Текст книги "Честное слово"

Стрелочник
Рассказ

I

Иван Галка был высокий, худощавый, черноволосый мужчина. Он служил стрелочником на маленькой станции одной из железных дорог.

По отчеству Ивана величали Никитич, а фамилия его была Иванов. Галкой прозвали его товарищи за чёрные, как вороново крыло, волосы, за чёрные глаза и худобу. Галка да галка – так это прозвище и осталось за ним навсегда, даже настоящую фамилию забыли.

Иван Галка был человек немолодой, угрюмый; у него было такое странное выражение лица, как будто он всегда на кого-нибудь сердился и был всем недоволен.

Иван давно уже служил стрелочником и был на самом хорошем счету у начальства. Не лентяй, не пьяница, он никогда не опаздывал к своей стрелке, никогда не сделал ни одной ошибки. Служба стрелочника нелёгкая: не доглядел, задремал, храни Бог, неверно перевёл стрелку, и может случиться страшная беда, непоправимое несчастье…

Мчится по рельсам поезд, пыхтит, стучит, гремит, свистит, точно страшное чудовище, ползёт; змеёй стелется за ним дым, вылетают искры из пасти; а ночью блестят и светятся огромные глаза. Много жизни вверено этому чудовищу: мать спешит к своим детям, после долгой разлуки сын едет утешить свиданием стариков родителей, едут молодые люди учиться – да, мало ли куда и зачем движутся люди по железным дорогам? Мы знаем только, что каждый человек кому-нибудь дорог и кто-нибудь ожидает его…

Стрелочник зорко следит за приближением поезда и внимательно переводит стрелку, чтобы поезд прошёл по свободному пути, чтобы не налетел на что-нибудь, не случилось бы несчастья.

Иван Галка, стоя днём и ночью около своей стрелки, сморщив лоб, так пристально и тревожно смотрел на приближающийся поезд, как будто опасался чего-нибудь… Иван не любил, чтобы в это время с ним заговаривали, спрашивали. Переводя твёрдой рукой стрелку, он помнил, что от его оплошности зависит жизнь многих-многих людей.

Товарищи шутили и смеялись над угрюмым Галкой и говорили не раз:

– Галка любит свою стрелку «больше матушки родимой, больше сестрицы милой, больше молодой жены» – как поётся в русской народной песне.

Матушка Ивана давно померла, сестрица жила где-то далеко в деревне, а молодой жены у него не было, и жил он одиноким бобылем. Когда нет около близкого, родного человека, который и побережёт и пожалеет, разделит радость и горе, поневоле станешь неразговорчивым и скучным. А угрюмых людей не любят и избегают товарищи: мрачный человек смущает всякое веселье – при нём и шутка замирает на губах, песня не поётся. Так было и с Иваном Галкой: товарищи не водили с ним компании и недолюбливали его.

Был, впрочем, один человек, который неизвестно почему чувствовал к угрюмому стрелочнику большую слабость, с которым и сам Галка всегда был не прочь перекинуться словечком, к которому иногда даже захаживал по праздникам. Человек этот был станционный сторож, старик Яков Михайленко.

Сойдутся, бывало, Михайленко и Галка и толкуют по душам про свою станцию да про разные случаи на железных дорогах.

Один раз старик Михайленко подошёл к своему приятелю особенно встревоженный и спросил:

– Слышал ли ты, Галка, что вчера ночью случилось на Задонской дороге?

– А что? – спросил стрелочник.

– Столкновение… Много убито… много ранено…

– Как же это, столкновение?! – переспросил Иван.

– Да, да! И знаешь ты, голубь мой… Говорят, стрелочника вина… Да, стрелочника…

Галка изменился в лице; брови его сурово сдвинулись и, махнув рукой, он резко проговорил:

– Всегда и всё на стрелочника свалят… Даже обидно, право… Всегда стрелочник виноват…

Михайленко покачал головой.

