него есть для этого множество уловок!) – не слишком сильно, чтоб не охладить вовсе, а как раз настолько, чтобы подогреть в ней охоту его покорить. Он был очень доволен, когда она с легкостью согласилась еще раз с ним позавтракать, словно после того первого завтрака между ними уже установилась какая-то близость, а кончилось тем, что она просто ушла, отвернулась от него так же грубо, как Дженни, хотя, казалось бы, она – женщина более воспитанная; что ж, возможно, все американки грубы. Фрейтаг помотал головой, будто хотел вытряхнуть из нее неудобные мысли… лучше думать о Мари, но вот что странно: чем ближе встреча с нею, тем туманней и мимолетней возникает перед ним ее образ. О чем тут, собственно, думать? Мари есть Мари, она его ждет, они возобновят свою жизнь с того самого места, на котором ее прервали… да нет же, ничего они не прерывали, эта их разлука не в счет, просто получился перерыв в обиходе, в привычной доброй, теплой повседневности их супружества – но разве в супружеской жизни что-то может перемениться или пострадать, если на время люди поневоле расстались? Фрейтаг глубоко вздохнул, шумно перевел дух.

В баре сгорбился над кружкой пива Хансен и смотрел в нее, точно в разверстую могилу. Испанцы за столом пили кофе, Рик и Рэк поминутно запускали лапы в сахарницу; все они, молчаливые, угрюмые, поглощены были только собой. О корабле и пассажирах они и думать забыли, со всеми делами на борту покончено, больше незачем как-то выказывать свою ненависть и презрение. В своей угрюмости все они как-то отупели и погрустнели, словно победа обошлась им слишком дорого и вымотала все силы. Фрейтаг мельком оглядел посетителей и прошел через бар, не останавливаясь: среди этой публики и пиво пить не стоит, не будет в нем никакого вкуса.

Возвратясь в каюту, Дженни застала Эльзу на диване с книгой. От нечего делать пошла к умывальнику вымыть руки, спросила:

– Что вы читаете?

– Библию, – отрешенно сказала Эльза, не поднимая глаз.

– Вы уже завтракали?

– Да, – ответила Эльза. – Там были испанцы, и, когда мы проходили мимо них, мама сказала довольно громко: «Осторожно, берегите кошельки!» – но они притворились, что не слышат. А папа, бедный, так мне его жалко стало, наверно, хотел пошутить и зашептал, что, если мама будет так разговаривать с такими иностранцами, они всадят ему нож в спину, а мама возьми и скажи в полный голос по-испански, что ворами их мало назвать, они-то всех называли гораздо хуже. Я чуть не умерла, – неожиданно докончила Эльза.

Она вдруг захлопнула Библию, повалилась боком на диван, потом опрокинулась на спину и зарыдала, слезы ручьями потекли по вискам ей на волосы.

– Бесполезно… – всхлипывала она. – Ничего не помогает. В Библии тоже нигде не сказано, как мне жить, если я такая уродина и такая дура и никто ко мне даже не подходит, никто не хочет со мной танцевать! Когда-то мама заставляла меня играть на рояле, я сколько лет училась и все равно играю хуже всех, никто не хочет меня слушать…

Дженни протянула ей чистый носовой платок, сказала беспомощно:

– Ну-ну, Эльза, не так уж все плохо! Вот вам платок. Давайте-ка умоемся и пойдем на палубу. Скоро уже Виго, мы все сойдем на берег, погуляем, а эти мерзкие танцоры там и останутся, и тогда на корабле станет гораздо лучше, приятнее.

– Нет-нет, – сказала Эльза. – Никуда я не пойду. Идите без меня.

Иоганн спал недолго, но крепко и проснулся с ощущением блаженного довольства, разлитого во всем теле; потянулся, зевнул, по-кошачьи перекатился с боку на бок и даже как-то гортанно заурчал от удовольствия. Он вернулся к себе в каюту перед самым рассветом, вполне пристойно, без шума, но и без лишней осторожности, вовсе не как виноватый; дядя не спал, но не задавал никаких вопросов, только попросил стакан воды. А сейчас он тихо спит глубоким сном, лицо спокойное, умиротворенное, морщины разгладились, кожа, отливающая восковой желтизной, кажется совсем холодной. Охваченный внезапным испугом, Иоганн приложил ладонь к губам старика, к ноздрям – дышит ли? – потом к груди – не остановилось ли сердце? – Рука его дрожала.

