Текст книги "Честное слово"

Дорогое наследство
(Памяти друга-наставника)

I

Что вы сказали?! Скончался?! Не может быть! Повторите… Уверяю, вы ошиблись. Сегодня утром видел я его здоровым, говорил с ним… Вы перепутали…. Это ошибка! Быть этого не может! – и высокий, худощавый, серьёзный господин, занимавшийся у письменного стола исправлением ученических тетрадей, встал и замер, как громом поражённый. Он всем сердцем желал не верить тяжёлой вести и старался убедить товарища в ошибке, а сам в глубине души чувствовал такую тревогу, такой страх, с которыми не мог совладать. Он невольно снова опустился на стул и желал одного, чтобы ему сказали что-либо неуверенное, слух, догадку…

– Я сам видел… Сейчас оттуда… Он уже на столе… – прерывающимся голосом проговорил вошедший пожилой господин в синем вицмундире и, отойдя к окну, умолк и стал вытирать фуляровым платком глаза.

– Нет! Это ужасно! Ну, вот сегодня, сегодня ещё утром он смеялся со мной, сказал, что приготовляет мне сюрприз… И с чего так вдруг? Какая же причина? Что такое произошло? Так нежданно-негаданно? Несчастная семья! Бедные дети! Что с ними будет? Человек-то какой редкий! Только, знаете, он это предчувствовал… Как-то на днях говорю ему, что он непосильно трудится, что ему надо отдохнуть, в деревню, на воздух… «Отдохну, – отвечал он мне, – уж между четырьмя досками». Вот она, жизнь-то наша! – волновался худощавый господин, стараясь втянуть в разговор стоявшего у окна, но тот, подавленный гнетущими думами, не мог отвечать.

– Собирайтесь… Сейчас панихида… – наконец очнулся он.

– Несчастные дети! Бедная вдова! Ведь у них ничего, решительно ничего не осталось… Если он и выслужил пенсию, то весьма незначительную… Как мне жаль этого человека! Светлая был он личность! – говорил высокий господин, спускаясь со своим молчаливым товарищем по лестнице.

II

В небольшом провинциальном городке N внезапно, от разрыва сердца, скончался инспектор местной мужской гимназии.

Весть эта с быстротою молнии разнеслась по городу.

В мужской гимназии шёл последний урок. Вот уже прозвонил звонок… сейчас по домам. Мальчики построились парами и шумно, с неизменными шалостями, покрикиваниями на них наставников, двинулись по большому коридору к широкой лестнице, поднимавшейся как раз посредине здания.

Вдруг они увидели, что по лестнице бежит, запыхавшись, один из наставников.

– Господа! В зал ступайте! – крикнул он.

Молодёжь шумно и весело направилась в залу, недоумевая, что за тем будет, зачем их собирают.

– Тише… тише… – взволнованный наставник окинул печально взглядом собравшихся и громко, отчётливо произнёс: – Константин Петрович приказал долго жить!

Вся гимназия пришла в неописанное волнение, шум, беготня, говор и рыдания смешались в один невообразимый гул, в одно общее горе.

Очевидно, кого-то близкого, любимого и дорогого потеряли дети в скончавшемся Константине Петровиче.

Старший класс собрался около наставника. Юноши стояли серьёзные, понуря головы и тихо говорили:

– Мы будем все панихиды петь, также заупокойную обедню… Ещё мы хотим венок заказать… А ещё чем… вот мы не придумали, чем почтить память незабвенного Константина Петровича. Мы после решим…

III

Строго и прекрасно было лицо покойного. Такое величественное спокойствие, такое кроткое выражение, такая ласковая, добрая улыбка могли запечатлеть последний вздох человека только с незапятнанной совестью.

Кому теперь нужен этот неподвижный прах, оставивший после себя страшное, неизбывное горе! Больше никто не увидит его забот, не услышит его привета, не почувствует его ласки. Всё унёс он с собою – недосказанные желания, неисполненные намерения, обманувшие надежды!