– Эх, голубь мой, конечно, это бывает, что скажут напраслину… А только…

– Не верь, дедушка! Зря болтают, – сердито перебил Иван старика.

– Слушай, Ваня, ты не гневайся!.. Видишь ли, тут несчастье вышло… Только это правда: виноват стрелочник. Мне что ж! Я тебя обидеть не хочу… Спроси нашего истопника – он сейчас оттуда и всё видел своими глазами.

– Да как же это, дедушка? Рассказывай скорее! Даже мурашки по телу бегают… Рассказывай!

– Слышь ты… ночью беда приключилась. Дело такое – долго ли до греха! Стрелочник стоял у стрелки, всё как следует быть, поезда ждал до времени и стрелку наставил правильно. Да, стало быть, притомился бедняга, присел, тут же да и задремал. Слышит гул – машина идёт… А он-то вскочил да и забыл, сердечный, со сна, что стрелка переведена, снова повернул её… Машина, значит, не на тот путь пошла, наскочила на товарный… Ужас подумать, что там было! Машинист убит… обер-кондуктор ранен, и народу пассажирского много погибло и покалечено…

Иван Галка сжал голову руками и несколько минут молчал, затем засуетился и, пробормотав что-то непонятное, бросился бежать со всех ног.

– Куда ты? Куда? Что случилось? – кричал удивлённый Михайленко.

– К стрелке! – отозвался издали Иван.

– Ещё рано… поезд не скоро… Чего ты всполошился? Эй, Галка! – кричал Михайленко, махая рукой.

Но долговязый стрелочник быстро удалялся, делая огромные шаги, и даже не оборотился на зов приятеля.

«Должно быть, я его очень напугал… Чего доброго теперь так и будет пропадать у стрелки… А хороший он человек… Душа в нём жалостливая… Не беда, что всё молчит… Честный…» – думал старик Михайленко.

С тех пор ещё угрюмей стал Иван Галка. Да и то, сказать правду, все служащие на станции после столкновения на Задонской дороге посматривали на него так, словно и он в том был виноват.

Сам начальник станции несколько раз подходил к стрелке и кричал на Ивана:

– Ты смотри у меня, держи ухо востро! Увижу, что дремлешь, сейчас слетишь с места! Из-за вас покоя не знаешь… Того и гляди – в беду попадёшь!

Иван Галка долго не мог успокоиться и ему всё казалось, что вина его сотоварища действительно падает и на него. Он постоянно думал о том, что вот из-за такого же стрелочника, как и он, погибло множество народу; а другие и посейчас лежат изувеченные, мучатся и, наверно, проклинают виновника своих страданий.

Стоя на своем посту, стрелочник не раз мысленно грозил какому-то неизвестному своему сотоварищу:

– Спать у стрелки! Да как ты смеешь спать у стрелки, зло ты этакое?! Видано ли дело, поезд проспать?!

Все на станции давно порешили, что Иван Галка так и будет век вековать около своей стрелки, так тут и состарится одиноким бобылем. Но вышло совсем иначе.

II

Наш стрелочник вдруг повеселел, ходит такой довольный, счастливый, даже когда один у стрелки стоит, и то про себя посмеивается.

– Эй, Галка, что так весел? Не нашёл ли ты клада? – спрашивали насмешливо товарищи.

– Нашёл, братцы, кубышку с золотом!.. Только уж ни с кем не поделюсь, – весело отвечал Иван, а иногда и сам шутил, заговаривал с товарищами.

Все дивились и понять не могли, что случилось с угрюмым стрелочником.

Впрочем, скоро всё объяснилось: оказалось, что Иван женится, и женится на дочери сторожа Михайленко.

Маша была девушка тихая, работящая. Старик Михайленко с радостью отдал свою единственную дочь за стрелочника. Он был уверен, что его Маша будет счастлива с хорошим человеком.

