Текст книги "Яды: полная история: от мышьяка до «Новичка»"

Казалось бы, на этом можно было и успокоиться. Однако в середине девяностых годов прошлого столетия возникла новая версия гибели писателя. Дескать, по заданию Сталина Горького отравила его бывшая любовница Мария Будберг, получив за это в награду от НКВД права на гонорары от зарубежных изданий произведений писателя и на постановку за границей его пьес (такое завещание и в самом деле было оформлено). «В распоряжении Ягоды была группа врачей, которые отправляли на тот свет неугодных Сталину большевиков… Что касается Максима Горького… то писатель был отравлен по указанию Ягоды одним из самых тайных его агентов, коим была любовница Горького», – сказано в «Истории шпионажа», изданной в Италии.

Неслучайно появилась версия о том, что Железная женщина – так назвала свою книгу, посвященную Муре, баронессе Будберг, Нина Берберова – была последней, с кем встречался 18 июня на протяжении сорока минут Горький. После разговора с писателем Мура якобы ушла из ранее наглухо запертой комнаты в сопровождении лично Ягоды. Через двадцать минут дежурный врач заглянул к Горькому, после чего сообщил собравшимся у спальни: «Алексей Максимович скончался…» Сорее всего, это откровенная чепуха. Уже 17 июня Горький то и дело терял сознание и уже не реагировал на окружающих. А на следующий день он вообще пребывал в глубоком коматозном состоянии, из которого так и не вышел. О какой вразумительной встрече с писателем тут можно говорить?

Впрочем, у этой истории есть продолжение. Говорят, что все заметили на ночном столике у изголовья писателя недопитый стакан с водой. Он бесследно пропал сразу после того, как охранники начали опечатывать помещение до приезда официальных лиц. Если бы это было отравление, медики его бы заметили. Однако патологоанатомы вовсе не поспешили увезти тело Горького в морг, как полагалось бы для тщательного определения причин смерти пролетарского классика, они начали проводить вскрытие прямо в спальне, на обеденном столе. В суете, в спешке, бросив мозг писателя в жестяное ведро… Они знали: им все простят, ведь главное уже достигнуто.

В ночь, когда умирал Горький, на даче в Горках-10 бушевала страшная гроза. Будто бы небо никак не решалось, принимать ему к себе летописца эпохи и отпетого грешника или нет. За день до ухода в мир иной Алексей Максимович скажет «солнышку Липе», акушерке-камфороманке Олимпиаде Чертковой: «А я сейчас с Богом спорил. Ух, как спорил!» Уж не об «опиуме для народа» Горький спорил с Всевышним?..

Мы этого никогда не узнаем.

Глава 40. «Порошок наследования» и проклятый хлеб Отель-Дьё

А теперь о химии. Точнее – об алхимии, которая перестала быть тощим полем ночных опытов гениальных одиночек и демократизировалась до такой степени, что за горелками и ретортами начали колдовать не монахи-аскеты и не фанатики-экспериментаторы, а неверные жены и алчные наследницы. Интересовали же их вовсе не «философский камень» Альберта Великого и не «химические свадьбы» Арнальдо де Вилланова, а яды. Причем такие убойные, как те, что попали в распоряжение Мари-Мадлен Дрё д’Обре, она же – маркиза де Бренвилье.

Эта женщина по-своему, в траурных цветах, окрасила Великий век, который вошел в историю не только как эпоха географических и научных открытий, французского политического лидерства в Европе и мировой экспансии языка Рабле и Корнеля, но и как время темнейшего оккультизма, сатанинского колдовства и агрессивного распространения ядов. И последнее относится не только к Франции, но и к большинству стран Европы.

Аксиома: для реакции на какое-то негативное явление в обществе необходимо дождаться накопления в нем критической массы недовольства. А потом – достаточно малейшей искры, чтобы грянул взрыв. Таким катализатором в Париже стала в 1670 году неожиданная смерть в замке Сен-Клу Генриетты Английской, жены брата «короля-солнце» Филиппа Орлеанского. Носительница двойной королевской крови – Стюартов и Бурбонов, – наследница королей Англии и Франции, двадцатишестилетняя женщина выпила бокал цикориевой воды со льдом и тут же схватилась за бок: «Ах! Какая боль! Что мне делать! Я, должно быть, отравлена!»