Вот его семья. Пятеро маленьких детей, из которых старшей дочери не более 12 лет. Вот мать этих детей… Она не плачет больше, устремила куда-то вдаль неподвижный взор и только стонет по временам, хватаясь за наболевшую грудь. Страшнее и мучительнее этой потери она ничего не переживёт в жизни.

– Папочка мой бесценный! Посмотри ещё хоть раз… Скажи что-нибудь твоей Вере… – шепчет старшая девочка, охватывая ручками неподвижную голову отца, лаская и гладя того, кто не может уже ответить на её любовный зов.

– Мама, не будем его закапывать в землю… Пусть он у нас всегда… Пожалуйста, мамочка, милая… – просит девочка и вдруг, осознав действительность, бросается на шею матери и разражается недетскими рыданиями.

IV

К последней панихиде по усопшему собрался почти весь интеллигентный кружок города N, много также и какого-то неизвестного простого народа.

Пришли гимназисты. Началась панихида. Молодые голоса звучали глухо: то вдруг обрывались тенора, то басы глотали целые фразы; у регента их, красивого черноглазого юноши, не подымались руки, и он не в состоянии был задавать тон. Пение выходило едва слышно, звуки прорывались сквозь слёзы.

Регенту-гимназисту хотелось бы остаться одному около дорогого покойника, припасть на холодную грудь головой и в последнем прощании передать горячую благодарность покойному за всё, что тот сделал для него, и обещание помнить его заветы.

Давно ли это было! Маленького чёрненького мальчика за невзнос платы за ученье хотели исключить из гимназии. И учился-то он тогда плохо: не было книг, не было спокойного, сухого угла, не было крепкой одежды… Что сталось бы с ним без образования, в крайней нищете?

Константин Петрович пожалел, вошёл в его положение, разузнал все подробности его домашней жизни, сделал подписку и целых шесть лет помогал… Теперь он кончает курс… А его сердечного, доброго друга-начальника не стало! Кто же скажет юноше умное, задушевное напутствие при поступлении в университет? К кому пойдёт он просто и откровенно потолковать о всех сложных вопросах, которые теснят его молодую голову?

Слёзы против воли застилают глаза и того юноши, что стоит особняком, вдали от товарищей. Он вспоминает, как недавно лежал в гимназическом лазарете с воспалением лёгких, и никто не думал, что он останется жив. Сколько раз в день больной сквозь тяжёлую дремоту слышал ласковый голос инспектора, заботливо осведомлявшегося о нём! Часто и ночью чувствовал он на своей голове его руку, нежно проводившую по его волосам. Поправляясь, взрослый юноша, как ребёнок, нетерпеливо посматривал на дверь, в которую вот-вот должен войти тот, чьё присутствие в их нелегкую ученическую жизнь всегда вносило свет и радость. Ещё издали узнавалась тихая, уверенная походка Константина Петровича; он входил с весёлой шуткой, с добрым словом и приносил больному из своей квартиры то книгу, то просто лакомства.

Многие из гимназистов, многие учителя и даже прислуга гимназии могли бы рассказать об отзывчивости, доброте, человечности покойного. Надписи на венках, которые лежат кругом гроба, слишком слабо передают то, что на всю жизнь запечатлелось в их сердцах.

«Другу детей», «Бесценному учителю», «Неутомимому труженику», «Справедливому начальнику», «Доброму товарищу», «Редкому человеку», – всё это мёртвые слова, слабое выражение того, что знают о покойном собравшиеся на панихиде и горько оплакивающие его безвременную кончину.