Отпраздновали свадьбу, и Иван Галка поселился с молодой женой в одном из железнодорожных домиков, недалеко от станции. Никто и подозревать не мог, что в угрюмом стрелочнике таится столько доброты и нежности и что он станет так беречь жену. Михайленко нарадоваться не мог на согласную жизнь дочери и зятя.

Через год Ивану и Маше Бог послал сына. То-то была радость в семье стрелочника – и описать невозможно! Мальчика назвали в честь деда Яковом.

Теперь Иван всё своё время делил между службой и вознёй с сыном: его можно было только видеть или у стрелки, или с мальчиком на руках.

– Ой, совсем бабой стал Галка!.. Как бы он стрелку не прозевал… Как бы беды не случилось! – говорили не раз товарищи.

Но как горячо ни любил стрелочник своего сына, всё-таки служба была у него на первом месте.

Время шло; маленький Яша подрастал, начинал уже ползать, лепетать какие-то непонятные слова.

В маленькой комнатке стрелочника то и дело раздавался весёлый смех. Старик Михайленко, Иван и Маша в свободное время забавлялись со своим мальчиком.

– Агу-гушеньки, Яша! Расти большой-большой, умный-умный! Высоко-высоко, Яша! – вскидывал Иван сынишку под самый потолок.

Мальчик взвизгивал и покатывался со смеху, как большой.

– Агу-гушенька, Яша!.. Расти большой-большой! Вырастишь, отца заменишь, стрелочником будешь…

Я тогда старый, беззубый буду… Кормить, Яшенька, отца с маткой станешь, – приговаривал Иван, лаская ребёнка.

Полный, черноглазый мальчик то теребил отца за бороду, то прижимался к нему пухлой щёчкой.

Молодая мать обижалась.

– Вот тоже сказал! Стрелочником?! Невидаль какая! Служба незавидная! Наш Яша машинистом или кондуктором будет!

– Да, может, и самим обером! – поддакивал старый дед, покручивая седые усы.

– Кондуктором, так кондуктором. Ладно. А нет, хошь и обером. Согласен, Яша? – спрашивал отец.

Малютка таращил глазёнки и улыбался.

– Будь, родной, кем хочешь… Только помни, Яша, отцов наказ: служи честно, на неправильную наживу не льстись и людскую жизнь береги, – серьёзным тоном говорил Иван и легонько похлопывал рукой по лбу сынишку.

– Что ты его, Ваня, запугиваешь? Гляди, заплачет… Он ведь всё понимает…понимает… Дай-кось его сюда! Пойди, милый, пойди, желанный! В кого ему несчастным-то быть? Ни дедушка, ни отец, кажись, в неправде не замечены.

С горячей лаской прижимала Маша к груди своё сокровище.

– А что, Машенька, ведь Яша у нас не по годам умный! – удивлялся не раз Иван.

– Конечно, умный. Он всё понимает, только вот, не скажет… Такой чудной! Давеча хочу его кашей кормить, а он отбивается, кричит: «Ам-ам». Едва разобрала, вишь, «сам». Он не по годам понятливый, – рассказывала Маша.

– Расти, расти, наш голубок, внучек мой милый! Когда сын растёт, отец спокойно старости ждёт, – говорил старый Михайленко, любуясь внуком.

– Машенька, как ты думаешь, скоро ли у нас Яша ходить станет? – спрашивал Иван, сжимая толстенькие, крепкие ножонки сына, которыми тот презабавно болтал.

– Да вот я тебе что скажу… Он и теперь может пойти, да боится… Скоро пойдёт…

Яша без памяти любил отца: как бы не плакал он, не капризничал, стоило только отцу взять его на руки, и он умолкал. От отца он неохотно шёл даже к матери. Сидя на руках у Маши и завидя издали отца, малютка начинал радостно кричать, прыгать и тянуть вперед ручонки.

– Ты у нас батькин баловень! – укоряли шутливо Яшу дедушка и мать.