– Дядя! – громко позвал он. – Проснись!

Старик открыл глаза, жалостно охнул.

– Ну зачем ты меня будишь? Я так долго не мог заснуть.

Иоганн отдернул руку, смущенно забормотал какие-то извинения. Дядя ничего не ответил, опять закрыл глаза. Иоганн неуверенно ждал новых признаков жизни, силился вспомнить свои обещания, подавить досаду, нетерпение, страх перед этим полутрупом… ну что бы ему испустить дух – и кончилась бы эта гнусная история!

– Дядя! – Против его воли это прозвучало слишком резко. – Тебя сейчас умыть и накормить завтраком? Или после?

Старик открыл глаза.

– Да, Иоганн, заботы у тебя те же, что вчера. Делай по-прежнему все, что надо. Но сначала преклони колена вот тут, рядом со мной, и вместе помолимся.

Иоганн опустился на колени, наклонил голову, он кипел немым возмущением и не стал повторять за дядей «Отче наш». Конча будет его ждать, она обещала, что они после обеда останутся вдвоем. Он стиснул кулаки, прижал их к губам, его ослепила и оглушила неистовая, жгучая похоть – обрушилась, как внезапный удар неведомо откуда, удар такой силы, словно это и не наслаждение, а смертельный недуг или иное какое-то бедствие, раньше он и не подозревал, что так бывает, и никто его не предостерег.

– …и избави нас от лукавого, – сказал дядя. – Аминь.

Иоганн кое-как поднялся на ноги и молча стал готовить губку, таз, все, что надо для утреннего омовения; он не оборачивался к старику, весь горел от ярости и страха, оттого что мятежное тело едва его не опозорило: уж конечно, благочестивый старый лицемер прикинулся бы возмущенным, а сам отдал бы все на свете, чтоб еще хоть раз, хоть на миг ощутить такое… Иоганн делал свое дело и постепенно успокоился, даже немного устыдился столь грубых мыслей о своей злосчастной обузе и, наконец, когда старику принесли завтрак, даже довольно правдоподобно притворился, будто вовсе не спешит уйти. Но, едва шагнув за порог, он пустился чуть не вскачь, как жеребец, и засвистал песенку «Das gibt’s nur einmal, das kommt’s nicht wieder…»[78]78
  Это раз в жизни дается, это назад не вернется (нем.).


[Закрыть].

В конце концов Лиззи встала и решилась выйти на палубу. Она лежала в шезлонге, под шалью, укутанная, точно после тяжелой болезни, и прихлебывала горячий бульон. Теперь она ни с кем не разговаривала и до конца плаванья сидела или ходила в одиночестве; еду ей носили в каюту, лицо у нее все время оставалось печальным и растерянным, будто она стала плохо видеть или только что получила какое-то недоброе известие. Миссис Тредуэл с ней не заговаривала, и они вполне естественно стали держаться как чужие, каждая замкнулась, точно шелковичный червь в своем коконе, – обеих это вполне устраивало. Однако бог весть почему, по какой-то злой прихоти, миссис Тредуэл после завтрака принесла апельсин и протянула Лиззи со словами:

– Герр Рибер сегодня уже на ногах. Похоже, он чувствует себя гораздо лучше.

Лиззи подцепила ногтем кожуру апельсина и оторвала кусок, будто заживо сдирала с кого-то кожу.

– Ну и пусть его, – сказала она и впилась зубами в апельсин.

Гавань Виго полна была судов, которые праздно стояли на якоре носами к выходу. Прежде всего, как и в прошлый раз, выпустили на верхнюю палубу и спровадили по трапу на пристань оставшихся пассажиров третьего класса. Рука об руку сошли на берег и скрылись навсегда молодожены, ни словом ни с кем не простясь. Ушла кубинская чета с крохой дочкой и сынишкой; на ходу муж поклонился кое-кому из молодых помощников капитана, и жена им кивнула на прощанье. Дэвид и Дженни отправились вдвоем получать французские визы – наконец-то они на этом порешили. Они спускались по трапу следом за испанской труппой; танцоры ни разу не взглянули на своих недавних сообщников – студентов с Кубы, даже бровью не повели в их сторону; они стремительно уходили, унося узлы и свертки, которые пополнились добычей, награбленной на Тенерифе, трещали языками и вообще выглядели и вели себя в точности так же, как при посадке на корабль в Веракрусе. День выдался на диво теплый, погожий, и вся компания сразу же расположилась в тенистом скверике неподалеку от пристани; тут они расселись на пяти или шести скамейках и, казалось, впервые за все время почувствовали себя легко и беззаботно.

