Текст книги "Честное слово"

Две сестры
Повесть

Дашета и Машета

На главной улице провинциального города Зарайска стоял красивый деревянный дом, окрашенный в голубовато-серую краску, с резными белыми карнизами и с узорчатыми окнами. Дом был двухэтажный, с мезонином, на каменном фундаменте. Кругом, за высоким забором, разросся густой, тенистый сад, и весною, когда там цвели черемуха, сирень и акации, нежный аромат распространялся далеко по улице. На воротах этого дома была прибита дощечка, а на ней значилось: «Дом М. и Д. Носовых».

Был один из самых обыкновенных летних будничных дней. В шесть часов утра калитка в доме Носовых отворилась, и из него вышли две женщины. Одна была высокого роста, худощавая, сутуловатая. В её тёмных волосах пробивалась седина; черты лица были тонкие и строгие, нос довольно большой, с горбинкою. Годы наложили немало морщин на это когда-то красивое лицо. Небольшие карие глаза смотрели грустно на Божий мир. Одета она была в чёрное пальто, в круглую с перьями шляпу, на руке держала вышитый ридикюль. Видно было, что женщина эта не придавала никакого значения наряду, – всё на ней было тёмное и довольно старомодное, но в этом тёмном наряде яркою белизною выделялись манжеты и воротничок.

Другая женщина по виду была прислуга. Полная низенькая старуха в большом сером байковом платке переваливалась, как утка, и плелась с большою круглою корзинкою в некотором отдалении за своей барыней. На улице просыпалась жизнь. Мужчины отправлялись кто на службу, кто на работу, женщины спешили на рынок, кое-где выбегали ребятишки, проезжали водовоз или телега. Две кумушки остановились поболтать на перекрёстке. Одна из них, увидев высокую, сутуловатую женщину, заметила как бы про себя:

– Барышня Носиха на рынок пошла.

– Да, – подхватила другая, – она хорошая хозяйка. Сестрица-то, поди, спит ещё. Только и знает, что наряжается да с собаками водится.

– А что, соседушка, ведь Носихам, поди, много есть годов? – спросила любопытная кумушка.

– Да вот, милая, я вам сейчас рассчитаю. Мой папенька сказывал, что ему пятнадцатый год шёл, когда старик Носов этот самый дом ставил. Она указала рукою на голубоватый дом.

– А через год у них эта старшая барышня, Марья Степановна, появилась. А через пять лет и Дарью Степановну Бог дал. Теперь-то моему отцу за семьдесят будет. Вот и считайте сами…

– Да, годы немалые. Ведь, подите ж, и средства у них есть, и Марья Степановна была недурненькая, а не судьба: женихов не нашлось. Так и остались сидеть в старых девушках.

– Марья-то Степановна была сосватана, голубушка. Говорят, жених её утонул. Она шибко убивалась: больше ни за кого идти замуж не захотела. Ну, а Дарья Степановна какая-то неумная. Да и характерна очень. Кто ж такую возьмёт.

Кумушки потолковали и разошлись.

Вечером из того же дома Носовых показалась новая особа. Раньше неё из калитки выбежали две маленькие беленькие собачки с голубыми бантиками на шее, третью она вела на шнурке: это был толстый, уродливый мопс, одетый в красную попону. Вышедшая особа была среднего роста, полная, очень некрасивая: курносая, с выдававшимися вперёд скулами, с бесцветными узкими глазами. Её седые волосы были круто завиты на лбу, большая белая соломенная шляпа надета на затылок, на шляпе красовались розовые бутоны, ленты и перья. Платье на ней было бледно-розовое; вокруг талии обвивалась зелёная лента, которая спускалась концами сбоку; на плечах была накинута белая стеклярусная накидка, зонтик был палевый с широкими кружевами. Большие серьги, брошь, множество браслетов и колец довершали туалет этой особы. Барышня прихрамывала. Она обернулась, взглянула на окна, улыбнулась и закивала головою. Из раскрытого окна в среднем этаже смотрела та самая худощавая женщина, про которую утром судачили кумушки.

