Текст книги "Честное слово"

IX

Кронид Иванович захандрил. Сам того не сознавая, он искренно привязался к семье Королёвых. Его подкупало их сердечное отношение, участие, даже заботы о нём: так относились к нему только они одни… И теперь всё это рухнуло, благодаря какой-то подёнщице.

Крониду Ивановичу казалось, что в отношении к нему Тани и её отца произошла резкая перемена.

«Сегодня в гимназии Вадим Львович, – вспоминал он, – прошёл по коридору, едва головой кивнул, затем как будто хотел заговорить, вернулся, но раздумал и пошёл прочь от меня».

В действительности же было так: инспектор прошёл по коридору очень расстроенный каким-то беспорядком и так торопился, что даже не заметил, кому ответил на поклон.

То ему казалось, что Танечка нарочно рассказывала при нём про одного богача, который в их городе славился скупостью, и при этом улыбнулась. «Да, конечно, она считает меня таким же скрягой и ненавидит».

Днём, за делом, Кронид Иванович ещё забывался, но по вечерам ему становилось невыносимо тоскливо.

Ночью его очень часто одолевали или бессонница, или тяжёлые кошмары: то ему снилась подёнщица с пятью детьми, холодными и голодными, то Таня гневно указывала на него, твердила упрёки и жалобы…

Жизнь стала казаться ему невыносимой, надо было на что-нибудь решиться, и он решил пойти на уступки перед самим собой.

Как и всегда его тихий звонок раздался в прихожей Королёвых и он прошёл в мастерскую девушки. Таня его ждала.

– Очень рада! А то, право, долго вас не видишь, будто чего-то не хватает, – приветствовала она своего учителя, давно позабыв обо всём.

Сомов сконфузился и поспешно занялся уроком. «Не та, всё-таки не та она теперь!» – думал он про себя.

По окончании урока Кронид Иванович отыскал няню и таинственно сказал:

– Арина Федотовна, выйдите, пожалуйста, за калитку: у меня до вас дельце есть.

– Иду, батюшка, иду скорёхонько!..

Накинув тёплый платок, няня вышла за Сомовым.

– Не знаете ли вы, нянюшка, где живёт Ульяна?

– Это мытница?[10]10
  Мытница – прачка.


[Закрыть] Как не знать! За базарною площадью, Солдатская улица, дом Черных… Постирать хотите? Ну и сторонушка! Знаешь, родной, скажу тебе на ухо, жиганов[11]11
  Жиган – вор.


[Закрыть] тут несметная сила.

– Полноте, Федотовна, кто вам это сказал?

– Сама знаю. Ульяну намеднясь обокрали дочиста, а сегодня ночью у нас из погреба полтелёнка вытащили…

– Это только осенью, когда с приисков рабочие приходят…

– Уж не заступайся, не заступайся, батюшка. Не даром она Сибирь называется…

– Так Ульяна живёт на Солдатской?

– Дом Черных. Спроси, батюшка, там знают…

– Благодарю, нянюшка.

Кронид Иванович отправился разыскивать подёнщицу. На Солдатской улице он скоро нашёл полуразва-лившийся домишко Черных, ушедший в землю, с маленькими окнами. На двор выбежала девочка-подросток и удивлённо посмотрела на вошедшего господина.

– Здесь живёт Ульяна? – спросил он.

– Маменьки дома нет.

– А где же твоя мать?

– Однако моет у барышни Королихи.

Сомов улыбнулся на это сибирское прозвище, данное его милой ученице.

– А скоро придёт мать?

– Однако скоро.

– Где же вы живёте?

– Тут! – и девочка шмыгнула в подвал.

Кронид Иванович последовал за ней. Он убедился, что в жилище Ульяны было пусто, холодно и сыро. Выходя оттуда, он в дверях споткнулся о ребёнка, который неожиданно схватил его за ноги. Ребёнок шлёпнулся, но не заплакал.

Кронид Иванович испуганно бросился его поднимать.

– Ушибся? Больно? Ну что, малыш? Что?

– Ничего… Однако не убился! – сказал мальчик лет трёх-четырёх, вскочил на ноги и опять обвился ручонками вокруг ног неизвестного господина.

– Ты что? Пусти, пусти! – говорил, освобождаясь, Кронид Иванович.

– Мама придёт… сбоинки[12]12
  Сбоина – выжимка из кедровых орехов.


