Текст книги "Честное слово"

V

Тихо и однообразно потянулась жизнь в маленьком домике Ивановых.

Учёный снова засел в своём мезонине за работу. Теперь у него оставалось так мало времени, что он выходил за полчаса до обеда такой усталый, что едва мог говорить. С детьми ему играть было некогда. Мина Карловна казалась всегда счастливой и весёлой, во всём старалась угождать мужу и смотрела на него такими нежными глазами, что это ему всегда придавало бодрости в работе. Дети были тихи и послушны, и отец и мать никогда не вспоминали о своём горе.

Анночка снова начала мечтать и говорила матери:

– Когда же папаша купит мне новое платьице?

– Когда кончит работу… Ах, девочка, всё у нас было бы давно, если бы не несчастье… Лучше не вспоминать.

Никто не знал и не подозревал, как много работала за это время Мина Карловна, как она научилась экономить. Прежде она готовила из одной курицы обед на два дня. Теперь из такой же курицы она умела готовить обед чуть ли не на целую неделю. Сначала она варила суп из головки, крылышек, ножек и внутренностей; на другой день она жарила половину курицы, нафаршированную булкой, потом варила другую половину курицы и приготовляла к ней соус из рису и изюму и, наконец, собрав все косточки, на которых оставалось немало доброго, она варила на два дня вкусный суп с овсянкой и черносливом.

Мина Карловна выдала себе на день четыре полена дров и боялась лишние полчаса топить печку. Она сидела с детьми до последней возможности в темноте, чтобы позднее зажечь лампу, чтобы меньше выгорело керосину.

Потихоньку она продавала то одно, то другое из её приданого, так что из дому исчезло много вещей.

Когда дети засыпали и по вечерам в доме наступала глубокая тишина, мать доставала какую-то заветную шкатулочку, доставала оттуда бумаги и начинала что-то считать и высчитывать; очень часто она брала тетрадь и карандаш и исписывала целый лист, при чём шептала: «Не хватит… мало… не дотянуть… надо ещё экономить». И снова что-то считала и рассчитывала.

Иногда она вынимала из шкафов целые вороха старого платья и белья и, разбирая, думала глубокую думу. Рассматривая старое пальто мужа, она качала головой и думала: «Ах, как оно плохо, надо бы новое… Совестно людей. Бедный Андрей. Ничего, пожалуй, и можно ещё переделать: тут надставлю, тут обрежу, тут положу заплату, пятна вычищу скипидаром. Ещё годика два поносит… А там, как кончит работу, купим новое… А из этого ещё выберется отличный костюмчик Андрюше».

Последнее время эти вычисления и примеривания нередко доводили Мину Карловну до каких-то печальных размышлений. Она охватывала голову руками и начинала плакать. Слёзы так и катились по щекам, и она смотрела на свои счета как-то растерянно, и в её озабоченной голове мелькало: «Что, как не хватит? Если не дотяну… Вдруг он узнает… При его тяжёлой работе явятся новые заботы и огорчения».

Среди этих размышлений она чутко прислушивалась к тому, что делалось наверху, в мезонине. Вот она слышит, что-то там застучало, точно чем-то задвигали…

«Кончил работать. Сейчас придёт», – скажет себе Мина Карловна, и слёз как не бывало. Все свои счета, тряпки уберёт и дожидается мужа спокойная, весёлая. По лестнице из мезонина заскрипят шаги.

– Милый мой Андрюша, как ты устал, как измучился… И отдохнуть так мало времени, – говорит Мина Карловна с любовью, нежно обнимая мужа.

– Поверь, Мина, я работаю с наслаждением. Теперь моя работа идёт так быстро и легко. Конечно, я устаю, что же делать: только тот не устаёт, кто ничего не делает.

– Скоро ли думаешь кончить свою книгу, мой дорогой?

– Теперь скоро… Годика через два. Какая это живая, интересная работа, Мина! Я уже придумал кое-что новое. Нет худа без добра. Теперь мой труд будет, наверно, лучше и полнее.