Дженни и Дэвид, радуясь минутам перемирия, пошли к французскому консулу; этот весьма серьезный бородатый молодой человек был преисполнен важности и только руками развел: он крайне сожалеет, но у него нет права предоставлять визы транзитным пассажирам. Он проводил их до дверей, самым суровым, непреклонным тоном повторяя изъявления сочувствия. Дэвид взял Дженни за локоть, и они ушли ни с чем; пока спускались с крыльца, Дженни старалась не выдать разочарования, потом спросила убитым голосом:

– Что ж, едем в Испанию?

– Нет, – сказал Дэвид. – Знаешь, куда мы сначала поедем?

Они опять шли по тому скверику, танцоры все еще сидели здесь, необычно тихие, словно чего-то ждали. Дженни с Дэвидом сели на скамью поодаль, и Дэвид ни с того ни с сего достал бумажник, раскрыл свой паспорт, взглянул на билет.

– В Бремерхафен поедем, вот куда, – сказал он.

И тут оказалось, что на билете стоит «Саутгемптон».

– О господи! – вырвалось у Дэвида. – Пошли…

Они помчались на корабль и кинулись к казначею, тот уже готов был переправить Дэвида в Саутгемптоне на английский катер – от одной мысли об этом Дэвид пришел в ужас. Казначей немного поворчал в усы насчет людей, которые посреди океана по пять раз передумывают, куда им плыть, – что ошибка вышла не по вине пассажира, он, конечно, не верил. Дженни хотела его переубедить, но Дэвид решительно вывел ее за дверь; впрочем, он не успел помешать ей на ходу чересчур горячо поблагодарить казначея.

– Наш капитан – вот кто сам не знает, куда плывет, – сказала Дженни.

И они снова вспомнили о толках, что передавались по кораблю: кто-то слышал, будто капитан не раз клятвенно заявлял, что после Виго, где он избавится от постылого быдла с нижней палубы, следующая стоянка будет только в Бремерхафене. Он не зайдет ни в Хихон, ни в Булонь, а не захочет, так не остановится и в Саутгемптоне. Если верить слухам, капитан полагал, что плавает по вражеским водам и его долг – в целости и сохранности привести немецкий корабль в родной немецкий порт без каких-либо международных осложнений. Вильгельм Фрейтаг с нетерпением ждал Булони – хоть бы скорей высадились эти студенты, и век бы их больше не видать, не говоря уже о миссис Тредуэл. Но и сейчас корабль, казалось, почти обезлюдел. Кроме Дэвида Скотта и Дженни, никто не сходил на берег – пассажиров предупредили, что, если у них нет в Виго неотложных дел, следует оставаться на борту, так как «Вера» должна до темноты снова выйти в море; что тому причиной: портовые правила, погода или забастовка докеров – им не объяснили. От казначея Дэвид узнал, что дальше от Виго до любого порта билетам одна цена и что теперь капитан вправе высадить пассажиров, где пожелает, или всех скопом отвезти в Бремерхафен.

– Если уж наш добрый капитан отдал приказ, он не потерпит, чтоб ему кто-то там возражал, – благодушно прибавил казначей. – Но уж в Саутгемптон-то, я так считаю, мы наверняка не зайдем.

– Что ж, я все равно собираюсь в Бремерхафен, – сказал Дэвид.

И Дженни мигом подхватила:

– Да, а там мы сможем получить испанские визы.

