Текст книги "Честное слово"

IV

Андрей Иванович очень любил молодёжь, и молодёжь его любила. По воскресеньям и праздникам у старика профессора собиралась всегда очень большая компания, состоящая из его учеников и учениц. Он читал им лекции, помогал в занятиях или просто беседовал. В лаборатории бывало и шумно, и тесно, и душно, но в увлекательных спорах и разговорах с любимым профессором этого не замечалось, и всем было хорошо. Михей Захарыч относился к молодым людям не особенно снисходительно.

– Шумят, кричат, спорят без толку. Насорят, накурят, всё хватают руками неосторожно, – ворчал он про себя. Молодёжь к нему привыкла и полюбила его, несмотря на воркотню. Старик казался им необходимой принадлежностью лаборатории, и они очень огорчились бы, если бы не увидели Михея Захарыча. Они всегда добродушно шутили с ним и называли его «ассистентом». Старик сердился.

– Не такое тут место, чтобы смеяться и шуметь, – останавливал он расходившуюся молодежь.

– Какое же тут место, господин ассистент? – спросит иной шутник.

– А такое, что надо быть уважительнее… Тут наука, а не глупости… Нечего смеяться-то!

Иному и совестно станет от воркотни старого слуги. Если молодые люди брали в руки что-нибудь в лаборатории, то Михей Захарыч смотрел на них с нескрываемым страхом.

– Тише вы, тише… Не сломайте. Осторожнее… Вещь нежная, деликатная… Так нельзя хватать!..

Иногда во время лекции Андрей Иванович вдруг задумается и остановится, что-то припоминая… Например, он рассказывает о сахарном тростнике… Вдруг из тёмного угла послышится тонкий голос:

– Тростник у нас есть… На правой полке, в деревянном ящике лежит.

Молодые люди между собою переглянутся и добродушно усмехнутся. Этот писклявый голос зачастую напоминал из тёмного уголка профессору то одно, то другое.

Между Андреем Ивановичем и Михеем Захарычем происходили иногда серьёзные размолвки. Андрей Иванович приходил со службы задумчивый, расстроенный и начинал за обедом говорить о тесноте их помещения, сокрушённо качая головой:

– Эх, как у нас квартира мала и тесна! Досадно, право!..

Михей Захарыч очень хорошо понимал, к чему клонится речь, и лицо его становилось суровым.

– Конечно, будет тесна и мала, когда мы во все углы будем ночлежников пускать… Нам хоть княжеские хоромы дай, и то тесно будет…

Наступало молчание. Андрей Иванович заговаривал первым:

– Вот с родины у меня, Михеюшка, земляк приехал.

Михей Захарыч упорно молчал.

– Бедняга, приехал в «горный» и не попал… Так жаль!..

Михей Захарыч начинал ходить по комнате, что-то убирать и всё больше, больше хмуриться.

– Как нынче трудно, я говорю, Захарыч, молодым-то людям. Все рвутся к свету, к знанию… А возможности устроиться нет. Приедут издалека… Желающих сотни на одну вакансию… И остаются ни с чем…

– Ну и пусть себе, с Богом, едут домой. На нет и суда нет, – возражал Михей Захарыч.

– Легко сказать: ехать домой! – начинал волноваться профессор. – Иной последние гроши истратил… Может, мать-вдова ему какие-нибудь заветные рубли из старого чулка вынула, которые всю жизнь на чёрный день копила… Легко сказать: уезжай домой!.. А на что он поедет? Так и останется здесь гибнуть…

Наступало продолжительное молчание. Андрей Иванович вставал и начинал ходить по комнате из угла в угол. Наконец он решительно останавливался перед стариком.

– Знаешь что, Захарыч, я хочу предложить земляку пока пожить у нас.

– У нас?! – ужасался Михей Захарыч.

– Да, да! Что ж такое?! Точно у нас места не хватит! – В столовой у нас ночуют студент и гимназист; в спальне – племянник ваш… Куда же мы ещё этого денем?

– Правда, Захарыч, у нас тесновато… Да ведь он ненадолго. Я думаю похлопотать за земляка… Может, и устрою его… А не то и на родину снаряжу…

– Куда ж, куда мы его положим? Ведь у нас пошевельнуться негде! – возмущался Михей Захарыч.

