Текст книги "Честное слово"

XII

Три года промелькнули незаметно, а в это время произошло немало перемен.

Таня очень преуспела в рисовании, талант её развивался, и она готовилась поступить в Академию художеств.

Женя и Соня последовали примеру старшей сестры и упросили Кронида Ивановича заниматься и с ними. Эти уроки не захватывали глубоко ни учителя, ни учениц – они увлеклись модным веянием: рисовали по атласу, по терракоте, по фарфору, и старый учитель был их постоянным помощником.

Кронид Иванович совсем сроднился с семьёю Королёвых. Куда девалась его меланхолия, молчаливость и даже неприязнь к людям! Он только не мог дать себе отчёта, кто ему ближе: сам ли Вадим Львович, этот фанатик своего дела, увлекающийся педагог, любящий, простой и добрый человек, или вся молодая компания?

Весело жилось им всем: то они занимались, то придумывали какую-нибудь затею, а Кронид Иванович во всём был деятельный сотоварищ и увлекался, казалось, гораздо более, чем молодёжь.

Задумали сестры Тани сделать зимой у себя на дворе каток, заикнулись об этом Сомову, тот сейчас план набросал, гроты какие-то придумал, затейливые украшения из льда посоветовал, и каток вышел на славу.

– Кронид Иванович, – весело говорила Женя, бросаясь навстречу учителю, – знаете, дорогой, это лето мы с вами будем делать длинные прогулки. Без отговорок! Мы надумали с Соней сушить сибирские цветы, да не кое-как, а чтобы они сохраняли и форму, и цвет. Согласны? Хорошо?

– Необходимо, Женечка, песку достать с Байкала: там песок мелкий, чистый; в таком песке цветы великолепно засушатся… Здешний песок очень крупен: не стоит труда и класть-то в него цветы! – совершенно серьёзно обсуждал Сомов новое предприятие.

– Близко, нечего сказать, на Байкал за песком идти… Это за 60-то верст! А ехать, пожалуй, Таня не согласится: скажет, дорого… Что будут стоить наши цветы, если песок потребует таких расходов? – рассуждала Соня.

– Подождите, может быть, уладится дело. А то и пешком сходим: 60 вёрст – пустяки; в трое суток обернёмся! – утешал их общий друг.

Крониду Ивановичу теперь не было времени ни скучать, ни тяготиться жизнью, которая показалась ему нужной, интересной и счастливой. Помимо семьи Королёвых, у Сомова в N-ске оказались теперь существа, о которых болело его сердце и которым он втихомолку много помогал: это были дети прачки Ульяны, особенно – маленький Кеша. Таня и Вадим Львович знали об этом, но ничем не показывали это Сомову, помня, что истинно доброе чувство всегда стыдливо и скрытно.

Поездка на Байкал за песком устроилась; конечно, песок служил только предлогом.

Рано утром, удобно и спокойно поместившись в тарантасе, запряжённом четвёркой лошадей, Королёвы с Кронидом Ивановичем поехали в Лиственич-ное – небольшое селение на берегу Байкала. Королёв был в отличном расположении духа; Женя с Соней без умолку болтали, Кронид Иванович им вторил.

Погода была тёплая, тихая, ясная; дорога, как скатерть, лежала по берегу быстрой реки Ангары.

– Кронид Иванович, – говорила Женя, – а нам Таня новые шляпки купила.

– А ну-ка, похвастайтесь, похвастайтесь!

– Да неужели вы не заметили? У нас на головах?

– Очень к вам пристало. Только, по-моему, лучше наперёд подвинуть, да вот бантик попримять маленько – очень уж торчит!

– Что вы, Кронид Иванович! Разве можно банты мять? Так в старину носили.

– Скажите на милость: какая странная мода. Я, конечно, не знаток. Очень хороши ваши шляпочки, и материал прочный, надолго хватит… Только я вам советую хорошенько все прикрепить: в магазинах ведь всё делают на живую нитку.

