Текст книги "Честное слово"

Страшное происшествие

Когда совсем затих дневной шум и наступила ночь, не только Марья Степановна, но и Лизавета и Дарья Степановна услышали глухой, прерывающийся плач и стоны.

– Теперь слышите? Что, Лиза, ведь я была права? Совсем не похоже на кошачье мяуканье, – взволнованно говорила Марья Степановна.

– Да, да… Так и есть… Похоже на то, – загадочно подтверждала Лизавета и крестилась.

– По-моему, это плачет ребёнок… где-то недалеко, – решительно заявила Марья Степановна.

Лизавета только усмехнулась и молча махнула рукой.

– Лиза, поди, позови дворника и вместе с ним осмотрите весь двор, – продолжала старшая барышня.

– Вот тоже выдумали! Как же, пойду я! Точно мне жизнь не мила!

– Не хочешь? Я пойду сама… Совершенно ясно, у нас на дворе плачет ребёнок… Такой мороз… Жаль ведь! – взволнованно говорила Марья Степановна.

– Ах, Машета, не ходите! Умоляю! Я умру от страха, – кричала, заламывая руки, Дарья Степановна.

– Нет, пойду! Так оставить нельзя! Зажигай, Лиза, фонарь, – решительно сказала Марья Степановна и стала одеваться.

– Куда вы пойдёте одни! Выдумали тоже. Не спешите… Дайте мне одеть валенки, – ворчала Лизавета.

– Ох, Машета, не ходите! Не ходите! Умоляю! Не губите себя и меня! Это ужасно! – кричала на весь дом Дарья Степановна.

– Дашеточка, не бойтесь… Заприте двери на замок… У вас три собаки, и страшного ничего нет.

Не обращая внимания на крики сестры, Марья Степановна надела пальто, платок и с зажжённым фонарём в сопровождении Лизаветы вышла в сени. Сестра поспешно захлопнула за ними дверь. Спускаясь с лестницы, Марья Степановна столкнулась с жиличкой, которая с мужем вышла из квартиры.

– Вы, верно, тоже слышите плач? – спросила она.

– Да, мы идём позвать дворника. Надо осмотреть двор.

– Зачем нам дворник? Мы справимся и одни, – басом ответил жилец.

Они вчетвером спустились на двор. Была тёмная, морозная ночь. Дул сильный ветер и пронизывал до костей. Этот-то ужасный ветер и доносил глухой детский плач. Теперь всем стало ясно, что прерывающийся плач несётся из сарая, стоявшего поодаль от жилых строений. В этом сарае Марья Степановна держала раньше корову.

– Дайте-ка мне, хозяйка, фонарь. Я пойду вперёд, – сказал жилец.

– Слышите… стонет… Идите скорее, – дрожащим голосом прошептала Марья Степановна.

Жилец поспешно открыл сарай, задвинутый засовом. В дальнем тёмном углу кто-то вскрикнул и умолк.

– Ужасно! ребёнок один в углу… Не шевелится… – проговорил жилец, даже отступив на мгновение.

То, что представилось вошедшим, было, действительно, так ужасно, что волосы, как говорится, становились дыбом. В углу сарая сидел маленький ребёнок. Какие-то жалкие лохмотья едва прикрывали его худенькое тело. Он весь посинел, скорчился, дрожал. Обе женщины с воплями бросились к нему. Дрожащими руками Марья Степановна подняла ребёнка… Он собрал последние силы, весь затрепетал и закричал осиплым голосом:

– Ой, не буду!.. Не бей!.. Не бей!..

Его болезненный, за душу хватающий стон заставил всех вздрогнуть.

– Ах, Боже! Это… это что-то зверское! Несчастный крошка. Не бойся, миленький. Мы не обидим тебя… Смотрите, как он избит…

– Ну, злодеи!.. Барышня, да ведь это, кажись, мальчонка нового дворника…

– Да что ж это с ним сделали, душегубы! – говорила Лизавета, укутывая ребёнка в свой платок.