Дэвид промолчал. Они вышли на палубу, оба внутренне как-то странно смягчились, будто они незнакомы, встретились впервые и каждый сразу открыл в лице другого что-то очень милое. Недавняя вспышка ярости довела до белого каления все привычные мысли, взгляды и чувства, какие вызывала в Дэвиде Дженни, все это расплавилось, смешалось и теперь отливалось в какие-то совсем иные формы, до того новые, до того неожиданные, что он и сам себе показался другим, незнакомым; и та прежняя Дженни, которую он, как ему казалось, знал, вдруг исчезла. Молча он следил, как у него на глазах она превращается в совсем другое, неведомое существо – эту женщину он прежде не знал, быть может, он ее и не узнает никогда, однако перед ним – та, кого он сам создал для себя, как раньше создал ту, прежнюю: из клочков и обрывков всего, о чем так сбивчиво, так бестолково мечталось. Они оперлись рядом на борт, руки их скользнули по перилам, нашли и тихо сжали одна другую.

– Как же мы решаемся вступить в этот недобрый мир без хранителей? – сказала Дженни. – Право, не знаю, кого на этот раз клясть, кто виноват – паршивенький мошенник-агент в Мехико говорил, что я могу получить французскую визу в любом порту, а этот старый враль казначей в Веракрусе, когда было еще не поздно, уверял, что мы не зайдем в Булонь, но не беда, мол, вы только поговорите в Виго с французским консулом…

– А я ничуть не огорчаюсь, – сказал Дэвид. – Мне все равно, где нас высадят, лишь бы рано или поздно нам с тобой где-нибудь высадиться вместе. Мне только этого и надо, Дженни, ангел, и ты ни о чем не беспокойся.

– А может, я сама виновата, – с притворно покаянным видом сказала Дженни и на минуту блаженно прижалась щекой к его рукаву. – Дэвид, лапочка, когда ты такой, я готова забраться на исконное место и опять сделаться твоим ребром!

– Ты мне больше нравишься такая, как есть, – сказал Дэвид.

Хоть я и не могу помешать тебе забираться в темные углы с другими мужчинами, прибавил он мысленно. Но когда-нибудь и это станет не важно, только поможет со всем покончить… А пока переменим тему.

– Да, тут мы явно не задержимся, – сказал он. – И здешний лоцман пойдет с нами до самого Хихона.

– Интересно, а тот лоцман благополучно вернулся на Тенерифе? – сказала Дженни.

– Лоцманы всегда возвращаются благополучно, – сказал Дэвид.

Между Виго и Хихоном, как оно здесь и положено, разыгралась непогода. Огромные валы вздымались, круто изгибались, громоздились гневными зелеными горами, внезапно рушились, за ними разверзались новые бездны. Еще не дойдя до Бискайского залива, «Вера» едва не сбилась с курса. Дженни не могла уснуть, почти до утра она просидела у иллюминатора, смотрела, как вспыхивают, кружатся и снова вспыхивают яркие огни огромных маяков на побережье. Да, Испания прекрасна, ей и во сне не снилась такая красота: суровый скалистый мыс, потом встает из вод огромное плоскогорье, дальше невысокие горы, словно зеленые-зеленые мшистые кочки, потом опять гневно вздымаются скалы, будто чьи-то яростные кулаки, но окрашены они мягко, отливают агатом, яшмой, кораллом, и над ними насупились громадные сердитые тучи.

Что же это прежде на меня нашло? – с недоумением спросила себя Дженни. Конечно, надо было ехать не куда-нибудь, а в Испанию. Мы едем прямо в Испанию, твердо пообещала она себе и все смотрела, как там, над бурными волнами, кружатся и вспыхивают огни маяков… хорошо бы запомнить их навсегда. А «Вера» вскинется на дыбы, словно заартачился конь-великан, взревет всеми своими моторами, так что кровь стынет в жилах, и опять очертя голову бросается вперед.