Любо было Ивану, что сын так его отличает. Возвращается он от своей стрелки, спешит к железнодорожному домику – сердце его так и забьётся радостью, когда вдали, на руках матери мелькнёт чёрная головёнка.

Летом, в свободное время, Иван уходил с Яшей в ближайший лесок, рвал ему так цветы и ягоды, пел песни и возился с ним на траве. Иногда с сыном на руках стрелочник отправлялся на станцию. Смешно было видеть огромную неуклюжую фигуру Ивана Галки, бережно несущего малютку. Яша не дичился чужих людей; его все знали на станции и заигрывали с ним.

– Ай, Яков Иваныч, здравствуй! Хлопни-ка рукой, молодой стрелочник! Вот так, молодец! Скоро ли службу отцовскую будешь справлять? – шутили и смеялись служащие на станции. Мальчик весело взвизгивал, а к некоторым из товарищей стрелочника доверчиво протягивал ручонки.

– Славный у тебя парнишка растет, Галка, и похож на тебя, как две капли воды. Ишь, черноглазый стрелочник! Настоящий галчонок! – говорили служащие на станции.

Приятно было отцу слушать эти речи, и он с гордостью смотрел на своего любимого сына.

III

Однажды осенью Иван взял Яшу на руки и направился с ним к стрелке. Жена его была занята стиркой и спокойно отпустила сынишку с отцом. Это бывало уже не впервые.

Стрелочник должен был пропустить пассажирский поезд. Посадив ребёнка недалеко в стороне, он нарвал ему цветов и положил на колени. Затем Иван направился к своей стрелке. В это время он заметил, что на полотно железной дороги выбежал жеребёнок с мотавшейся длинной верёвкой на шее. Он, вероятно, сорвался где-нибудь поблизости с привязи и, делая смешные прыжки, бегал и резвился. Поймать жеребёнка оказалось делом нелёгким; стрелочник долго гонялся за ним и, привязывая его к ближайшему дереву, замешкался… Он слышал уже гул приближающегося поезда и повернулся, чтобы бежать к стрелке… Повернулся и вскрикнул, весь затрясся, побледнел, как полотно. То, что он увидел, поистине было ужасно! Его дорогой сынишка, его Яша, сполз на полотно и, растянувшись между рельсами, играл песком и цветами. Бежать, схватить малютку, спасти его от верной гибели ещё возможно было бы… Но поезд уже близко, пыхтит, гремит, надвигается… И стрелка не переведена! Если стрелочник побежит и спасёт сына, он не успеет перевести стрелку… Сколько людей погибнет! Там, на станции, стоит поезд – столкнутся и произойдёт нечто страшное… Но отдать своими руками на гибель родное дитя! Невозможно! Иван порывается бежать… Нет! Какая-то неодолимая сила снова возвращает его к стрелке…

Эта жестокая борьба между горячей отцовской любовью и священным долгом длилась всего одно мгновенье; но несчастному отцу казалось, что прошла целая вечность… Дыхание замерло у него в груди, кровь похолодела в жилах, казалось, сердце перестало биться; чёрные, как смоль, волосы совершенно побелели. Стрелочник решил, как он должен поступить: подбежав к стрелке, закрыв глаза, он перевёл её дрожащими руками… Ноги его подкосились, и он тут же припал к земле. Из груди его вырывались жалобные стоны:

– Господи!.. Твоя… Твоя воля!..

Он пожертвовал жизнью своего сына для спасения многих жизней чужих.

Поезд промчался мимо, унося все надежды, радость и счастье стрелочника.

Мысли путались в голове Ивана, сердце обливалось кровью; но он открыл глаза и, шатаясь, рванулся вперёд…

Что это?! Что такое?! Сон? Обман или правда?

