Текст книги "Корабль дураков"

– В этом гнусном мире надо быть собакой! – крикнула она ему в лицо. – Собаку богача поят мясным бульоном, а бульон варят из костей бедняков. Человеку живется хуже собаки – это что ж такое, скажи на милость? Понятно, коли это собака богача!

Четырнадцатилетний парнишка, бледный и тощий (сразу видно, он и сам весь свой век жил впроголодь), сообразил, что этот гнев обращен не на него, и мигом оправился от испуга.

– Прошу прощенья, фрейлейн, какая такая собака? – спросил он униженно, как привык говорить со старшими, то есть со всеми и каждым на корабле; в его повадке не было ни намека на чувство собственного достоинства: все и каждый приняли бы это за чистейшее нахальство с его стороны.

– Этого пса поят бульоном! – снова взорвалась горничная, задыхаясь от ярости. – А тот бедолага помер! Помер, чтоб спасти пса! – выкрикнула она, размахивая длинной рукой, как цепом.

Мальчишка в смятении юркнул мимо нее и побежал прочь, у него тряслись коленки.

«По мне, пускай бы они оба потонули, и ты тоже, старая дура, ослица бешеная!» – сказал он про себя. Приятно было выговорить эти слова, и он все твердил их шепотом, пока не утихла обида.

Как ни трудились над ним Гуттены, Детку все еще трясло, опять и опять по его нескладному телу пробегала дрожь. Наконец он приподнялся и сел, отупело покоряясь их заботливым рукам.

– Я чувствую, что я ужасно виновата перед ним, – сказала фрау Гуттен.

Ей казалось, в мутных глазах собаки она читает и сомнение, и пугающий вопрос. Даже своим молчанием он будто обвинял ее в каком-то недобром умысле.

– У него вообще молчаливый нрав, – напомнил ей муж. – Это не ново.

– Да, но сейчас совсем другое дело, – подавленно сказала жена.

Она уже забыла, что прогневала супруга и он очень ею недоволен. И, как всегда, доверчиво прислонилась к нему, склонив голову, и опять потекли слезы. Ее рука искала его руку, и он тотчас ответил пожатием.

– Детка нам верил, – всхлипнула она. – Он часть нашего прошлого, нашего счастливого прошлого, нашей с тобой жизни.

Растрепанная, жалкая, она опустилась на край кровати, муж сел рядом.

– Зачем, зачем мы уехали из Мексики! – воскликнула она, никогда еще он не слышал, чтобы она плакала так горько. – Зачем затеяли эту ужасную поездку! В Мексике мы были счастливы, там прошла наша молодость… зачем мы все это бросили?

Впервые за многие годы профессор Гуттен и сам не удержался от слез.

– Не надо так горевать, бедная моя девочка, – сказал он. – Это вредно для твоего сердца и совсем расстроит твои нервы. – Слезы капали у него с кончика носа. – Ты здесь в последние дни совсем на себя не похожа, – напомнил он. – Всех наших знакомых всегда так восхищала твоя скромность, и предусмотрительность, и твой ровный, спокойный нрав…

– Прости, я виновата, – взмолилась жена. – Я слабая, помоги мне. Ты такой добрый. Конечно, это я оставила дверь открытой, это все моя вина, ты всегда прав.

Профессор достал носовой платок, осушил свои слезы и отер лоб; в эти трудные минуты он решил быть твердым, он не даст нахлынувшим чувствам заглушить в его сознании ни подлинно важные события этого дня, ни справедливое недовольство поведением жены… и однако, ничего не поделаешь, поневоле он смягчился. Ему полегчало, уже не так мучили беспокойные мысли и уязвленное самолюбие, словно некий волшебный бальзам пролился на открытую душевную рану. Благожелательность, великодушие, христианское милосердие, супружеская снисходительность и даже простая человеческая нежность победным маршем вступили в его грудь, в полном порядке, названные своими именами, и вновь заняли там надлежащее место. Уже многие годы профессор не знал такого богатства чувств; настоящим блаженством наполнила его эта смесь добродетелей, которую признала и вновь пробудила в нем своими простыми словами жена.