Ей принесли лекарство от колик, потом дали противоядие. Доктор Эспри, домашний врач Генриетты, прописал ей растительное масло и… порошок из гадюки! За ними последовали промывания и отпаивание отваром из александрийского листа. Но все тщетно: на следующий день принцесса скончалась в муках.

Семнадцать французских и два английских врача, английский посол и около ста зрителей присутствовали при вскрытии. И, хотя вердикт эскулапов был однозначен: «Смерть от холерной болезни, вызванной подогревом желчи», мало кого это убедило. Тем более что после кончины особы голубой крови по неизвестным причинам в «нежной Франции» начало умирать при подозрительных обстоятельствах множество людей, в том числе – и заметных. Заговорили о возникновении целого общества магов и колдуний, об изготовлении большого количества ядов, которые парижане, по своей страсти во всем видеть, прежде всего, смешную сторону, назвали «порошком наследования».

И в самом деле: Великий век помимо нескончаемых войн был пронизан придворными скандалами и великосветскими изменами, сведением счетов в супружеских парах голубой крови и громкими разорениями аристократов-игроков… Если прибавить к этому и активность проповедников-сатанистов, множащих своих адептов, отказавшихся от христианской веры, можно понять, почему яды сделались серьезной проблемой для французского государства. Это вынудило Людовика XIV провести в обстановке секретности переговоры с монархами Испании и Англии для достижения договоренности – прообраза международных конвенций и коалиций будущего – об отказе отравителям в убежище в случае их бегства в другую страну.

Но вернемся, как считали многие, к убийству Мадам – так во Франции, не только при дворе, называли герцогиню Орлеанскую, жену брата короля. В злодеянии заподозрили, учитывая болезненный интерес Филиппа Орлеанского к мужчинам, его недавнего фаворита шевалье де Лоррена, который мог затаить злобу на Генриетту Английскую после того, как она добилась от короля и от мужа его высылки за границу. Домыслы… Впрочем, отсутствие прямых доказательств против шевалье ничуть не способствовало устранению подозрений о причастности высшего света королевства к участившимся в нем отравлениям.

В 1673 году скончался при не выясненных до конца обстоятельствах граф Эжен-Морис де Суассон. Ему исполнилось тридцать восемь, и он был полон здоровья и задора, как галльский петушок. Подозрение пало на жену графа Олимпию Манчини. Племянница кардинала Мазарини, первого министра двора, эта импозантная дама некогда считалась любовницей Людовика XIV, от которого у нее даже был сын, родившийся вполне доношенным через шесть месяцев после свадьбы с графом де Суассоном. Обладательница поистине южного темперамента, Олимпия – с одной стороны – никак не хотела смириться с отставкой у любвеобильного короля, который предпочитал более молодых фавориток, а с другой – откровенно тяготилась браком с графом, женившимся на ней по приказу монарха.

Впрочем, убедительных улик против итальянки тогда не было. Если бы не одно не очень заметное и тем не менее существенное «но». Дело в том, что племянница Мазарини втихую увлекалась черной магией. Дружила с шевалье де Ванненом, алхимиком-любителем, колдовавшим на внутренностях только что убитого спаниеля, и посещала некую Ла Вуазен, даму приятную во всех отношениях, но открыто занимающуюся ведьмачеством. Кроме того, одновременно со смертью графа де Суассона пролился свет на такие преступления, каких ранее не видывали даже в Париже. На череду отравлений, как две капли воды похожих по их смертельным приметам на безвременную кончину супруга Олимпии Манчини.

…Яд не оставлял следов. Он убивал и будучи растворенным в воде или в вине, и как порошок: достаточно было насыпать эту белоснежную субстанцию в белье, в одежду или в постель, чтобы покончить с жертвой. Можно было и запечь с ним хлеб, это тоже действовало. По слухам, порошок состоял из матового стекла, «свинцового сахара», мышьяка и порошкообразной версии «аква Тофана». Смесь была настолько забористой, что довольно было лишь один раз вдохнуть, втянуть в себя порошок, чтобы мгновенно отдать концы.