Когда они входили в Хихонскую гавань, за бортом раздались отрывистые вопли, и Фрейтаг высунулся в иллюминатор поглядеть, что происходит. «Вера» медленно, лениво поворачивалась. Вокруг вертелось с полдюжины лодчонок, а в них полно каких-то восторженных личностей – вопят, размахивают пестрыми шарфами, почти все повскакали с мест, того гляди опрокинут свои утлые скорлупки и пойдут ко дну. А вдоль причалов снова тянется аккуратный ряд неподвижных испанских судов, будто машины на автомобильной стоянке. После Фрейтаг прочитал на доске объявлений что здесь к всеобщей забастовке присоединились портовые рабочие и никто не разгружает прибывающие суда, с чем бы они ни пришли. Все выглядит уныло, гнетуще, и от крикунов, которые, раскачиваясь в лодках, шумно приветствуют корабль, никакого веселья, одна суматоха. Еще не успев толком выйти из гавани, «Вера» опять начала с маху зарываться носом, и доктор Шуман объяснил профессору Гуттену, что предстоит поистине классический переход, придется давать всем огромное количество снотворных и успокоительных – хорошо хоть, уже высадили весь народ с нижней палубы, это немалое облегчение. Профессор Гуттен воспользовался случаем и попросил каких-нибудь таблеток для жены, она страдает бессонницей.

В конце концов они все-таки остановились на рейде перед Булонью; была полночь, ревела в тумане сирена маяка, на полупустом корабле горели все огни, торопливо сновали матросы. Дженни накинула поверх халата длиннополое пальто, надела туфли на босу ногу и побежала к борту. В эту минуту к трапу нижней палубы мягко подошел французский лоцманский бот – маленькое, почти неосвещенное суденышко, на нем чуть позванивал небольшой колокол; Дженни перегнулась через перила и смотрела: в молчании – впервые за все время – соскочили на тесную палубу шестеро кубинских студентов. За ними спустилась миссис Тредуэл, протянув для надежности руку одному из моряков на боте, и, не оглядываясь, села спиной к кораблю, который покидала. Следом сошли жена мексиканского дипломата и няня-индианка с младенцем. Моряк взял ребенка у нее из рук, индианка ступила на скользкие, мокрые доски суденышка, мелькнули узкие босые ступни. Так приятно было слышать быструю, отрывистую, в нос, французскую речь, и так страстно, чуть не до тоски, Дженни захотелось тоже оказаться на этом суденышке, а оно, позванивая колокольчиком, медленно вышло из круга света, отброшенного кораблем, и, чуть мерцая собственными скудными огнями, направилось к благословенным берегам Франции, к возлюбленному Городу Света… когда же она туда попадет? Дженни припала лбом к перилам и залилась слезами, потом бегом бросилась к себе в каюту. Эльза стояла у иллюминатора, она тотчас обернулась, спросила участливо:

– Что с вами, что случилось?

Дженни повесила пальто, достала из кармана платок.

– Ничего, – сказала она, – не беспокойтесь… просто настал мой черед!

В Саутгемптоне их встретил не пассажирский катер, а просто таможенный катерок с официальными лицами. Ни один новый пассажир не поднялся на борт «Веры», и никто не сошел. Дженни едва не расхохоталась, ей вдруг ясно представилось потрясающее зрелище: Дэвид с напускной бодростью и с бешеными глазами на борту этого суденышка, которое уносит его к берегам Англии, а ведь они оба вовсе туда не собирались… На палубу «Веры» поднялся встрепанный, чумазый мальчонка с охапкой газет, но Дэвиду и Дженни не удалось купить у него газету: они не могли у него понять ни одного слова, а мальчик не понимал их. У них были только немецкие деньги, и Дэвид вложил в руку мальчонки шесть марок, тот на них посмотрел хмуро, недоверчиво, но назад не отдал, однако и газету им не дал.

– На каком языке говорит этот мальчик? – спросил Дэвид шедшего мимо молодого моряка.

– На английском, – на ходу бросил тот, не оборачиваясь.

– Чепуха! – сказала Дженни ему вслед.