Он крепко, будто новобрачную, поцеловал ее в губы, дотянулся языком ей чуть не до гортани, ухватил за голову, как бывало когда-то, от нетерпения больно дернул за волосы. И каждый принялся неуклюже копаться в той части одежды другого, которая сейчас была самой досадной помехой; казалось, они готовы были разорвать друг друга на части, они обхватили друг друга и тяжело шлепнулись, как лягушки. Непомерно долго они трудились, барахтались, охали и кряхтели, перекатывались, точно борцы в неистовой схватке, и наконец обмякли, слились в бессильной дрожи и долгих стонах мучительного наслаждения; и долго лежали, упиваясь победным изнеможением: вот и восстановилось их супружество, почти как в лучшие времена, и все их чувства обновились и очистились.

– Женушка моя, – пробормотал профессор, совсем как в первую брачную ночь, когда после долгой пьянящей осады он ею овладел.

– Муженек, – отозвалась она тогда по всем правилам приличия, и сейчас она повторила это слово как часть некоего обряда.

Детка, забывшийся беспокойным сном на своем коврике в углу, вдруг разразился полным ужаса протяжным, хриплым, рыдающим воем – это было как болезненная встряска, обоих мигом выбило из чувственной расслабленности. Фрау Гуттен по привычке опять захныкала.

– Он знает, знает, что они хотели его утопить! – выкрикнула она как обвинение. – Его сердце разбито!

Нервы профессора, несколько натянутые после необычных испытаний, не выдержали. Он застонал, и на сей раз в стоне слышалось неподдельное страдание.

– Ты не прольешь больше ни единой слезы по этому поводу! – громко распорядился он, вновь вступая в права мужчины, господина и повелителя. – Я тебе запрещаю. И потом, что это за «они»? Остерегайся необдуманных речей, дорогая моя.

Он легонько, любя, стукнул ее, и она с радостью сделала вид, будто испугалась его гнева: это всегда ему льстило, даже если он сердился всерьез, а не только притворялся, как сейчас. И вдруг она подумала: а ведь в тот раз, единственный за всю ее жизнь, когда она испугалась его по-настоящему – всего несколько часов назад, когда она, конечно же, смертельно его оскорбила, – у нее не оказалось над ним никакой власти, не могла она прибегнуть ни к каким чарам и ни к какой хитрой уловке. Как странно и как страшно… такое никогда больше не должно случиться!

– Пожалуйста, позволь мне пойти к нему, – сказала она, утирая слезы о рукав мужниной рубашки. И прибавила нарочито спокойным тоном: – Я имела в виду этих ужасных детей. Конечно, больше никто не мог так с ним поступить?

– Согласен, – сказал муж. – И все равно нам не следует так говорить, ведь доказать это мы не можем. И потом, с точки зрения закона, может быть, утопить собаку – не преступление?

– Да, но ведь по их вине умер человек!

– В чем тут их вина? – осведомился профессор. – Разве его заставили кинуться в воду? Разве кому-нибудь, даже этим детям, могло прийти в голову, что он так безрассудно поступит?

Фрау Гуттен ничего не ответила и медленно опустилась на колени, у нее опять разболелась нога; она сжала ладонями широкую печальную морду Детки.

– Это не мы виноваты, не твои Vati и Mutti[48]48
  Папочка и мамочка (нем.).


[Закрыть], запомнишь? Не мы тебя обидели. Мы тебя любим, – горячо уверила она, поглаживая уши и шею бульдога. – Он прекрасно все понимает, – сказала она мужу. – Спи, мой миленький, – и она опустила голову Детки на коврик.

– Да, я тоже не прочь поспать, – сказал профессор и помог жене подняться.

Уже в полусне они сбросили с себя оставшуюся одежду и натянули ночные рубашки; корабельная качка, всегда ненавистная, сейчас убаюкивала их, точно в колыбели. Сквозь сон профессор прошептал:

– Как же это, сказал доктор, его звали? Странно, не могу вспомнить.

– А что толку вспоминать? – устало вздохнула фрау Гуттен. – Не стоит труда.

Эльза лежала, заложив руки под голову, и сонно смотрела на кружок ярко-голубого неба – казалось, оно прильнуло вплотную к иллюминатору.