– Я думаю, Михеюшка, можно в мою спальню ещё кровать поставить… Кажется, у нас есть старая на чердаке…

– И кровати никакой нет… И в вашу спальню ничего больше не влезет, – сердито отвечал старик.

– Можно на время в лаборатории его устроить, – заикнулся было профессор.

Но старик вышел из себя:

– Уж нет! Этого не будет! – взвизгнул он на всю квартиру. – После этого мне хоть сейчас уходить… Никакого покою… Бегаешь, бегаешь день-деньской, устанешь, как собака… Ни отдыху, ни радости…

Между барином и слугою происходила размолвка. Михей Захарыч ходил рассерженный и не переставал ворчать.

– И так у нас квартира, что гостиница… Приезжают да уезжают… Где же мы возьмём постель, одеяло да подушку? – обращался он к барину.

– Постель как-нибудь… Одеяло возьми моё, – я старым пальто покроюсь; подушку тоже возьми мою, я посплю на кожаной – диванной. Сам знаешь, я люблю жёсткие подушки…

– Ну уж нет! Как бы не так! От этой возни у меня голова задом наперёд встанет… Ищите другого лакея…

И Михей Захарыч долго не переставал ворчать:

– Прости, Господи, всего себя оборвал для других… Сапог крепких нет, а ещё профессор называется… Живёт в своей квартире, как нищий в углу… И всякий нам рад на шею сесть.

Иногда эта воркотня сильно надоедала барину.

– Пожалуйста, успокойся, Михей Захарыч. Не ворчи. Никого я больше к себе не приглашу. Конечно, иного пожалеешь… Скитается бедняга впроголодь по углам… Только и тебя я понимаю… Вижу, что ты становишься стар и тебе трудно. Успокойся: не позову земляка. А теперь не мешай мне заниматься.

Андрей Иванович садился к столу, брал книгу или отправлялся в лабораторию. Его добрые, выразительные глаза становились печальными. Перед таким грозным орудием, как работа барина или лаборатория, Михей Захарыч неизменно умолкал. Лицо у него сразу изменялось: принимало тревожное выражение, и он искоса взглядывал на профессора. Иногда он не мог дождаться конца его работы, подходил к нему и тихо говорил:

– Что уж… Всё равно. Зовите земляка-то… Я ему в своей комнате приготовил… А сам пока на кухню перебрался…

– А как же, Михеюшка, подушку да одеяло? – спрашивал Андрей Иванович, поспешно отрываясь от работы.

– Достал.

Профессор вставал растроганный, смотрел на своего верного слугу благодарными глазами и обнимал его.

– Эх, старина, мы с тобой понимаем друг друга…

На другой день «земляк» перебирался в комнату Михея Захарыча; тот сразу брал его под свое покровительство, так же ворчал на него и так же заботился, как о барине. Открывая иногда вечером дверь новому жильцу, он думал: «Верно, голоден… Ишь, как у него живот-то подвело».

– Идите в кухню… У меня там вам чай оставлен, да и кусок мяса в печке, – ещё тёплые. Идите, поешьте.

Иногда квартира Новосёлова становилась действительно очень тесна: чуть ли не в каждом углу кто-нибудь временно жил или ночевал. Только в лабораторию никогда никого не пускал Михей Захарыч. Случалось, что барин, зайдя на кухню, узнавал, что старик слуга спит на сундуке, кое-как, без подушки и одеяла, уступив их временному жильцу.

– Михеюшка, голубчик, так нельзя! Это мне очень неприятно… Сегодня же отправляйся и купи себе одеяло и подушку…

– Ладно, ладно… Не надо… Я ведь не сахарный… Завтра господин Петров переезжает на урок. Вот и освободится моя постель.

– Эх, старина, мы с тобой понимаем друг друга, – ласково говорил Андрей Иванович.

V

Среди многочисленных друзей Андрея Ивановича был один человек, с которым никак не мог примириться Михей Захарыч и который его взаимно терпеть не мог. Это был родной племянник Новосёлова – сын его покойной сестры. Борис Николаевич был человек ещё не старый, но с выцветшими глазами, с бледным, скучающим лицом, вечно всем недовольный и озлобленный. Он нигде не мог устроиться и поминутно менял места. Иногда он годами не бывал у дяди, иногда же приходил к нему ежедневно и имел с ним какие-то секретные совещания. Этих совещаний очень боялся Михей Захарыч. «Значит, Борис Николаевич без места, тянет с барина последнее, – думал он, – а тот, по доброте, конечно, отказать не может».