«Добрый, милый, это он утешает меня… Всё-таки надо удивляться его терпению, энергии, снисходительности… Начать сначала огромную работу… Это ужасно…», – мелькало в голове у растроганной жены.

Так, утешая и успокаивая друг друга, они делились мыслями и событиями и кончали трудовой день.

VI

Год за годом прошли пять лет полных труда и лишений. Андрей Гаврилович почти кончал свою работу. Жена его всё ещё как-то вывёртывалась со своим хозяйством: считала, шила, перешивала, и семья каждый день имела горячий обед. Анночке было уже одиннадцать лет, и она ходила в школу. Восьмилетний Андрюша учился дома у матери.

Трудовая жизнь семьи тянулась однообразно. Изредка они отправлялись погулять за город, ещё реже приходили к ним гости. Чаще других забегала Бетти-сон и всегда спрашивала свою приятельницу:

– Ну, что, Мина, как идёт работа вашего мужа?

– Отлично, Бетти. Теперь уже скоро конец… Ах, это такой удивительный труд. Он принесёт всем счастье.

– Да. Только удивительно, как и чем вы живёте? Воображаю, как вы нуждаетесь.

– Другим, милая Бетти, живётся хуже. Всё-таки мой Андрей кое-что иногда зарабатывает: пишет учёные статьи в журналах… к тому же ведь у меня здоровые руки и крепкая голова на плечах.

Мина Карловна засмеялась, хлопнула себя по лбу и вытянула свои тонкие белые руки.

Госпожа Беттисон тоже снисходительно улыбнулась, а сама подумала: «Ох, знаю я, как ты скрываешь свою нужду: голова твоя преждевременно поседела, а руки стали похожи на палки». Приятельницы пошутили и разошлись.

Однажды Андрей Гаврилович вернулся из библиотеки весёлый и счастливый. Он, видимо, спешил домой, раскраснелся и запыхался от скорой ходьбы. Жена и дети встретили его за калиткой.

– Ну, Мина, какое я нашёл сокровище! – улыбаясь, проговорил он.

– Что же ты нашёл?

– Старинную книгу… О ней я мечтал всю жизнь… Её мне одолжил на время один приятель… Ей цены нет… Теперь моя работа скоро закончится и будет полная и вполне законченная. Я так рад!

– И я рада, Андрюша, – проговорила Мина Карловна.

– Какой добрый ваш приятель, что дал вам, папаша, такую дорогую книгу. Как это хорошо! – воскликнула Анночка.

Все были довольны.

Но, как говорится, беда никогда не приходит одна.

Осенью у Андрея Гавриловича заболела мать-старушка, жившая в одном из маленьких уездных городов. Она настойчиво звала сына к себе. Время было холодное, дождливое, но Андрей Гаврилович всё-таки тотчас собрался, получив письмо.

– Собери, Мина, мне всё поскорее в дорогу, – говорил он жене. – Что же делать, работа моя ещё не окончена, но я должен ехать. Матушка зовет меня. Как только ей станет лучше, я вернусь… Тогда, пожалуй, в неделю кончу свою работу.

Мина Карловна живо собрала в дорогу мужа.

– Пожалуйста, смотри, Мина, за домом. Пусть дети не ходят в мезонин, – говорил Андрей Гаврилович.

– Ах, Андрей, точно я не знаю… Разве могло случиться несчастье. Теперь не то… Все мы понимаем… Дети большие.

– Всё-таки ты лучше не уходи из дома.

– Не беспокойся. Всё будет отлично! – говорила Мина Карловна, окутывая шею мужа длинным шарфом собственного изделия.

– Если, храни Бог, случится какое-нибудь несчастье, то прежде всего спасайте мои книги и бумаги, весь мой стол, – не унимался отъезжающий.

– Какие ты говоришь ужасные слова… Да не беспокойся, друг мой. Разве мы все не знаем, что твой мезонин, твоя работа – это неоценённое сокровище и счастье всей нашей жизни и многих жизней других… Не беспокойся, трус! – пошутила Мина Карловна.

– Прощай, Мина! Прощайте, детки! Будьте умники! Слушайте мамашу! Привезу вам от бабушки гостинцев.