[Закрыть] купит… чай будем пить! – лепетал мальчик.

– А ты любишь маму?

– Люблю маму, Аню люблю и тебя люблю.

– Паинька… Какой добрый мальчик! А как тебя зовут?

– Его Кешей зовут… Иннокентием. Ишь, он к вам на руки просится. Он у нас не пугливый: ко всем идёт! – заметила девочка.

– К тебе хочу, – просился мальчик и протягивал руки.

Кронид Иванович взял его на руки; сестра бросилась и вытерла передником его грязное личико. Мальчик звонко рассмеялся. Это был полненький миловидный ребёнок; он был босой и в каких-то жалких лохмотьях.

– У Ани есть кедровая шишка… Мама омуля принесёт! – рассказывал маленький сибиряк, улыбаясь во весь рот.

– Ты славный мальчик, умный! Ты не шалун? Нет? – говорил Сомов.

Ребёнок охватил незнакомого человека за шею, погладил его ручкой по лицу и прильнул к его щеке мягкой пухлой щёчкой.

– Люблю дядю, – пролепетал он.

Это была первая ласка, испытанная одиноким мрачным человеком. Что-то новое, отрадное, горячей, живой струей ворвалось в душу «ненавистника людей», его охватила радость, слёзы выступили на глазах. Он нежно прижал к себе мальчика и проводил рукой по гладкой спине, по мягким волосикам, прикрывая его холодные босые ноги своим пальто.

На душе у Кронида Ивановича стало светло и хорошо. «Конечно, дети ничем не виноваты… Дети – это другое дело», – как бы оправдывался он.

– Вот и маменька брякается[13]13
  Брякается – стучит.


[Закрыть]… Ишь, меня ревёт[14]14
  Ревёт – зовёт.


[Закрыть]! – воскликнула девочка и бросилась к калитке.

Кронид Иванович поцеловал мальчика, спустил его на землю и, взяв за руку, пошёл по двору.

Ульяна вернулась домой с остальными своими ребятами. Это был женщина высокая, худая, измученная тяжёлой работой. Выражение лица её было строго и холодно.

Сомов взглянул на неё и отшатнулся… Из далёкого прошлого он вспомнил такую же измождённую женщину, такую же кучу ребят, такой же подвал…

– Ульяна… Вот я по поручению… тут вам просили передать! – он сунул ей в руки десятирублёвую бумажку и поспешил скрыться, не слушая горячей благодарности, мельком погладив маленького Кешу и ласково кивнув ему головой.

X

Странный переворот совершился с Кронидом Ивановичем. Давно уже не заходил он к старьёвщику на базар, давно не покупал никаких редких вещей, зато его видел сослуживец выходящим из игрушечной лавки.

Он глазам своим не поверил и долго смотрел вслед Крониду Ивановичу. А тот с какой-то покупкой под мышкой направился на Солдатскую улицу.

С улыбкой на губах отворил Кронид Иванович калитку полуразвалившегося домика: все дети Ульяны были на дворе.

– Кеша, Кеша, иди-ка сюда! – позвал он своего маленького знакомца, рывшегося в песке.

Ребёнок бросился со всех ног на зов. Рожица его и руки были грязные-прегрязные, рубашонка рваная, – Эх, брат, какой ты… Чего же вы его не моете? – спросил Кронид Иванович старших ребятишек.

Те промолчали, усмехаясь.

– Где же ваша сестра, постарше?

– С мамой работает, – отозвался кто-то тихо.

– Смотри, Кеша, что я тебе принёс, – и Кронид Иванович вывернул из бумаги куклу-плясуна.

Мальчик замер от восхищения и смотрел широко раскрытыми глазами, разинув рот. Глазёнки его блестели, улыбка застыла на губах.

Когда же Кронид Иванович привёл в движение куклу и плясун захлопал руками, завертел головой и задрыгал ногами, Кеша взвизгнул, захохотал, запрыгал сам и бросился к Сомову.

– Живой! Он живой! – смеялся ребёнок.

Остальные дети тоже подошли и, робко протягивая руки, улыбаясь, дотрагивались до забавной куклы.

– Это тебе, Кеша… На, играй!

Ребёнок боялся поверить, и не брал куклы.

– Бери, глупый… Ишь, барин даёт, – сказал кто-то из детей.