Рецепт отравы был подарен маркизе де Бренвилье ее любовником Жаном Батистом Годен де Сент-Круа. Этого капитана кавалерии, алхимика-любителя, суровый отец маркизы Антуан Дрё д’Обре, высокопоставленный чиновник, не взлюбивший тайного избранника его дочери, матери семи детей, по подметному письму засадил в Бастилию. Годен де Сент-Круа времени зря в камере не терял: учился составлению ядов у соседа по нарам. Им оказался известный итальянский алхимик Экзили. Отыскивая во время своих блужданий по Европе заветный «философский камень», он открыл секрет яда, который безвкусен и не оставляет после себя ни малейших следов. Словно легендарный аббат Фариа несчастному капитану Дантесу, Экзили передал свою тайну предприимчивому капитану де Сент-Круа. (Есть версия о том, что он умер, случайно вдохнув свой же собственный порошок после того, как у него разбилась стеклянная защитная маска.) Странно, что Дюма-отец почему-то никак не использовал этот захватывающий сюжет…

Видимо, кавалерист был хорош не только в управлении скакуном, капитан Годен оказался годен и в фармацевты-вредители. Выйдя из недолгого заточения, он посвятил в свой секрет маркизу, которая загорелась идеей поскорее испытать действие яда. Она начала подкладывать его тайком в пищу своей служанки, параллельно описывая в специальном кондуите метаморфозы, происходящие с девушкой. Когда та умерла, врачи признали ее кончину естественной.

И мадам де Бренвилье, как говорится, завелась: ей понравился ядовитый эксперимент. Маркиза собственноручно напекла булочек, замешанных на яде, и занялась «благотворительностью»: отнесла отравленный хлеб в «Божий дом» (Отель-Дьё), старейшую парижскую больницу для бедных. С интересом наблюдала как «сирые и убогие» поедают ее ядовитую продукцию, не забывая деловито записывать в блокнот: «Вот старуха побледнела и ее вырвало… Вот нищий оперся о стену, теряя сознание…»

Яд из Бастилии надежно работал, и маркиза решила действовать более масштабно!

Первым делом де Бренвилье отравила своего отца, опостылевшего ей старого и весьма состоятельного чинушу. Она методично, на протяжении месяца с милой улыбкой подсыпала ему яд в пищу и через восемь месяцев болезни отец благополучно умер. Маркиза рассчитывала на серьезное наследство, но, вопреки ожиданиям, оно оказалось мизерным. К тому же на него еще претендовали и два брата маркизы, далеко не последние люди: один – офицер гражданского суда, другой – советник. Тогда она сделала так, что их лакеем стал некто Ла Шоссе, преданный слуга капитана де Сент-Круа. Де Бренвилье и на этот раз повезло: ее братья скончались в отчаянных муках один за другим с интервалом в полгода, отравленные Ла Шоссе, и ни медики, ни власти ничего предосудительного в этом не нашли.

Правда, неладное почувствовала в этом странном семейном море сестра убийцы. Но, зная неуёмный нрав маркизы, она предпочла не заниматься с ней разборками, ретироваться и, уйдя в монастырь, исчезнуть навсегда из поля зрения Мари-Мадлен. Испугался этого каскада смертей и сам маркиз де Бренвилье. Неисправимый мот, азартный игрок и неутомимый волочила, он ощутил приближающуюся опасность и после неудачной попытки отравления мышьяком стараниями чересчур активной жены (маркиз успел принять противоядие) спрятался за семью замками в своем загородном поместье. Потом, в ходе следствия, мадам де Бренвилье скажет про это покушение пришедшему к ней исповеднику:

– Нельзя было давать слишком много яда в один раз, отравление должно было протекать медленно, чтобы никто не подумал о яде…

А на улице Сен-Поль в Париже, где осталась жить «соломенной вдовой» маркиза, творились лихие дела!.. Де Бренвилье приобрела у почтенного швейцарского алхимика Христофора Глазера, аптекаря самого короля и графа Орлеанского, специальные склянки для яда, расфасовала его по флаконам и открыла свой гибельный бизнес.