Мина Карловна и дети всплакнули, да и отец их прослезился при расставании.

Когда уехал отец, семья его стала ещё больше экономить.

Через несколько дней они получили письмо: отец уведомлял, что бабушке лучше и что он скоро вернётся домой.

А в это время на бедную семью обрушилось новое страшное горе, случилось непоправимое несчастье.

Мина Карловна отлучилась из дому на минутку по какому-то важному делу. Анночка осталась хозяйничать и присматривать за домом.

Когда через час Мина Карловна спешила домой, то ещё издали она увидела что-то такое ужасное, страшное, от чего она лишилась чувств и упала в обморок: на той улице, где они жили, слышались крики, бегал и суетился народ, звенели пожарные… А из мезонина их домика вырывались столбы дыма…

Когда Мина Карловна пришла в себя, то первым делом громко, отчаянно закричала: «Анна… Книги… Бумаги…»

Кухня и мезонин сгорели… Все книги и бумаги учёного погибли в огне. Нижний этаж удалось отстоять.

Анночка скрылась и её едва разыскали у знакомых, до того перепуганную, что на неё жаль было смотреть… Она захлебывалась от рыданий и дрожала, как в лихорадке, когда очутилась перед матерью. Мать сидела на стуле, беспомощно опустив на колени руки, и качала головой. Она даже не могла сердиться, а только твердила, как безумная: «Анна, Анна! Что случилось? Бедный папаша! Ах, моё сердце!»

И она плакала, плакала без удержу. Горя матери и дочери описать нельзя. Они не могли даже говорить, а только целые дни плакали безутешно, точно в доме был покойник.

Во всём была виновата Анночка. Она запачкала в краске платье, испугалась и взяла у папаши бензин, чтобы вычистить его; бросила тряпки с бензином в помойное ведро. Стала затоплять печку, и нечаянно бросила в ведро горящую спичку… Всё вспыхнуло. А дальше она не помнит – она убежала.

Как ни убита была мать, но когда дети есть просят, – горе утихает, смягчается. Мина Карловна принялась за работу, поселилась сначала у соседки Бет-тисон и ходила в свой обгоревший дом. Друзья и родные помогли ей починить кое-как кухню. В голове бедной женщины, как гвоздь, вертелась мучительная мысль о муже. Она даже не могла представить, что теперь будет, не могла ничего придумать. Дочь она не бранила. Это бы и не могло помочь горю. Анночка похудела, как щепка, с лица её сбежал румянец, глаза болели от слёз. Мать молча страдала вместе с ней.

Анночка плакала дни и ночи, ничто не могло её утешить. Ей представлялось, что ещё не бывало такого строго наказания, какое придумает ей папаша, и что её вина так ужасна, что простить её нельзя. Горе девочки было не детское: она не могла ни есть, ни пить, ни спать.

Мать даже пробовала её утешить и говорила плача:

– Я скажу папаше, что во всем виновата я.

– Нет, нет… Пусть он меня накажет, как хочет… Я такая дурная, рассеянная… Меня простить нельзя… Что я сделала, что я сделала!

Мина Карловна бегала ко всем родным, знакомым, к товарищам мужа, чтобы посоветоваться, как поступить: написать ли ей обо всём теперь же мужу или подождать его возвращения, что сказать, как ободрить, как утешить?

Никто не хотел ей ничего посоветовать в таком тяжёлом деле.

Андрей Гаврилович вернулся неожиданно, раньше, чем ожидали. Мина Карловна увидела его из окна, выбежала, бросилась, хотела заговорить… Он увидел и понял всё… Ему сделалось дурно, и его без памяти принесли домой… Ни объяснений, ни разговоров никаких не было, но молчаливое страдание всей семьи было красноречивей всяких объяснений. Это было настоящее, тяжёлое, непоправимое, безысходное горе.

Когда Андрей Гаврилович пришёл в себя и оправился, он, ни слова ни с кем не говоря, ушёл из дома и больше не вернулся, ни вечером, ни завтра, ни через неделю.