– Дашеточка, вы бы одели ватерпруф; мне кажется, ветерок подымается. Я боюсь, вы простудитесь, – говорила смотревшая из окна.

– Не беспокойтесь, Машета. Я тепло оделась и погуляю недолго. Раза два пройдусь по городскому саду и вернусь.

– Не забыли ли вы чего-нибудь, Дашеточка? Взяли ли носовой платок, перчатки, портмоне?

– Не беспокойтесь, Машета, я ничего не забыла.

– Не гуляйте слишком долго… Станет холодно, сыро… Я буду беспокоиться.

Нарядная барышня в ответ только улыбнулась. Она оправила немного кудри на лбу и шляпку, стряхнула с платья несколько соринок и, закинув назад голову, опустив глаза, пошла со своими собаками по улице.

– Возвращайтесь скорее, Дашеточка. Я буду ждать вас с самоваром, – донеслось ей издали из открытого окна.

Она обернулась и молча кивнула головою. Множество любопытных глаз провожало шедшую по улице особу с собаками. Многие даже высовывались из окон, чтобы посмотреть на неё.

– Младшая барышня Носиха пошла гулять со своими собачками, – говорили на улице и смеялись.

– Шляпа-то, шляпа у Носихи… точно огород! – заметила шустрая черноглазая девочка.

– А бантов-то сколько! Ленты хорошие! Ишь вырядилась, точно молоденькая… А всё-таки сразу видно, что старуха, – заметила её товарка.

Уличные мальчишки бежали за нарядной барышней вслед и дразнили собак. Ни сердитые окрики, ни угрозы не могли унять шалунов. Нередко на барышню с собаками глазели, остановившись толпою, заезжие крестьяне и вслух делали замечания.

– Матрёша, а Матрёша, гляди-ка, гляди, собаки-то как выряжены, точно облизьяны, – говорил молодой парень, подталкивая свою рябую спутницу в синей поддевке.

– Это кто ж такая будет? – спрашивала удивлённая молодая бабёнка.

– Это, должно быть, актёрка со своими собаками. Такая плясунья… вот что в киатре пляшет.

– Так, так… Оно сейчас и видно… Нарядившись-то как!.. Матушки-светы! Пестрота какая! Хорошо!

Барышень Носовых все знали в городе, и простой народ называл их «барышни Носихи». Уж давным-давно жили они в собственном доме на Большой улице. Жизнь их была у всех на виду, все к ним приглядывались. Тем не менее выход младшей Носовой на прогулку со своими собаками был всегда как бы целым событием и вызывал немало толков в городе.

Как жили две сестры

Марья Степановна и Дарья Степановна Носовы были родные сёстры. Они жили вдвоём в собственном доме, доставшемся в наследство от родителей. Дом у них был хороший и по тем местам доходный. Отдававшиеся внаём пять квартир всегда были заняты жильцами. Старые девушки жили в достатке, в своё удовольствие, родных у них никого не было. Старуха Лизавета давно служила у них прислугой и по-своему была привязана к барышням, хотя за глаза и не прочь была поворчать на них, особенно на Дарью Степановну. Сёстры совсем не походили друг на друга ни наружностью, ни характером. Дарья Степановна занималась только своими собаками, своей особой и туалетами. Марья Степановна хозяйничала и очень много работала. Вся их чистенькая квартирка была переполнена рукоделиями её рук. Все эти салфеточки, вышитые шелками подушки, вязаные занавеси, плато из цветов, абажуры требовали много труда и терпения. Кроме того, она очень любила цветы, которыми были заставлены все окна в квартире, а летом их сад представлял роскошный цветник.

Дарья Степановна считала себя ещё молоденькою. Она одевалась во всё светлое, туго затягивалась в корсет, ежедневно завивала на лбу кудряшки, пудрила лицо и намазывала брови. Но разве возможно вернуть ушедшую молодость?

Марья Степановна казалась старше своих лет, одевалась во всё тёмное, и печать глубокой затаённой печали проглядывала в её задумчивых глазах и лежала на всей преждевременно сгорбленной фигуре.