– В такую рань? – без любопытства спросила она, глядя, как торопливо умывается и одевается Дженни. – Я так не могу, я слишком ленивая.

– Сегодня утром будут хоронить беднягу, который утонул, – сказала Дженни. – Подумайте, его там оставили совсем одного.

– Ну, он ведь этого не знает, – рассудительно заметила Эльза. – Не все ли ему равно? Мой отец говорит, этот человек поступил очень глупо. Он говорит, такие глупые люди всегда поступают не подумавши и от них всем одни неприятности. Он говорит…

– Он хочет сказать – не думая, спасают глупых собак других глупых людей? Про такие поступки он говорит? – ледяным тоном спросила Дженни.

Эльза порывисто села на постели, огорченно поморщилась.

– Отец не про то говорил, – горячо вступилась она. – Он человек добрый, он никому зла не сделает. Он совсем не потому так сказал, что ему того человека не жалко. Это очень трудно объяснить…

Дженни причесывалась, холодно молчала, предоставляя Эльзе выпутываться.

– Просто он иногда бывает уж очень практичный, почти как мама. Он говорит, жизнь – для живых, мертвым уже ничего не нужно, и не следует давать волю чувствам, когда от этого нет никакого толку! А мама говорит…

Дженни не выдержала и рассмеялась.

– Ox, Эльза, наверно, вы будете рады и счастливы, когда школа кончится?

Эльза посмотрела на нее недоверчиво – в последнее время это случалось все чаще. Кажется, ее соседка по каюте человек как человек, и все же… никак не определишь, в чем тут дело, но есть в ней какая-то странность…

– Я уже не учусь в школе, – сказала Эльза.

Дженни повязала голову темным шелковым шарфом.

– Ну, все равно, – сказала она. – Пойду попрощаюсь с ним, провожу, неважно, услышит он или нет.

Блики утреннего солнца плясали на волнах и отражались в глазах отца Гарса; он стоял у перил нижней палубы подле своего переносного алтаря, но мельком взглянул наверх – и с удивлением увидел гирлянду любопытных лиц, свесившихся с верхней палубы: стервятники почуяли смерть и не удержались – пришли поглазеть. Отец Гарса на долгом опыте и по себе, и по другим хорошо узнал человеческую природу и научился не доверять бескорыстию и чистоте людского сочувствия и жалости. Да, он смело может сказать – ни в ком из этих зевак не сыщешь подлинно христианской мысли, ни от кого не услышишь искренней молитвы. Покойника уже приготовили, в нужную минуту его отправят за борт: длинное окоченелое тело, обернутое, точно мумия, в темный брезент, лежало поперек поручней, его удерживали в равновесии несколько белобрысых молодых матросов в белых полотняных робах, розовые обветренные лица торжественны, как оно и подобает, когда совершается обряд погребения. Пассажиры нижней палубы, оборванные, грязные, унылые, почтительно теснились поодаль и приглушенно гудели, как пчелиный рой: постукивают четки; непрестанно крестясь, мелькают руки; глаза устремлены в одну точку, что-то шепчут губы. Только толстяк в ярко-оранжевой рубашке с небольшой кучкой своих приверженцев стоит в сторонке – эти все начеку и готовы заварить любую кашу. Время от времени толстяк громко рыгает и, приставив большой палец к носу, растопырив остальные, передразнивает крестное знамение. Он отлично видит, что в толпе молящихся многие мужчины не сводят с него свирепых взглядов, и это его только подзадоривает на новые кощунственные выходки.

Отец Гарса это замечает, как замечает все вокруг, хоть и поглощен заупокойной службой, которую бормочет про себя, словно требник читает. «Помогите ему, святые угодники, примите его душу, ангелы небесные, вознесите ее пред очи Всевышнего… Упокой его душу, Господи, даруй ему вечный отдых, и да воссияет над ним вечный свет… Примите его душу и вознесите ее пред очи Всевышнего… Помилуй, Господи, душу раба твоего Хуана Марии Эчегарая, припадаем к стопам твоим, да обретет мир вечный, да упокоится во Христе».

Горсточка вышколенных матросов вокруг покойника оставалась безмолвной и неподвижной: мерный плеск волн, однообразное жужжанье множества голосов, беспокойное непрестанное колыханье толпы и непристойные выходки толстяка – ничто их не задевало.