Прошёл целый месяц. Об учёном не было ни слуху ни духу. Что пережила за это время семья, – и передать трудно. Мина Карловна бросалась всюду. Она более не плакала: в ней явилась необычайная энергия. В борьбе за жизнь любимого мужа и детей женщина может перенести всё.

Мина Карловна писала всем, хлопотала, ходила по разным учреждениям, умоляла разыскивать её мужа, – но ничто не помогало. Учёный пропал без вести. В городе только и разговору было, что о нём.

Ужасны вечера и ночи в маленьком полуобгоревшем доме. Горе сблизило мать и дочь. Прижавшись друг к другу, они проводили долгие часы, не шелохнувшись. Лишь изредка Анночка проговорит, вглядываясь в темноту:

– Кто-то прошёл… Мелькнула тень…

– Нет, это чужой, – ответит ей мать, тяжело вздохнув.

– Кажется, калитка скрипнула, – опять заметит дочь.

– Нет. Это – ветер.

И так изо дня в день.

Иногда Мине Карловне приходила страшные мысли в голову. Ей казалось, что муж покончил с собой, бросился куда-нибудь в реку, что-нибудь сделал ужасное… Это было горше всего.

Иногда приходили родные, знакомые, помогали немного семье, но от этого легче не было.

Подошло Рождество. Семья Ивановых провела канун его в молитве… Они ничего не ждали хорошего. Мать стлала детям жёсткие постельки и из глаз её катились слёзы.

Вдруг Анночка проговорила:

– Мамаша, кто-то стучит в окно.

– Пустяки, Анночка, кому стучать… Ветер…

– Нет, мамаша… Послушайте.

Действительно, по ставне кто-то тихонько стучал.

– Это соседка… Только зачем так поздно… Верно, опять принесла что-нибудь, – дрожащим голосом проговорила мать, а у самой сердце стучало тревожно и ноги подкашивались от волнения.

Она выбежала в одном платье за калитку. Дети – за ней. С громким воплем повисла она на шее стоявшего в темноте мужчины.

– Андрей! Ты? Вернулся… Пойдём скорей…

Дети рыдали.

Вошли в комнату.

– Андрей, дорогой, настрадались мы, – проговорила жена. – Ах, на что ты похож! – вдруг воскликнула она.

Действительно, это был скелет, а не человек… Худой, бледный, обросший волосами, немытый, небритый, он был страшен и походил на какого-то дикаря.

– Вспомнил матушку, тебя, детей… Праздник сегодня… – тихо проговорил учёный виноватым голосом.

Дети бросились к отцу… Анночка упала на колени и охватила отца, прижалась к его ногам, рыдая…

– Простите, папаша!

– Простите, – повторял Андрюша.

– Дети, милые мои… Всё забыто… Я давно простил вас.

– Какое счастье, Андрей, что ты вернулся! Где же ты пропадал?

– Не спрашивай, Мина… Скитался… Теперь опять примусь за работу.

– За работу? – с ужасом спросила жена.

– Ну, да, конечно… Опять примусь за свою книгу… Что ты так удивилась?

– Андрей, ты ангел, а не человек! – воскликнула жена и заплакала, целуя мужа. – Мы все будем работать. Ещё время есть…

– Конечно, времени много впереди… Теперь будет легко… Я уже всё знаю… Напишу скоро… Ты поможешь…

– Что же Анночка растерялась? Топи печь… Какое счастье… Какая радость у нас! Будем ужинать… – суетилась в безумной радости хозяйка.

За скромным ужином в тесной беседе семья встретила праздник.

– Как у нас сегодня весело, хорошо! Ещё никогда не было такого радостного праздника! – воскликнула Анночка.

– Да, у нас веселее, чем у всех, – как эхо повторил Андрюша.

Отец и мать переглянулись. Мина Карловна подумала, что самое важное открытие её мужа – это умение трудиться, забывать всякие несчастья и прощать обиды.

Прошло ещё пять лет.

Книга учёного уже сдана в печать и скоро выйдет. Подписка на эту книгу прошла блистательно и вполне обеспечила семью. Говорят, что это замечательный труд, и все ждут его с нетерпением.