Марья Степановна слова не могла вымолвить; она дрожала, как в лихорадке, слёзы так и капали из её глаз…

– Надо нести малютку скорее в квартиру… Пожалуй, я возьму хоть к себе, – сказала жиличка.

– Нет, я возьму его к нам, у вас своих детей много, – едва выговорила Марья Степановна.

– Хорошо бы его помыть… напоить тёплым… смазать хоть салом его тело. Несчастный крошка! Я сейчас принесу ему белья от моих детей, – говорила жиличка.

– Несите его скорее… А вы, бабушка, позовите ко мне дворника, – обратился жилец к Лизавете.

Дворник явился на зов, видимо, испуганный, с заспанной противной физиономией. Его маленькие хитрые глаза едва виднелись, нос был огромный, и во всём лице было что-то зверское, лисье, отталкивающее.

– Чей ребёнок был тут заперт? – строго спросил жилец.

– Вы не беспокойтесь, господин. Ему ведь ничего не сделается. Такой дрянной мальчишка, непослушный, грубиян.

– Я тебя спрашиваю, чей это ребёнок? – ещё строже повторил жилец.

– Наш… То есть не наш, а приёмыш… Сродственник жены… Скверный мальчишка!

– Мы с тобою, любезный, завтра поговорим в полиции.

– Вы это напрасно, господин, вмешиваетесь не в своё дело… Мы, значит, ему добра желали… Ему ничего худого не делали, – дерзко заметил дворник.

– Молчать, изверг! Вон! – громовым голосом крикнул жилец.

Звуки этого грозного голоса отдались повсюду, как раскаты грома. Дворник поспешил убраться. Между тем Марья Степановна, бережно прижав к себе ребёнка, поднялась по лестнице. Нагнавшая её Лизавета позвонила у дверей.

– Кто там? – послышался за дверью боязливый окрик.

– Отворите, Дашета, скорее! Пожалуйста, скорее… – торопила Марья Степановна.

– Это вы, Машета? Ничего не случилось? Вы живы с Лизой? – раздался за дверью тревожный вопрос.

– Мы, мы… Отворяйте поскорее!

– Вы одни? Кто так кричал на дворе? – продолжались за дверью допросы.

– Отворяйте, барышня! Ах, да отворяйте же, Дашета… Мы продрогли! – в один голос крикнули и хозяйка и прислуга.

Дарья Степановна боязливо открыла дверь, сначала крепко держала её и выглянула в щёлку. Лизавета с силою рванула дверь и пропустила Марью Степановну с ношей.

– Что это? Кого вы несёте? – испуганно спросила Дарья Степановна.

– Ребёнка… – шёпотом сообщила Лизавета.

– Какого ребёнка? Откуда? Зачем?

– Подождите, Дашета… Я вам всё расскажу. Это такой ужас!.. Вы ничего подобного представить себе не могли… Лизаветушка, ставь скорее самовар!

Марья Степановна пронесла ребёнка в кухню… Лизавета уступила ему свою кровать. Мальчик так жалобно стонал, что на него нельзя было смотреть без слёз. Он был худ, как скелет, весь в синяках и в грязи, волосы его были всклокочены и спутаны, как войлок. Дарья Степановна смотрела на него брезгливо.

– Какой он грязный! Ах, какой он грязный! – говорила она, закрывая глаза.

Прерывающимся голосом, плача и охая, рассказала Марья Степановна сестре, как они нашли ребёнка, как его мучил дворник, и всё, что произошло на дворе.

– Не я ли вам говорила, Машета, что все мужчины – само ничтожество?

– Такие звери-люди встречаются, слава Богу, не часто. Они будут наказаны и правосудием и Богом, – возразила сестра.

– Теперь, Машета, ложитесь спать. Вы намучились и озябли.

– О нет! Я не лягу. Я обстригу мальчику волосы и сделаю ему тёплую ванну.