– Вы бы, Андрей Иванович, приструнили племянничка, – советовал Михей Захарыч. – Слышно, он плохо живёт: кутежи, да товарищи, да театры… Этак никаких капиталов не хватит. И к нам-то придёт, – ни книжки не почитает, не займётся: сидит да ногти грызёт… А уж у нас ли нет хороших занятий?!

– Сестра-покойница избаловала его, – сокрушённо отвечал Андрей Иванович. – Она была женщина слабая, не умела его воспитывать. Вот и вышел пустой человек.

– Вы бы его приструнили… Не давали бы ему денег… Засадили бы за ботанику, либо в «лаботории» дали занятие… Право, лучше бы было.

– Поздно, Захарыч. Он теперь меня слушать не станет. Вон он жениться задумал. Просто горе с ним!

Михей Захарыч пробовал сам урезонивать Бориса Николаевича, но тот поднял его на смех.

– Вы бы, Борис Николаевич, занялись чем-нибудь. Книжки бы почитали, либо в «нашей лаботории» посмотрели бы в микроскоп…

– Отлично! А ты мне лекции в это время читай, – насмешливо возразил молодой человек.

– Я не профессор, чтобы вам лекции читать, – обиделся Михей Захарыч.

– Не профессор, так всё равно, его ассистент. Ты у дяди правая рука. Я думаю, теперь не меньше его знаешь…

– Очень нехорошо, Борис Николаевич, что вы дяденьку-учёного к простому человеку приравниваете. Очень даже это нехорошо. Бог вам за это счастья не даст!

Михей Захарыч безнадежно махал рукой и думал: «Непутёвый. Ничем его не возьмёшь. Так и пропадёт. Боится труда, как огня… таким плохая дорога».

Борис Николаевич тоже был не особенно хорошего мнения о лакее дяди и всем говорил:

– Я поражаюсь, как это дядя держит у себя этого старого дурня… давно бы пора его спровадить: всем в доме ворочает, обирает старика и наживается бессовестно. Я этого не могу допустить. Я у дяди единственный родственник и наследник.

Между Михеем Захарычем и Борисом Николаевичем давно велась скрытая вражда.

– Ох, не кончит он добром!.. Да и нашего профессора, того и гляди, в беду втянет, – говаривал не раз Михей Захарыч.

Наконец Борис Николаевич женился. Андрей Иванович сообщил об этом своему слуге.

– Он обещал остепениться и жить хорошо. Теперь будет дорожить местом и, надеюсь, изменится.

Михей Захарыч недоверчиво качал головой.

Прошёл год. За это время Борис Николаевич всего два раза был у дяди. Как вдруг он опять появился и стал ходить ежедневно и подолгу таинственно совещаться с Андреем Ивановичем в лаборатории.

– Что это к нам зачастил Борис Николаевич? – спрашивал Михей Захарыч.

– Ах, Захарыч, у него большие неприятности по службе… Ему грозит опасность… Уж не знаю, что и делать. Надо выручать.

– Смотрите, Андрей Иванович, чтобы он вас не впутал в какую-нибудь нехорошую историю. Ненадёжный он…

– Ничего не поделаешь, Захарыч… Если у человека над головой висит топор и готов на него обрушиться, надо отвести его.

– Отводите, отводите… Как бы вас самого-то топором не хватило.

Прошло ещё два года. Для старика профессора эти годы были, как и раньше, полны неустанного труда; он жил по-прежнему вдали от света со своим верным Заха-рычем, весь отдавшись любимому делу. Племянник его совершенно исчез и не подавал о себе никаких вестей.

– Что-то Бори не видно? – вспоминал не раз Андрей Иванович.

– Должно быть, теперь разбогател, дядя больше и не нужен, – возражал Михей Захарыч.

– Уж ты, Захарыч, всегда на него нападаешь. Слава Богу, он теперь устроился: свой дом, жена, детишки есть, – человек остепенился… И я с ним горя не знаю…

А горе было не за горами. Однажды утром, собираясь на службу, Андрей Иванович получил какую-то бумагу. Читая её, он весь изменился в лице, и руки, державшие бумагу, задрожали.

– Что вы, Андрей Иванович? Что вы так с лица изменились? – тревожно спросил Михей Захарыч.

– Тут какое-то недоразумение, – упавшим голосом проговорил профессор.