Бедный родственник
Рассказ

I

Дело было под вечер. По снежной почтовой дороге ехала кибитка. Уныло позвякивал колокольчик; пара чахлых лошадок плелась тихо; ямщик дремал на козлах; кажется, дремал и седок, плотно закутавшись в шубу.

Дорога была ровная; снег пушистый и ослепительно белый: он, вероятно, только что выпал и не успел почернеть от езды. Воздух был прозрачный, с лёгким морозцем. В такую пору ехать – одно наслаждение. Но не так думали седок и ямщик. Темнело. На далёком синем небе загорались ранние звёзды; по белому снегу виднелась дорога, по сторонам её – мелкие кустарники, вдали обрисовывались тёмные силуэты не то гор, не то леса.

Ямщик вдруг встрепенулся на козлах и погнал лошадей. Седок тоже оправился и сел поудобнее. Он не спал и из-за приподнятого воротника зорко следил за ямщиком. Тот, покрикивая на лошадей, повернулся и посмотрел на седока из-под рукава своего кафтана. Лицо у него было круглое, с бородкой, черты лица крупные; сам он был коренастый детина, широкоплечий, высокого роста.

«Как он на меня странно смотрит», – подумал седок, приподнялся с сиденья, опустил воротник и закашлялся.

Ямщик замахал кнутом и звонко свистнул на лошадей.

«Свистит… Даёт о себе знать», – подумал седок.

– Послушай, любезный, – сказал он. – Ты у меня так свистеть не смей!

Ямщик ничего не ответил, но проехав с версту, снова обернулся и в упор посмотрел на седока.

«Опять смотрит, – подумал тот. – Ну, погоди ж ты!.. Я тебя приструню, приятель…»

Ямщик, кажется, хотел свистнуть, но как бы вспомнил что-то, и из его рта вылетел неопределённый звук вроде шипения, который моментально замер.

Седок завертелся в кибитке и сильно крякнул.

Ямщик быстро обернулся и посмотрел на него пристально и долго.

Тогда седок привстал в кибитке и, положив руку на плечо ямщика, сказал отрывистым и резким тоном:

– Послушай, любезный, если ты ещё раз обернешься и станешь так на меня смотреть, то я всажу тебе в спину пулю. Слышишь? У меня ведь в руках револьвер. Так и знай!

Ямщик опять ничего не ответил, но как-то весь съёжился на козлах и погнал шибко лошадей. Откуда у тех и прыть взялась!

Кибитка, подпрыгивая, пролетела стремглав по мосту, поднялась на гору и спустилась в лощину. Дорога была глухая: ни прохожих, ни приезжих; по обеим сторонам темнел густой лес. Деревья, запорошенные снегом, стояли близко друг к другу и, раскинув широко ветви, казались сказочными великанами.

– Что ты гонишь лошадей, как сумасшедший? – крикнул сердито седок.

Ямщик молчал и, не обращая внимания на слова барина, стал ещё сильнее хлестать кнутом по худым бокам лошадей. Кибитка неслась, как стрела, по тёмной лощине.

– Не смей так гнать лошадей! Слышишь!? Тебе я говорю! Поезжай тише… Ты что же это?! Тише!.. – кричал барин, привстав в кибитке и схватив ямщика за плечи.

– Сидите себе, барин. Я знаю, что делаю… Не впервые… Тут место нехорошее. В этой лощине всяко бывает… Поскорей бы из неё выехать… – тревожным голосом ответил ямщик, не оборачиваясь.

Не успел он это сказать, как в то же мгновение на повороте из кустов, с правой стороны дороги, выскочили двое людей; они громко закричали, чем-то махнули и бросились к кибитке. Испуганные лошади шарахнулись в сторону и остановились, так как зацепились постромками за кусты… Затем произошло что-то ужасное: крики, возгласы, брань, возня, грохот, борьба. В темноте ничего нельзя было разобрать. Седок беспомощно кричал, порываясь выскочить из кибитки, но его толкали в грудь, стягивали с него шубу, тащили шапку, рылись в его вещах… Наконец сильные руки закрыли ему рот и сдавили горло; в то мгновение в его голове мелькнуло, что всё уже кончено; затем он потерял сознание…

Сколько времени прошло – неизвестно, но когда барин очнулся и пришёл в себя, то почувствовал, что кто-то его сильно трясёт, шевелит и над ним раздаётся басистый испуганный голос:

– Барин, а барин! Да ты жив аль нет? Барин! Живы ли вы?!