– Ах, Кронид Иванович, кто же так шляпки рассматривает? Вы думаете, что нам их на всю жизнь купили? – смеялись девочки.

– Очень удачная покупка! – весело сказал Сомов. Таня рассмеялась,

– Эх вы! Ещё от земли не видно, а туда же, шляпками хвастаются, – заметил Вадим Львович. – Вот Та-нюшу мою эти пустяки никогда особенно не интересовали. Ты что, мой друг, примолкла?

– Мне нравится окрестность. Посмотри, папа, что за чудесные виды!

Путники молча стали любоваться живописными берегами Ангары: с правой стороны они были низменные, там и сям, как лиловым ковром, покрытые душистыми ирисами; с левой – гористые и возвышенные: горы тянутся вблизи и вдали, покрытые невысоким кустарником и хвойным лесом… Над самой рекою нависли голые скалы; кое-где высились отдельные конусообразные вершины, а далее тянулись цепи гор, прорванные лощинами. Едешь и везде чувствуешь Сибирь, Сибирь пустынную, плохо обработанную и малонаселённую.

Без остановок, меняя лошадей, наши путники быстро двигались по прекрасной дороге. Вот уже почувствовалась близость Байкала: повеяло прохладой, кустарники скрыли Ангару.

Вдруг ямщик остановился.

– Ах, какая красота! – крикнули девочки.

– Чудно хорошо! – задумчиво проговорила Татьяна.

– Дивная картина! – подтвердил Кронид Иванович.

Перед глазами, действительно, открылась дивная панорама. Опять Ангара: вдали её стиснули две огромные скалы; дальше, волнуясь, пенится тёмная масса воды, а на горизонте сверкают снеговые горы, которые рельефно вырисовываются на ясном синем небе…

– Однако здесь завсегда господа останавливаются, – объявил ямщик.

– Умно господа делают: есть на что посмотреть! Красиво отсюда озеро Байкал! – сказал Вадим Львович.

– Это не озеро, а море… Святое море, – внушительно заметил ямщик.

– Обиделся сибиряк, – улыбнулся Королёв. – Девочки, как вы учили по географии?

– Озеро Байкал, 630 вёрст в длину, от 35 до 90 в ширину, приняв в своё русло более 200 рек, речонок и ручьёв и выпустив всего одну многоводную, быструю реку Ангару, живописно раскинулось между горами…

– Довольно. Молодец, Соня, славно ты вызубрила!

Приехали наконец и в село Лиственичное, которое ютится полукругом по берегу Байкала. От озера всегда дует холодный ветер; равномерно подымаются волны; далеко раскинулась водная ширь, только справа Ангара прорезала две скалы и понесла свои воды из «Сибирского моря».

– Смотрите, господа, на Шаманский камень при истоке Ангары, – сказал Вадим Львович.

– Это святыня бурят: они поклоняются этому камню, – прибавил Сомов.

– Ничего нет красивого в этой серой скале; она едва виднеется из воды! – воскликнула Женя.

– Около этой скалы течение очень быстро… Вода никогда не замерзает, и птицы держатся всю зиму… Я предлагаю вам, друзья мои, покататься по озеру, то есть, виноват, по морю…

– Вот-то радость! Очень даже согласны! – воскликнули девочки.

– Я не поеду, папа, я не выношу качки, – сказала Таня.

– Тогда и я останусь с Татьяной Вадимовной… Мы тут погуляем, – заявил Сомов.

– Ну и отлично!

Королёв с девочками наняли огромную неуклюжую лодку с 10 гребцами и уехали кататься. Таня с Кронидом Ивановичем пошли по берегу.

– Взойдёмте на эту гору, – предложила Таня. Они поднялись на высокую, крутую гору и остановились на небольшой полянке.

– Я тут сяду, – сказала Таня.

