Текст книги "Честное слово"

Прачечная Новиковой

Прачечное заведение цеховой прачки Прасковьи Ивановны Новиковой находилось на одной из самых шумных улиц Петербурга. Оно помещалось в подвале большого пятиэтажного дома. Пять окон выходило на улицу. Здесь, у этих окон, постоянно гладили прачки в белых передниках. Ловко скользили проворные руки с утюгами по сырому полотну, коленкору, батисту. Эти руки подымали горы кружев и воланов. От белья шёл лёгкий пар. Прачки гладили и часто пели песни. Как будто бы им за работой жилось весело и хорошо. Да и действительно в этой мастерской жилось недурно.

– Я бы ушла. Меня давно в еврейскую прачечную сманивают и жалованье больше дают. Да хозяйку жаль, – говорила Настя, лучшая мастерица, стоявшая исключительно на крахмальных сорочках.

– Правда, наша хозяйка хорошая, справедливая. И харчи сытны, – вторили и другие мастерицы.

Такая слава шла о мастерской Прасковьи Ивановны и о ней самой.

Среди прачечных заведений это было редкостью, так как все работницы были недовольны хозяевами. Да и действительно труд всех работниц тяжёл. У Новиковой прачки жили подолгу, и попасть в её мастерскую было нелегко. Но, конечно, не только сытные харчи привлекали и привязывали к ней мастериц, – в груди простой, необразованной женщины билось отзывчивое сердце. Прогуляет ли поденщица день – Прасковья Ивановна пожурит своим мягким голосом и простит… Иногда втихомолку сунет какую копейку, чтобы домашние не видели.

– Поди, всё прогуляла, и есть дочке нечего… Стыдись, Груша… Ребят жалей. В другой раз не возьму, коли так станешь поступать, – укоряет Прасковья Ивановна загулявшую прачку.

И Груше совестно и перед дочкой, и перед хозяйкой. Ласковые слова глубже доходят до сердца, чем брань да попрёки, да крики.

Заболеет ли подёнщица – Прасковья Ивановна, как мать, пожалеет, первая поможет и опять сумеет немного денег дать потихоньку от свекрови.

Размолвки, ссоры и брань между прачками умела как-то рассудить и разобрать одним словом, и ей удавалось их примирить, успокоить. Но чаще всего ей приходилось разбирать ссоры прачек со своей свекровью, женщиной очень сварливой. Свекровь жила вместе с ними и хозяйничала, т. е. ходила за провизией, стряпала и наблюдала за домом. Жила семья так, как живут семьи зажиточных рабочих. Квартира их состояла из трёх комнат и кухни. За двумя большими комнатами, в которых гладили прачки, находилась ещё одна небольшая, хозяйская. В хозяйской комнате стояла огромная деревянная кровать с грудой подушек, с ситцевым одеялом, составленным из цветных лоскутков. Большой комод был покрыт вязаной скатертью, на нём стоял туалет, а на туалете стеклянные подсвечники и множество чашек больших и маленьких, золочёных, с яркими узорами и с надписями: «Дарю в день ангела», «Пей другую», «Христос воскресе» и т. п. Кроме того, тут стоял ситцевый красный диван, несколько столов и большой сундук, покрытый ковром. Один угол сплошь занимали огромные раззолочённые киоты с иконами. Перед ними теплились три лампадки и была заткнута старая верба. Стены были увешаны царскими портретами, лубочными картинами и фотографическими карточками. На диване, на стульях, на полу чаще всего лежало бельё чистое и грязное, валялись детские игрушки.

Эта единственная комната была и спальней, и столовой, и залой для хозяев. Только бабушка, как её все называли, или мать хозяина, помещалась в кухне. Оттуда целые дни нёсся её громкий, сердитый голос: она всегда с кем-нибудь ссорилась, на кого-то кричала. Старуха была неуживчивая и сварливая. Единственным существом, которое имело на неё влияние, которое она баловала, была внучка Параня. Да и ту, любя, она нередко дёргала за волосы, за уши или шлепала. Тихая и кроткая мать всегда вступалась за неё:

– Не бейте вы её, маменька, ну, чего, право. Не стыдно ли вам! Разум её забьёте!

– Нельзя не поучить… И нас всех так учили… Да худыми не вышли.