Яша жив, невредим, сидит между рельсами, молчит и таращит удивлённые глазёнки, не понимая, что с ним случилось. Только на правой щёчке его виднелась ссадина и сочилась кровь, а в чёрных курчавых волосиках запуталась сорванные отцом цветы.

Не помня себя от радости, как безумный, бросился Иван к сыну, схватил его, прижал к груди и помчался к своему дому.

Маша в это время возвращалась с реки с корзинкой белья на плечах. Увидев, что ей навстречу бежит какой-то седой мужчина с её мальчиком на руках, она вскрикнула и уронила корзину. В этом седом человеке она не узнала своего мужа, но чутким сердцем поняла, что случилось что-то ужасное.

– Яша!.. Поезд… Жив!.. – крикнул седой человек и, как сноп, повалившись на землю, громко зарыдал, так горько и отчаянно, что сердце переворачивалось от боли у того, кто слышал эти страшные рыдания.

В это время к железнодорожному домику стрелочника стал сбегаться народ. Запыхавшийся, дрожащий приплёлся старик Михайленко. Многие видели, что ребёнок сидел, и что поезд прошёл над ним. Тут всё объяснилось, и все поняли геройский поступок стрелочника. Ивана обнимали, целовали, благодарили. А он, как потерянный, качал седой головой и, взглядывая на Машу безумными глазами, твердил:

– Его… его не пожалел!

Маша, узнав всё, плакала навзрыд, лаская, целуя и прижимая к себе сына. Она то примачивала ему щёчку, то подходила к мужу, гладила его по голове и успокаивала; то вдруг хваталась за сердце и смотрела на всех испуганными глазами, вероятно, с ужасом представляя в своём уме то, что произошло.

Старик Михайленко, подняв к небу глаза, долго оставался в таком положении; затем, опустив руки на голову внука, он молился и благословлял его, а старческие губы тихо шептали:

– Господь с тобой! Расти, расти, мой голубь, и будь такой же… такой же, как отец твой!..

Говорят, Иван Галка долго проболел после этого случая. Начальство позаботилось о нём и поддержало его семью. Много времени прошло с тех пор, а Иван Галка и посейчас служит стрелочником на железной дороге; но говорят, что при приближении поезда он всегда вздрагивает и закрывает глаза.

Тяжёлая разлука
Картины жизни

На берегу реки Ушаковки, за городом Иркутском, есть огромное поле. С одной стороны оно подходит к самому берегу, сплошь усеянному чистой красивой галькой; с другой – теряется где-то вдали… И там, на окраине, растёт молодой лесок, а ещё дальше виднеются высокие горы. Местами по полю разбросаны низкорослые кустарники. Через реку тянется длинный мост, а за мостом начинаются невзрачные дома и небольшой рынок, называемый «деревянными рядами» – это начало города.

Было лето. Огромное поле пестрело и благоухало сибирскими цветами: ирисами, жаркими, саранами, душмянками. День был знойный. Над городом стоял тяжёлый смрад от окрестного пала. Густой дым заволакивал всю окрестность, и трудно было дышать. На солнце можно было смотреть невооружённым глазом даже в полдень, и оно казалось небольшим красно-жёлтым шаром, без лучей, без отблесков, висевшим где-то высоко в дымном пространстве.

По дороге к городу двигался длинный обоз. Большие телеги, до половины крытые рогожами, были запряжены то в одиночку, то парами. Лошади были худы, как скелеты, и едва передвигали ноги.

Не доезжая берега Ушаковки, обоз свернул с дороги, разъехался по полю и остановился на отдых. Мужчины стали живо распрягать лошадей, женщины сновали взад и вперёд, перекликались, доставали котелки, провизию и принимались хозяйничать. Они разводили костры, а ребятишки, как всегда и везде, суетливые, с пытливыми рожицами, быстро повылезали из телег и бросились врассыпную, кто к берегу реки играть галькой, кто собирать невиданные красивые цветы.

Это были переселенцы.