Обрадованный мальчик крепко прижал к себе куклу и счастливыми глазами смотрел кругом. К нему жались другие ребята и завистливо посматривали на него.

– Вы его не обижайте… Слышите, дети… Не смейте отнимать плясуна, – строго сказал Кронид Иванович.

– Не будем…

– Он маленький… Ну, прощай, Кеша, мне пора домой.

– Не уходи!.. Не надо! – плаксивым голосом заговорил ребёнок; одной ручонкой он ухватился за Кро-нида Ивановича, а другой прижал к себе куклу.

– Пусти, голубчик, пусти, я скоро опять к тебе приду.

– Придёшь?

– Да, непременно приду. А вы, дети, скажите, чтобы мать ко мне пришла.

ДорОгой думал Кронид Иванович: «Кеша – необыкновенный ребёнок. Какой славный мальчик! Не шалун, не капризник. Какие глазёнки у него умные, весёлые! Никак не думал я, что ласка ребёнка доставляет столько наслаждения…»

Возвратившись как-то со службы, Кронид Иванович принёс с собою в клетке какую-то птицу. Весь вечер смотрел он, как она прыгала по жердочкам, как клевала семена, как поворачивала головку и чирикала и как, наконец, задремала.

Кронид Иванович пробовал с ней даже заговаривать и не заметил, как промелькнуло время.

В один из длинных скучных вечеров Сомов без зова решился зайти к Королёвым. Все они были дома и обрадовались ему.

– Как вы, голубчик мой, хорошо сделали, что заглянули! – сказал Вадим Львович.

И Крониду Ивановичу показалось, что он долго где-то скитался по свету и теперь вернулся в родную семью, где ему дорога каждая мелочь.

– Я себе какую-то птицу завёл, – смеясь, рассказал он своим друзьям.

– Ура! Шаг вперёд! – воскликнула Таня.

– Теперь бы мне только попугая достать… Буду очень рад.

– Вот вы и друзьями обзаведётесь, – шутя сказал Вадим Львович.

Долго в этот вечер просидели Вадим Львович, Таня и гость. Они разговорились так задушевно, вспоминали прошлое и почувствовали, что все они друг другу не чужие, а словно родные – хотя не по крови, а по сердцу.

– Моя жизнь была тяжёлая, одинокая… Я видел всё: и голод, и холод, и неудачи, – рассказывал откровенно Сомов. – В молодости я был такой урод, точно жаба какая-то; барышни всегда надо мной смеялись… А я терялся в обществе, прятался в угол и молчал… Товарищи меня несколько раз обманывали, прислуга обкрадывала… Я-то, что называется, неудачник в жизни…

– Неужели же у вас не было ни одной светлой минуты в прошлом? – спрашивает Таня, устремив на своего учителя сочувственный взгляд.

– Немного их… Я получил медаль, и меня Академия художеств отправила в Италию… Я поехал в Рим. Несравненный, величественный город. Я дышал художественным воздухом, наслаждался произведениями искусств! Я был в Ватикане, в Сикстинской капелле. Насмотревшись на удивительные фрески капеллы, я шёл в Ватиканскую галерею, и тут у меня положительно кружилась голова. Группа «Лаокоона», «Умирающий гладиатор» и другие античные статуи казались не изваяниями, а живыми людьми… О, святое искусство, что может быть выше тебя! Оно всегда молодо, неизменно и прекрасно! Знаете, Татьяна Вадимовна, искусство одно само по себе может наполнить жизнь: в нём – целое море наслаждений!

– Да, счастлив тот, кто всё это может видеть, – задумчиво сказала Таня.

– «Страшный суд» произвёл на меня такое впечатление, что я смотрел его много раз, – продолжал Сомов. – Затем в церкви Сан-Пьетро в Вин-коло я видел статую Моисея – работы Микеланджело. Стоя перед этой дивной колоссальной статуей, я невольно чувствовал себя ничтожеством и вспоминал слова великого скульптора: «Говори же!», обращённые к своему произведению… Я много усиленно работал в Риме. А по вечерам иногда, чувствуя потребность в воздухе, я проходил через Капитолий, где любовался конной статуей Марка Аврелия, спускался в Форум-Романум и, шагая по древней мостовой, по которой некогда проезжал Нерон, я направлялся к Колизею: на месте лож – зияющая чернота, а на арене, где некогда раздавались стоны умирающих, возвышается крест. Я подходил ко кресту и, помимо воли, уносился мыслями в далёкую древность. А вдали раздавалась серенада – играли на гитаре и на мандолинах из «Нормы» арию «Каста Дива». Да, друзья мои, всё это было и быльём поросло…

– Как же вы попали в Сибирь, дорогой Кронид Иванович?