Прасковья Ивановна жила с мужем дружно и согласно. Муж её, Иван Петрович, был тихий, неразговорчивый, безвольный человек. Он во всём слушался жену и боялся мать. Вся работа его состояла в том, что он помогал в прачечной мастерской: носил дрова, приготовлял воду, кроме того, разносил бельё заказчикам. Очень часто он строгал Паране какие-то колясочки и ходил с ней гулять.

– У меня муж тихий, хороший… Всё равно, что и не мужик, а ровно баба… – говорила Прасковья Ивановна, когда хотела приятельницам похвалить своего мужа.

Иногда Иван Петрович запивал; тогда он бормотал что-то несвязное, становился ещё тише и ложился спать.

Семья изо дня в день жила в беспрерывной работе. Все интересы, разговоры вертелись около стирки, заказов, белья, прачек. Прасковья Ивановна распоряжалась умело, спокойно, справедливо, как настоящий командир. Только со сварливой свекровью у неё выходили размолвки и, в конце концов, свекровь во всём уступала хозяйке.

Среди этой будничной жизни мастеровых одна Параня вносила живую струю детского смеха, шалостей, болтовни, капризов. Живая, здоровая девочка выносила стойко и сырую атмосферу прачечной, и пар от белья и носилась, как ураган, по подвалу. Ей, как дочери хозяйки, жилось хорошо: прачки её ласкали и баловали, а мать и отец души не слышали.

– Паранька, ты у нас прачкой будешь, – говорила, заигрывая с ней, бабушка.

– Кем же ей иначе-то быть? Вот я её обучу малость, да и сдам ей прачечное заведение. Хозяйкой будешь, – говорила мать.

– Я не хочу быть прачкой… Я хочу быть барыней, – говорила девочка.

– Где тебе, курносая, быть барыней. Держи свою линию… Дело хорошее, прибыльное, – возражал отец.

– Нет, я хочу в карете, как барыня, ездить.

– Ишь ты, чего захотела! – смеялись родители. – Хорошо и на своих на двоих ходить.

В 12 часов дня вся семья обедала в кухне за общим столом с прачками. И тут Параня всех веселила, всех забавляла. Ей шли лучшие кусочки, ласки и улыбки.

И вдруг однажды в этой-то семье, среди груды белья, прачек в мастерской появилась маленькая чёрненькая девочка, нежданная и нежеланная, всем чужая.

Чужая

С тех пор, как в прачечной Прасковьи Ивановны появилась маленькая чёрненькая девочка, в семье Новиковых будто поселилось что-то тяжёлое, тоскливое и начался разлад.

Когда Прасковья Ивановна, вернувшись из больницы, заявила своим домашним, что она хочет взять на воспитание девочку, дома поднялась целая буря. Больше всех сердилась, кричала и выходила из себя бабушка:

– С чего это ты, матушка, такую обузу выдумала? Да есть ли у тебя понятие?! И как это тебе в голову пришло?! Чтобы взять чужого ребёнка… Или у тебя о своей дочери забот мало? Или у тебя лишние деньги есть?

– Поймите, маменька, – оправдывалась Прасковья Ивановна, – ведь я ейной матери перед смертью честное слово дала, что девочку не покину. Я должна честное слово сдержать…

– Ну, мало ли что там в иную минуту скажется… Ты поди, покайся священнику. Он разрешит твоё слово…

– Не может батюшка разрешить от честного слова… И душа моя замучится. Потому что человек должен честное слово, как клятву, соблюдать!..

– И не выдумывай ты, Прасковья… И не связывай себя. Отдай девочку в полицию, а там уже её пристроят…

– Ни за что, ни за что, – горячо возразила Прасковья Ивановна. – Это уж вы оставьте! Девочку я возьму к себе и никого не послушаю… Я ейной матери честное слово дала… Клятвенно обещала…

– Ну, муж с тобой поговорит… Он всё-таки в семье голова… Не позволит он. Ты должна мужа слушать!

И бабушка стала наговаривать Ивану Петровичу.

Тихий и молчаливый Иван Петрович тоже стал убеждать и отговаривать жену.

– И чего, право, Паша, ты хочешь чужого ребёнка взять? Средства наши небольшие… Бьёмся-бьёмся в работе, а себе лишку позволить ничего не можем… Да ещё на чужую девочку работать… Вот невидаль!