V

Гроб опустили в землю. Настала глубокая тишина. Из толпы гимназистов отделился высокий худощавый юноша. Взглянув печально в свежую могилу, он провёл рукой по застилавшимся слезами глазам, ободрился и начал взволнованно дрожащим голосом: – От лица тех, кому дорога память о Константине Петровиче, нашем друге и несравненном начальнике, сегодня в последний раз приветствуемом нами, руководителе на пути нашего развития, помощнике в наших нуждах, пахаре, положившем много труда для того, чтобы хорошо возделать почву, которая дала бы обильную жатву на поприще жизни, труда и науки, – от лица учеников и воспитанников Константина Петровича я хочу сказать прощальное слово ему:

 
Ты честно шёл к одной великой цели,
Кипел, горел и быстро ты угас,
Ты нас любил, ты дружеству был верен,
Теперь почтим тебя в прощальный час.
 

Да, незабвенный наставник, почтим тебя, говорю я, но почтим не одним мёртвым словом, не одним обычным крестным знамением и поклоном, не одними слезами, вызванными горькою утратою… Нет, почтим его искренним желанием и твёрдым намерением на деле доказать, что труд его не пропал даром. Пусть мысль, что, усердно работая, содействуя своему образованию, мы довершаем начатое им дело, пусть мысль эта заставит нас смело взяться за труд и применить к делу все те силы, которые живут в нас, благодаря содействию подобных ему руководителей. «Целью моей деятельности в гимназии было дать вам возможность самостоятельно работать на поприще дальнейшего вашего развития, указать вам на путь и средства достижения высшей цели духовного и нравственного самоусовершенствования», – вот что часто говаривал нам незабвенный Константин Петрович. Пусть же святая цель его будет достигнута; будем работать, не забудем, что с нами ещё остались его сотрудники, которые усиленно работали и работают ради нас; пусть оживляет и ободряет нас мысль, что:

 
Желал бы он знать, умирая,
Что стоим мы на верном пути,
Что наш пахарь, поля засевая,
Видел ведреный впереди.
 

Аминь.

Неподдельные слёзы грусти текли по лицам всех собравшихся на погребение; слышались глухие, сдержанные рыдания. Покойный никому не оставил после себя материальных благ, а родная семья его не знала, что будет с нею завтра, где и как добудут они средства к существованию… Только доброе, незапятнанное имя отца служит им в будущем путеводною звездою.

Застучали горсти земли, скрывающие крышку, и над прахом любимого, нужного и так безвременно ушедшего с земли человека вырос зелёный холм с крестом.

VI

– Барыня, полноте вам горевать! Что уж, право, так убиваться-то… Выдьте-ка на кухню, там вас человек спрашивает.

– Что? Человек? Ты говоришь, няня, человек? Сейчас иду, – и вдова очнулась от своих горьких дум.

– На кого вы похожи-то стали? Хоть бы детей пожалели, ради них себя поберегли! – ворчала старуха нянька с фамильярностью слуги, давно живущей в доме, провожая барыню на кухню. – Татарин вас вызывает-то… Говорит, дело, – сообщала нянька.

– Что вам нужно? – спросила барыня молодого татарина.

– Видишь, душа-барына… Хоть я другой веры человек, но ты не погнушайся моей просьбы… Дозволь Константину Петровичу круг могылки решётку поставить. Так это я от себя хочу… Потому я плотник… Давно тут коло гимназии работаю… Твой хозяин покойный… Надо сказать правду, трудно найти такого другого… Заболел я недавно… Шибко скрутило… Думал, конец пришёл… Константин Петрович наведался, святой человек… Сам и горчишник поставил, добрая душа… Хочу ему на память… Благодарность оказать.

– Спасибо… Спасибо, что мужа моего добрым словом поминаете, – прошептала вдова, голос её оборвался и, закрыв лицо руками, она скорыми шагами ушла из кухни.

– Где ж такого святого человека забыть! Хорошую ему решётку поставлю… Счастливо оставаться… – татарин, нахлобучив свою барашковую шапку, поспешно скрылся за дверью.

В том провинциальном городе, где жил покойный Константин Петрович Зимин, почти никто не был знаком с его женой. Конфузливая, тихая женщина вся ушла в семейные хлопоты: заботилась о детях, о муже, о хозяйстве и никогда не бывала в обществе.