По приглашению капитана британские пограничные офицеры и таможенники расположились за столом на солнечной стороне временно закрытого бара. Дженни зашла туда же и умышленно села неподалеку, чтобы слышать их разговор; Дэвид с ней пойти не пожелал. Но англичане, к ее разочарованию, довольно долго молчали, только раскладывали и просматривали какие-то бумаги, передавали их друг другу, подписывали. Один из них спросил капитана, не будет ли он столь любезен разъяснить непонятную запись, и довольно сердито ткнул пальцем в какое-то место на раскрытой странице. Потом оглянулся, заметил Дженни, понизил голос, полдюжины голов ближе склонились одна к другой, и, к огорчению Дженни, теперь уже только по лицам и жестам видно было, что все недовольны друг другом и никак не сговорятся. Капитан Тиле весь побагровел, растерянный, озадаченный, он так раскипятился, что даже дряблая шея вздулась и вылезла из воротника, глаза налились кровью. Молодые англичане сохраняли полное самообладание; теперь они откинулись на спинки стульев, вскинув головы, хладнокровно положив руки на край стола, и свысока взирали на немца – пускай выставляет себя распоследним дураком, они уже самой своей праведной невозмутимостью заставляли его лишь острей почувствовать, что он кругом виноват. Дженни с удовольствием на все это смотрела: британцы и вправду оказались такие, какими их рисуют газеты и романы. Они держались словно на светском приеме, куда по недоразумению проникло некое незваное ничтожество и докучает порядочным людям.

Тут капитан возвысил голос:

– Ну конечно, французам, американцам, англичанам хорошо, у вас все есть, вы можете что угодно себе позволить, только немцам нечего ждать справедливости или хоть сколько-нибудь приличного отношения.

– Не я выдумал такой порядок, – ледяным тоном сказал один из англичан. – Я только обязан следить за тем, чтобы он соблюдался.

Он сурово нахмурил брови, и Дженни заметила – чем суровей он хмурится, тем беспомощней краснеет от какого-то затаенного смущения.

– Ну конечно, – обиженно проворчал капитан. – Мы все – мученики своего долга, кто же этого не знает! Но неужели положение таково, что мы даже обжаловать его не можем?

Настало тягостное молчание. Один из англичан протянул руку к бумагам.

– Что ж, давайте с этим кончать, – сказал он остальным.

После этого они говорили только между собой и ни разу не обратились к капитану.

– Дорого бы я дала, чтобы узнать, о чем они спорили, – сказала после Дженни Дэвиду.

– Уж, наверно, о чем-нибудь очень скучном, – сказал Дэвид.

– Хотела бы я знать, что пытался нам сказать тот малыш.

– Он пытался продать нам газету, – сказал Дэвид.

– А, ладно, – сказала Дженни. – Ладно, ладно.

Последние дни плаванья, по общему мнению немногих оставшихся пассажиров, проходили тихо и довольно приятно; даже Левенталь, заметив, сколько в кают-компании стало свободных мест, подсказал официанту, что, пожалуй, герр Фрейтаг мог бы теперь получить отдельный столик. Официант с радостью сообщил герру Левенталю, что герр Фрейтаг уже и сам об этом подумал и соответствующие распоряжения уже сделаны. Уильям Дэнни встал с постели и, не спросясь доктора Шумана, снял с головы повязку; доктор поспешил снова перебинтовать его, но разрешил выходить к столу. Одно непрестанно жгло Уильяма Дэнни: досада, что Пасторе все сошло с рук (сошло, и хоть бы что!), а ведь она его чуть не убила.

– Такие вот мелкие ранения головы – штука очень коварная, – сказал доктор Шуман. – Вы думаете, почему я вам ввел сыворотку против столбняка? Так что уж разрешите мне довести лечение до конца.

– Пастору эту надо было засадить в каталажку до конца жизни, – сказал Дэнни, – а сперва еще отдубасить за милую душу.

Доктор Шуман, глубоко оскорбленный неискоренимой грубостью этой хамской натуры, холодно возразил:

– Пастора ни при чем. Это была миссис Тредуэл, скромная и кроткая дама, которую вы каким-то образом умудрились вывести из себя.

Ошеломленный Дэнни только протяжно свистнул, не сразу он вновь обрел дар речи:

– Ч-черт побери! Неужто она? Откуда вы знаете?

– Мне сказал один юноша, стюард.

– Который? – допытывался Дэнни, он даже сел на постели.

– Этого я вам сказать не могу. Случай этот уже в прошлом, и вам следует вписать его в актив своего жизненного опыта. До свидания, до завтра.

Он закрыл свой черный саквояж и вышел, ощущая приятную смесь злорадства и высокого нравственного удовлетворения: в кои-то веки справедливость восторжествовала, и хоть избрала она для этого самый окольный и, несомненно, отнюдь не похвальный путь, но доктор Шуман от души радовался ее торжеству.