– Требуют с меня три тысячи, иначе грозят описать всю мою обстановку и продать её с молотка…

– Пустое! Как же можно требовать три тысячи, если человек во всю жизнь никому копейки не был должен?! Вы посмотрите адрес-то… Наверно, не нам.

– Нет, адрес верный… Надо съездить, разыскать Борю… Тут у нас с ним одно дело было… Это всё объяснится, Захарыч. По-пустому тревожиться нечего.

– А-а-а-а… Вот оно что! Так, так, – загадочно произнёс Михей Захарыч и поник головой.

Сильно беспокоился старик слуга, поджидая своего барина. Тот вернулся поздно, и на нём не было лица. Михей Захарыч весь похолодел: он догадался, что случилось что-то очень дурное.

– Идите, идите… Самоварчик давно уж готов… Озябли, небось… Я и то жду, жду… Думаю, что это долго нет, – заботливо говорил он, раздевая барина и как бы отвлекая его от тяжёлых мыслей, успокаивая и ободряя.

Андрей Иванович молча прошёл в столовую и, ни слова не говоря, стал раздеваться. Михей Захарыч не выдержал.

– Что это вы, Андрей Иванович, словно убитый? Что приключилось? Да вы не горюйте. Худого быть не может…

– Знаешь, Захарыч… Знаешь ли?.. Ведь Боря меня разорил, обманул. Ведь теперь Бог знает что будет!.. И подумать страшно!..

– Так я и знал! Не говорил я вам?! Чуяло моё сердце… – сокрушался Михей Захарыч.

Андрей Иванович рассказал ему всё: как просил, умолял его племянник выручить, как пугал, что его иначе засадят в тюрьму и его семья пойдёт по миру, как обещал всё честно заплатить, как он, Андрей Иванович, отдал ему последние гроши да ещё поручился за него на три тысячи. Теперь Боря уехал далеко и жизнь ведёт по-прежнему плохую, весь в долгах, а жена и дети чуть ли не голодают… А по закону теперь он, Андрей Иванович, должен платить за него в том, в чём поручился.

– Экий срам! Экий позор! – сетовал профессор. – В жизни никому не был должен… И где я возьму эти деньги? Где я буду искать, просить?.. Лишнего у меня нет ничего… Есть обязанности. Самому на жизнь едва хватает…

Михей Захарыч знал, что всё это правда, он знал также, что каждая копейка у профессора рассчитана, что он платит за каких-то молодых людей в учебные заведения и что, как бы ему тяжело ни приходилось самому, никогда не откажется от этой помощи.

VI

Настали тяжёлые дни. Андрей Иванович ходил как в воду опущенный. Налетевшая беда его состарила. Все его привычки отошли на второй план; по утрам он не читал газеты, за обедом не разговаривал с Захарычем, по вечерам не работал в лаборатории. Или он ходил из угла в угол большими шагами, или сидел у окна и бесцельно смотрел вдаль, или уходил куда-нибудь и скоро возвращался ещё более расстроенный. Его неотступно грызла мысль, как выпутаться из беды, и он не находил выхода.

Михей Захарыч имел совсем растерянный вид; он без толку сновал из угла в угол, брал не то, что ему надо, и ни на кого не ворчал. На барина смотрел он с нескрываемой тревогой и даже страхом и ни о чём не спрашивал. К чему могли повести эти расспросы? Обоим было невыносимо тяжёло.

Однажды вечером Андрей Иванович позвал к себе Михея Захарыча. Тот пришёл и остановился у двери.

– Подойди же, Захарыч, сюда поближе… Мне надо с тобой поговорить, – сказал Андрей Иванович.

Он замолчал и долго не мог начать, вставал, садился, дышал тяжело и скоро. Наконец заговорил каким-то необычно-отрывистым голосом:

– Вот что, Захарыч… Я решил… Так надо. Ничего не поделаешь… Ты знаешь, как я к тебе привык… Ты для меня всё равно, что друг… Нет, – всё равно, что родной брат…

Голос профессора оборвался, и он умолк: точно кто-то ему сжал горло.

Михей Захарыч отвернулся и усиленно закашлялся.

– Так вот что, Захарыч… Я тебе хотел сказать… Так всё выходит. Ничего не поделаешь… И ты не думай что-нибудь дурное… Я ведь люблю тебя…

– Я знаю, Андрей Иванович, знаю всё сам, – тихо отвечал Михей Захарыч и подумал: – К чему эк это он всё говорит?