Ее отравительским «коньком» стал, как напишут потом следователи, «бульон, несущий смерть». На подхвате был верный Ла Шоссе, перешедший из услужения шевалье де Сент-Круа в подручные маркизы. А сам кавалер-алхимик начал тяготиться ласками своей требовательной и далеко не соблазнительной любовницы. Раздосадованная де Бренвилье, когда узнала, что у офицера есть зазноба на стороне, задумала расправиться с ним. Сдерживало только то, что у шевалье хранились две расписки от маркизы на весьма крупные суммы. Де Бренвилье не терпелось заполучить их обратно, только после этого можно было травить шантажиста. Но – не судьба…

Де Сент-Круа при не выясненных до конца обстоятельствах умер сам. И посмертно приготовил отравительнице неприятный сюрприз. Когда дом шевалье, что в переулке у площади Мобер, осматривали приставы, они обнаружили среди имущества подозрительно скончавшегося нестарого человека вместительную шкатулку. Раскрыли и нашли там вместе с двумя расписками от маркизы – соответственно на 25 и 30 тысяч ливров, кругленькие суммы! – и тридцатью четырьмя страстными, любовными письмами от нее же еще и целый набор тщательно расфасованных ядов. А рядом – письмо, можно сказать, с того света. Де Сент-Круа, клянясь Богом, заверял, что содержимое шкатулки принадлежит маркизе и никому, кроме нее. Королевскому уполномоченному только и оставалось опечатать вещественное доказательство и отнести его в полицейский участок. Там офицеры решили испытать содержимое склянок на бродячих животных, и все несчастные собаки тут же околели.

Когда полицейские явились допросить маркизу, обнаружилось, что той, извещенной кем-то весьма информированным о начале следствия, и след простыл. Зато задержали Ла Шоссе. Верный слуга отравительницы поначалу артачился, но потом, допрошенный с «испанским сапогом»[47]47
  Изобретенное испанской инквизицией орудие пытки посредством сжатия коленного и голеностопного суставов, мышц и голени.


[Закрыть], – такая хитрая «обувь» с успехом заменяла в былые времена детектор лжи – сознался во всем и выдал свою хозяйку. Ла Шоссе колесовали в марте 1673 года. Заочно приговорили к смертной казни и маркизу, сбежавшую в Лондон, а затем и в Нидерланды. После трех лет панических блужданий по Европе де Бренвилье выманили хитростью из Льежа во Францию и вернули в кандалах в столицу.

Когда она предстала перед верховным судом парижского парламента, Людовик XIV приказал, чтобы «правосудие было осуществлено независимо от звания». Маркиза заявила трибуналу: «… Половина тех, кого я знаю – людей знатных – занята тем же, что и я… я потяну их за собой, если решу заговорить». Маркиза пыталась и на этот раз уйти от суда Фемиды: тщетно пробовала подкупить тюремную охрану, коррумпировать следователей, глотала булавки и пыталась забить стекло себе в задний проход, чтобы умереть до приговора. Но ничего у де Бренвилье не получалось.

В ту пору серийные киллеры и убийцы-маньяки еще не издавали бульварные бестселлеры. А то бы маркиза-отравительница стала весьма востребованным автором, медиатической звездой. Поняв, что ей уже не выкрутиться, де Бренвилье села за бумагу и поведала ей свои ядовитые «подвиги». Созналась во всем. И в том, что была изнасилована отцовским слугой в семь лет, и в том, что жила в кровосмесительной связи со своими братьями, и в том, что много лет занималась любовью с женатым мужчиной, от которого пробовала делать себе аборт и чуть не умерла…

Она не оправдывалась, просто примитивно, как умела, объясняла свою жизнь. И, прочитав эту исповедь «оскорбленной и униженной», – прямо героиня Достоевского! – вполне можно понять причины ее ядовитого озлобления против всех и вся. Как выяснило следствие, однажды подвыпившая маркиза, зажав в руке склянку с ядом, призналась дочери аптекаря: «У меня есть чем отомстить всем врагам. Здесь лежит не одно наследство!»

Казнь маркизы-отравительницы назначили на 16 июля 1676 года. Не желавшая сотрудничать со следствием и четыре месяца молчавшая на всех допросах даже под пытками, де Бренвилье в последний день во всем созналась. Поведала священнику, что не помнит точную формулу яда, от которого спасает только одно противоядие: молоко… Из тюрьмы Консьержери «прекрасную маркизу» привезли в Нотр-Дам, где она покаялась, а затем – и на Гревскую площадь. Под орудийный залп, словно салютовавший новой соискательнице геростратовой славы, палач отрубил изящную головку Мари-Мадлен де Бренвилье. А тело ее бросили в разожженный рядом костер.