Был один пункт, на чём сестры совершенно сходились, – это педантичная аккуратность. Они были очень брезгливы, всюду видели грязь, и той чистоты, которая была заведена в их доме, невозможно описать. Тут все вещи сверкали и блестели, нигде не было ни соринки, ни пылинки. Для мытья и чистки были заведены особые лоханки, тряпки, чашки, щётки, крылья, были изобретены своеобразные способы. Так, чайную посуду Марья Степановна мыла в тёплой содовой воде, затем ставила сушить и тогда уже перемывала начисто в холодной воде и вытирала двумя полотенцами: одно было грубое, другое – помягче. Цветы она мыла в белых вязаных перчатках, причём расстилала на пол клеёнку и половик. В кухне же чуть ли не для каждой вещи были особые мочалки, лоханки и полотенца, для всего были крышечки и дощечки. Лизавета привыкла к этой образцовой чистоте, и потому хозяйки очень ею дорожили. Дарья Степановна в своей брезгливости шла дальше: она ничего не могла взять из чужих рук, особенно же она почему-то опасалась звонких денег и брала их не иначе, как через платок. Дома она приказывала Лизавете перемывать деньги в мыльной воде, говоря: «Они побывали в грязных руках». Люди говорили, что барышни Носовы были скуповаты и ни для кого ничего не делали, разве Марья Степановна подаст иногда в церкви нищему копейку.

Для Марьи Степановны день начинался рано, для Дарьи Степановны – поздно. Все дни, за редкими исключениями, походили один на другой. Когда старшая сестра возвращалась с базара, младшая только что начинала вставать с постели и возиться со своими собаками. Её три любимицы спали у неё в комнате на стёганых матрасиках под тёплыми одеялами.

– Лизанька, Лизанька, вы о нас забыли, – кричала на всю квартиру Дарья Степановна.

– И совсем не забыла! Сейчас иду и умываться несу, – отзывалась из кухни Лизавета.

Начиналось умывание собак. Приносились подстилки, чашка, щётки, гребни. Собакам промывали чаем глаза, чистили уши, расчесывали шерсть сначала редким гребнем, потом частым, смоченным в одеколоне. Затем Дарья Степановна повязывала своим любимцам бантики, а, если бывало прохладно, то надевала попоны, летом лёгкие шёлковые, а зимою фланелевые. Окончив собачий туалет, Дарья Степановна надевала светлый капот и в папильотках отправлялась с собаками в столовую, где ожидала её сестра с кофе.

– Здравствуйте, Машета. Хорошо ли спали?

– Благодарю, Дашеточка. Я спала отлично, только с вечера немного ныла нога.

Сёстры всегда говорили друг другу «вы».

– А я всю ночь промаялась… Боби что-то стонал… Я очень тревожусь, не заболел ли он? Бобик, сядь на стул! Морка, Тузик, на места!

Все три собаки вспрыгнули на приготовленные стулья и уселись за стол рядом с хозяйкой. Перед каждой лежала клеенка, стояло блюдце со сливками и был мелко наколот сахар. Дарья Степановна повязала им под морды салфетки, собаки поставили передние лапки на стол и стали лакать сливки. Марья Степановна погладила Боби. Это был толстый уродливый мопс, заплывший жиром.

– Не беспокойтесь, Дашеточка, Боби совершенно здоров: нос у него холодный и сырой. По-моему, вы его очень много кормите.

– Что вы, что вы, Машета. Бобик ест совсем немного. Не голодать же собачке… Ах, я о нём ужасно беспокоюсь! Что вы ни говорите, а по-моему, он нездоров… Какой-то скучный, и глаза мутные.

– Дайте ему серы в сиропе.

– Нет! Я сделаю ему ванну и уложу в тёплую постель. Машета, вы посидите с Бобиком дома, пока я пойду купить себе кружев? Мне необходимо окончить себе кофточку.

– Посижу, посижу, Дашеточка. Я буду вышивать коврик.

Ванна Бобику была сделана. Дарья Степановна завернула его в простыню, в тёплую фланельку и долго носила на руках. Затем уложила его на подушку и завернула в ватное одеяло, специально для таких случаев сшитое. Марья Степановна осталась сидеть около мнимобольного.

