Текст книги "Честное слово"

Клавдия Лукашевич
Честное слово. Повести и рассказы

Рекомендовано к публикации Издательским Советом Русской Православной Церкви

(ИС 10-10-0753)

© Макет. «Зёрна-Слово», 2011

Честное слово
Повесть

Новая больная

Был полдень. Доктора только что обошли палаты. По большим высоким коридорам больницы бесшумно, суетливо проходили сиделки и больничные служители, приносили носилки, чашки, бинты, вату, тряпки; из палат выходили и входили сестры милосердия и фельдшерицы с градусниками, сигнатурками и лекарствами в руках, исполняя предписания врачей. Пахло карболкой и лекарствами. В палатах слышались разговоры, возгласы, иногда стоны.

В палату № 10 привезли новую больную. Это палата называлась хирургической, и туда клали только тех, кому нужно было делать операцию.

В палате № 10 помещалось всего 8 человек больных; вторая от входной двери кровать была свободна, и на неё положили новую больную. Сестра милосердия, высокая, белокурая девушка с серьёзным лицом, привела её под руку из приёмной, где больная уже переоделась из своего платья в больничный халат. Казалось, это была девочка лет 14–15; худенькая, со впалыми большими чёрными глазами, с шапкой курчавых коротких волос на голове, она походила на цыганку.

Сестра милосердия, умелая и ловкая в своих приёмах, помогла больной раздеться и заботливо уложила её на кровать; та застонала.

– Что, милая, больно вам или неловко? Что-нибудь надо? – спросила сестра, и по её серьёзному лицу пробежала тень заботливого участия.

– Нет… Благодарю вас… – тихо ответила новая больная.

– Может, успокоительных капель дать? Вы, наверно, волнуетесь?

– Благодарю вас. Не надо.

– Кажется, вы озябли, милая… И руки и ноги холодные, как лед. Я вам грелочки положу… Это вас подбодрит.

– Не беспокойтесь. Не надо, – тихо ответила больная, закрыла утомлённые глаза и откинулась на подушку.

На новую больную со вниманием и любопытством смотрело множество глаз. Все больные приподнялись и наблюдали за происходившим. На лицах их выражались и оживлённое участие и любопытство. Здесь так мало бывало разнообразия, что всякое новое событие волновало и оживляло всю палату.

Сестра милосердия направилась было из палаты за грелками.

– Сестрица, сестрица, пожалуйста, подойдите ко мне, – раздался старческий голос.

Старушка, с лицом сморщенным, как печёное яблоко, поднялась на постели и выражала большое нетерпение. Она махнула рукой и кивала головой.

– Что вам надо, бабушка? – улыбаясь, спросила сестра, подходя к ней.

– Кто она такая, эта девочка-то? Что у неё болит? Когда операция-то? – закидала старушка вопросами сестру.

– Право, я ещё и сама ничего не знаю… Успокойтесь, всё узнаете в своё время.

– Да кто она такая? Есть ли родители-то? Больно ей, что ли, что она так морщится и стонет? – не унималась старушка.

– Тише вы, бабушка… – сестра указала глазами на больную.

Та открыла глаза.

Сестра вышла из палаты. Старушка очень волновалась.

– Прасковья Ивановна, – обратилась она к полной красивой женщине, лежавшей рядом с новой больной, – вы узнайте у барышни, какая ей будет операция.

– Хорошо, бабушка, хорошо, – ответила та.

Старушка начала говорить с соседкой и говорила долго и безостановочно, всецело интересуясь новой больной.

Новая больная глаз не открывала. Её детское, прозрачное личико выражало страдание; на лбу лежали скорбные складки; черты лица были тонкие, точно выточенные.

Радом с ней, ближе к двери, лежала полная женщина, та, которую старуха называла Прасковья Ивановна; у неё было румяное, полное, красивое русское лицо, толстые русые косы падали по плечам и спускались по постели, большие серые глаза смотрели открыто и ласково. Она часто участливо взглядывала на свою соседку, и порою её глаза застилали слёзы.