– Смотрите, Татьяна Вадимовна, ведь это орхидеи – довольно редкий цветок! – и Кронид Иванович стал собирать букет.

Внизу виднелся Байкал, беспредельный, слегка волнующийся, красивый, обставленный самыми причудливыми горами. Солнце приближалось к закату и золотило поверхность воды; вдали снеговые горы отчётливо выступали на горизонте, а пароходы, лодки, люди внизу казались точно игрушечными.

– Эта пароходная пристань напоминает мне далёкую милую родину, – задумчиво прервала Таня молчание. – Ах, как мне хочется домой, в Москву, хочется видеть выставки картин… Хочется в академию.

– Да, да, непременно… Пора вам… Двинетесь вы, и я за вами, – сказал Кронид Иванович.

– Какой вы хороший друг, Кронид Иванович; как мы к вам привязались, точно к родному, – задушевно ответила девушка.

– А вы… ведь не знаете, Татьяна Вадимовна, какое чудо совершила со мной ваша семья.

– Даже чудо! – улыбнулась Таня.

– Да, чудо… Вы примирили меня с людьми.

– Что мы могли сделать для этого? – удивилась девушка.

– Вы, ваш папа и милые девочки не побрезговали подойти ко мне, оказывать внимание, звать к себе, навещать больного и даже баловать.

– Ну, что вы, Кронид Иванович, считаете себя за какого-то недостойного человека! Зачем себя так унижать? – сказала Таня.

– Ведь я вам не был ни родным, ни близким, – продолжал Кронид Иванович. – Вы пожалели меня оттого, что я был одинок, и вы поняли, что я это сознаю и мне это тяжёло… Не перебивайте, Татьяна Вадимовна… Чтобы не огорчить и не отдалить от себя вашего папу и вас, сначала я пошёл в подвал к Ульяне… Там меня задел за живое этот ласковый ребёнок Кеша… Знаете ли, душечка, когда я вернулся домой от Кеши, я плакал и не стыдился этих слёз… то были блаженные слёзы примирения и с собою и со всеми.

– Оно всегда было у вас в душе, это прекрасное, отрадное чувство примирения, дорогой Кронид Иванович. Не было случая только ему проявиться…

– Да, если хотите, был такой случай, когда ребёнком приютил меня чужой человек: тогда моё сердце жаждало ласки и тепла… Но я всё-таки был и остался одинок: мой благодетель был человек занятой, и я его скоро потерял. Горячая благодарность к нему лишь теперь ожила в моём сердце с новой силой.

Таня задумалась. Ей не верилось, что Сомов был когда-то другим, чёрствым человеком – нужда, горе, одиночество, но не злоба заставили его уйти в себя.

– А вон и наши возвращаются! – весело сказал Сомов, указывая на лодку, плывшую по озеру.

– Пойдёмте вниз.

Они стали спускаться с горы.

– Таня, Танюша, Кронид Иванович! – кричали издали девочки. – Мы видели на берегу мрамор; мы набрали мелкого чёрного песку и хорошеньких камешков. Как нас качало!

– А мы погуляли, взобрались на гору, поговорили… Хорошо тут! – отвечала Таня, целуя сестёр.

XIII

Тихо, темно и пустынно вечером и ночью на улицах провинциальных городов, особенно в Сибири. Ставни от окон домов закрываются, едва спустятся сумерки; тьма непроглядная: только на одной или самое большее на двух главных улицах, и то далеко друг от друга, горят керосиновые фонари. Крайняя только необходимость выгоняет на улицу пешехода в глухую сибирскую ночь, так как гулять по улицам опасно. Если у кого-нибудь из обывателей нет званого вечера, то даже извозчик или собственный экипаж проедет редко. Во дворах с цепей спущены собаки, которые при малейшем шорохе подымают оглушительный лай, да ночные сторожа однотонно стучат деревянными колотушками.

Была поздняя осень. Целый день дул сильный ветер-ураган, какие в Сибири зачастую длятся по несколько дней.