– Эх, Ваня, прост ты, голубчик, а жизни не знаешь… Что тебе маменька скажет, то и повторяешь…

– Маменька нам добра желает, Паша, – перебил Иван Петрович жену. – Она наши гроши бережёт и нас жалеет…

– Нечего жалеть… А жить так, чтобы ни о ком, кроме себя, не подумать, ничего для другого не сделать, это грешно. Знаешь русскую пословицу: не строй семь церквей, а пристрой сироту. Нас за сироту Бог взыщет. Так-то, Ваня… Будем жить своим умом, а не маменькиным… Мать-то девочки, умирая, передо мною на коленях стояла, руки мои целовала… И ты меня не отговаривай… Всё равно я девочку возьму. Я клятву дала.

– Ну, что ж, что дала. Маменька говорит, что батюшка простит твою клятву…

Прасковья Ивановна даже рассердилась:

– Неправильно вы говорите: и ты и твоя маменька. Не может священник клятву нарушить… Это я буду себя обманывать… Дороже всего перед совестью правой быть.

– Так-то так, Паша… Да всё-таки не спросила ты ни меня, ни маменьку… И всем обузу на шею навязать хочешь. Это нехорошо.

– Обуза эта моя… И я её понесу. Когда же и спрашивать вас было, если человек умирал…

Ни свекровь, ни муж не могли понять и оценить поступка Прасковьи Ивановны. Это были ограниченные, узкие люди, жившие только для себя…

Параня, наученная бабушкой, тоже была недовольна и часто говорила:

– Мама, ты не бери чужую девчонку… Я её не стану любить… И игрушек ей моих не дам.

– Стыдно, нехорошо, Параня, так говорить. Бог велел людей любить, а тем более жалеть сирот… У Галечки нет мамы, и её некому приголубить… Она хорошая девочка и будет с тобой играть, и будет тебе веселье… – уговаривала дочку Прасковья Ивановна.

– Нет, она нехорошая… И я не хочу с ней играть… – упрямо отвечала девочка.

– Не смей так говорить! За что ты хочешь обидеть сиротку? Грешно. Я тебя любить не стану.

Избалованная девочка, нахмурившись, всхлипывала и бежала утешаться к бабушке. А та раздражённо говорила:

– Вот, ещё нет в доме чужой девчонки, а уже тебе из-за неё достаётся… Подожди, то ли ещё будет!

Даже одна из старых прачек, долго живших в прачечной Новиковой, решилась заговорить с хозяйкой:

– И зачем вы, право, хозяюшка, сами себе хотите на шее петлю затянуть? Не маялись вы с чужим ребёнком, так и не знаете, каково это? Видно, не горевали горя! Станете вы работать на чужую девочку, она вас и слушать не станет и грубостей наговорит, благодарности не ждите!

– Эх, Власьевна, а сама-то ты что делаешь? Уж лучше молчи… Поступаю я по честному слову, по совести. Знаешь, бабонька, ведь Сам Бог сказал: «Кто сироту призрит, Меня примет».

Власьевна смутилась. У этой старухи тоже в углу вечно жили какие-то сироты, оборванцы, бездомные, которых она пригревала и отдавала на них все свои трудовые гроши.

– Простите моё простое слово, хозяюшка, я знаю, какова она, жизнь-то… оттого и вас предостерегаю. Я вас жалею: вечно вы в работе, часто хвораете.

– Не жалей меня, Власьевна, я поступаю по Божьему внушенью, – серьёзно и твёрдо сказала хозяйка.

Несмотря на уговоры, споры, ссоры, даже угрозы, одним ранним утром маленькая чёрненькая девочка появилась в квартире прачки Новиковой.

Эту девочку все встретили враждебно, неприязненно. Одна Прасковья Ивановна старалась её ободрить, ласкала её и уговаривала дочь:

– Параня, поиграй с Галечкой. Дай ей какую ни есть игрушечку… А я тебе ещё куплю…

– Не хочу с ней играть! – насупившись отвечала маленькая хозяйка.

– Ну, и недобрая девочка! Не буду любить тебя! – сказала мать.

Параша громко заплакала. Бабушка выглянула из кухни и язвительно проговорила:

– Уже началось… Иди сюда, Паранька, тебе из-за чужой девчонки житья не будет.

Галя смотрела на всех грустными большими глазами, так напоминавшими Прасковье Ивановне глаза её матери.

Галя была тихая, запуганная, как зверёк, девочка. Она пряталась по углам, и никто не слышал её голоса, никто не видел на её лице улыбки.