Обряд совершался как положено, прочитаны все молитвы, не забыт ни единый знак уважения к смерти, святая вода и звон колокольчика, священная книга и свеча, ладан и крестное знамение – и вот зашитое в брезент тело с привязанным к ногам грузом, тело, что прежде заключало в себе душу живую, слегка наклонили, выпустили из рук и, когда оно заскользило вниз, напоследок чуть подтолкнув, отправили за борт; ногами вперед оно ударилось о воду и стало неторопливо погружаться, а корабль уже уходил прочь.

– Прими, Господи, его душу, – шептали фрау Шмитт, и молодые кубинцы, и доктор Шуман, и сеньора Ортега, молодая жена мексиканского дипломата; все они втайне повторяли те же слова, и даже фрау Риттерсдорф перекрестилась; в косых лучах утреннего солнца, пронизывающих прозрачную воду, им еще видно было уходящее в глубину тело. К тому времени, как оно скрылось из глаз, корабль отошел довольно далеко, и не успел отец Гарса подняться на верхнюю палубу, а мертвец уже остался позади.

Потеряв едва ли несколько секунд, чтобы спрятать в карман четки, верующие ожесточенно набросились на богохульников. Яростной живой лавиной обрушились они на толстяка с его дружками (те, впрочем, почти не шли в счет) и, прежде чем матросам удалось их оттащить, голыми руками изрядно помяли врагов религии и добропорядочности. Только у одного оказался неведомо где и как раздобытый небольшой гаечный ключ – и одним метким ударом по макушке, вернее, по темени он ухитрился покончить с деятельностью толстяка по меньшей мере до конца плавания.

Дженни сразу отыскала Дэвида – он облокотился на поручни, наклонился так, что воротник всполз ему на уши, и, прищурясь, в кулаки, как в бинокль, старался разглядеть, что делается на нижней палубе. Он был очень близорук, но никак не мог заставить себя носить очки – разве только в одиночестве, за работой. Однако обоим приятно было считать, что близорукость ему к лицу, что это некий особый дар. Когда они вдвоем бродили по лесу, Дэвид всегда находил какой-нибудь крохотный причудливый цветок или необычное растеньице, и оказывалось, это редкая ботаническая диковина; на морском берегу он отыскивал ракушки, вся красота которых открывалась только под увеличительным стеклом; на базарах в индейских поселках он шел прямиком к игрушкам таким крошечным, словно смастерить их могли лишь тоненькие пальцы малого ребенка. И на днях он несколько раз с гордостью показывал Дженни только что приобретенные сокровища: у него был полон карман маленьких, не больше дюйма в длину, вырезанных из дерева зверюшек, он купил их у человека, чьи похороны совершались сейчас на нижней палубе. Она молча стала рядом; не сразу он ее заметил.

– А, Дженни, ангел, – сказал он.

Но ясно было: он погружен в себя, занят какими-то своими чувствами, и коснись она его или скажи хоть слово – мигом закаменеет. И Дженни сейчас же отошла – не думать бы о нем, не ощущать эту знакомую ледяную, сосущую пустоту внутри, она так презирает себя за эту слепую, бессмысленную боль, которую он может вызвать в любую минуту вот этим своим чудовищным трюком – отрешаясь от всего на свете. В смятении она едва успела отвести глаза, чтобы не встретиться взглядом с Дэнни – он мчался навстречу с кружкой пива в руке. За ним хмурый, ни на кого не глядя, шагал Арне Хансен; у этого, не впервые подумала Дженни, вид такой, будто он один на необитаемом острове.

Рик и Рэк, шалые и встрепанные еще больше обычного, вскарабкались на перила, уселись на них верхом, точно на сук, перегнулись вниз – вот-вот свалятся – и, раскрыв рты, колючими глазами диких зверенышей впились в занятное зрелище на нижней палубе. Никто не обращал на них внимания, даже проходивший мимо матрос не дал себе труда согнать их с перил. Зрители, стоящие в одиночку или парами, держались отчужденно, будто и не замечали остальных, каждый выбрал себе отдельный наблюдательный пункт; но все смотрели в одну и ту же точку, будто их сейчас всех вместе сфотографируют.