– Жив, – ответил тихо седок и пошевелился.

– Ну, слава Богу! А как я-то испугался! Думал, вы померши…

– А ты кто такой?

– Ямщик ваш… Аль ещё не признаёте?

– Где же мы? Что со мной случилось? – очнулся седок и вздрогнул: ему стало жутко.

– Едем по дороге… Такая беда вышла. Говорил ведь я… Это место такое проклятое… Тут «они» прячутся… Всякое бывает…

– А теперь-то мы где? – снова переспросил седок, тревожно оглядываясь кругом.

– По дороге едем. Не бойтесь.

Действительно, они ехали по ровной дороге в той же самой кибитке. В вышине ярко горели звёзды; кругом расстилалось снежное поле; было тихо и морозно.

Седок, совершенно пришедший в себя, увидел, что на козлах сидит тот же ямщик: он повернулся к лошадям спиной, нагнулся к барину и смотрит на него участливо и улыбается, причем на круглом лице сверкают белые зубы.

– Что это было такое? – содрогнувшись, спросил седок.

– Напали бродяги… Они часто в этой лощине прячутся… Тут им лафа… Мост близко, лес, овраг, крутой поворот… Место скверное…

– А ты-то как же? – спросил барин. Он хотел этим сказать: «А разве ты не был с ними заодно?» Но ямщик его не понял.

– Я-то ничего. Здорово им всыпал, – отвечал он. – Будут меня помнить. Не на таковского напали… Я и на медведя один на один хаживал, а таких-то дохлых и ещё бы с десяток отделал… Тот, что вас придушил, у меня кубарем в овраг скатился. Не знаю, жив ли…

– Спасибо тебе, голубчик, большое спасибо… Никогда не забуду твоей помощи… Ты, может быть, меня от смерти спас… Век не забуду, – проговорил барин, и у него на душе стало радостно и весело.

– Что тут за благодарность! Я шибко испугался, думал, что вы померши… С вами такой «оморок» вышел.

– Ещё бы! Негодяй так стиснул мне горло, что казалось – и дух вон… Я человек больной, слабый. Где же мне с ними бороться!.. Спасибо тебе, голубчик, что спас… Если бы не ты, не знаю, что теперь бы со мной было…

– Вещи ваши я все собрал и в кибитку сложил… Они их повытаскали да по снегу раскидали… Кажись, что ничего не пропало…

– Что вещи!.. Дело шло о жизни. Вещей не жаль…

– Как не жаль, – возразил ямщик. – Всё, поди, трудом нажито… Как не жалеть!

Ямщик задумался и долго молчал, потом обернулся к седоку и, улыбнувшись, проговорил:

– Барин, а знаете ли, что я вам скажу?! Ведь я вас боялся…

– Ты боялся меня? – удивился барин.

– Да. На прошлой неделе один такой же барин, как вы, в этой же лощине ямщика убил и лошадей его угнал… И посейчас не нашли…

– Может ли быть? – поразился барин.

– Верно. Спросите в городе – все скажут.

– Оттого-то ты на меня так подозрительно смотрел?

– Так, так. Боязно было, – подтвердил ямщик.

Барин громко рассмеялся. Ямщик посмотрел на него с удивлением.

– Ну, братец мой, скажу тебе откровенно, а я ведь тебя боялся, – сказал седок.

– Меня? Вот тебе и раз!

– Да. Мне казалось, что ты и свистишь кому-то, и лошадей гонишь нарочно, и на меня подозрительно смотришь…

– То-то вы всё сердились… То не гляди, то не свисти, то тише… Я думаю, – тут не ладно… Да ещё вы меня пулей припугнули… Боязно было.

– Какая там пуля! Я и стрелять-то не умею.