Бабушка её не выносила: где бы ей не попадалась девочка, она непременно её или толкнёт, или ударит…

Прасковья Ивановна всегда горячо вступалась:

– Маменька, ради Бога, не трогайте Галечку. Вы не имеете права трогать чужого ребёнка!

– Что же, прикажешь с ней нежничать, как с принцессой! Уже и поучить не смей! Да я и свою Параньку учу уму-разуму…

– Нечего учить колотушками… И она ничего дурного не делает.

– Незачем было брать какую-то жидовку, – сердилась старуха.

– И жидовка человек, маменька… Жалко и жидовку. А только Галечка вовсе не жидовка, а малоросска и одной веры с нами.

Старуха никак не могла угомониться и придумывала новые обвинения:

– Ты, Прасковья, большой грех на душу берёшь и свою дочку из-за чужой девчонки забываешь…

Прасковья Ивановна, сердито махнув рукой, уходила в другую комнату. С каждым днём ей становилась тяжёлее, и она часто думала, что, действительно, взяла на себя обузу не по силам. Параня, научаемая бабушкой, ревновала мать к приёмышу и плакала, если та ласкала её или даже разговаривала с ней. Старуха толкала, щипала, бранила девочку на каждом шагу.

Когда вся семья с прачками садилась обедать в кухне, то бабушка, бывшая тут хозяйкой, старалась всячески обделить Галю: она подкладывала ей засохшие куски хлеба, пустые кости вместо мяса, и только немая борьба с Прасковьей Ивановной, которая тотчас же это замечала и от себя уделяла всего девочке, спасала её от голода.

Иван Петрович относился к воспитаннице сдержанно и презрительно, никогда не говорил с ней ни слова, не обращал на неё внимания, только когда жена ссорилась из-за девочки с матерью, всегда становился на сторону матери и недовольным шёпотом говорил:

– Незачем было брать чужую девочку… Сколько из-за неё в доме неприятностей…

– Оставь хоть ты-то её в покое… Она никому не делает зла, – кротко возражала мужу Прасковья Ивановна.

Галя всё переносила молча. Она никому не жаловалась, но по ночам много и горько плакала. Что происходило в одинокой детской душе, о чём думала сиротка, чего она хотела, о чём грустила – никто не знал.

Только одна Прасковья Ивановна в редкие минуты, когда никто не видал, обнимала девочку, прижимала к себе и, лаская, говорила:

– Терпи, моя сиротиночка. Я никогда не оставлю, не покину тебя… Потому что я дала твоей маме честное слово… Эх ты, дитятко моё горемычное.

Светлая радость вспыхивала в глазах малютки, она прижималась к Прасковье Ивановне и, задыхаясь, говорила: «Тётя, тётя». Что она хотела излить в этом возгласе, она не умела передать словами. Но, конечно, она понимала и благодарила эту простую, добрую женщину.

Но лишь только они слышала чьи-нибудь шаги, то Прасковья Ивановна тотчас же отходила от девочки и та понимала, что тётя не смеет ласкать и любить её, Галю, что на неё за это все сердятся и бранят и что она, Галя, не должна ласкаться к тёте. А между тем детское сердце так жаждало любви и ласки. Без них ребёнку живётся темно и холодно, как без солнышка.

Бабушка и внучка

Однажды Прасковья Ивановна, случайно заглянув в свою комнату, увидела, что Параня и Галя сидят на полу друг против друга и застенчиво посматривают одна на другую. Около Парани лежали игрушки: посуда, коробочки, тряпки, а в руках она держала куклу с оторванной ногой и с облезлой головой.

Галя сидела насупившись и исподлобья посматривала то на детские богатства, лежавшие на полу, то на хозяйку, обладательницу этих сокровищ.

Параня улыбнулась и сказала:

– Возьми, девочка, эту куклу. Одень вот в капотик… Будем вместе играть… Ты будешь нянька, а я барыня… Мы пойдём гулять в Пушкинский сквер? Хорошо? Да?

Румяное, полное личико Парани расплылось в улыбку.

– Бабушка твоя рассердится, – тихо отвечала Галя.

– Ничего… Она не увидит… Возьми скорее куклу, – сказала Параня.

Товарка её взяла и удивилась.

– Она без ноги… Ей больно? Наверно, ей твоя бабушка оборвала?

– Нет. Нога сама оторвалась, – ответила серьёзно маленькая хозяйка.