По другую сторону новой больной лежала девочка с забинтованными ногами, далее женщина с обвязанной головой. Напротив помещались две старушки и две молодые женщины; одна из них, вся в веснушках, по-видимому, страдала и часто охала.

В час дня в палату сиделки принесли обед; все оживились, кто сел, кто приподнялся. Новая больная отказалась.

– Я не хочу ничего, – тихо сказала она.

– Покушайте немного супу. Надо подкрепляться, иначе вы ослабеете, – сказала ей участливо соседка.

– Благодарю вас, я не хочу.

– Милая барышня, какая у вас болезнь-то? Когда операция-то? – громко, на всю палату спросила с другого конца любопытная старушка.

– Не знаю, – был тихий ответ.

– Как так не знаете! А родители или сродственники-то у вас есть? Вы здешняя или приезжая?

Новая больная закрыла глаза и ничего не ответила.

– Не отвечает… Подумайте, какая. Гордая, что ли… Я со всеми рада поговорить… И чего таиться! Ну, вот говорю и про болезнь свою, что у меня желчные вырезали и облегчили меня… И слава Богу… А то намучилась я…

– Эх, бабушка, что за охота вам расспрашивать. Иному человеку не до разговоров… Может, боль мучает… Может, на сердце-то ещё больнее, – перебила старушку полная женщина.

Новая больная точно очнулась, приподняла голову, уставила большие глубокие глаза на соседку. Она посмотрела на неё внимательно и, ни слова не говоря, опять опустилась на подушку, тихо застонав.

– Ну, что же… Не хочет и не надо говорить. Из сожаления ведь я спрашивала. А мне всё равно. Что мне… Я ведь так, – долго ворчала старушка и заговорила со своей соседкой, начав ей рассказывать то, как она ходила на богомолье.

Новая больная лежала молча; она ни с кем не говорила ни слова. К ней подходили сестры, давали ей лекарства, спрашивали ласково. «Да. Нет. Благодарю вас», – только и отвечала она.

Больные уже хорошо были знакомы между собой, вели разговоры, шутили, смеялись, расспрашивали о семейных делах, о близких. На другой день все ожидали приёма родных.

– Ко мне сын обещал прийти… Да урвётся ли, не знаю. Он ведь столяр, занят, – сказала старушка.

– Мои, пожалуй, все придут, – сказала полная женщина.

– Славная у вас девочка, Прасковья Ивановна, – заметила ей соседка с обвязанной головой.

– Одна дочь… Баловница… – ответила она, и лицо её озарилось нежностью и лаской.

– Который ей годок-то?

– Шесть лет исполнилось.

– Какая она у вас рослая, полненькая, Христос с ней… Право, ей можно дать десять. Видно, что все её балуют.

Новая больная вздрогнула, быстро повернулась и снова долгим, внимательным взглядом посмотрела на свою соседку. Затем она закрыла лицо руками и легла ничком в подушку. Она вздрагивала; неизвестно, плакала ли она или её била лихорадка.

– Барышня, милая, вам может, нехорошо? Может, сестрицу позвать? – Нет. Благодарю вас, – послышался глухой ответ.

Так никто и не добился от новой больной ни слова, никто не узнал, кто она, откуда, какая у неё болезнь, где её родные – Эх, уж такие есть люди иные гордые… До других им дела нет… А я вот, проста, очень проста. Душа у меня нараспашку… Что на уме, то и на языке, – говорила сморщенная старушка, ни к кому не обращаясь. Её надоедливую болтовню никто и не слушал.

Приём родных

В палатах было всё прибрано. Больные находились в волнении: все поминутно посматривали на дверь. Глаза выражали нетерпение, ожидание… Начинался приём посетителей. В палату входили родные, знакомые, с пакетами, с узелками. Все они переживали, кто страх, кто надежду, кто радость за своих страждущих. Лица больных оживали, прояснялись счастьем, улыбкой. Зато ещё грустнее становились лица тех, к которым никто не приходил. К иным и прийти было некому.