Седок и ямщик громко и весело смеялись, вспоминая, как они трусили друг друга.

Вдали, немного в стороне, замелькали огни.

– Это моя деревня. Растеряево называется, – сказал ямщик. – Тут у меня избёнка. Семейство живёт. Завернули бы вы, барин, обогреться и с перепугу оправиться. У меня и самоварчик есть. Моя баба живо всё справит.

– Ладно, голубчик, согласен.

Барин чувствовал большое расположение к этому ямщику и охотно согласился на его предложение, думая его этим порадовать.

Кибитка свернула с тракта и, проехав несколько десятков саженей, промчалась по деревенской улице и вскоре остановилась около маленькой избы в три окна, занесённой снегом. Изба находилась посреди бедной, тихой деревни. Две собаки бросились с лаем к приехавшим, кое-где показались люди, и на звук почтового колокольчика из избы выбежали женщина и мальчик лет восьми.

– Тятенька! – радостно воскликнул мальчик, бросаясь к ямщику.

– Молчи, молчи, сынок, – сказал приехавший, погладил мальчика по голове и указал на барина, вылезавшего из кибитки.

– Маша, поставь-ка нам скорее самоварчик. Мы с барином в снегу побывали, – сказал ямщик жене.

– Неужели ты барина вывалил? Кажется, Стёпа, за тобой этого не водилось. Что за грех такой?! – укоризненно проговорила женщина, скрываясь за калитку.

Приехавшие вошли в избу. Здесь было низко, душно, бедно, – как в тысячах подобных изб на Руси.

Хозяйка хлопотала около стола; барина усадили на скамейку в красном углу; ребятишки обступили ямщика, ласкались к нему и что-то шептали, искоса поглядывая на барина.

Когда ямщик рассказал жене о том, что с ними случилось дорогой, – она сначала остановилась как окаменелая, вся побледнела, потом заплакала и стала быстро креститься.

– Вот какое его дело… Того и гляди, сиротами останемся… И всякого-то человека жаль… А такого-то, как наш, и ввек не оплачешь… – проговорила сквозь слёзы женщина.

– А разве твой муж хороший? – шутливо спросил барин, чтобы отвлечь хозяйку от грустных дум.

– Хороший… Нечего таить, барин, хороший; не пьёт, не кутит и нас бережёт, жалеет… – быстро ответила женщина.

– Перестань! Что за похвальба?! – недовольным тоном ответил ямщик.

Но жена взглянула на него таким ласковым взглядом, что приезжий барин сразу понял, что в этой бедной хатке живут мир да любовь.

– У вас, кажется, большая семья? – спросил барин.

– Четверо ребят, да нас двое, да мать старуха, да ещё тётка убогая… Много нас. Жить нелегко. Мы безземельные… Доходы нынче плохие… Тракт наш тихий. Хочется и ребят в люди вывести… А учить-то не из чего… У меня двое старших очень смышлёные, так и рвутся к науке, – рассказывал ямщик.

– Полно тебе, Стёпа, Бога гневить… Будешь ты жив да здоров, – справимся. И ребят подымем… Может, и до науки доведём… Что за беда, что недохваты… Не мы одни бедствуем… Зато живём, хоть и в бедности, да не в обиде, – задушевно говорила женщина и по-прежнему смотрела на мужа хорошим взглядом.

Приезжий подошёл к детям и погладил белокурые головки. На него из-за спины отца глянули пытливые, добрые детские глаза.

– Что? Хочешь учиться? – спросил барин старшего мальчика.

– Хочу. Шибко хочу. Вот и Варюшка хочет. Только тятьке с мамкой на кафтан и на сапоги не сбиться, – бойко ответил мальчик.

– А как тебя звать?

– Ванькой.

– Вот славно. Значит, мы с тобой – тёзки, – барин вздохнул, в его душе шевельнулось чувство невольной зависти к этому ямщику, у которого такие славные дети, и ласковая жена, и этот бедный угол, где его всегда нетерпеливо ждут и встречают с такой радостью.

Он с грустью подумал: «А меня никто не ждёт, никто не встретит радостно, никто не позаботится… Скверно жить на свете одинокому человеку».