Прасковья Ивановна, стоя за дверью, не могла глаз оторвать от этой милой сцены. Она и смеялась и плакала. Ей хотелось подойти к детям, приласкать их, похвалить… прижать крепко к груди свою добрую девочку. Она думала, что в детском сердце нет места вражде и злобе, если их не внушают старшие, что ребёнок всегда рвётся к другому ребёнку, чтобы вместе играть, болтать и делиться своими детскими горестями и радостями.

– Одень, девочка, кукле капот, а на голову повяжи платок, – повторила Параня и передала куклу подруге.

– Я одела… Так? – серьёзно спросила Галя.

– Теперь покачай её. Спой песенку.

– Покачать? – удивилась чёрненькая девочка. – Я петь не умею, – прибавила она и съёжилась.

– Ты не так держишь ребёнка… Возьми крепко-крепко. Какая же ты нянька, если ребёнка не умеешь держать?

– Так? – девочка прижала к себе куклу и баюкала её.

Она улыбнулась и вытаращила чёрные глазки, посматривая на своего ребёнка.

Параня рассмеялась звонко и весело и сквозь прерывистый смех повторяла:

– Какая ты смешная! Ах, какая ты смешная! Ты смотришь вот как… Во-о-от как! – и она передразнила подругу, преуморительно вытаращив, как и она, глаза.

Галя тоже рассмеялась. Её тихий смех был скорее похож на какой-то плач.

– Теперь поцелуй куклу… Какая же ты нянька, если ребёнка не целуешь? – сказала опять Параня.

Галечка беспрекословно исполнила приказание своей барыни и поцеловала куклу в самый рот, побелевший от времени.

– И я тоже… – сказала Параня, потянулась, поцеловала куклу, затем подумала, потом обняла за шею пухлыми ручками няньку и тоже звонко поцеловала ее в худенькую щёку…

Галя сконфузилась и нагнула голову.

– Ты любишь куколку? Любишь? – спрашивала хозяйка и, приблизив лицо к подруге, лукаво заглядывала ей в глаза.

Так милы и привлекательны были эти девочки: беленькая и чёрненькая. Глядя на них, у Прасковьи Ивановны сердце замирало от радости.

«Дети будут жить дружно… Сиротка вырастет вместе с Парашей… Она выучит их. И не даст никому в обиду Галечку…»

Между тем Параня властно командовала своей новой нянькой и та беспрекословно слушалась её во всём. Ребёнка-куклу – пришлось не только одеть, укачать, уложить, но надо было и забавлять её и кормить.

– Возьми эту чашечку… Я налью тебе молока… Ш – ш-ш-ш! Вот и налила! Дай попить ребёнку, а потом свари кашку…

Воображаемое молоко, налитое из пустой бутылки, было передано няньке. Она только что собралась кормить ребёнка.

В это мгновенье дверь в кухню распахнулась и бабушка со злым лицом влетела в комнату и бросилась к детям: она рванула Галю за руку и выхватила у неё куклу.

– Как смела ты взять Паранины игрушки? Как смеешь ты вольничать здесь, скверная девчонка?

И, прежде чем кто-либо успел опомниться, старуха вцепилась в курчавые волосы девочки и оттрепала её…

Параня и Галя громко заплакали.

Прасковья Ивановна выбежала из-за двери и закричала:

– Маменька, маменька, Бога вы не боитесь! Что вы делаете? Оставьте! Не трогайте!

Она отняла Галю, прижала к себе и ласкала.

– Пусть не задевает Параньку! Житья от неё никому нет… Чуть отвернёшься – сейчас игрушки от Параньки отнимает, – сердито ворчала старуха.

– Неправда. Ничего не отнимала она! Играли дети дружно, хорошо… Я из-за двери любовалась, радовалась… А вы детей расстраиваете, ссорите… Грешно это, маменька! – говорила Прасковья Ивановна расстроенным, огорчённым тоном.

– Ну, вот, теперь я вышла виновата? Что девчонка не сделает, ты на других сваливаешь…

– Да, да, вы виноваты! Вы чужого ребёнка обижаете! Нет у вас на это права, и я не позволю вам! Кабы не вы, дети бы жили дружно и росли бы вместе… Я ейной матери честное слово дала… – со слезами в голосе говорила Прасковья Ивановна.