После смерти мужа, оставшись с пятью детьми на руках, госпожа Зимина сразу почувствовала в себе силы и энергию; ей пришлось бывать всюду, хлопотать о разных бумагах, о пенсии для себя и детей, – и довольно ей было сказать, что она вдова Зимина, как шире отворялись двери, почтительнее говорили чиновники в присутственных местах, охотнее исполнялись просьбы: добрая память и глубокое уважение, которыми пользовался покойный Константин Петрович Зимин, долго невидимо охраняли от всех невзгод его семью в провинциальном городе N.

Перед отъездом Зиминых в столицу, куда вдова везла определять в казённые заведения детей своих, она неожиданно получила письмо и там 1000 рублей. «Это дети, – писали ей, – которых так много и искренне любил ваш покойный муж, которым часто и охотно помогал не от избытка, а из последнего, посылают его детям-сиротам на дорогу. Вы не можете отказать в этом чистосердечном порыве, вызванном памятью незабвенного наставника и учителя. Если не захотите принять эти деньги, то отдайте их по своему усмотрению на какое-нибудь доброе дело».

VII

Несколько лет прошло с тех пор… Одни люди сошли с житейской сцены, другие выступили вновь.

Умерла вдова Зимина; выросли её дети.

По лесистой просёлочной дороге ехала деревенская тарантайка: правил молодой краснощёкий парень, рядом с ним сидела девушка, худенькая, бледная, с усталым лицом. Много вёрст уже проехала она; сюда, в эту глушь, её влекло человеколюбивое чувство послужить людям, которые, по её мнению, более других нуждались в её помощи, познаниях. Уверенная в своих молодых силах, одушевлённая горячим порывом на всё доброе, она без страха двинулась в далёкую глушь докторшей в земскую больницу. Но у цели почти вдруг загрустила, задумалась горько, и сердце сжала тоска. Нет, не труд, не борьба, не лишения её пугали. Одиночество, вот что ужасно! Одна среди людей, без участия, без ласкового слова, без родного отклика на задушевные думы… Одна, совсем одна в этой глуши…

– Барышня, та где же остановишься-то? В больнице али на вольной фатере? У старосты нашего способнее будет… Мужик богатеющий, – прервал её размышления возница.

– Я остановлюсь в больнице, голубчик… Туда меня и довези, – отвечала девушка.

– А вот и село Ястребово… Вот тебе и больница! Значит, приехали… Теперь слезай, и добро я твоё вынесу!

– Спасибо, что хорошо довёз, голубчик, – ответила девушка, расплачиваясь за доставку.

И потянулась тихая жизнь самоотверженной труженицы в безвестной глуши. Дни, полные тревог, волнений и огромного труда, сменялись такими же днями… Немногие радости успеха, доброго отношения крестьян чередовались с часами недоразумений с начальством, иногда непонимания её и горьких дум.

Одиночество угнетало молодую жизнь: жить хорошо, когда около есть близкая, отзывчивая душа.

Как-то раз под вечер, усталая после огромного приёма в больнице, молодая докторша сидела в своей скромной комнатке, задумавшись, под однообразную песню самовара решала сложные жизненные вопросы и пришла к тому заключению, что жизнь безотрадна… Особенно, когда человек так одинок, как она…

– Барышня, к вам тут одна помещица наша приехала, хорошая госпожа, – сказал, выглянув из-за двери, больничный сторож.

Девушка поднялась навстречу высокой, седой, суровой на вид старухе.

– Скажите мне, вы не Константина ли Петровича дочь? – спросила вошедшая.

– Да, моего покойного отца так звали, – ответила недоумевая девушка. – Что вам угодно?