Сомов весь изменился в лице и сказал тихо:

– У меня было тяжёлое горе… Я хотел скрыться подальше от людей… взял первое предложенное мне сюда место. Однако я разболтался… Простите – надоел… И сам не знаю, как это я всё излил перед вами.

– Полноте, милый друг, вас здесь понимают и любят… Значит, и стесняться нечего, – задушевно сказал Королёв, обнимая Кронида Ивановича.

– Приходите скорее, запросто! Какой мы славный, интересный вечер провели, – проговорила Таня, прощаясь со своим учителем.

XI

– Папа, у меня к тебе болыная-болыная просьба, – говорила Таня, ласкаясь к отцу.

– Вряд ли я способен отказать тебе, дружок, – улыбаясь, ответил Вадим Львович.

– Пожалуйста, пойдём после обеда погулять и зайдём к Крониду Ивановичу. Он прихворнул. Я все эти дни посылала к нему няню. Теперь поправился. Мы ведь давно собирались с тобой «поразить его нашествием». Мне очень хочется посмотреть, как он живёт, а главное – мой подарок готов.

– Делать нечего! Назвался груздём – полезай в кузов! – и Вадим Львович поцеловал дочь в голову.

Отец и дочь направились по городскому валу, который огибал город по берегу быстрой, прекрасной широкой реки. На противоположном берегу в разных направлениях подымались горы, темнели леса. По реке изредка мелькали лодки и другие суда. Только «самолёт» беспрестанно переезжал от берега к берегу, перевозя людей, экипажи и животных.

После непомерно жаркого дня наступил сразу очень холодный вечер; такие перемены в Сибири не редкость.

Таня взяла отца под руку.

– Удивится… сконфузится… и совсем растеряется, – смеясь, говорила девушка.

– Чудак этот Сомов. Такой неуживчивый, всё у меня с классными дамами не ладит. Не любят они его.

– Он – отличный человек. Его никто не понимает, – горячо заступилась Таня.

– Да есть ли у тебя дурные люди, Танюша? – спросил Королёв.

– Наверно, есть. Только Сомов хороший. На чём основана эта неприязнь его сотоварищей? Что он некрасив, угрюм, не водит с ними компании? Как хочешь, папочка, это несправедиво!.. Нельзя относиться так строго к человеку, называть его «ничтожеством», даже не потрудившись приглядеться к нему, – горячилась девушка.

– Конечно, ты его лучше знаешь, чем я. Мне тоже кажется, что он хороший человек.

– Удивительный!.. Только скрытный, неудачник… Очень скрытный! – задумчиво говорила Таня, отвечая на собственные мысли.

– Я рад, что твоё рисование наладилось и идёт успешно.

Разговаривая таким образом, Королёвы завернули в глухую уединённую улицу, на которой жил Сомов.

Вадим Львович позвонил у крыльца маленького деревянного флигеля, а Таня забарабанила в дверь и громко смеялась… Дверь приотворилась, но цепь изнутри ещё держала её. Выглянувшее в щёлку лицо хозяина выражало только испуг и скорее внутреннее неудовольствие.

– Ах, душечка… Сейчас, сейчас… Минуточку… – пробормотал он, растерявшись, и скрылся где-то в комнатах, оставив своих гостей перед запертой дверью.

– Куда же вы, Кронид Иванович? Да не убирайте, не переодевайтесь, не хлопочите… Вот-то несносный! Если бы знали, ни за что бы не пришли, – говорила Таня.

Дверь скоро широко распахнулась. Хозяин был одет с иголочки.

– Такая честь! Не ждал… Никогда не смел надеяться. За что такое внимание к человеку недостойному?.. Простите бобыля… У меня не убрано… Недостаточно чисто…

– Вы, батенька, без прикрас… Попросту, как и мы с вами. Больше всего мы боимся китайских церемоний… Как начнёте приседать да кланяться, так и поминайте как звали, – полушутя, полусерьёзно объявил Королёв.