– Завтра сделаете. Ложитесь теперь… Нельзя же всю ночь не спать и маяться.

– Нет, нет… ребёнок в ужасном виде. Я вымою его и сделаю, что возможно. Сейчас жиличка принесёт ему белья.

– Только, Машета, не трогайте корыта моих собак.

Марья Степановна укоризненно взглянула на сестру и ничего не сказала. В это время в дверь раздался стук, и она поспешила отворить жиличке.

Новый жилец в квартире барышень Носовых

Новый жилец в квартире барышень Носовых невольно изменил течение их тихой жизни. У Марьи Степановны прибавилось много забот, хлопот и положительно не было свободной минуты. Несмотря на это, на её холодном, строгом лице часто мелькало тихое довольство и даже радость, иногда же выражались такая тревога и страх, точно она дрожала за жизнь кого-нибудь близкого и дорогого. Первое время Марья Степановна и Лизавета не отходили от мальчика. Он тяжело заболел и был очень слаб. Старуха Лизавета, вспоминая своих покойных деток, немало поплакала над чужим ребёнком.

– Сиротинка ты мой злосчастный! Горе ты моё, гореванье! Злые люди хотели тебя извести… – причитала старуха, нежно ухаживая за больным ребёнком.

Дарья Степановна постоянно хмурилась, раздражалась и капризничала.

Больного мальчика было не слышно; он не произносил ни одного слова, ничего не просил, ни на что не жаловался, никто не видел на его лице улыбки. Мог ли улыбаться ребёнок, когда вся его жизнь была одно непрерывное страдание! Жильцы и знакомые Носовых принимали в мальчике большое участие, приносили ему гостинцев и игрушек, но он ни до чего не дотрагивался.

Через Лизавету Марья Степановна узнала, что ребёнка зовут Петей и что ему семь лет. На вид ему нельзя было дать более трёх-четырёх – так он был тщедушен, мал и худ.

На другой день после того, как Петю отобрали у его мучителя и спасли от смерти, когда мальчик лежал, казалось, в забытьи, Лизавета шёпотом сообщила старшей барышне, что новый дворник с женою куда-то скрылись и их не могут найти. Едва она успела произнести слово «дворник», как Петя вскочил, глаза его широко раскрылись и выразили такой ужас, как будто он увидел страшное чудовище. Он порывался бежать, плакал и кричал: «Боюсь!.. Не бей!.. Пусти!.. Не буду!.. Боюсь!.. Не бей!..» Марья Степановна и Лизавета едва успокоили его, едва уложили в постель. Он упал на подушки обессиленный, весь в поту, и долго ещё плакал, повторяя несвязные слова. С тех пор они избегали произносить при мальчике два слова: «дядя» и «дворник». Эти слова, случайно сказанные, производили на ребёнка тягостное впечатление и делали его точно сумасшедшим. Бедному мальчику, вероятно, представлялся его мучитель и всё, что он выстрадал.

Дарья Степановна с самого появления мальчика в их квартире ходила сама не своя: она хлопала дверьми, двигала громко мебелью и отвечала всем резко и сердито. Наконец она не выдержала, вошла к сестре и спросила её:

– Что же, Машета, вы намерены делать с мальчиком?

Марья Степановна так переконфузилась и покраснела, точно её поймали на месте преступления.

– Право, не знаю, Дашеточка! Пусть он сначала поправится… Там видно будет…

– Вы держите его уже две недели… По-моему, он совсем поправился и даже растолстел. Теперь следует разыскать каких-нибудь родственников и отдать.

– Ни за что! Ни за что! – горячо отвечала Марья Степановна.

Дарья Степановна приняла грозную позу, пристально посмотрела на сестру, как будто хотела узнать её сокровенные мысли, и проговорила, резко отчеканивая каждое слово:

– Уж не себе ли вы хотите оставить это сокровище? Так знайте, я этого никогда не допущу. Никогда!