В большие, светлые окна больничных палат заглянуло солнышко, как бы посылая свой привет и утешение страдающим.

В палату № 10 явились обычные посетители. К старушке пришёл сын, к девочке – мать и ещё какая-то знакомая женщина. К Прасковье Ивановне пришёл муж, мужчина маленького роста, некрасивый и кривоногий, старуха-свекровь и девочка. Девочка была румяная, толстенькая. Старуха-свекровь была одета в тёмное платье с кофтой, на голове её был чёрный, кружевной платок. Это была деловитая старуха, сухощавая и энергичная; маленькие круглые серые глаза пытливо оглядывали присутствующих и подолгу останавливались на чернокудрой соседке.

– Это что же, новая? – спросила она Прасковью Ивановну.

– Да. Видно, шибко мается…

Сначала больная лежала неподвижно, как статуя, при блеске солнца она казалась совершенным ребёнком: маленькое личико, бледное, худое, тонкие черты лица и большие чёрные глаза, полные безысходной тоски. Казалось, эти глаза ни на что не надеялись, никогда не смотрели светло и весело… Чёрные кудри разбросались по подушке. Когда кто-нибудь входил в палату, больная приподнималась и тревожно взглядывала. Затем медленно отводила глаза и у неё вырывался вздох, глубокий и грустный.

– Наверно, жидовка соседка-то? – спросила Прасковью Ивановну свекровь.

– Не знаю, – ответила она.

Соседка мельком взглянула на говоривших и опять уставила тревожный взгляд на входную дверь.

– Вы, голубушка, наверно, родственников ждёте? – не утерпела и спросила свекровь.

– Да, – был короткий ответ.

– А чем вы хвораете?

– Не знаю, – больная отвернулась, показав, что не хочет говорить.

В это время в дверях палаты показались женщина и девочка.

Больная с чёрными кудрями приподнялась, протянула руки вперёд, как будто задохнулась от счастья, и обессиленная упала на подушку… Девочка, как две капли воды похожая на неё, с плачем бросилась к ней:

– Мамуся, мамуся моя…

Они обнялись и замерли. У девочки были те же кудри, те же печальные глаза без улыбки, с тяжёлой тайной горя. Только девочка как будто казалась тут старшей. Она гладила худенькой ручонкой мать по волосам, по лицу и что-то ей шептала на ухо… А у той пробегали по лицу успокоительные думы; она тоже что-то шептала девочке на ухо.

Так, прижавшись друг к другу, они, казалось, забыли весь мир… А мир смотрел на них. Все больные были удивлены: значит, у этой молоденькой, чёрненькой больной есть дочь… Прасковья Ивановна, взглядывая на эту немую сцену, то и дело отирала слёзы и качала головой. Её девочка, весёлая, живая, не могла посидеть ни минутки спокойно: то она вертелась на кровати, то бросалась на шею отца, то заигрывала с матерью, перебирая её косы, и её звонкие взрывы смеха оглашали палату.

– Не шали, Параня! Здесь, доченька, нельзя баловать… Видишь, тут больные… – уговаривала её мать.

Но Параню угомонить было трудно, и она вертелась, как юла.

– Не балуйся ты! – строгим окриком отозвалась бабушка и дёрнула девочку за ухо.

Та бросилась к матери и собралась плакать.

– За что же вы её, маменька? Ведь она глупая…

– Высечь её надо, баловницу! Такая вольница…

Девочка притихла, припав на грудь матери.

Курчавая соседка сидела по-прежнему, прижавшись к своей девочке. Они обе молчали, высказав всё, что наболело на душе. Женщина, которая привела девочку, была совершенно безучастна. Это была совсем простая женщина, бедно одетая, в ситцевом платке на голове. Прасковья Ивановна всё время говорила с мужем и со свекровью вполголоса о своих делах.

– С графским бельём справились? – спрашивала она.

– Справились. Были довольны. Только что-то там одну рубашку не так выгладили, так вернули, – ответил ей муж.

– А я Дуняшку кривую рассчитала… Как ты хочешь, Паша… Видеть её не могу, – сказала старуха.