Старуха пошла из комнаты и всё время бранилась:

– Теперь все виноваты из-за девчонки. Останется одно, матушка, всем уйти из дома. Гони уж и мужа, и мать, да, пожалуй, и дочку… Пусть твоя названная дочка Галечка заместо всех тебе остаётся…

Прасковья Ивановна стояла молча около детей, смотрела на них и думала горькую думу: «Чем всё это кончится, что ей делать, как быть и как поступить».

Параня перестала плакать и занялась своими куклами, а Галя, перепуганная, точно застыла в уголке, куда она убежала от старухи, и на её больших глазах блестели слёзы.

Непримиримая

Однажды Прасковья Ивановна долго была в отлучке, она относила бельё. Вернувшись, она нашла дома зловещее затишье, все молчали, все были смущены… Прасковья Ивановна почувствовала что-то неладное.

– Где Галечка? – тревожно спросила она бабушку.

– Расшиблась об дверь… – отрывисто отвечала она и отвернулась.

– А Параня где?

– Где ей быть… Играет у меня в кухне.

– Как же Галечка ушиблась?

– Почём я знаю… Не нянька я вашей Галечке.

В страхе бросилась Прасковья Ивановна в свою комнату. Там на обычном месте, на сундуке, вся обвязанная, с расшибленным лицом лежала Галя. Увидев Прасковью Ивановну, она горько заплакала.

– Что ты это, Галечка? Как же ты ушиблась? Что тут случилось?

Прасковья Ивановна присела на пол и погладила девочку.

– Где ты ушиблась? Больно тебе?

Девочка ничего не ответила, прижалась к тёте и зарыдала ещё горьче. Прасковья Ивановна заботливо занялась больной: развязала разбитый лобик, обмыла, намазала и, лаская девочку, тихо приговаривала:

– Бедная ты моя сиротиночка… Горькая жизнь сиротская… Терпи, Галечка, мама на том свете за тебя молится.

Девочка смотрела на неё широко раскрытыми глазами и молчала. Прасковья Ивановна чувствовала во всём этом что-то недоброе. Под вечер всё выяснилось. Параня, несмотря на угрозы бабушки, проговорилась по забывчивости.

– Галя-то не брала булки… Булка-то упала за сундук… – проговорила Параня, прыгая по комнате с куклой.

– Какой булки?

– А когда бабушка её об дверь ударила.

– Как бабушка ударила об дверь? – ужаснулась Прасковья Ивановна.

Параня вдруг вспомнила и спохватилась.

– Нет, не ударила… Она… Бабушка… Галя сама упала и разбилась, – растерянно твердила девочка, вся покраснев.

Мать строго посмотрела на неё и сказала:

– Параня, ты никогда не смей лгать… Это стыдно и грешно. Верно, ты меня не любишь, если обманываешь… И я не стану любить такую лгунью.

Девочка бросилась в колени матери и заплакала. Прасковья Ивановна не стала больше расспрашивать: она поняла всё, что без неё произошло. Только свекрови своей она сказала резко и огорчённо:

– Грешно вам, маменька, обижать сироту. Бог видит и найдёт сиротские слёзы.

– Ах, уж ты, голубушка, оставь эту песню… Наслышались мы… Покою от девчонки никому нет… – ответила, как всегда, старуха.

Прасковья Ивановна, уходя теперь из дому, стала брать с собою и Галю. Она боялась оставлять её со старухой, да и видела, что доброго из этого не будет. Прасковья Ивановна стала часто задумываться, стала печальной и рассеянной. Она иногда заговаривала со старой прачкой, как бы желая получить добрый совет и отвести душу.

– Знаешь, Матвеевна, я всё думаю, что, пожалуй, и напрасно взяла девочку…

– Конечно, напрасно, хозяйка… Такая вам обуза, тягота…

– Ведь я перед смертью её матери честное слово дала, что не брошу девочку, выращу и выучу.

– Ну, мало ли что в иную минуту скажется… Не всяко лыко в строку… Бог простит.

– Эх, Матвеевна, а всё-таки жить надо честно. Бесчестному человеку и счастья не будет. А только я думаю, что Галечка-то живёт у нас ни себе ни нам в утешение.

– Коли такая судьба, так и от честного слова откажешься, – говорила старая прачка, качая головой.