Дженни стиснула руки у груди и тоже смотрела, как идет заупокойная служба, как разместились человеческие фигурки – сверху они кажутся укороченными, от них тянутся вбок длинные синеватые тени; смотрела и запоминала, чтобы, едва вернется в каюту, перенести все это карандашом на бумагу – почему она не догадалась захватить то и другое с собой? И почему она сейчас так равнодушна? Будто все это ненастоящее – просто движутся на веревочках марионетки, разыгрывая какое-то представление, и никогда не было живым то, что обернуто сейчас куском темного брезента; она удивилась своему бессердечию – и тут же почувствовала: глаза полны слез, бессмысленных слез ни из-за чего, и ничего эти слезы не изменят, и даже нисколько не облегчат боль, мучительную пустоту внутри; словно сквозь туман она увидела, как брезентовый сверток метнулся за борт и ушел в воду.

Дженни сосредоточенно следила, как он погружается в глубину, и почти не заметила последующей суматохи: драка вспыхнула слишком внезапно и слишком быстро кончилась. Вдруг совсем рядом заорал Дэнни:

– Ага, черт меня подери! Добрались до него! Черт меня подери!

Только теперь она заметила, что несколько матросов волокут на свободное место раненого толстяка, а другие ловко растаскивают нападающих – те, впрочем, сразу успокоились и отступали, не сопротивляясь. Что ж, дело сделано, они добились своего – и очень довольны, и готовы за это расплачиваться. Арне Хансен сжал кулаки и, потрясая ими, в ярости закричал вниз:

– Трусы! Дураки! Рабы! Убивайте врагов, а не друзей! Дураки! Дураки!

Он все кричал, судорожно, словно уже не в силах остановиться, и наконец те, кто стоял поближе, начали растерянно переглядываться. Внизу несколько человек из тех, что нападали, подняли головы, лица у всех были жесткие, суровые, один презрительно крикнул в ответ:

– Заткни глотку, швед, cabron! Не суйся, куда не просят!

И все громко, насмешливо захохотали. Хансен втянул голову в плечи и тяжело, неуклюже зашагал прочь.

Толстяк распластался на спине, из ярко освещенной солнцем, разверстой, устрашающего вида раны сочилась кровь. Доктор Шуман не ждал, пока его позовут, он почти сразу спустился на нижнюю палубу и заговорил с отцом Гарса – тот, как всегда проворный и равнодушный, уже собрался уходить.

– Ничего серьезного, доктор, я вам не понадоблюсь! – только и сказал он и коротко, язвительно хохотнул.

Дэвид, все еще поглощенный своими мыслями, внезапно очнулся – выражение его лица не изменилось, но глаза оживились, вспыхнули странной радостью.

– Что ж, он свое получил! Я так и думал, что они до него доберутся!

– Вот-вот, Дэнни то же самое говорит! – вдруг вспылила Дженни.

Дэвид близоруко всмотрелся в ее лицо, увидел еще не просохшие следы слез, сказал резко:

– О черт, вечно ты во все встреваешь! Тут-то тебе, спрашивается, из-за чего плакать?

– Из-за всего, – дрожащим голосом ответила Дженни. – Из-за всего на свете. Тогда по крайней мере не чувствуешь себя посторонней…

И опять она увидела в его глазах искорку удовольствия: он рад, что всегда может вывести ее из равновесия, вырвать признания, в которых она после раскается. И как бы ни каялась, уж конечно, это ей не простится. Будет только еще один повод для мучительства. Дженни, в свой черед, вгляделась в него так пристально, точно и она совсем близорукая, и сказала быстро, очень резко:

– Нет, Дэвид, не смей… не начинай сначала… только не теперь!

И неторопливо – пускай он видит, что она прекрасно владеет собой! – пошла прочь, но сразу обернулась, бросила в бешенстве:

– И не ходи за мной… не говори ничего!

Лицо Дэвида застыло, черты заострились.

– Не беспокойся, – сказал он. – Я и не собираюсь.

Рик и Рэк, все еще сидя верхом на перилах, неистово замахали руками и, кивая на воду, стали пронзительно выкрикивать одно и то же слово.