– Вот сюда пожалуйте… Татьяна Вадимовна, я перед вами должник… Зачем столько обо мне забот?.. Позвольте, пальто я сам уберу… Сейчас надо хозяйскую кухарку добыть. Чаю или кофе?..закусить чего?., или винца? Ради Бога, простите… Ведь я не знаю, как всё это водится.

– Вы неисправимы!.. Мы просто зашли с папой поболтать с вами часок, затем уговорить ехать с нами на Байкал. От угощенья отказываемся… Показывайте нам вашу хату и успокойтесь…

– Помилуйте, душечка, Татьяна Вадимовна, да я голову потерял от радости!.. – и Сомов бросался от одного к другому, смеясь и пожимая руки. – Вы не сердитесь, дорогие, я на минутку вас оставлю… Необходимо хозяйскую кухарку повидать…

– Ну, так прощайте, – объявил Вадим Львович и направился было к двери.

– Полноте… пожалуйста, бесценные гости. Извините, врасплох застали.

Все вошли в первую комнату.

– Как у вас мило, как уютно! И птицы и цветы… Какая хорошенькая обстановка! Сколько редких вещей! – восхищалась Таня, поворачиваясь во все стороны и всплескивая руками.

– Ишь, какой тихоня! Притаился в каком гнёздышке – тут и умирать не надо, – шутил Вадим Львович.

– А всё-таки тюрьма. И ваше посещение – первый солнечный луч для бедного узника… Как я счастлив!.. Вы не сердитесь, а хозяйскую кухарку мне нужно. Сделайте мне настоящий редкий праздник, позвольте вас чем-нибудь угостить…

– У вас настойчивый характер… Тыс ним чаще видишься, Танюша, надо бы приняться за его исправление… Ну, да уж сегодня прощаем… Если иначе нельзя, то давайте нам чаю, – сказал Королёв.

Кронид Иванович засуетился и исчез, должно быть, для совещания с хозяйской кухаркой. Отец с дочерью остались вдвоём.

Сомов скоро вернулся озабоченный, но вместе с тем охваченный радостным волнением и гордостью.

– Я всё любуюсь вашими произведениями, – объявила Таня, безмолвно стоявшая перед развешанными по стенам картинами. – Взгляни, папа, всмотрись хорошенько. Эти зрелые фрукты… Так рука и тянется, чтобы взять и съесть их. Как цветы хороши! Ну, право, живут и пахнут. Этот букет в вазе сейчас из сада принесен… А вот мои милые глоксинии… Нет, это не мёртвая натура… это сама жизнь! Как все это хорошо!

Сомов стоял и слушал её, как очарованный.

– Сейчас, сейчас стану стол накрывать. Хозяйская кухарка придёт, – вдруг спохватился он.

– Нет, подождите немного, – остановила его Таня и покраснела. – Видите ли, Кронид Иванович, пока вы ещё не выиграли двести тысяч, да ещё неизвестно, и выиграете ли их, я с лёгкой руки и от чистого сердца делаю начало нашему альбому.

Девушка открыла принесённую папку. Там были три рисунка. На одном, как раз посередине, изображён был акварелью лиловый сибирский красавец – цветок ирис; на другом – ветка местной яблони вся в цвету, по бокам её мелкие, как рябина, разбросанные плоды; на третьем рисунке – царь сибирской тайги – длинно-игольчатый могучий кедр, а кругом него ветки с кедровыми шишками. К каждому рисунку было приложено описание, старательно составленное. Работа была живая, тонкая, изящная.

– Мне?! Нет… Нет… Так нельзя, – едва слышно прошептал Сомов и, не будучи в состоянии больше говорить, он смутился и вышел в другую комнату.

Вадим Львович последовал за ним.

– Нет, Кронид Иванович, это ни на что не похоже, так нервничать, – слышалось оттуда. – Право, я не думал, что вы такая баба. Пойдёмте, угостите нас чайком, – и Королёв вывел растроганного Кронида Ивановича к дочери.

– Татьяна Вадимовна, за такое отношение благодарности мало… Я и не умею, только чувствую… Подумайте, для кого вы потратили столько времени? Для Кронида Ивановича Сомова. Я прожил сорок с лишком лет на свете и никогда никто не делал мне подарков, это – первый в моей жизни… Я думал всегда, что получать подарки очень неприятно… И вот… только это чересчур… всё сразу! – Сомов еле говорил от волнения, сжимая руки девушке и обнимая её отца.