– Я так и думала… Потому что Константиновна и Зимина… Ну, уж прости, родная, я попросту, по-деревенски расцелую тебя, и баста… Потому, что ты дочь его… Покойник сыновей моих учил… Вот был человек-то, твой батюшка, царство ему небесное! В прошлом году городишко N проезжала, на могилку его зашла, поклонилась… Рады мы, что ты сюда приехала… Фамилия моя Савенкова… Глафира Сергеевна…

Старуха говорила громко, отрывисто и несколько раз крепко поцеловала девушку, на которую вдруг пахнуло чем-то родным, близким, отрадным.

– Ну, едем, Вера Константиновна, к нам… Не чинись, милая… Всё равно, что к родным приехала… И с сыновьями познакомишься… Увидишь, славные парни. Едем, собирайся, недальние соседи…

Пара сытых доморощенных лошадок помчала старуху и молодую девушку по снежному тёмному полю. Вечер был морозный. Вдаль узкой лентой вилась дорога, по которой привычно неслись лошади.

– Как жила? Как устроилась? Где семья? – расспрашивала дорогой участливо помещица молодую докторшу.

И Вера Константиновна рассказала чистосердечно всю свою жизнь: и жажду знаний, и охоту служить людям, и любовь к труду, и страх, и уныние перед одиночеством.

– Не будешь теперь, милая, одинока… Твои покойные родители открывали для всех нуждающихся и свой бедный карман и душу. Люди так должны все поступать. У меня парни славные… И не прозябаем мы тут, несмотря на глушь… Твой отец, ох, не забыть нам его, часто говаривал, что человек не создан быть один… Так-то, голубка… Хорошая душа была у Константина Петровича… И остроумный был человек. Бывало, всё к каждому случаю у него из Козьмы Пруткова изречение. «Люблю, – говорил, – я нашего доморощенного философа».

Перед Верой Константиновной, как живой, встал образ покойного отца: с умным взглядом глубоких чёрных глаз, с добродушной улыбкой, с благородной душой, открытой для всего лучшего и светлого.

Между тем через час быстрой езды путники подъезжали уже к усадьбе. Среди деревенской снежной пустыни полей так уютно и приветливо замелькали огни в двухэтажном помещичьем доме. Послышался лай собак, скрип ворот, шаги и говор. Лошади остановились у крыльца.

– Мне как-то жутко появиться в вашем доме… Я совсем дикарка… Отвыкла от общества… Ни ступить, ни слова сказать не умею, – призналась молодая девушка старухе, вылезая из саней.

Помещица громко рассмеялась.

– Вот тоже выдумала! Точно мы ходим и говорим иначе, как ты, милушка… Все одинаковы, родная…

«Никто не обнимет необъятного», – сказал бы твой отец… А вот и мои парни.

В прихожей приветствовали приехавших молодые, весёлые лица… Что-то знакомое, милое, далёкое мелькнуло перед Верой Константиновной… Ей протягивались дружеские руки. Во взглядах этих чужих людей она видела внимание, участие и ласку.

Застенчиво вошла молодая девушка в большую, просто обставленную, но светлую и уютную деревенскую комнату.

– Вот моя деревенская команда. Знакомься, Вера Константиновна. Это сыновья: Вячеслав и Борис Андреевичи. Вячеслав у меня агроном, горазд насчёт земли и всякой такой прозы… А Борис старается насчёт поэзии. Он у нас музыкант, на виолончели играет… И могу чистосердечно сознаться, что недурно играет.

– Вера Константиновна, мы с вами знакомы. Я вас помню маленькой чёрненькой девочкой в коротком платьице.

– Да, и я помню вас смутно… Вы говорили речь в день похорон отца. Хорошо так говорили… Я была ребёнком, а мне до сих пор памятно кое-что из вашей речи.

– Хорошо ли я говорил – не знаю. А только искренне. Таких друзей-наставников, полагавших душу за ближних, как ваш отец, немного. Они светлые маяки в жизни.

Вере Константиновне представили ещё сумрачного, лохматого господина с книгой в руках и назвали его «лесовиком». Это был местный лесничий. Познакомили её и с двумя молодыми девушками, племянницами хозяйки. Молодёжь съехалась в деревню на праздник Рождества отдохнуть от столичной жизни.