Между тем хозяйка приготовила на стол и приветливо сказала:

– Жалуйте, барин. Отведайте, что Бог послал… Не осудите нашу бедность!

На столе стояла похлёбка, лежала краюха чёрного хлеба и кипел самовар.

– Что же ты, Маша, сахару-то не дала? – спросил ямщик.

Жена его полезла в сундук и долго там рылась; наконец она достала какую-то тряпку, вывернула из неё коробку, а из коробки высыпала на блюдце пять кусков сахару.

Детские головёнки приподнялись, вытаращенные глаза с умилением посмотрели на сахар, рты облизнулись…

Приезжий барин взял два кусочка сахару с блюдца и дал ребятишкам. Ямщик с женой переглянулись: у них больше не было сахару, а потому мать незаметно отняла его у ребят; те хотели было захныкать, но, увидев строгий взгляд отца, замолчали.

Попили чаю, потолковали о случившемся, погоревали и стали собираться в путь. Барин, вынув кошелек, достал десять рублей и, подавая хозяйке, сказал:

– Вот возьми, голубушка, от меня… Спасибо за угощенье, за ласку…

– Нет, нет! Что вы, барин! Какая тут плата… Мы поберегли вас не из корысти, – чем Бог послал… Не обессудьте… А денег я не возьму. Жалуйте на перепутье и в другой раз.

– Возьми, милая, не обижай меня. Это ребяткам на гостинцы. Пусть помнят, что их отец меня от смерти спас. И я этого никогда не забуду… И к вам ещё заверну…

– Нет, барин, так не полагается… – сказал обидчиво ямщик, отводя руку с деньгами. – Я пожалел… Неужто ж за это платить?

Приезжий не стал настаивать, но, усевшись в кибитку, подозвал старшего сынишку ямщика, приласкал его и, когда лошади тронулись, зажал в его руку десятирублёвую бумажку. Кибитка помчалась, колокольчики зазвенели, и снежная пыль поднялась столбом.

Дорогой седок с ямщиком разговорились.

– Я еду на родину, – рассказывал барин. – Много лет я здесь не был. Стосковался. Тут в городе у меня живут родные племянники. Оба теперь женаты, и дети есть. Давно я их не видел. Оставил ещё детьми. Славные были мальчики, особенно Васенька – такой курчавый, красивенький, добрый. Весь был в нашу семью, а другой, Антоша, на мать был похож. Более двадцати пяти лет я их не видел. Захотелось кровных повидать, около них пожить, детей их понежить, по родным местам побродить. Стар стал, прихварываю… Вот и потянуло сюда. Захотелось тут дни остальные спокойно дожить…

– Правда ваша, барин, родная сторонушка – всё равно, что матушка родимая… Так душа к ней и льнёт: как на чужбине ни хорошо, а всё по родине стоскуешься… Да мне бы, кажется, на чужбине да без своих и месяца не выжить… Сердце сгорело бы… Верно, барин… Оттого и вам невмоготу… – говорил ямщик, с участием взглядывая на седока.

В это время вдали опять замелькали огни. Это был маленький уездный город – цель путешествия барина. Он тревожно стал всматриваться, и когда они въехали в тихое предместье, то сердце его радостно забилось и слёзы навернулись на глаза. Здесь, в этой глуши, он родился, здесь он жил с родителями, ребёнком бегал по улицам и знал каждый дом, каждое дерево, каждый уголок…

И много милых сердцу воспоминаний промелькнуло в его голове из далёкого детства.

Кибитка остановилась у ворот гостиницы.

– Спасибо тебе, голубчик. Никогда не забуду я твоей услуги. Бог даст, ещё увидимся. Скажи же мне, как тебя звать? – говорил приезжий, расставаясь и расплачиваясь с ямщиком.

– Спасибо и вам, барин, на добром слове… Звать меня Степаном Ивановым, а по прозванию Колченогим… Коли поехать куда захотите, – только на почтовой станции закажите… Меня тут все знают. Прощенья просим, барин! Дай вам Бог хорошо тут пожить.

Они расстались, довольные друг другом.