Андрей Иванович долго молчал, наконец проговорил, едва выговаривая слова:

– Я вынужден тебя отпустить, Захарыч…

Всего мог ожидать Михей Захарыч, но этого не ожидал. Он стоял как громом поражённый.

– Да, я должен с тобою расстаться… – повторил Андрей Иванович.

– Воля ваша, – послышался сдержанный ответ.

– Я знаю, ты уже стар и тебе трудно привыкать на другом месте, – продолжал профессор. – Я думал, что мы с тобою так и скоротаем свой век неразлучно… Думал наградить тебя… Да вот пришла негаданная беда. Ты уезжай, голубчик, в деревню и устраивайся там со своей старухой.

– Воля ваша, – свистящим шёпотом ответил Михей Захарыч.

– Я больше квартиры держать не стану, – дорого… Устроюсь в комнате. Долг платить надо, и денег нет… Где ж я возьму?! Обидеть тех… за кого я плачу, – это выше сил моих… Это последнее дело.

– Воля ваша, – едва слышно прошептал Михей Захарыч.

– Я тебе, Михеюшка, конечно, дам на дорогу… А вещи свои – обстановку, лабораторию – я распродам… Ты понемногу укладывайся.

– Воля… воля… – начал было Михей Захарыч, но вдруг закрыл лицо руками и быстро вышел из комнаты.

Прошло несколько дней. Михей Захарыч бродил, как говорится, чернее тучи. Он считал себя глубоко обиженным, ничего не хотел принимать в расчёт и не находил оправданий для своего барина.

«Отказал… Не пожалел, – думалось ему непрестанно. – Тридцать лет прожили, и вдруг – отказал. Тех жалеет… А его, Михея, отправляет без всякого сожаления… Отказал из-за племянника, из-за долга… И что такое долг?! Разве можно обижать так человека?»

Михей Захарыч не хотел даже смотреть на барина, не хотел с ним разговаривать; он всё что-то собирал, укладывал, громко двигал мебелью и сундуками.

Андрей Иванович то и дело обращался к нему и говорил тихо, деликатно, стараясь его успокоить и развлечь.

– Не горюй, Захарыч, голубчик, мы скоро с тобой опять свидимся и, может, заживём по-старому… Пойдём-ка завтра со мной, – я тут комнату себе присмотрел.

«Пусть, пусть мается по комнатам. Он ещё не живал… Ничего, пусть попробует. Не раз насидится в грязи, холодный и голодный», – сердито думал Михей Захарыч.

– Из вещей, Михеюшка, я оставлю себе самые необходимые… Остальные все продам.

«Пусть продаёт, – мелькало в голове обиженного старика. – Пусть. И лучше будет… Всё равно всё пропадет, растащат всё… Чужие слуги – не я, дрожать над каждой вещью не станут…»

– А ты-то как же, Захарыч, как же ты решил устроиться? – спрашивал заботливо Андрей Иванович.

– Обо мне думать нечего, Андрей Иванович… Я что… Уеду в деревню и буду жить со старухой… Слава Богу, трудовая копейка есть… Обо мне не беспокойтесь, – с горечью на сердце отвечал Михей Захарыч.

Накануне какого-то праздника Андрей Иванович сказал:

– Михеюшка, посмотри-ка нашу лабораторию… Всё ли там в порядке… Завтра придёт один мой знакомый. Он хочет купить для себя физические приборы, а остальное – для одного музея.

Как ножом резануло по сердцу Михея Захарыча от этих слов. Он торопливо прошёл в лабораторию.

– Не торопись… Ещё успеешь… Можно и завтра утром! – крикнул ему вслед барин.

Михей Захарыч вошёл в лабораторию, и сердце его болезненно сжалось, а на глазах навернулись слёзы… Он знал тут историю каждой самой маленькой вещи: все их он перетирал, ставил на места, берёг… Каждая вещь ему тут была дорога.

«Вот эти камни прислали нам с Урала, – вспомнил он, подходя к стеклянному шкафу и грустно смотря через стёкла. – Этих бабочек один ученик нам с Кавказа привёз… Эти цветы прислали из Уссурийского края… Как мы ещё тогда радовались, как бережно раскупоривали с Андреем Ивановичем ящичек!.. Вот клык мамонта, говорят, из Сибири… Сколько нам тогда рассказывал господин Семёнов про Сибирь… Как интересно было слушать… Этот микроскоп мы купили давным-давно… Вскоре после окончания курса. Как мы тогда радовались. Оторваться не могли… А эти коробки с сушёными цветами – работа Михея Захарыча. А садик-то на дворе, который поднялся на их глазах… Попадутся теперь жильцы с ребятишками, всё поломают, и пропадут труды долгих лет».