– Киты, киты, киты, киты! – в восторге визжали они.

И правда, мимо плыли киты, все, кто тут был, поневоле в этом убедились, когда нехотя поглядели в ту сторону; каждый втайне упрекнул себя за неуместное, неприличное легкомыслие – и однако, бросив первый взгляд, они уже не могли оторваться: весело было смотреть, как неподалеку, на самом виду, плывут, словно бы по воздуху, почти не касаясь воды, три огромных кита, серебром сверкают в солнечных лучах, высоко выбрасывают белые фонтаны… они мчались прямиком на юг, мощно, уверенно, точно быстроходные катера, и никто не мог отвести глаз от этого великолепного зрелища, пока исполины не скрылись вдали, и все словно омылись, не стало мыслей о смерти и насилии.

– Киты! – опять завопили Рик и Рэк, подскакивая на своем насесте, и, потеряв равновесие, едва оба не полетели за борт. Закачались, затрепыхались ошалело, но одолели растерянность и, целые и невредимые, спрыгнули на палубу. Ни одна рука не протянулась помочь им, хотя поблизости стояли человек десять. Никто и не шевельнулся. На опасность, которой подвергались близнецы, смотрели не то чтобы равнодушно, а, пожалуй, даже с интересом: упади они за борт, все приняли бы это как непостижимое нарушение законов природы, но отнюдь не как бедствие. В самой глубине души каждый поневоле соглашался с остальными, что за бортом – и чем глубже, тем лучше – для Рика и Рэк самое подходящее место. Каждый бы возмутился, если бы его обвинили в недостатке возвышенных чувств, какие полагается испытывать при виде малого дитяти; но Рик и Рэк отщепенцы рода людского. Да, бесспорно, они отщепенцы и давно это знают, они предпочитают быть сами по себе и отлично могут за себя постоять. Итак, они вновь обрели равновесие, по-обезьяньи ловко и цепко повисли на перилах и с криком и визгом продолжали развлекаться; развлечением были и похороны человека, которого они убили (так им сказал, к величайшему их восторгу, полоумный старик в кресле на колесах), и драка на нижней палубе, и киты. Отличный выдался денек! Одно жалко – нельзя прокатиться верхом на ките.

Дженни шла по палубе, на полпути остановилась взглянуть на китов – и забыла о своем огорчении. Сейчас же подошел Дэвид, взял ее под руку.

– Может быть, хватит ссориться? – сказал он. – Пойдем выпьем кофе.

– Пойдем, – согласилась Дженни и на ходу стала рассказывать: – Знаешь, Дэвид, лапочка, один раз в прекрасный солнечный день я купалась в бухте Корпус Кристи, заплыла далеко, а когда возвращалась к берегу, смотрю, навстречу целая стая дельфинов, они выскакивали из воды и опять ныряли и показались мне огромными, как горы, я думала – умру от страха, а они разделились и проплыли мимо меня дальше, в Мексиканский залив. И мне вдруг стало ужасно хорошо, я подумала – это самая приятная минута в моей жизни!

– И это правда была самая приятная минута? – спросил Дэвид очень ласково и чуточку поддразнивая.

– Почти, – сказала Дженни.

– Слава богу, никаких ножей, спасибо твердости и предусмотрительности нашего капитана, – спустя несколько часов заявил в баре герр Баумгартнер.

– А им ножи без надобности, – сказал казначей. Он был так доволен ходом событий, что забыл об осторожности и рассудительности. Его мало трогало, что там случится с католиками, плевать ему, какие они там представления разыгрывают; но давно пора было кому-нибудь окоротить этого большевика, и, если это сделали католики, все равно хорошо. – У них есть кое-что не хуже, – прибавил казначей и удовлетворенно улыбнулся, глядя в первую за день кружку пива. – Большевик, католики… Пускай их перебьют друг друга – чего лучше!

Отец Карильо, вообще-то человек миролюбивый, не охотник до свар и споров, рад был отслужить ежедневную мессу, а работу погрубее предоставлял отцу Гарса, тот ею наслаждался; сейчас отец Карильо сидел за столиком поодаль от стойки, с рюмкой хереса в руке, но нелепые слова казначея услышал и счел нужным его поправить.