Сёстры очень любили друг друга и нежно заботились одна о другой. Марья Степановна во всём уступала Дарье Степановне: та была точно младшее балованное дитя.

Вечера сёстры проводили однообразно. Дарья Степановна или раскладывала пасьянсы, или возилась с собаками. Иногда она так с ними шалила, бегала и прыгала по комнате, что Марья Степановна смеялась до упаду и поминутно её останавливала.

– Не шалите, Дашеточка… Вы всю мебель поломаете… вазочки, статуэтки перебьёте. Не шалите, вы меня уморите от смеха…

Марья Степановна по вечерам читала.

Дарья Степановна читать не любила, видела в этом большой вред и осуждала сестру. Она говорила: «В книгах описывают таких людей, каких на свете не бывает». К людям она была очень строга и находила, что «все мужчины – само ничтожество», что все молодые женщины – «само безобразие», а что «главное зло в жизни – это дети, особенно мальчишки». Спорить с нею об этом было нельзя, – она начинала сердиться и плакать.

Марья Степановна была гораздо снисходительнее к людям. Знакомых у барышень Носовых было очень мало, и сами они редко бывали в гостях. Изредка появлялся к ним маленький лысый старичок – чиновник Лебёдкин. Лицо у него было такое сморщенное, как печёное яблоко, из ушей торчала вата. Он приходил всегда в вицмундире, с орденом на шее. И зиму и лето он носил красные вязаные нарукавники и очень боялся сквозного ветра. Лебёдкин являлся постоянно с целым ворохом рассказов и знал всё, что случилось в городе: кто женился, кто помер, кто с кем поссорился, кто куда ушёл. Он с жаром рассказывал про события, которые вычитал из газет или слышал от своих многочисленных знакомых. Старичок Лебёдкин был единственной свежей струёй воздуха, врывавшейся в тихую жизнь сестёр Носовых, которая была похожа на стоячее болото. Приходили к ним ещё две старушки и бедная вдова Сидорова с молоденькою дочерью, учившейся в духовной семинарии. Марья Степановна очень любила побыть среди людей, потолковать о том, как живут другие, и жадно слушала рассказы Лебёдкина. Дарья Степановна всегда всех осуждала и особенно недолюбливала молоденькую Сашеньку – дочь Сидоровой.

Милые бранятся – только тешатся

Между сёстрами редко бывали ссоры. Если это случалось, то всегда зачинщицей бывала Дарья Степановна и начинала из-за пустяков, скорее от скуки, чем со злобы.

– Опять у нас сегодня макароны?! Вы ведь знаете, Машета, что я макароны не люблю!.. И делаете их беспрестанно, – недовольным тоном говорила Дарья Степановна за обедом.

– Ещё на прошлой неделе вы, Дашета, хвалили макароны… А мы их с тех пор не стряпали… А сегодня вы почему-то недовольны…

– Ну, да, может быть, и хвалила… А всё-таки макарон не люблю… И вы всегда стряпаете, что вам нравится, и нисколько не соображаетесь с моим вкусом, – капризничала Дарья Степановна.

– Мне решительно всё равно, что ни есть… Я двадцать раз просила вас, Дашета, самих заказывать обед…

– Всю жизнь мы живём вместе, и вы бы могли знать мой вкус, – брюзжала Дарья Степановна.

– Возьмите, Дашета, от меня хозяйство и хозяйничайте сами… Я очень буду рада. По крайней мере, мне же меньше хлопот и огорчений, – отвечала Марья Степановна, совсем разобидевшись.

Дарья Степановна надувала губы и умолкала. Но через некоторое время она бросалась сестре на шею и шептала, как провинившийся ребёнок:

– Простите, Машеточка, я была сегодня нехорошая! Больше не буду! Сегодня мне не по себе, и всё не нравится. Простите вашу сестрёнку!

Марья Степановна привыкла считать свою сестру молоденькой, неопытной и, как старшая, баловала её и во всём уступала. Чаще всего размолвки между сёстрами наступали после того, как Марья Степановна прочитывала какую-нибудь книгу. Она становилась особенно грустной и задумчивой.