Прасковья Ивановна приподнялась и заговорила взволнованно и огорчённо.

– Ну, зачем вы это сделали, маменька? Девушка она хорошая, тихая… Зачем вы без меня распорядились?

– Такая копунья, растеряха, разиня… Просто выводит из себя. Выгнала её! Не могла…

– Нет уж, маменька, вы без меня моих мастериц не трогайте. И Дуняшу верните… Она работает тихо, да зато исправная…

– Ну, что же, корми дармоедов, коли охота… Твоё дело… А по-моему и не глядела бы я на таких работниц!

– Нет, уж вы её оставьте… И в моё дело не вмешивайтесь.

– Не вмешиваюсь, голубушка, и так не вмешиваюсь… Ну, а без тебя должна же я распорядиться, коли непорядки вижу…

– Дуняшку жалко. Она много горя видела с малолетства. Работает тихо, правда, да зато и меньше получает. Пошлите за ней, маменька.

Старуха была недовольна и, надувшись, отвернулась.

Муж поспешил успокоить жену: «Пошлём, пошлём… Как скажешь, так и будет. Ты хозяйка, твоё дело. Не думай об этом…»

Соседка и её девочка сидели обнявшись и снова тихо шептали что-то друг другу на ухо. Курчавая больная глаз не спускала со своей девочки, и её грустные глаза поминутно застилались слезами.

Параня шалила: заигрывала со всеми, кивала головой чёрной незнакомой девочке, но та только раз взглянула на неё и улыбка, болезненная и печальная, искривила её ротик. Точно это улыбнулось не дитя, а взрослая настрадавшаяся женщина.

Приём кончился, и родственники стали расходиться. Первыми поднялись муж и свекровь Прасковьи Ивановны. Их торопила резвая Параня: «Домой хочу. Пойдёмте домой», – гнусила она.

– Что же, тебе надоело у мамы-то в больнице? – спросила её мать.

– Да… – ответила откровенно девочка.

– Ишь ты, маму не жалеешь… Вон та девочка жалеет свою больную маму…

Прасковья Ивановна указала на соседку.

– Нет, жалею… Домой хочу…

Параня готова была заплакать и тянула отца за рукав.

Почти все посетители ушли. Только маленькая чёрная больная в каком-то забвении держала в объятиях девочку. Женщина, которая её привела, шёпотом, пугливо оглядываясь, говорила: «Пора. Все ушли… Галина Григорьевна… Проститесь и пора… Иди, Галечка… Уж все ушли…»

– Пора расходиться родным, – проговорила вошедшая сестра милосердия.

– Прощай, моё сокровище! Помни меня… Галеч-ка, дитя моё! – прошептала больная и, сдерживая себя, вся трясясь, боясь выдать горе, стала крестить и целовать свою девочку. Девочка залилась горькими слезами.

– Довольно, довольно! Не расстраивайте себя и вашу малютку. Девочка скоро к вам придёт. Твоей маме будет лучше, крошка… Она скоро поправится, – успокаивала сестра больную и девочку. Она взяла её за руку, кивнула молчаливой женщине, и все двинулись к дверям.

Вдруг девочка вырвалась из рук сестры и с воплем опять бросилась к матери: «Мамуся моя… Мамуся… Пойдём домой… Скучно без тебя!..»

Девочку увели. Больная бессильно опустилась на подушку и закрыла глаза; по щекам её, как крупные жемчужины, скатывались слёзы.

Больные шептались между собой, смотрели на эту сцену.

– Как они прощались-то, точно навеки расставались, – горестно сказала старушка девочке.

Женщина с обвязанной головой даже осудила больную: «И чего девчонку-то она так мутит!»

– Видно, что молода, глупа, – ответила её соседка.

А Прасковья Ивановна смотрела на свою соседку с глубоким сочувствием, вздыхала и плакала и порывалась с ней заговорить, но та не открыла глаз.