– Никакой это не большевик, а самый заурядный испанский синдикалист худшего пошиба, – мягко заметил он. – Вы путаете совсем разные вещи. Заблуждаетесь, подобно многим. – Тут самообладание едва не изменило ему, лицо гневно вспыхнуло. – И если вы хотите, чтобы другие уважали вашу религию, какова бы она ни была, вам следует пристойнее отзываться о чужой вере.

Он порывисто встал и пошел вон из бара, даже не пригубив херес.

Казначей, испуганный своим промахом, сполз с высокого табурета и вытянулся.

– Виноват, сэр, виноват! – крикнул он вдогонку суровой, неумолимо прямой фигуре священника. – Прошу прощенья, сэр!

Но у него, истого лютеранина, язык не повернулся выговорить слово «отец» – и патер, словно не услыхав, вышел. Казначей весь побагровел, казалось, лицо и шея его даже вспухли от прилива крови; все еще стоя, он вылил пиво себе в глотку, точно в кухонную раковину.

– Ну и черт с ним, – сочувственно заметил Дэнни.

Казначей и не поглядел в его сторону, о Дэнни он был даже более низкого мнения, чем о католической церкви: уж с этим-то смело можно не церемониться! Конечно, одна из важнейших обязанностей судового казначея – соблюдать вежливость равно со всеми пассажирами без исключения и без разбору, как бы противны они ему ни были. Нелегкая задача, повседневное самопожертвование: вот уже тридцать лет в каждом рейсе ему приходится одолевать и подавлять обуревающее его жгучее желание раскроить башку по меньшей мере двум десяткам человек – это всегда пассажиры и почти всегда мужчины. К женской половине человечества он питает безмерное презрение, смешанное с толикой благоразумного страха и совершенной неспособностью постичь помыслы этих особ или справиться с их капризами; все эти чувства он скрывает, прикидываясь снисходительно-добродушным, и личина эта обманывает или хотя бы успокаивает почти всех женщин; ведь все они только того и хотят, чтоб им льстили, – он давным-давно открыл для себя эту истину, и это очень упрощает дело… Итак, казначей ни слова не сказал, только злобно глянул на Дэнни свиными глазками, не стал заказывать вторую кружку пива, хотя с удовольствием предвкушал ее, еще до половины не допив первую, и грузно затопал к выходу; брюхо его переваливалось, зад колыхался, жирный затылок вздрагивал при каждом шаге.

Дэнни приглушенно фыркнул.

– Немчура! – пробормотал он в пустую пивную кружку, потом поднял ее и кружкой махнул буфетчику: – Эй!

Через три табурета от него, облокотясь на стойку, обхватив голову руками, сидел над непочатым пивом Арне Хансен. Теперь он обернулся к Дэнни, лицо его выражало безмерное отчаяние.

– Если б я верил в Бога, я бы его проклял, – негромко, хрипло пробурчал он, словно больной медведь. – Я бы плюнул ему в рожу. Я бы его послал в ад, который он сам же устроил. Ух, что за мерзость эта религия! Возьмите этих, на нижней палубе. Они гнут спину и пресмыкаются, и отдают свои деньги попам, и живут как шелудивые псы, всякий их пинает, а что им дают? Веревочку с бусами, чтоб вертеть в руках, да кроху сухого хлеба на язык!..

Он ухватил себя за прядь волос на макушке и рванул ее. Дэнни принял эту речь на свой счет и смешался, но отчасти и возмутился.

– Вы бы все-таки полегче, – сказал он.