На главной улице города Иркутска, в небольшом сером одноэтажном доме с зелёными ставнями у окна сидели две молодые девушки. Одна была беленькая, пухлая, веснушчатая, с маленькими глазками, другая – брюнетка, краснощёкая, смуглая, недурненькая собой, с очень высокой модной причёской и с большим красным бантом на голове. Барышни со скучающим видом смотрели на прохожих и занимались «сибирским разговором», то есть попросту грызли кедровые орешки.

Вдруг перед ними, как из-под земли, вырос молодой человек. Одетый в чесучовый костюм с необыкновенно ярким голубым галстуком в красных крапинках, он был очень наряден. Приподняв шляпу, он остановился перед барышнями. Его белокурая голова с пробором посредине была тщательно припомажена и причесана.

Молодые девушки заметно оживились. В глазах брюнетки блеснул задорный огонек, а личико пухлой блондинки расплылось в счастливую улыбку.

– Барышни, я пришёл вам сообщить приятную новость… За городом остановились переселенцы!

– Ах, переселенцы, переселенцы! Какая прелесть! Как интересно! Пойдёмте смотреть, – затараторили барышни, вскакивая и приглашая молодого человека войти в дом.

Начались сборы, советы с маменькой, что надеть. Барышни вертелись долго перед зеркалом, взбивая кудряшки, надевая розовые шляпки. Затем все отправились на берег Ушаковки.

В провинции так мало общественных интересов, что все радуются малейшему выходящему из ряда вон событию. Весть, что за городом остановились переселенцы, живо разнеслась по городу, и когда под вечер лёгкий ветерок разогнал застилавший город дым, то к реке Ушаковке потянулись толпы гуляющих смотреть приезжих.

Над остановившимся обозом стоял гул смешанных голосов: раздавался говор, смех, детский плач, ржанье лошадей, треск дров и шипенье воды в котелках. По дороге гуляли горожане, останавливались и рассматривали обоз. Одних привело сюда любопытство и желание как-нибудь убить время; другие – меньшинство – пробирались поближе к приехавшим и конфузливо совали им что-нибудь в руки, расспрашивали с участием о дороге, о детях и нуждах.

Переселенцы охотно рассказывали о своём путешествии, о родине, о надеждах на лучшее будущее. Рассказы эти, по большей части, были мрачны и однообразны.

Многие женщины тут же продавали полотна. С особой бережливостью везли они свои рукоделия на новые места, но порастратившись дорогой, приходилось расставаться и с этим единственным бабьим богатством. Покупатели, конечно, находились, и ещё норовили выторговать что-нибудь и купить подешевле.

Барышни в розовых шляпках и молодой человек с голубым галстуком остановились на дороге около обоза.

– Посмотрите, какая красавица! – воскликнул, обращаясь к ним, молодой человек.

Брюнетка сделала презрительную гримасу и даже как будто обиделась.

– Ничего нет особенного… Простая деревенская баба, – возразила она и сделала несколько шагов вперёд.

Деревенская баба стояла, прислонившись спиной к телеге, сложив на груди руки. Лицо её, действительно, поражало с первого взгляда: тонкий, как бы выточенный нос, большие синие глаза с пушистыми длинными ресницами, чёрные брови дугой и высокий белый лоб, точно на картине. Она устремила вдаль неподвижный взор и не шелохнулась. Усталость и глубокая грусть выражалась на её прекрасном лице, во всей её худощавой фигуре, и она казалась не человеком, а статуей, как бы Ниобеей, застывшей с этим скорбным выражением.

Трое грязных, чумазых ребятишек подбежали к ней с поднятыми подолами, в которых лежали камешки. Дети назойливо стали теребить женщину за платье и неотвязчиво ныть… Она, как бы очнувшись, дала подзатыльники одному и другому. Ребята с хныканьем убежали. Женщина облокотилась на телегу и опустила голову. Конечно, на душе у неё было горе, иначе она не стояла бы тут без дела, молча. К ней подошёл мужик, меньше её ростом, лохматый, кривоногий, невзрачный, и стал, сильно размахивая руками, что-то вполголоса говорить ей. А та упорно качала головой.