После дела маркизы де Бренвилье французский парламент вынужден был запоздало принять меры против свободной продажи мышьяка. Постановление гласило, что продажа мышьяка может быть разрешена «врачам, фармацевтам, золотых дел мастерам, красильщикам и другим, нуждающимся в нем лицам, после выяснения их имен, положения и места жительства». Имя и фамилия покупателя должны быть обязательно занесены в специальную книгу.

Но яды все равно втихомолку продавались…

Глава 41. Смертельная миссия: не в Париже, так во Франкфурте…

Он выглядел совершенно не по-парижски: куцый черный беретик, старый выцветший плащ, штопаные брюки с тщательно выглаженной стрелочкой… Но все равно, несмотря на многолетнюю материальную скромность, – скажем так – чувствовалась великолепная школа старых, белоэмигрантских, манер: в фасоне держать гордо голову, в доброй уверенности взгляда и, конечно же, в изысканности речи… Ну, об этом потом.

– ВДП, – представился он с порога. – Владимир Дмитриевич Поремский.

Сознаюсь, я давно искал этой встречи. Но когда в конце восьмидесятых друзья из русских французов «белой волны» организовали мне, корреспонденту «Литературной газеты» в Париже, знакомство со специально приехавшим для этого из Германии Поремским с его московской твердой репутацией «злобного антисоветчика», я немного испугался: как и о чем говорить с этим незаурядным человеком? Ведь ВДП (так звали его в русской эмиграции) был фигурой поистине легендарной, отметившей собой, без преувеличения, всю вторую половину XX века – от войны с гитлеризмом до горбачевской перестройки. «Как ты выжил? Как ты спасся?» – поется в одной из песен, написанной на живом нерве, Владимиром Высоцким. И в самом деле, как дожил ВДП до уважаемого – не хочу писать: «преклонного» – возраста, для меня сущая загадка.

– Как только чекисты не пробовали меня убрать! В том числе, поелику возможно, – и ядами, – рассказывал Поремский после того, как мы – по русской традиции – «разговелись» водочкой с селедкой и солеными огурцами под черный хлеб.

Заметки на полях

Тут необходимо пояснение для широкой публики. ВДП был одним из основателей, стратегов и руководителей НТС. Народно-трудового союза российских солидаристов, – пожалуй, самой авторитетной и деятельной из организаций русской эмиграции, с тридцатых годов, со съезда в Белграде, активно боровшейся с коммунистическим режимом. Новое поколение белой эмиграции стремилось по-новому бороться с большевизмом: не оружием, а идеями. В программу солидаристов входили надклассовая и надпартийная центральная власть, реальное равенство всех перед законом, свобода экономических отношений и частная собственность, в том числе – и на землю, плюс здоровый национализм во внешней политике… Русские беженцы должны были выйти из эмигрантских нор и готовить национальную революцию. Свержение коммунистического террора! Переходить границу СССР, издавать пропагандистскую литературу, будить апатию населения!.. И восемнадцать лет Поремский оставался председателем этой разветвленной, боевитой и многострадальной организации.

Говорить о том, как яро его ненавидели в Кремле, это ничего не сказать. Лубянка за ним неустанно охотилась. Агенты КГБ, подстроив катастрофу на мотоцикле, убили его сына Алексея, не раз угрожали жене ВДП Татьяне… А как ему самому неоднократно удавалось избежать смерти, всего и не расскажешь!

– У лубянских бойцов «невидимого фронта» яды всегда были в почете, – продолжил ВДП после того, как мы перешли к чаю с сушками. – Только работали большевистские опричники халтурно, на редкость любительски. Сколько раз они подсылали ко мне во Франкфурт гэбистских убийц. Не поверите: многие из них, – большинство! – едва попадали на Запад, приходили к нам и сами во всем сознавались. Дескать: «Моей миссией было уничтожить вас, но я вынужден был действовать не по своей воле… Меня в КГБ к этому принудили…» Вот, почитайте, поелику возможно, об одном из таких казусов.

Ох, уж это его: «поелику возможно»!.. Я ранее в московской жизни такого оборота речи, пришедшего из «прежнего времени», и не слышал.