В N-ске только что кончился разъезд из театра.

Жители, утомлённые дневной сутолокой, должно быть, забылись первым крепким сном.

Вдруг среди ночной тишины с городской каланчи раздались равномерные частые удары колокола. Кто не живал в провинции, тот даже и представить не может, какой панический ужас, какая невыразимая тревога охватывает душу при этих звуках. Тут уже никто не может остаться спокойным.

Таня, бледная, испуганная, вскочила с кровати и, набросив капот, подбежала к окну. Огромное зарево расстилалось по всему небу.

– Папа, набат! Слышишь, набат! – девушка стучала в комнату отца.

– Одеваюсь! Сейчас! – крикнул отец.

Весь дом уже был на ногах. В одних рубашонках босиком прибежали девочки, плакали, тряслись от страха, жались к Тане, которая их одевала во что попало.

Вышел Вадим Львович.

– Вот мой портфель, Таня. Сбереги его… тут важные бумаги… Зарево огромное, и ветер в нашу сторону. Детей отвези подальше. Что понужнее, вели вынести к реке. Не оставайся тут долго. До свиданья, родные! Мне нужно спешить в гимназию: там дети, документы… Храни вас Бог!

– Папочка, не забывай о нас! – прошептала Таня, дрожащею рукой перекрестила отца и крепко поцеловала его… Она прижала руки к груди, где так тоскливо замирало сердце, и, сдерживая слезы, проводила уходившего Вадима Львовича.

Таня порывисто распоряжалась дома, укладывала суетливо вещи, собирала сестёр.

– Если будет гореть близко, выносите к реке, что успеете; караульте, сами не бросайтесь в горящий дом, – прерывающимся от волнения голосом приказывала она прислуге.

– Ах, барышня, верно, конец свету!.. Весь город горит! Все к реке бегут… ветер рвёт и мечет… Беда! – сообщала прибежавшая горничная.

Таня с сёстрами поехала в предместье, чтобы оставить там девочек. Повернув голову в ту сторону, где бушевал гигантский пожар, она только крестилась; дрожащие, бледные губы шептали: «Господи, спаси и сохрани! Господи, помилуй!»

Сестрёнки, охватив её с обеих сторон, плакали навзрыд. Девушка даже их не утешала.

Это была ужасная ночь! Над городом стоял неистовый гул грозных звуков. Вдали виднелись огненные языки, слышался безостановочный трезвон набата, треск горевших домов. Зарево, казалось, охватывало всё небо, и несчастному городу не было пощады.

Оставив девочек у знакомых, вдали от горевшего города, Таня приказала ехать скорее на пожар.

– Однако, барышня, от нас отнесёт беду: ветер переменился и дом наш минует, – сказал ей кучер.

– Пожалуйста, Иван, не распрягайте лошади, помогайте на пожаре, кому нужнее.

Ветер бушевал и злился. Чёрный удушливый дым захватывал дыхание. Вверху порывами ветра неслись хлопья горевшего имущества и головни; они перебрасывались далеко на другую сторону, и там снова загоралось. Город горел с нескольких сторон. Две пожарные команды ничего не могли сделать с разбушевавшейся стихией.

Таня спрыгнула с экипажа и, намереваясь разыскать отца, окунулась в обезумевшую от ужаса толпу: все кричали, куда-то бежали, плакали, искали, тащили вещи; поминутно скакали бочки пожарных, позванивая колокольчиками; раздавался оглушительный треск рухнувших зданий; стоял удушливый смрад копоти, дыма и гари.

– Ой, голубчики желанные, дитя малое, мальчишечка в красной рубашечке, голубчики, не встретился ли вам? Помогите, покликайте дитя моё! – кричала молодая женщина, бросаясь из стороны в сторону, толкая и сбивая всех с ног; её ничем не покрытые волосы развевались по ветру; на одной ноге был башмак, другая – без обуви; женщина прижимала к себе пустую корзину, очевидно, не сознавая, что делать.