– Подите, поговорите с переселенцами, – кокетливо говорили барышни в розовых шляпках своему спутнику.

Тот покорно склонил голову и двинулся к близсто-явшей телеге: баба и мужик снимали колесо, пострадавшее от тряской дороги.

– Послушайте, куда вы едете?

– На Амур.

– Откуда вы?

– Мы рязанские…

– Зачем же вы покинули родину? Неужели вам было не жаль? – расспрашивал молодой человек, взглядывая на барышень.

– Как не жаль… Да уж, видно, барин, от добра добра не ищут. Жить стало трудно. Неурожай за неурожаем, обнищали! Вот как было тяжко… Беда!

– А теперь вы и сами не знаете куда едете… Может, там ещё хуже будет?

– Хуже навряд ли… Лишь бы добраться… Дорога тяжела. Ребята хворают… Вот, почитай, два месяца идём…

И начался бесконечный рассказ о дороге и обо всём том, что пришлось пережить.

Барышням в розовых шляпках уже наскучило слушать этот разговор. Они пересмеивались, зевали и шёпотом говорили молодому человеку:

– Довольно… Пойдёмте… Неинтересно!

И, наконец, все трое, не дослушав рассказа, пошли по дороге.

В это время к переселенческому обозу подъехала долгуша с доктором и фельдшером для осмотра переселенцев.

Когда доктор подошёл к женщине, похожей на статую, она вся изменилась в лице и стремительно бросилась к повозке.

– Кто у тебя болен? – спросил доктор

– Девочка… дочка.

– Ну, покажи.

В телеге на сене лежало маленькое существо и страдало. Доктор долго и внимательно осматривал больную, а женщина стояла перед ним, как убитая. Кругом собралась толпа.

– Вот что, тётушка, девочку твою сейчас надо отправить в больницу… Тут ей помочь нельзя, – сказал серьёзно доктор.

– Смилуйся, господин доктор! Не погубите! – воскликнула мать и бросилась на колени.

– Встань, тётка. Не кланяйся! И говори, чего ты от меня хочешь?

– Пожалейте, батюшка, ваше благородие, господин доктор! Полечите дочку! Здесь полечите.

– Привези в больницу, полечу.

– Пожалейте… Нельзя её везти в больницу… Через три дня мы идти должны… Что же я стану делать? Пожалейте, господин доктор.

– Вот что, тётушка, – строго сказал доктор, – у твоей девочки тяжёлая грудная болезнь… Если оставить её тут в телеге, то она умрёт… Хочешь, чтобы была жива, привези вот с моей карточкой в больницу, там с тобой поговорим, а теперь мне некогда.

Доктор повернулся и пошёл осматривать других переселенцев.

Женщина была безутешна и причитала сквозь глухие рыдания:

– Что мне делать? Что делать? Наши уйдут… О, чует моё сердце, я её не увижу… Оставят!

Лежавшая в повозке девочка, слыша всё происходившее, также заплакала и закашляла. Мать охватила её за шею и прильнула к её исхудавшему лицу.

Сквозь собравшуюся кругом любопытную толпу пробилась женщина. Одетая во всё тёмное, она казалась какой-то монашенкой. Лицо у неё было молодое, свежее и в больших ласковых глазах стояли слёзы. Она положила руку на плечо плакавшей женщине и тихо, застенчиво сказала:

– Голубушка, не убивайся так! Не расстраивай больную. Бог милостив, всё будет хорошо.

Женщина очнулась и взглянула на подошедшую. Глаза её встретились с чужими глазами, полными участия и ласки.

– Да как же, матушка, велят отвезти… Оторвать дитя родное от сердца… И не увижу больше… – женщина снова зарыдала.