Честное слово

Была ночь. В палате № 10 горел в углу на столе ночник. Было темно, тихо. Больные все спали: кто храпел, кто стонал, кто разговаривал во сне. Не спалось почему-то Прасковье Ивановне. Думала о своих делах, о своей девочке и вспоминала сегодняшний день, приём, свою соседку и никак не могла заснуть.

Вдруг она услышала рядом вздохи, видит, соседка тоже не спит, вздыхает и крестится порывисто и скоро… Потом повернулась; из её больших чёрных глаз неудержимо текли слёзы… Она не всхлипывала, не рыдала… Но всё её лицо было залито слезами: это были слёзы тяжкого, тайного горя, с которым боролась одинокая душа. Больная, вероятно, почувствовала на себе устремлённый, пристальный взгляд, приподнялась и увидела, что соседка смотрит на неё участливо и хочет что-то сказать… Но та не успела ничего сказать… Маленькая, худенькая, чёрненькая фигурка соскользнула на пол, упала на колени перед постелью незнакомой женщины, стала ловить и целовать её руки и, тихо плача, говорила: «Умоляю вас, умоляю вас… У меня никого нет… Не оставьте её!»

– Милая, что это вы! Успокойтесь… барышня, то бишь, барыня… Да успокойтесь же, – твердила испуганно женщина, приподнявшись и стараясь поднять больную.

– Нет, голубушка, дайте мне честное слово… что вы не оставите её! У неё никого нет…

Маленькая женщина припадала с горячими поцелуями к рукам, к ногам незнакомой женщины и обливала их слезами.

– Господи! Успокойтесь, милая! Что вы это? Зачем руки мне целуете? Ведь я простая женщина… прачка… Встаньте скорее… Вам вредно так беспокоиться….

– Нет… ведь всё равно, простая ли, благородная ли женщина! Главное, человеческая душа… Ваша душа в глазах, в добром голосе… Вы мать…

– Ох, голубушка, что вы! Встаньте… Тише… Больных разбудите, – волновалась Прасковья Ивановна, стараясь поднять соседку.

Маленькая фигурка, такая жалкая, беспомощная, снова ловила её руки, целовала и старалась всё высказать.

– Во всю жизнь я не знала счастья. Я-то уж всё равно… Девочка моя обижена. Девочку жаль… Я умру… Она останется совсем одна… Свет большой, холодный… Никто её не приласкает, не научит. Все будут гнать, обижать, осуждать… осуждать… А она одна… Заступиться некому. Поймите – я умру и она одна-одинёшенька.

– Голубушка, вы так и не думайте и себя не мучьте! Зачем вам умирать… Вы ещё молодая. И дочку свою вырастите. И свет не без добрых людей. Знаете пословицу: «За сиротою и Бог с калитою».

– Нет… Я чувствую… я умру… А Галечка моя останется одна у чужих людей… У неё никого нет.

– Барыня, милая, вы напрасно себя так тревожите… Лягте, пожалуйста, на кровать. Придёт доктор или сестра, рассердятся. Перед операцией надо быть спокойной. Не тревожьте себя.

Маленькая женщина встала, присела на кровать своей соседки, охватила её за шею и припала к ней на грудь головой. Та стала гладить её по чёрным курчавым волосам, как малого ребёнка.

– Вы – мать. Вы меня понимаете, как я страдаю за Галечку… У вас такие добрые-добрые глаза… Я знаю, вы хорошая и честная, – шептала она.

– Ох, милая вы моя… Что вы меня расхваливаете! Простая я, прачка… Дитя вы малое! Жаль мне вас! Ишь, какая худенькая… Сами-то вы, что ребёнок маленький…

И полная женщина ласкала и гладила незнакомую больную, и сердце её отогревалось.

Курчавая барыня сказала, что она малороссиянка, зовут её Галина Григорьевна, фамилия Даниленко, что приехала она с дочерью издалека лечиться и сделать операцию, что она рассчитывала тут найти родственников, но они, оказалось, куда-то уехали. И она очутилась одна с девочкой в комнате, без друзей и родных.