Все эти мысли вереницей проходили в голове Михея Захарыча… Он был задумчив и печален; то подойдёт к окну, то к шкафу, то направится к двери, то проведёт рукой по волосам, то вздохнёт, опять пойдёт к двери, снова вернётся… Точно в нём происходила какая-то борьба, и он не знал, на что решиться…

В лабораторию вошёл Андрей Иванович. Он окинул грустным взглядом эту милую его сердцу комнату, и те же мысли, что и в голове его слуги, промелькнули у него. Он присел к столу и охватил руками голову.

Михей Захарыч мельком взглянул на него и подумал: «Останется один, как дитя малое… Будет и голоден и холоден… Всех-то ему совестно, всего стесняется… В чужом доме стакана чая лишнего не выпьет… И оберут-то его, и в грязи находится, все забывать станет…»

Старик слуга, прибирая лабораторию, искоса взглядывал на барина. Всё горькое последних дней отходило далеко, и оставались одна сердечная привязанность и глубокое сожаление. Вдруг старик увидел, что на бороду профессора скатились крупные слёзы, которые он старался незаметно смахнуть. Это переполнило чашу горечи. Михей Захарыч быстро исчез и скоро вернулся. Андрей Иванович сидел, всё так же опустив на руки седую голову. Михей Захарыч подошёл к нему близко и положил что-то на колени.

– Что уж, Андрей Иванович… Нет моченьки… Возьмите… Отдайте… Я старухе только восемьдесят семь рублей оставил… Пусть делает, как знает…

– Что такое, Захарыч? – очнулся профессор от своих горьких дум.

– Деньги… Две тысячи триста рублей.

– Какие деньги?

– Мои деньги… собственные…

– Откуда?

– Да что это, Андрей Иванович, точно вы не знаете… Мои трудовые деньги… Не воровские… Нажитые честным трудом.

– Зачем же мне твои деньги? – недоумевал барин.

– Как зачем, прости, Господи?! Долг заплатить… Неужто же мы ещё-то семисот не достанем…

Андрей Иванович понял всё и молча обнял старика…

– Нет, Захарыч, я твоих денег не возьму… Отнять последние гроши… это бесчеловечно, грешно…

– А прогонять меня не грешно?! – выкрикнул старик и, всхлипывая, весь затрясся.

– Да разве ж я тебя прогоняю?! Чудак ты, чудак! Точно мне самому это легко… Может, у меня вся душа выболела за эти дни… Голубчик ты мой… Мой старый, верный друг!.. Оставайся и живи… Успокойся, – взволнованным и растроганным голосом говорил профессор.

– То-то… Вы о «них», о «тех» жалели… А Михей и так хорош… Пусть едет в деревню… Точно я могу расстаться с вами и с ней?! – всхлипывал старик.

– С кем с ней?

– С нашей лаботорией…

– Эх, Михеюшка, мы с тобой, старина, понимаем друг друга…

– А понимаете, так нечего и спорить… Отдадим деньги, и баста… Можем ещё учебник написать… Вот и расплатимся… Что тут толковать… Не обидьте!..

– Учебник-то ботаники мы написать можем… А только денег я твоих взять не могу.

Михей Захарыч больше спорить не стал, но вдруг повеселел, точно у него гора свалилась с плеч. Они провели вечер в дружеском разговоре, и у обоих было на душе светло и радостно.

На другой день Михей Захарыч, не спрашивая больше барина, отнёс и уплатил часть его невольного долга и принёс расписку.

Андрей Иванович был очень смущён и ничего не мог произнести от волнения…

– И слышать ничего не хочу… Заплатил, и баста… Свои люди – сочтёмся… знаю вас тридцать лет… Заплатите, – сказал решительно Михей Захарыч и начал распаковывать увязанные вещи.

Жизнь барина и слуги вошла в их тихую, обычную колею. Говорят, Андрей Иванович на старости лет ещё больше стал работать и всё беспокоится о долге своему Захарычу, а тот по-прежнему ворчит на него.