– Зачем загадывать вперёд, Дашета… Пусть поправится мальчик, – он так слаб, что и ходить не может… Во всю свою жизнь вы не испытаете сотой доли тех страданий, которые он вынес за какие-нибудь семь лет… Это ужасно.

– Фантазируете вы, Машета, начитались разных книжек о добродетельных женщинах и хотите подражать… В жизни это и смешно и глупо!

– Ну, что же тут смешного и глупого? – спросила Марья Степановна.

Сестра её рассердилась.

– Жили мы спокойно и счастливо. Теперь же в доме ни согласия, ни покоя, ни порядка… из-за какого-то нищего мальчишки!

– Ведь держите же вы, Дашета, собак… Любите и балуете их… Я же ничего не говорю… – заикнулась было Марья Степановна, – Вот тоже сравнили! – взвизгнула Дарья Степановна. – Разве можно сравнивать собак и ребят? Скажите, кому мои собаки мешают? Кому они отравляют жизнь? Кому? Да я своего Бобика ни на одного человека не променяю.

– Ах, Дашета, что вы это говорите? Хорошо, что вас никто не слышит… Каждый мог бы подумать, что у вас чёрствое и злое сердце…

Дарья Степановна заплакала.

– Вот до чего я дожила! Родная сестра, которую я так обожала, говорит мне такие слова, такие слова, каких я вовек не слышала! Ах, я несчастная! Из-за мальчишки страдаю… – отчаянно выкрикнула Дарья Степановна и ушла, хлопнув дверью.

Тяжёлое время

Почти пятьдесят лет прожили сестры вместе, но таких ужасных дней они и представить себе не могли. Так тяжело было и как-то душно в их квартире, точно собиралась гроза. Прошёл месяц с тех пор, как Петя был взят Марьей Степановною. За последнее время он стал понемногу поправляться, стал даже сидеть в постели. Но его по-прежнему не было слышно. Этот ребёнок был точно затравленный зверёк. Он смотрел на всех испуганно, боялся даже есть, а если он замечал, что на него смотрят, то прятался под одеяло.

– Петюшка, хочешь поесть, мой соколик?.. Я тебе молочка с булкою дам, – беспрестанно предлагала ему Лизавета.

– Нет, – едва слышно шепнет мальчик и потупит голову.

– Петечка, ты что так тяжело вздыхаешь? У тебя болит что-нибудь? – спросит заботливо Марья Степановна.

– Так… – тихо ответит ребёнок, прячась под одеяло.

Но, заслышав сердитые крики Дарьи Степановны, он испуганно дрожал и дико озирался на дверь.

– Не бойся, родненький, – говорила Лизавета. – Барышня ничего тебе не сделает. Она так кричит… Уймётся… Не обидит тебя.

– Дашеточка, пожалуйста, не кричите так: Петя ужасно пугается! – умоляла Марья Степановна.

– Какое мне дело до вашего Пети! Навязали мальчишку на шею и думаете, что все будут под его дудку плясать и на цыпочках ходить… Я у себя в квартире и знать никого не желаю!

– Ведь он болен… он перепуган. Пожалейте… вот, погодите, поправится… тогда…

– Я давно это слышу, – сердито перебивала сестру Дарья Степановна. – Мне все это надоело! Вы и Лизавета помешались с вашим Петей… Все знакомые смеются.

– Над чем же тут смеяться? – с горечью спрашивала Марья Степановна.

– Выбирайте или меня, или вашего мальчишку. Вместе мы жить не можем!

Марья Степановна спешила скрыться и не отвечать на такой щекотливый вопрос. Тучи всё сгущались, и гроза надвигалась.

Однажды утром Дарья Степановна, вставшая в самом скверном расположении духа, позвала к себе Лизавету.

– Лиза, я уезжаю! – сказала она нарочно очень громко.

– Да что же это вы, барышня?! Что вам на ум взбрело, прости Господи! Опомнитесь! Ну, куда вы поедете?