Вечер прошёл в живой, оживлённой беседе. Прочитали новые газеты, интересную статью. В доме Савенковых выписывали множество газет и журналов, была большая, толковая, серьёзная библиотека. Эти люди интересовались всем: и общественною жизнью, и политикой, и наукой, и литературой, и искусством. Закипали горячие споры. Больше всех кричал и говорил лесничий, Иван Николаевич Скворцов. Он массу прочёл и, казалось, знал всё.

– Это такой энциклопедист знаний и честнейший малый, – шепнул Вере Константиновне старший сын хозяйки.

Между матерью и детьми существовали хорошие дружеские отношения и горячая привязанность. Под грубоватой мужественной наружностью Глафиры Сергеевны чувствовалась энергичная, правдивая и добрая душа хорошего человека.

– Ну, поиграйте, попойте, ребята… Небось, Вера Константиновна соскучилась по музыке-то. Борюшка, сыграй, мой милый, «Мелодию» Рубинштейна и «Berceuse» Renard[2]2
  колыбельная песня Ренара.


[Закрыть]. Это очень успокаивает нервы.

Борис Андреевич тотчас заиграл. Институтка ему аккомпанировала. Играл он с душой, с пониманием, талантливо. Вера Константиновна слушала, затаив дыхание. Слёзы навёртывались на её глаза и, слушая чарующие звуки, она испытывала такое эстетическое наслаждение, какого никогда не предполагала испытать в деревне. Молодой человек переиграл много хороших вещей.

После пела курсистка, пели хором, причём лесничий покрывал неистово своим громовым голосом всех и нередко врал.

– Ой, Ваня, не реви так… Ведь ты не в лесу… Вон Веру Константиновну испугал, – шутливо говорил Вячеслав Андреевич, похлопывая приятеля по плечу.

Тот смеялся, потряхивал косматой головой и брал сильную громовую ноту.

Вера Константиновна сидела, как очарованная. Она думала о том, сколько есть интересного, хорошего в жизни. Эти милые, умные люди – уже ей родные… Ей так отрадно среди них. Теперь она не одна… О Глафире Сергеевне она уже слышала много. Крестьяне её любят, называют «наша радетельница-матушка». И молодёжь у неё славная, трудящаяся, добрая, умная. Вечер для молодой докторши прошёл, как в волшебном сне.

Поздно она стала собираться домой. Её не пускали, оставляли ночевать. Но она не соглашалась остаться: на завтра назначен был рано приём больных.

Та же пара доморощенных лошадок помчала Веру Константиновну в Ястребово. Вячеслав Андреевич поехал её провожать и сам правил.

Возвращаясь от соседей, где приняли и обласкали, как родную, молодую докторшу, она невольно вспомнила далёкое-далёкое прошлое… Как в тумане, мелькнули перед ней милые, родные лица… Вспомнилась смерть отца и горе её, тогда маленькой девочки. «Родной, незабвенный отец! – горячо обратилась девушка к памяти покойного. – Спасибо тебе! Твоё доброе, честное имя всегда служит опорой в жизни… Спасибо, родной». И с новыми силами, с верой в людей, в лучшее будущее девушка вошла в свою одинокую комнату.

Через год в маленькой сельской церкви села Ястребово состоялось бракосочетание Вячеслава Андреевича Савенкова с молодой докторшей Верой Константиновной Зиминой.

Дело было весной. Сверкающие лучи солнца проглядывали через круглые окна деревенской церкви и бросали живительные отблески на тёмные иконы и счастливые, весёлые лица жениха и невесты. Мать и брат жениха, немногие гости, бывшие в церкви, тоже были довольны и веселы.

Казалось, и весеннее солнце, и весёлые, радостные лица, и нескрываемое счастье, светившееся в глазах жениха и невесты, – всё предсказывало в будущем согласную, счастливую, трудовую жизнь.