Маленькая женщина опять упала на колени и молила горячо и жалобно:

– Голубушка, родная, когда я умру, возьмите мою девочку к себе… Не покидайте её… У вас есть душа…

Вы мать… Безысходное горе матери вас просит…

– Встаньте, милая… Услышат, придут… Больных разбудите…

Прачка поднялась с кровати и хотела поднять маленькую фигурку. Но та целовала её ноги и руки и снова молила и заклинала:

– Если я умру, не покидайте Галю… Дайте мне честное слово матери!

– Да что это вы, милая! Может, я раньше вас умру. Вы молодая….

– Нет, дайте мне честное-честное слово!

– Да полно вам… Господь с вами…

– Успокойте меня! Утешьте! Я буду на том свете молиться за вас.

– Ну, если вас успокоит, даю вам честное слово, что не брошу вашу девочку… Не бросьте и вы мою, если я умру.

– Даю вам честное слово, – горячо сказала Галина Григорьевна, приподымаясь… – Я найду способы ей помочь, приласкать, научить… Ваша девочка не будет одна… У неё будет друг на всю жизнь… Я слабая, но я найду силы для неё, если я вас переживу!

– Ну, и спасибо, родная. Лягте теперь. Успокойтесь! И я вам даю слово в том же!

Маленькая женщина поднялась, обняла прачку и снова целовала её, её руки. Та ласкала и гладила курчавую голову, как у малого дитяти. И в душе её поднималось что-то тёплое, нежное, и мысленно она давала в своём сердце этой несчастной, страдающей матери слово не бросить её одинокое дитя, если она умрёт.

– Какие у вас глаза… Правдивые, добрые… Я вам верю, – проговорила вдруг курчавая больная и улыбнулась. Это была её единственная улыбка за всё время, что она была в больнице.

– Ну и хорошо, милая. Вы теперь успокоились… Ложитесь же скорее.

Больная легла. Старуха закашляла. Вдали кто-то застонал. Вошла дежурная сестра милосердия, осмотрела, всё ли в порядке, и вышла.

Всё смолкло в палате.

– Теперь у меня на душе спокойно… Вы дали мне честное слово… Легче мне, – проговорил в тишине прерывающийся, дрожащий голос.

– Спите спокойно, милушка… Не тревожьте себя… – ответил ей ласковый возглас.

Опять всё смолкло. Наступила тишина.

Две жизни

На другой день прачке Прасковье Ивановне сделали операцию. Сильная, цветущая женщина перенесла её превосходно. Даже хлороформ на неё не оказал никакого тяжёлого действия.

Когда Прасковья Ивановна открыла глаза и пришла в себя, она лежала уже в своей палате, около неё стояла сестра милосердия.

– Скоро ли, сестрица, меня резать-то станут, – спросила она, не сознавая ещё действительности.

– Операция сделана, и всё уже кончено, – ответила, улыбаясь, сестра.

– Ой, да нет! Шутите вы, сестрица! Да когда же? Я ничего не слышала, ничего не помню… неужели?

– Правда, правда, голубушка! Всё прошло отлично. И вы молодцом, – подтвердили со всех сторон больные.

– Ну, слава Богу, коли так… Пить дайте… Во рту сохнет… Вкус сладкий такой… Дайте пить! – попросила Прасковья Ивановна.

– Это от хлороформа рот сохнет… А пить теперь пока нельзя. Уж потерпите, дорогая… Льду кусочек возьмите, – сказала сестра.

– И как это всё случилось?! Заснула я и ничего не чувствовала. Сначала казалось мне, что меня подбрасывают, уносят куда-то. И уже не помню ничего. Право, не страшно нисколько, – рассказывала Прасковья Ивановна больным и, главным образом, обращаясь к своей чёрненькой соседке. Та смотрела на неё ласково своими большими грустными глазами.

– Как я рада за вас… Я всё думала о вас. Как-то вы? И всё молилась… – тихо сказала она.

– Спасибо. Пустое эта операция… Ничего не слышно и не мучительно.

– Да, пустое дело здоровой, как ты… А вот моё грешное тело и посейчас ноет, – отозвалась старушка.