– Меня-то за что? – смеялся тот.

– За дочку… За дочку!..

Таня молчала, она была смущена тем смущением, которое сделало бы честь всякому.

Между тем явилась столь желанная хозяйская кухарка, принёсшая самовар. Это была толстая, неповоротливая сибирячка, на ходу жевавшая серку.

Кронид Иванович засуетился около стола, но у старого холостяка всё не спорилось. Таня стала помогать. В хозяйстве не хватало то блюдца, то чашки, даже скатерти чистой не нашлось для стола. Кронид Иванович конфузился и поминутно извинялся.

Чего-чего только ни оказалось наставленным на столе: и закуски, и вина, и сладости.

Чай проходил превесел о. Вадим Львович и Таня всё уговаривали Сомова жениться.

– А то что это за порядки?.. Смотрите, Кронид Иванович, к сардинкам поставлена сладкая с изюмом булка, ножей совсем нет, селёдка подана с костями!

Сомов всё суетился и извинялся, а Таня нарочно выискивала поводы, чтобы подразнить его.

После чаю Кронид Иванович стал показывать гостям свои редкости. Таню всё очень интересовало; Вадим Львович относился иронически.

– Это – монета Лютера; их всего три на земном шаре. Эти ожерелья и запястья найдены в курганах в Минусинском крае, вероятно, остались от нашествия татар. Это рыцарские доспехи короля Сигизмунда. Вот этот кортик, говорят, принадлежал Ермаку, завоевателю Сибири.

– Как это интересно! Какое уважение чувствуешь к этим предметам старины! Подумать только, что эту безделушку держал великий человек!.. И проникаешься к ней таким уважением, как к предмету одушевлённому, – восторженно говорила Таня.

Кронид Иванович долго ещё показывал свои редкости и рассказывал историю каждой из них.

– Эх, вы, господа любители редкостей и древностей, – заговорил, наконец, Вадим Львович. – Я думаю частенько-то вас эксплуатируют разные пройдохи, а вы в своем увлечении верите. Вот, мол, шлем, который носил Бова-королевич, а это ожерелье Милитри-сы Кирбитьевны, эти вазы из дворца Кащея Бессмертного… И «большие дети» радуются, идолопоклонствуют перед воображаемыми древностями.

– Что же, Вадим Львович, значит вы не признаёте памятников старины?

– Нет, признаю, но только доказанные документами.

– Очень многое нельзя доказать. Вещь, как и устное предание, переходит веками. Знатоки в таких вещах не ошибаются.

– Зачастую ошибаются… Теперь эти старинные вещи ловко подделываются… По-моему, это прекрасно в музее, а не в крошечной квартирке, где приходится постоянно за них дрожать… Разве уж только денег некуда девать или делать совсем нечего, тогда ещё есть резон тешиться подобной мертвечиной, этими грязными заржавленными шпагами, этими старыми ободранными сёдлами.

– С этим я ещё, пожалуй, согласен… Я и сам с тех пор, как узнал редкостные одушевлённые предметы – к этим стал равнодушнее. А ведь долгое время они были моими единственными друзьями.

Таня, несмотря на ироническое отношение отца, рассматривала все вещи с молодым энтузиазмом.

– Возьмите себе это на память… Вот ещё это… Пожалуйста, эти вазочки, – настаивал Сомов.

– Нет, вы мне подарите лучше на память ваш рисунок.

– Пожалуйста, душечка… Вот на столе папка: выбирайте любые…

– Папочка, придётся отсюда нанимать кошеву[15]15
  Кошева – широкие и глубокие сани с высоким задком.


[Закрыть], – смеялась девушка. – Нет… нет… ничего мне не надо. Всё это собиралось годами, а я ведь музей устраивать не думаю.

Однако Кронид Иванович так умолял Таню и почти насильно навязал гостье прехорошенький японский чайный сервис. Отказаться – значило бы совершенно его разобидеть.

Королёвы отправились домой. Кронид Иванович пошёл их провожать. Вечер был светлый и тихий. Возвращаясь один домой, Кронид Иванович испытывал гордое, бодрящее настроение. Присутствие в его холостой, одинокой квартире милых сердцу гостей сделало для него эту квартиру особенно дорогой.