– Может, тебе остаться тут можно? Пожить… Подождать, пока дочка поправится…

– Нельзя оставаться, барыня милая… Наши уйдут… И что же я буду делать? Вот у меня ещё трое ребят-то, да ещё четвёртый будет. Девочка-то, старшенькая – помощница, нянька… А муж у меня шибко простой.

Взглянув на хилого, невзрачного мужа этой красавицы, каждый подумал про себя, что он, действительно, чересчур уж прост. Ясно было, что вся сила семьи в хозяйке. Муж даже не возражал на её замечания, а только как-то беспокойно моргал глазами.

Барыня, одетая во всё тёмное, всё-таки убедила переселенку отвезти девочку в больницу. Она долго говорила с ней, сама наняла извозчика, помогла сесть и, проводив их, пошла быстрыми шагами к городу.

– Это начальница прогимназии, – сказал кто-то из толпы.

На другой день в городской больнице, около постели больной девочки сидела красавица-крестьянка, низко опустив голову, без слёз, без движения. Девочка, измученная тяжёлой дорогой и недостатком пищи, была очень слаба.

Всё время она, казалось, была в забытьи, только из запёкшихся губ вылетали по временам то кашель, то стоны, то хрип; но вот она вдруг пошевельнулась, повела глазами, протянула матери исхудалую руку и прошептала:

– Мама, вы без меня не уйдёте?

– Не уйдём, дочушка… – каким-то стоном вырвалось из груди женщины, и она, удерживая слёзы, стала гладить и ласкать дочь…

– Мамушка, не уходите… Ой, телеги заскрипели… Ванька плачет… Батя, подсади меня, подсади на телегу… – в забытьи заговорила девочка, приподнялась на постели, широко раскрытыми глазами смотрела на мать, не узнавая её… Мать заплакала. К девочке подошла сестра милосердия и сиделка, а матери велели уйти в коридор.

Вышедши в большой больничный коридор, женщина упала на скамейку и рыдала глухо, отчаянно, безнадёжно.

Кто-то подошёл к ней, сначала стоял тихо, дав вволю выплакаться. Наконец, чья-то участливая рука опустилась на её плечо, и ласковый голос проговорил:

– Милая, успокойтесь, перестаньте плакать… Лучше поговорим, подумаем вместе, как помочь горю.

Крестьянка очнулась, приподнялась и повернула свое залитое слезами лицо. Перед ней стояла вчерашняя барыня, одетая во всё тёмное.

– Не плачьте, не горюйте. Я не оставлю вашу девочку.

– Ох, барыня, голубушка, тяжко мне… – проговорила женщина и опять заплакала.

– Господь поможет вам и всё устроится.

Барыня села на скамейку около женщины и обняла её.

– Девочку я не оставлю, буду навещать её, беречь. Бог даст поправится, возьму к себе… Буду писать вам. А когда девочка окрепнет, пришлю её с попутчиками или сама привезу. Верьте мне: я сама мать и понимаю ваше горе…

Женщина умолкла и слушала незнакомую барыню. Она бросилась перед ней на колени, стала целовать руки… Та подняла её, снова успокаивала и ободряла, учила и говорила о деле… И так близки друг другу были сердца этих незнакомых матерей.

На другой день, на заре, обоз переселенцев длинной узкой лентой тянулся по дороге из города. Утро было прекрасное. Поля по сторонам дороги пестрели лиловыми ирисами, жёлтыми жаркими, красными саранками и другими сибирскими цветами. В вышине заливались птицы. За последней телегой шла красавица крестьянка, печально опустив голову. Муж её ехал с ребятами на телеге. Когда они поднялись на гору, женщина обернулась и долго смотрела в ту сторону города, где виднелось длинное каменное белое здание. Она крестилась, плакала и посылала благословение своей оставленной девочке и незнакомой барыне. Она была уверена, что дитя её не будет одиноко.