– О чём вы размечтались, Машета? – спрашивала её Дарья Степановна.

– Да так… Вот раздумалась о жизни… Прожили мы её с вами как будто не так.

– Как это не так? Что это значит? – удивлялась Дарья Степановна.

– Кажется мне, чего-то не хватает… И неизвестно, для чего живёшь!..

– Как неизвестно? Что ж, по-вашему, нужно?

Дарья Степановна приходила все в большее и большее раздражение.

– Я и сама, право, не знаю… Живут как-то люди иначе… Вот и Лебёдкин то же говорил…

– Ваш Лебёдкин – само ничтожество! И ровно ничего не понимает. Уж не замуж ли, по-вашему, следовало выйти?

– Живут люди и замужем, – задумчиво возражала Марья Степановна. Сестра её кипятилась.

– Да, чтобы муж пьяница попался… чтобы всю жизнь слезами обливаться… Укажите мне хоть одного хорошего мужа! Укажите!.. Укажите!..

– Можно и не выходить замуж, а жить счастливо… пользу приносить, заниматься чем-нибудь, – мечтательно говорила Марья Степановна.

Но Дарья Степановна выходила из себя и её не слушала.

– Может быть, жалеете, что около вас нет деточек? Самое зло жизни – это ребята, особенно мальчишки. Всегда капризничают, в доме шумят, всё пачкают… А вырастут – не жди ни любви, ни благодарности… Укажите, укажите мне хоть одну добрую дочь или доброго сына.

– А вот у вдовы Сидоровой такая миленькая девушка, – заикнулась было Марья Степановна.

Но Дарья Степановна даже взвизгнула.

– Это Сашенька-то! Что вы находите в ней миленького? Нос точно пуговица, щёки как клюквою намазаны, и мать свою в грош не ставит. Сашенька – само безобразие!

– Всё-таки, Дашеточка, наша жизнь невесёлая, – продолжала Марья Степановна.

– Ничего-то хорошего мы не видели, дальше своего городишка не уезжали. Хотелось бы на мир Божий взглянуть…

– Вы, Машета, начитались глупых книг… Оттого у вас и фантазии являются. Отлично мы жили, и стыдно вам на жизнь роптать. Я не хочу больше слушать вашего нытья.

Разговор на эту тему прекращался.

После таких размолвок наступало затишье и сёстры даже выражали друг другу больше нежности и забот.

Если Марья Степановна бывала долго на базаре, то Дарья Степановна перебегала от окна к окну и пристально смотрела вдаль, на улицу. Она встречала возвращающуюся сестру упрёками:

– Отчего вы так долго? Я беспокоилась.

– Напрасно беспокоились, Дашеточка. Встретила знакомую и заговорилась.

Если Дарья Степановна долго гуляла со своими собаками, то приходила очередь беспокоиться старшей сестре. С каждой минутой ожидания тревога её возрастала. Ей представлялось, что сестра утонула, что попала под лошадь, что на неё напали разбойники, и ещё невесть что. Она не выдерживала томления, наскоро одевалась и шла разыскивать сестру. Увидев её, она спешила к ней, и упрекала её, и даже плакала.

– Где вы пропадали, Дашета? Я измучилась, ожидая вас… Я думала, с вами случилось недоброе…

– Ничего не случилось. Вы, Машета, делаете бурю в стакане воды. Это всё оттого, что начитались глупых книг.

Так проходила жизнь сестёр Носовых изо дня в день уже много лет. Они знали, что завтрашний день не принесёт им ничего нового, живого, интересного. Он и не приносил. Таких бесцветных существований немало на жизненном пути.

Марье Степановне чудится

У Марьи Степановны случалась иногда бессонница. Это очень мучительное состояние. Все заснут, в доме наступает тишина; ночь тянется так медленно, – а ей не заснуть. Мысли, одна тревожнее другой, теснятся в голове. Во всём теле чувствуется слабость; кажется, что всё болит и ноет, хочется спать, а желанный сон не приходит. В ночной тишине малейший шорох кажется подозрительным… Отчего-то становится неприятно и жутко. В одну из таких бессонных ночей Марья Степановна ходила в мягких туфлях по своей комнате. Вдруг она остановилась. Ей послышался тихий плач, как будто он доносился откуда-то издалека. Марья Степановна стала прислушиваться. «Нет, это мне почудилось… Ничего не слышно… Кому у нас плакать ночью!» – подумала она и опять стала бродить по комнате. Спустя некоторое время плач ей послышался снова, жалобный, заглушённый, точно детский тихий плач. И долго так было; то всё стихнет, то опять кто-то плачет и стонет.