– Нет, нет! Тут жить невозможно… Сестра родная променяла меня на первого нищего… Да и ты тоже хороша! Собирай, Лиза, мои вещи. Принеси из кладовой сундуки.

– Полноте, барышня, народ-то смешить– Грешно на младенца такую ненависть иметь… Господь вас накажет.

– Молчи, Лизавета. Снимай мои занавески… снимай картины. Собери моё бельё! Я уезжаю.

Больной мальчик, лежавший на кухне, всё это слышал; умоляющими глазами, полными слёз, смотрел он то на Лизавету, то на Марью Степановну.

– Не бойся, Петечка, тебя никто не обидит. Тётя добрая, хорошая… У неё голос такой громкий, – успокаивала его Марья Степановна.

– Покушай кашки, родной. Я тебе сладкую кашу сварила… Ужо гостинца куплю, – говорила Лизавета и гладила мальчика по голове.

Он смотрел на них серьёзно и молчал.

Дарья Степановна перевернула всю квартиру вверх дном. Она поминутно входила в комнату сестры и говорила слабым голосом:

– Сестра, разделите серебро, которое осталось после наших покойных родителей. Дарье Степановне казалось невозможным называть теперь Марью Степановну иначе.

– Что вы делаете, Дашета? За что вы меня так обижаете? Побойтесь Бога… Я вас люблю и ни на кого вас не променяла… Что вам сделал невинный бедный крошка? – плакала Марья Степановна.

– Я не останусь! Пусть все видят, что вы меня выжили из родительского дома!.. – Дарья Степановна тоже всхлипывала.

– Я вас не выживаю… Мне очень тяжелы эти неприятности. У меня всё сердце выболело. Но я не в силах выбросить беззащитного ребёнка, как щенка… Да и щенка-то жаль… Господь не простит мне этого…

Дарья Степановна уходила в слезах. Через несколько минут она появлялась снова и снова говорила слабым голосом:

– Сестра, вы трюмо себе оставляете или мне отдадите?

– Берите, Дашета, всё, что хотите… Мне ничего не надо… Выбирайте любое в квартире!

Лизавета была очень недовольна своей младшей барышней и, умудрённая годами, шёпотом наставляла старшую:

– Вы не поддавайтесь, барышня. Она уходится. Куда ей уехать-то! Так только шумит.

– Ах, Лизаветушка, я совсем измучилась от этих неприятностей, сердце так и ноет. Не знаю, что и делать… И сестру жаль… и Петю жаль…

– Ничего, барышня, не поддавайтесь. Соблюдайте свою амбицию… Уж верьте мне – лучше будет… Не вышвырнуть же ребёнка в угоду ей… Да храни Бог! Я, женщина простая, и то бы этого не сделала…

Однажды Дарья Степановна ушла с утра и долго не возвращалась. Марья Степановна очень тревожилась, плакала, даже ходила сестру искать. Дашета вернулась только к обеду и позвала в свою комнату Лизавету.

– Лизанька, я нашла себе квартиру. Две комнаты. Конечно, так жить, как жила, не могу.

– С чего вы это, барышня, такие глупости затеваете? – упрекнула её Лизавета…

– Скажи, Лиза, ты со мной пойдёшь или с сестрой останешься? Может, ты тоже без мальчишки жить не можешь? – едко спросила Дарья Степановна.

– Я век жила по правде, так и буду жить, – уклончиво отвечала старуха.

– Нет, скажи, Лиза, ты кого выбираешь? Меня или сестру?

– Да что вы, барышня, пристали ко мне? Глаза бы мои не смотрели на ваши раздоры… Возьму и уеду совсем в деревню, и будет вам конец, – рассердилась Лизавета.

Все знакомые принимали участие в примирении сестёр: и вдова Сидорова с дочерью, ещё две старушки, Лебёдкин – и все старались уговорить Дарью Степановну.

– Петенька вам теперь веселье и забаву принесёт… Одним ведь скучно жить. Средства, слава Богу, имеете. А вырастет, покоить вашу старость будет, – говорила вдова.