Поремский – позднее мы подружились и встречались еще много раз – протянул мне изданную в «Посеве», прописанном в ФРГ издательстве НТС, небольшую книжицу: «Во имя совести». Автор: Николай Хохлов. Еще одна непридуманная детективная история из жизни русской эмиграции, замешанной на борьбе КГБ и западных спецслужб. На ядах замешанная история.

В начале пятидесятых молодого, но уже обстрелянного в диверсионных акциях Второй мировой капитана с Лубянки отправляют в Европу с заданием уничтожить Георгия Околовича. Авторитетнейшего председателя НТС, человека легендарной судьбы (воевавший в юности в Белой армии, он в тридцатые годы неоднократно тайно переходил границу СССР, чтобы вести в нем антибольшевистскую пропаганду)… Кстати, перед тем, как дать задание убить Околовича, Хохлова намеревались отправить с подобной миссией в Париж. Однако операция по отравлению Александра Керенского, главы российского Временного правительства, жившего в ту пору во Франции, была по каким-то причинам в последний момент отменена.

Николаю Хохлову дали в подмогу двух немецких киллеров – завербованных Штази, тайной полицией ГДР, бывших гитлеровских солдат, и сказали: «Вот – твои партнеры». Выдали оружие, необычное – два револьвера, замаскированных под портсигары. Каждый из них мог сделать до четырех выстрелов с близкого расстояния специальными отравленными пулями, металлическими и полыми.

И что потом?

Сомнения начали мучать Хохлова еще в Москве. Он рассказал, куда и зачем его посылают, жене Яне:

– Они хотят, чтобы я уничтожил скромного, честного человека, живущего не для себя, а ради идеи. Я не смогу.

Супруга поддержала его решение:

– Если этого человека убьют, ты станешь убийцей. А я не могу быть женой убийцы!..

В общем, у Хохлова, которому некуда было деваться – если бы он отказался от миссии, с ним бы живенько расправились в КГБ, – созрел план, который он посчитал спасительным. Приехав во Франкфурт по поддельному паспорту, шпион с ядовитыми револьверами в карманах отправился прямиком на квартиру Георгия Околовича. По адресу, полученному на Лубянке.

А дальше – по книге, врученной мне ВДП:

«Над звонковой кнопкой нет никакой надписи. Я слышу, как дребезжит звонок в глубине квартиры. В полуоткрывшейся двери стоит Околович. Смотрит на меня спокойно и вопросительно. Он старше, чем на фотографии, меньше ростом, волосы реже и светлее, другие глаза. Но это должен быть он. Тот же длинный овал лица, острый подбородок, очки, приспущенные на горбинку носа. Околович молчит, придерживая дверь, и изучает меня с настороженным любопытством. Я стараюсь, чтобы мой голос зазвучал как можно естественнее:

– Георгий Сергеевич?

Он все же слышит, наверное, что я волнуюсь.

– Да… я… – отвечает Околович, но войти не приглашает.

Итак, мы встретились. Самое трудное, видимо, позади. Все становится сразу обычным и простым. Я облегченно улыбаюсь и спрашиваю уже совсем спокойно:

– Можно к вам на минутку?

– Д-да… конечно… – говорит он нерешительно, приоткрывает дверь и пропускает меня в квартиру.

Я бегло осматриваю переднюю. К ней примыкает небольшая кухня. Через другую дверь видна часть жилой комнаты. Все тихо, никого нет, ничего подозрительного не заметно. Не закрывая входную дверь, Околович продолжает:

– Собственно говоря, я вас не знаю и…

Я прерываю его почти веселым голосом:

– Зато я вас знаю очень хорошо. Если вы разрешите мне присесть, я все объясню. Вы один дома?

Последние мои слова звучат больше утвердительно. Околович смотрит на меня пристально с секунду, переводит взгляд на пролет лестницы, где по-прежнему никого нет, пожимает слегка плечами и закрывает входную дверь.

– Да, один… – говорит он, наконец, и показывает мне на жилую комнату: – Проходите.

Маленькая комната кажется мне набитой старой мебелью. Широкое окно задернуто шторами. Я сажусь на диван. Околович опускается в кресло напротив. Он, вероятно, уже понял, что происходит что-то совсем необычное, глаза его очень серьезны. Он подался мне навстречу, как делают люди, желающие подбодрить собеседника, и выжидающе молчит. Я стараюсь найти подходящие слова.