Таня, глотая слёзы, бросилась вместе с ней разыскивать пропавшего ребёнка. Повсюду на грудах обгорелого имущества сидели несчастные, громко рыдая; в пламени они потеряли всё, нажитое трудами многих лет.

– Не видели ли старика слепого? Отец мой… вот тут сейчас был… забредёт куда-нибудь, раздавят, – разыскивал высокий мужчина, проталкиваясь через толпу и останавливая каждого встречного. Ему никто не отвечал.

В дальней улице, на перекрёстке, вспыхнул небольшой деревянный дом, и раздался треск, а за треском – страшный нечеловеческий крик.

Таня бросилась туда – видит толпа… все рвутся к дому, тащат кого-то… неистово кричит девочка лет двенадцати с малюткой на руках; мальчик лет семи держится за её платье, девочка рвётся в пламя, бросается ко всем, умоляет, хватает за руки и молит о чем-то диким, рыдающим голосом.

– Что такое? – спросила Таня.

– Мать там горит… вот остались… вдова-прачка… Ведь выбежала, спаслась, ребят, вишь, там забыла… О, Господи! – сообщали со всех сторон.

– Боже! Да это, кажется, дети Ульяны… Милая, голубушка, пойдём со мной отсюда… Дай ребёнка мне… Пойдём, моя хорошая! – твердила Таня, сама вытирая катившиеся слёзы, обнимая девочку, гладя её по голове и целуя младших детей.

– Барышня, ангел… маму… спасите маму!.. – кричала девочка, бросаясь на шею барышне и таща её туда, где пламя вот-вот похитит их незаменимое сокровище.

Таня готова туда броситься… дом горит… Туда не пускают…

– Пойдём милая… Сделаем всё, сделаем… О, Господи! Мама твоя выбежала… отыщется… пойдём скорее!.. тут задавят вас… – и Таня, стараясь захватить их всех, проталкивается через толпу, изнемогая от слёз и горя.

– Душечка… там Кеша… Ульяна… возьмите! – вдруг неожиданно слышит Таня сзади себя знакомый голос. На руки её падает пальто с каким-то свёртком. И не успел никто опомниться, как через толпу метнулся человек, бросился через калитку и скрылся в горящем доме.

– Боже, спаси! – отчаянно крикнула Таня и вместе с девочкой упала на колени и громко зарыдала: они узнали его.

Дом пылает, трещат сухие бревна…

«Погиб… погиб…» – шепчет в ужасе волнующаяся толпа.

Дом дрожит, готовый рухнуть.

Страшное мгновенье!

– Боже мой, Боже!.. – молится Таня.

– Вот они! – радостным стоном пронеслось в толпе. Мужчина показался в калитке, тащит кого-то двоих, и все загораются…

К ним бросились, накидывают одежду, заливают.

Дом рухнул.

– Только ребят спас! Женщина погибла.

– Доктора, доктора, скорее!..

– Лошадь, экипаж… Тише, тише…

– Поди же ты, какой бесстрашный!

– Ишь, душа-то какая!.. Должно быть, сибиряк…

– Полно, знаем его – учитель из «емназии»…

Подали долгуши[16]16
  Долгуша – экипаж, кузов которого помещён на длинных дрогах.


[Закрыть] и повезли спасённых и спасшего: они были живы, но сильно обгорели…

Все долго плакали и крестились.

К утру ветер стал стихать, стал стихать и пожар.

На востоке забрезжил рассвет, но он не принёс покоя и забвения: солнце озарило печальную картину разрушения, потерь и страдания. Повсюду догорали и тлели жилища. Между обломков и обгорелых домов сидели и бродили люди, лица которых выражали или полное отчаяние, или отупение…

Выгорело более трети богатого живописного города, и множество десятков семейств остались нищими и без крова.