– Сердце у меня так и болит, так и ноет. На душе так тяжело. А всё горе у нас не от девочки, а от маменьки. И чего она, право, такую ненависть к ребёнку имеет. Грешно ведь это. Девочка тихая, как голубка ласковая…

– Знаете, что я вам скажу, хозяйка. Маменька ваша человек старый. Она вас жалеет, ваше добро бережёт, за вас убивается. Она видит, что девочка всем в тягость. Старух-то извинить надо. Послушайте вы старого человека, отдайте девочку куда ни на есть. Добро вы ей везде сделать можете… своему дому покой вернёте.

Прасковья Ивановна задумалась и ничего не отвечала. Эти разговоры и советы не давали её душе покоя. Все домашние были против неё, против её доброго дела. Даже её тихий муж часто сердился и выговаривал ей:

– Навязала ты, Паша, себе петлю на шею. Не спросила тогда ни меня, ни маменьки. Девчонка всем в доме в тягость.

Прасковья Ивановна даже сердилась и ссорилась с мужем, чего прежде никогда не бывало.

– Моя девчонка вас не объела, не обидела, её и не слышно в доме. Вы все её поедом едите, со свету сживаете. А её дело сиротское, заступиться некому.

– В семье так не живут, Паша… В семье всё бывает дружно да вместе. А у нас ссоры да обиды. Из-за кого? Из-за чужой девчонки, – возражал Иван Петрович.

Иногда Прасковья Ивановне казалось, что муж её прав, и ей становилось досадно, что чужая девочка внесла в ее дружную, согласную семью ссоры да раздоры.

Нелады и несогласия отразились и на работе. Прасковья Ивановна сама реже заглядывала в прачечную. Прачки же без хозяйского глаза работали меньше и хуже. Многие заказчики оставались недовольны и заказов стало поступать меньше. Это послужило новым и очень крупным поводом для ссор между Прасковьей Ивановной, свекровью и её мужем.

А маленькая девочка, из-за которой было столько горя и невзгод, совсем как улитка, спряталась в свою раковину. Она, казалось, всё понимала, всё сознавала, и её большие грустные глаза с ужасом и затаённой обидой смотрели на свет Божий. Что она сделала злого? За что её не любят? Чем она виновата, что так одинока в этом большом свете? И разве не должны люди помогать друг другу. Только иногда, взглядывая на тётю, как называла Галя Прасковью Ивановну, девочка тихо улыбалась, но эта улыбка походила на гримасы. Но за последнее время тётя бывала часто задумчива, огорчена, даже порою сердита. И маленькая одинокая девочка перестала улыбаться и переживала настоящее горе.

Один раз Прасковья Ивановна ушла, как и всегда, с Галей отнести бельё. Они долго пробыли в отлучке. Прасковья Ивановна вернулась домой одна, без девочки, красная, возбуждённая. Она прошла прямо на кухню, где обедали её свекровь, муж и все прачки, и проговорила не то насмешливо, не то сердито:

– Ну, радуйтесь… Не будет у нас в доме больше вашей мучительницы, вашей обидчицы. Галю я отдала одной барыне. Она её вместо дочери взяла. И воспитает её, как барышню, и всяким наукам обучит. Ей Галечка очень полюбилась. Барыня добрая, ласковая и богатая…

Прасковья Ивановна нервно рассмеялась и ушла. Она не стала обедать. Бабушка заговорила первая:

– Слава Богу! Наконец-то Бог её на ум навёл. Давно бы так-то о семье подумала. А то свою дочку из-за чужой забыла. Паранька точно у мачехи росла… – старуха просияла от радости.

Иван Петрович позвал жену обедать. Она пришла вся в слезах.

– Хорошо ты, Паша, сделала, что решилась отдать девочку. Сама увидишь, что всем лучше будет. И дело наше пойдёт лучше, право, – заметил Иван Петрович.

– Ишь, какое счастье вашей сироте привалило – богатая барыня, – заметила одна из прачек.

– А что же девочка-то плакала, как с вами расставалась? – спросила старая прачка.

– Чего ей плакать… Кажись не сладко жилось, – возразила Прасковья Ивановна серьёзно и села задумчиво за стол.

Она ответила так, чтобы сорвать своё сердце. Когда она отвезла Галечку в богатый дом, к красивой барыне и оставила её там среди золота и шёлка, они обе, прощаясь, горько плакали. Галя умоляла её:

– Тётя, возьми меня домой.

– Я скоро приду к тебе, Галечка, тебе хорошо тут будет. Никто не обидит тебя… – утешала её Прасковья Ивановна, а у самой на душе так было тяжёло, так тревожно, точно она совершила какое-то преступление.