– Георгий Сергеевич… Я приехал к вам из Москвы… ЦК КПСС постановил вас убить. Выполнение убийства поручено моей группе…

Околович все еще молчит. На лице его ничего не дрогнуло, и сам он остался неподвижным. Только подбородок чуть опустился книзу, – знак понимания того, что он внимательно слушает. Я продолжаю, стараясь высказать самое главное прежде, чем он примет какое-либо решение:

– Я не могу допустить этого убийства… По разным причинам. А положение сложное. Здесь, в Германии находится целая группа. С надежными документами, крупными суммами денег, специальным оружием. Агенты опытные и хорошо подготовлены к этому заданию. Правда, вся операция находится пока под моим контролем. Но я один не сумел найти выхода. Решил прийти к вам предупредить и посоветоваться, что же делать дальше. И вам, и мне… Могу еще добавить, что я капитан советской разведки. У меня в Москве остались жена и сынишка. При первой нашей с вами ошибке они могут погибнуть…»[48]48
  Николай Хохлов. Право на совесть. Посев. Франкфурт-на-Майне. 1957. С. 111.


[Закрыть]

В общем, понятно: травить эмигранта лубянскими ядовитыми пулями Хохлов не стал.

Более того – вместе с Околовичем, который представил советского разведчика американскому ЦРУ и британской МИ-6, придумали ход, который позволил бы спасти семью шпиона, остававшуюся в Москве. Естественно, никаких «революционеров-антисоветчиков», способных вывезти Яну с сыном из Советского Союза, – на них надеялся наивный Хохлов – в Первопрестольной не нашлось. Зато ему обещали, что семья перебежчика получит убежище в посольстве США. Сценарий такой: Хохлов выступает в американской дипмисии в Бонне с заявлением о своем «выборе свободы», а в то же самое время западные агенты, работающие в Москве под маской журналистов, вывозят семью перебежчика к американцам в посольство.

Никакие американские «корреспонденты в штатском» домой к Хохловым со спасительной миссией не приехали, предателя из КГБ западники просто подставили: Яну с сыном через полдня после выступления Николая арестовали и судили не по гражданским, а по военным законам… Правда, англичане из МИ-6 экс-шпиона успокоили. Весьма своеобразно, на западный фасон. Сказали про вывезенных в Лефортовский централ Хохловых: «Их жертва не должна быть напрасной». Американцы же оказались менее выспренними, чем британцы: посоветовали Хохлову элементарно развестись с женой. Однако испытания Николая на этом не закончились.

В 1957 году он приехал из Америки, где поселился после бегства, на конференцию во Франкфурт, бывший в годы холодной войны европейским центром антисоветских активистов. В последний день собрания выступил с речью, затем в кофе-брейк вышел на террасу освежиться. Кто-то из-за спины дежурно протянул ему чашку черного кофе. Хохлов об этом не просил, но автоматически взял. Отхлебнул: обычный кофе, ничего особенного… Но что-то не понравилось, выпил лишь полчашечки. А после конференции Николай почувствовал тяжесть в животе, боль в сердце. Его охватил озноб, и он потерял сознание.

К счастью, Георгий Околович – знаток прибамбасов КГБ – был рядом. Его друзья-энтээсовцы срочно отвезли Хохлова в госпиталь. Там медики поставили диагноз острого пищевого отравления. Короче, банальный гастрит. Как бы не так?!..

«Внезапно я почувствовал ужасную усталость, – вспоминал Хохлов в своей книге. – Все начало кружиться перед глазами в зале, электрические лампочки запрыгали, раздвоенные лучи света заплясали передо мной. Казалось, мир вокруг меня куда-то исчез, а мое тело трясли конвульсии борьбы с какой-то странной силой. Никто не подозревал, что химическое вещество с отсроченным действием орудовало в моем теле, как бомба с часовым механизмом. Вечером в пятницу она сработала в моем организме.

Я смотрел в зеркало как загипнотизированный. Я увидел, а потом и почувствовал, что мои растрескавшиеся веки покрыты липкими выделениями, что черные пятна сочатся кровью, а кожа на лице сухая, натянутая и как будто горит. Все это и многое другое, что невозможно описать, превратило мое лицо в маску, напоминающую монстров Бориса Карлоффа[49]49
  Снимавшийся под русским псевдонимом английский актер Уильям Генри Пратт, игравший в фильмах ужасов.