– Нет, тётушка, что ни говорите, а благодетельное дело этот сам «дух»-то, как его там зовут, – писклявым голосом заговорила женщина, похожая на монашку.

– Хлороформ его зовут, – сказала девочка.

– Ну, вот он, он самый и есть… Понюхаешь его… И хошь голову отрежь, не услышишь.

Больные рассмеялись.

– Это ты верно, тётушка, сказала. Коли голову отрежут – ничего не услышишь.

Кудрявая больная не спускала глаз с прачки. Та взглядывала на неё и улыбалась.

– Легко… Ничего… Операция-то… не тревожьтесь, милушка… Я себя совсем здоровой чувствую. Точно ничего и не делали со мной. Право… Так-то и вы… Всё будет хорошо.

– Я рада за вас, рада за вашу дочку. Скоро вы поправитесь, встанете, уедете домой, – тихо отвечала ей соседка, глядя на неё пытливыми и благодарными глазами.

Прачку навестили муж и свекровь. Она была очень весела, разговорчива, вспоминала свою Пара-ню. Но много говорить ей после операции не позволили, а потому родные её скоро ушли домой. Все они были так довольны, так счастливы.

Через день делали операцию чёрненькой кудрявой Галине Григорьевне Даниленко. Перед уходом в операционную комнату, она бросилась к прачке, обняла её, целовала ей руки, что-то долго шептала. И сквозь шёпот её несколько раз прорывались слова: «Честное слово… да… честное слово?!» Прачка благословила её, как мать дитя, и успокоительно серьёзно сказала: «Да, да, честное слово! Я уже обещала. Будьте спокойны!»

Операция прошла благополучно. Но нервная, исстрадавшаяся женщина была очень слаба. Хлороформ переносила мучительно. Больные с жалостью смотрели на неё и слушали её тихие, жалобные стоны.

Она всё слабела. Сиделка и сестра от неё не отходили. Через день её загородили ширмами… Все больные поняли, что это значит. Стихли разговоры, шутки, смех. Было всем тяжело и грустно. Прасковья Ивановна даже плакала. Скоро её соседку унесли… Прачка стала креститься.

С ужасом, недоумением смотрела прачка Прасковья Ивановна на опустевшую кровать. Разнородные, непонятные чувства волновали её: она связана с той, которую унесли. Она была близка ей… Теперь Прасковья Ивановна должна что-то сделать, предпринять… Она, простая женщина, должна сдержать слово, сделать честное дело, принять долг обещания. «Лучше уж притаиться, молчать… Зачем себя связывать? Никто ничего не знает и не узнает… Зачем брать обузу?» – мелькали мысли в голове Прасковьи Ивановны. А голос совести и сердца говорил другое и мучил и оспаривал: «А честное слово? А мольбы и слезы матери? А одиночество и горькое сиротство? Что же теперь делать, и как быть?» Вспоминалась ночная сцена. Маленькая слабая фигурка на коленях у кровати… Чёрные глаза, полные ужаса и слёз. И слова: «Моя девочка, моя одинокая девочка… Дайте честное слово!»

Ещё одна жизнь улетела в вечность. Галина Григорьевна унесла с собой и свою тайну, и своё горе, и любовь к ребёнку.

Прасковья Ивановна боролась недолго. Когда она услышала за дверьми горький плач ребёнка, она попросила сиделку привести рыдавшую чёрненькую девочку. Она обняла её и ласкала.

– Я тебя не брошу. Я буду тебе вместо мамы. Я тебя возьму, – говорила она. – Подержите, милая, пока я не выпишусь из больницы. Я её возьму к себе вместо дочки. Я обещала ейной[1]1
  ейной (прост.) – её.


[Закрыть] матери. И моё слово твёрдое, – сказала она женщине, которая привела ребёнка.

– Ах, как я рада… Уж не знала, куда девочку девать… – отвечала она.

Все больные очень удивлялись и хвалили Прасковью Ивановну за её доброе сердце, за то, что она хочет приютить сиротку.