Марья Степановна разбудила Лизавету.

– Лизаветушка, послушай, пожалуйста: мне всё кажется, будто кто-то плачет. Точно ребёнок… Так жалобно, просто сердце надрывается.

Старуха подняла голову, протирая заспанные глаза.

– Господи, помилуй! Какому ребёнку плакать? Что вы придумали? Это вам чудится.

Она села на кровати и стала прислушиваться.

– Это коты на крыше мяукают… Идите-ка с Богом да спите себе спокойно!

Марье Степановне стало совестно, что она разбудила старуху ночью. Она легла в постель и старалась заснуть, но до самого рассвета её слух тревожил какой-то болезненный стон. На другой день только и разговору было, что о ночном происшествии. Лизавета, помогая Дарье Степановне умывать собак, рассказывала со смехом, как старшей барышне ночью чудился детский плач, а это-де коты на крыше дрались и мяукали.

– Так явственно, так жалобно, точно действительно стонал и плакал ребёнок, – оправдывалась Марья Степановна.

– Вы бы, Машета, успокоительных капель приняли. Это от ваших книг у вас нервы расстроены, – говорила Дарья Степановна.

– Я принимала три раза ночью, и ничего не помогло.

На следующую ночь повторилось то же самое. Марья Степановна разбудила сестру и Лизавету. Те, совершенно сонные, рассердились.

– Я не могу спать, Дашеточка, В самом деле кто-то плачет! Я удивляюсь, как это вы с Лизой ничего не слышите.

– Пустяки, Машета. Это вам чудится, – зевая во весь рот, говорила Дарья Степановна. – Примите капель и ложитесь у меня в комнате. Вся ваша бессонница пройдёт, когда перестанете читать книги.

Она ещё раз зевнула, завернулась в одеяло и скоро захрапела.

На другой день Марья Степановна очень быстро вернулась с базара, расстроенная и встревоженная, и торопливо прошла в комнату к сестре.

– Вот, Дашета, вы и Лизавета со мной спорили, смеялись надо мной, говорили, что мне чудится… что коты дерутся и мяукают… А наша жиличка тоже третий день слышит плач. Мужа её эти дни не было дома, и она с детьми очень боялась. Так неужели же ей тоже чудится?

Лизавета перекрестилась.

– Барышни, голубушки! Ведь это нехорошо! Не к добру!

– Ну, что ты, Лизанька, нас пугаешь! – сказала Марья Степановна.

– Лизанька, а ты что думаешь? – тревожно спросила Дарья Степановна.

– Да ведь это сам нечистый тешится, барышни.

– Что с тобою, Лиза? Век мы тут жили… Ничего не случалось. Ведь наш дом не на кладбище построен, – говорила Марья Степановна расстроенным голосом.

– Это ничего не значит, барышня, – уверенно отвечала Лизавета.

– Прежде ничего не было… А теперь явилось. Может, он за чьей-нибудь душой пришёл, а может, выживает кого-нибудь… Это часто бывает.

Обе сестры побледнели. Они были девушки необразованные и верили в такую ерунду.

– У нас в деревне так же было, – продолжала Лизавета. – В одной избе, как придёт ночь, так и станет кто-то на крыше жалобно укать… Жила там старуха старая-старая. Ну, все так и догадались, что сам за её душой пришёл. Старуха померла. Что ж вы думаете? И укать перестал… А то ещё раз перед пожаром…

– Лизанька, что ж теперь делать? – перебила её Дарья Степановна.

– Надо, барышня, либо икону поднять, либо молебен отслужить, – ответила серьёзно Лизавета.

Вечером она окропила все комнаты святой водой; всем было, конечно, не до сна.