[Закрыть]. Когда я пощупал прядь волос, которая торчала, как у клоуна, то невольно погладил ее рукой. Прядь осталась в моей ладони. Я потянулся к другой пряди, и снова без малейшего сопротивления и боли она осталась у меня в руке.

Примерно через неделю после начала болезни доктора обнаружили, что в моей кровеносной системе идет стремительный процесс разрушения. Кровь постепенно превращается в бесполезную плазму. Мне стало трудно есть, пить и даже говорить. Я погрузился в апатию. В тот воскресный вечер, рассказывали мне потом друзья, я приобрел вид умирающего человека»[50]50
  Николай Хохлов. Право на совесть. Посев. Франкфурт-на-Майне. 1957. С. 159–160.


[Закрыть].

Немецкие врачи не понимали, что происходит. Еще меньше они стали соображать, когда больной сквозь стоны от боли заявил им: «В мире есть силы, которым было бы выгодно отравить меня…»

Заметки на полях

В повести «Вилла „Белый конь“» Агаты Кристи, заслуженно названной «королевой детективов» и много понимавшей в ядах (во время Великой войны она работала санитаркой в госпитале), детально рассказано об отравлении таллием. Определить его трудно, ибо по основным его симптомам – онемение, провалы в памяти, общая слабость, ломота в костях, невразумительная речь – можно подумать, будто это неврит, энцефалит, эпилепсия, апоплексический удар… И первичные диагнозы при отравлении таллием часто ставятся неверные: грипп, желудочно-кишечная инфекция… У больного волосы выпадают, а ему врач толкует о проблемах с желудком.

Сульфат таллия не имеет ни вкуса, ни цвета, легко растворяется в воде. И при этом чайная ложка вещества может быть смертельной. Разве не почти идеальный высокотоксичный яд? По размеру атомов таллий очень похож на ионы калия – элемента, незаменимого для организма человека. Поэтому таллий не встречает на своем пути сопротивления, заменяет нужные человеку ионы калия на свои, а затем полностью выводит из строя нервную систему.

Таллий был был открыт спектральным методом в 1861 году английским учёным Уильямом Круксом в шламах свинцовых камер сернокислотного завода города Гарц. Чистый же металлический таллий был получен – независимо, совершенно параллельно – Круксом и французским химиком Клодом-Огюстом Лами в 1862 году. Название элемент получил по характерным зелёным линиям своего спектра и зелёной окраске пламени. От древнегреческого «таллос» (θαλλός) – молодая, зелёная ветвь.

На рубеже XIX и XX веков соли таллия традиционно использовали, чтобы травить грызунов и насекомых, особенно – тараканов. А значит, таллий регулярно попадал по неосторожности и в еду людей. Еще в конце XIX столетия на основе сульфата таллия делали кремы для депиляции. Яд использовался и как средство от стригущего лишая: он способствовал выпадению волос, облегчая лечение. Таллий одно время даже прописывали детям от глистов, но потом признали это опасным. Известен случай, когда в 1987 году в Гайане 44 человека умерли от молока коров, которые поели ядовитой кормовой патоки: растения травили солями таллия, хотели так убить тростниковых крыс. В 2006 году англоязычный журнал New Scientist заявил, что таллием отравили ученых-диссидентов в Ираке… Когда-то считалось, что от отравления солями таллия нельзя спастись, но потом немецкие фармакологи обнаружил противоядие – пигмент «берлинская лазурь», получаемый из ферроцианида калия. Эта железизстая соль связывает радиоактивные нуклиды и препятствует их всасыванию.

Вмешались спецслужбы США, и Хохлова перевели в американский военный госпиталь. Шесть докторов трудились там двадцать четыре часа в сутки: переливали кровь, делали массированные инъекции стероидов, кортизона и витаминов. Один из эскулапов, причастных ранее к американской атомной программе, определил, что отравление было произведено с помощью таллия. Правда, делая этот радиоактивный вердикт, эскулап с макабрическим оптимизмом добавил: «Про таллий не было известно, чтобы он разрушал кровеносную систему. Здесь есть еще что-то… Мы узнаем, что именно, при вскрытии».