Прошло несколько дней после пожара. Немного отрадного принесли эти дни для несчастных погорельцев, особенно для бедняков, имущество которых не было застраховано.

Заботами губернатора, при содействии местного батальона, за городом на большом поле были выстроены временные бараки. Множество семейств приютилось там, оставшись без самого необходимого, не находя работы да и не будучи в состоянии поднять опустившися под ударом судьбы руки.

В несколько дней Таня Королёва изменилась, исхудала так, как будто после трудной болезни. Серьёзная, молчаливая, она не спала ночей от забот, ног не чувствовала от беготни.

Все комнаты и каморки в доме Королёвых были заняты знакомыми и незнакомыми, оставшимися без крова.

Любвеобильное сердце девушки изныло под тяжестью надвинувшейся тучи.

– Няня, милая, – говорила она таинственно своей старухе, – надо мне ещё шесть рублей.

– Откуда же взять, Танюша? Барин тебе всё отдал. Ты про сестёр забываешь… У них вон сапожки дырявые…

– Ах, няня, как всё ужасно! Помогают погорельцам, а всё кажется каплей в море… В городе всё вздорожало. Многие бессовестные люди наживаются за счёт бедствий других. Подумай, няня, молоко – 40 копеек бутылка! У Семёновых крошечный ребёнок второй день без молока. Няня, откуда знаешь, а доставай денег: продай что-нибудь.

– Побойся ты Бога, Танюша, этак мы весь дом растащим…

– Федотовна, милая, право, ты не такая бессердечная, какою теперь представляешься: нельзя думать только о себе в такие страшные дни.

– Ну, хорошо… Что тут жалобиться!.. – смягчилась Арина, услышав эти возбуждённые упрёки. – Я, пожалуй, и свою шаль продам.

– Зачем, няня, свою? Возьми что-нибудь моё. Нужно скорее купить молока, а потом отправляйся, родная, к Крониду Ивановичу. Что-то он?.. И мы с папой подойдём…

Сёстры Тани не ходили в гимназию, и девушка беспрестанно усаживала их за работу.

– Вот, Женя, эту кофточку дошьёшь, и на сегодня довольно.

– Уж надоело, Танюша! Мы и так целые дни всё шьём и шьём…

– Ай, Женя, как тебе не стыдно так говорить! Вспоминай почаще, какое страшное несчастье у нас в городе: сколько деток мёрзнут в бараках в эти сибирские ночи… А у тебя всё есть: ты сыта, в тепле, в довольстве…

– Ну, давай, давай, Танюша, я дошью!.. Только не говори таких жалких слов, – и девочка покорно усаживалась за работу.

Таня отправлялась за город, в бараки. Ей бы хотелось обнять весь страдающий мир, всем помочь, всех утешить.

В бараках погорельцы проводили невесёлые дни, вспоминая лучшее прошлое. Те, которые имели возможность, работали, но работа не спорилась: в огне сгорели необходимые инструменты, а достать новые в Сибири не так-то легко.

Таня входила в огромный полутёмный барак, всюду её встречали радостные восклицания, приветливые взгляды, многие вставали ей навстречу. Она – эта молодая, скромная девушка, быть может, менее всех в городе способна была оказать денежную поддержку! Да разве вся сила только в деньгах?

Придёт в те бараки богач-золотопромышленник, вроде Сизых, и щедрой рукой раздаст направо и налево пятирублевые бумажки. Явится и Таня с перешитыми из старого детскими платьями и шубками: оденет, пригреет, приласкает замусоленных ребятишек, посоветует, утешит, даст надежду их матерям… В минуты горя дороги сердечные советы и доброе участие. Пятирублёвые бумажки через несколько дней выйдут на насущные нужды – придёт на помощь доброе слово, и долго ещё будет жить оно в разбитом сердце, согревать и светить надеждою.

Навестив погорельцев, Таня тревожно спешила к Крониду Ивановичу, который тяжело хворал после пожара.