Смутное у него было чувство: ругаться и чертыхаться можно сколько душе угодно, если это не всерьез. Над религией можно и посмеяться, во всем на свете найдется нечто забавное, без шуточек не проживешь, в нашей жизни куча всякого такого, что если не спасаться шуткой, так и рехнуться недолго… но во что-то все-таки верить надо! Дэнни с детства приучили до смерти бояться Бородатого Старика в Небесах, грозного и опасного, который в конце концов почти всех отправляет в ад. Конечно, есть еще и рай, но Дэнни что-то не слыхал, чтоб хоть кто-нибудь туда отправился, уж во всяком случае, при нем и в его краях такого не случалось. Его двоюродный брат, отъявленный хулиган, верзила чуть не вдвое выше и старше Дэнни, однажды схватил его за руку и прижег ладонь спичкой. Дэнни завопил, запрыгал от боли и стал лизать обожженное место, а двоюродный братец заявил: «Вот, я только показал тебе, каково это будет, с головы до пят и все время без роздыху, как только ты помрешь и пойдешь в ад!» – «Ты сам пойдешь в ад!» – заорал в ответ Дэнни, но легче ему от этого не стало. Еще долго терзался он страхом перед преисподней – и, вспоминая об этом, всякий раз чувствовал себя круглым дураком. Потом он это в себе одолел – и прекрасно, что-что, а вопросы веры ничуть его не волнуют, и все-таки, вот чудно, безбожников он терпеть не может. А этот малый разговаривает как завзятый безбожник. И вовсе не в шутку.

– Вы бы полегче, – сказал он Хансену. – Чем вам не угодила религия… ну то есть именно религия, вера? Я не про четки говорю, и не про причастие, и не про всякие шаманские штучки, а просто… ну, не пойму я вас.

– Ясно, не поймете, – пробурчал Хансен. – А знаете, что было нынче утром на похоронах того бедняги? Он пожертвовал жизнью ради никчемного пса, баловня этих жирных буржуев, которые…

– Я почти все пропустил, – сказал Дэнни. – Пришел, когда там уже шла потасовка. Слушайте, черт возьми, да я же стоял рядом с вами!

– Я вас не видал, – сказал Хансен.

– Да, я почти все к черту прозевал, – сказал Дэнни.

Он потерял нить мыслей и уже забыл, что хотел доказать. А Хансен, видимо, совсем забыл про Дэнни, с тупой свирепостью он уставился на свое пиво и не сказал больше ни слова. К стойке несмело подошел приунывший Левенталь, кивнул Дэнни – одному из немногих пассажиров, с которыми он еще мог поддерживать хоть какое-то знакомство. Он сморщился, приложил ладонь к животу.

– Тошно мне, – признался он. – Подумать только, зашили человека в мешок и швырнули за борт, как собаку! Мне прямо тошно…

– Ну а что еще можно было с ним сделать? – рассудительно сказал Дэнни.

– Отчего же, положили бы в ящик со льдом, пока не пристанем к берегу, и похоронили бы в земле, как человека, – сказал Левенталь.

– Непрактично, – сказал Дэнни. – Слишком дорого. И потом, это ведь старый обычай… если умираешь на корабле, тебя хоронят в море, верно?

– Я все время плаваю взад-вперед, взад-вперед, сколько раз плавал – никогда еще такого не видал. Прямо как дикари.

– Ну да, – нехотя согласился Дэнни. – Они же католики. Но что вы так расстраиваетесь?

– Я не расстраиваюсь, – возразил Левенталь. – Не хватало мне огорчаться из-за того, что христиане вытворяют друг с другом… у меня и так забот довольно. Но мне от этого тошно.

Настал черед Дэнни призадуматься. Дурацкое положение. С одной стороны – безбожник, который рассуждает как большевик. А с другой – еврей, который осуждает христиан… то бишь католиков. Ладно, католики, на вкус Дэнни, ничуть не лучше, чем безбожники, но, когда еврей худо отзывается о христианах, это тоже не очень-то приятно. Вот взять сейчас и сказать Левенталю: «По-моему, евреи – дикари», – как-то он это примет? Сразу же заявит, что он, Дэнни, преследует евреев… От этих мыслей Дэнни устал, даже голова заболела. Хорошо бы поскорее отбыть, сколько надо, в Германии и вернуться в Браунсвилл, там по крайности ясно и понятно, кто – кто и что к чему, и черномазые, полоумные шведы, евреи, мексиканцы, тупоголовые ирландцы, полячишки, макаронники, гвинейские обезьяны и чертовы янки – все знают свое место и не лезут, куда им не положено. Тот жирный нахал с нижней палубы получил по заслугам, нечего было безобразничать на похоронах, так только безбожники поступают, но что ему проломила башку орава католиков – это тоже довольно-таки противно.