– Сам Господь велел сирых любить… Он, Милостивый, за это счастье пошлёт, – говорили старушки.

– Я в газетах читал такую же историю, – рассказывал Лебёдкин. – Что же бы вы думали? ребёнок-то оказался украденным!.. Его какая-то дама разыскала и благодетелей милостями осыпала… Может, и Петя ваш какой-нибудь принц. Вы не унывайте, почтенная Марья Степановна… Ведь вы не жили, а прозябали. Только теперь начнётся для вас настоящая жизнь, которую украсит лепет дитяти. А Дарью Степановну мы замуж выдадим. Бог ей своих деточек пошлёт… Она ведь у нас добренькая! Тогда и Петю полюбит… Так ведь, милая барышня? – шутил Лебёдкин.

Дарья Степановна очень рассердилась, наговорила Лебёдкину много неприятностей и не стала больше к нему выходить.

Борьба и победа

Дарья Степановна почувствовала себя нездоровой и раздумала переезжать. Она заставила Лизавету опять разобрать уложенные сундуки, всё расставить и развесить по прежним местам. Из своей комнаты она почти не выходила и разговаривала только со своими собаками. Если к ней заходила сестра и участливо расспрашивала о здоровье, она отворачивалась и отвечала сквозь зубы:

– Ничего… Я здорова…

Как-то вечером Дарья Степановна позвала Лизавету, оправила на себе капот, оглянулась, удобно ли лежат на диване подушки, и проговорила слабым голосом:

– Лизанька, позови сестру… Скажи, что мне очень худо. – Она легла на диван, закрыла глаза и начала стонать. Испуганная, встревоженная, вбежала Марья Степановна в комнату сестры.

– Дашеточка, милая, голубушка, что с вами? Лизавета, воды! Капли принеси… Беги скорей в аптеку… Зови доктора…

Лизавета про себя усмехнулась, принесла капли, но за доктором не пошла. Марья Степановна суетилась около сестры, прыскала ей в лицо водою, расстёгивала платье, растирала ей руки…

– Дашеточка, родная, очнитесь! Что с вами? Сестрёнка моя! Сейчас доктор придёт…

Дарья Степановна открыла глаза и проговорила едва слышно:

– Вот до чего довели меня все неприятности и ссоры…

– Успокойтесь, Дашеточка… Что вы чувствуете? Что у вас болит?

– Я умру, Машета. Этот мальчишка меня уморит.

– Полноте… Успокойтесь! Если уж на то пошло… я что-нибудь придумаю…

Голос у Марьи Степановны оборвался, и она закрыла лицо руками. Дарья Степановна поднялась и села на диван.

– Машета, с тех пор, как он у нас, никому нет покоя… В доме нет порядка, и всюду грязь… Вы стали совсем другая – постоянно скучная и расстроенная… Ко мне переменились и меня разлюбили.

Марье Степановне очень хотелось возразить, что переменилась-то сама Дашета, что она никому не дает покоя и беспричинно нападает на ребёнка, который ни в чём не виноват и ей не мешает… Но она промолчала, боясь расстроить больную сестру, и только успокоительным тоном сказала:

– Я вас, Дашеточка, не разлюбила и никогда не может этого быть.

– Машета, все знакомые смеются над вами, – продолжала Дарья Степановна. – Все говорят, что вы на старости лет завели себе игрушку, живую куклу… и что это совсем не дело старой женщины возиться с ребятами.

Марья Степановна хотела сказать, что ничего нет смешного в сострадании, что не может быть для честного человека игрушкою живое существо, и многое могла бы она ещё прибавить, но не решалась, ввиду болезненного состояния сестры.

– Перестаньте тревожить себя, Дашета, если вам так противен Петя, то я как-нибудь устрою… Не могу же я бросить его-маленького, беззащитного крошку! Если бы вы захотели, Дашета, как бы хорошо мы зажили втроём… Он бы полюбил вас, он такой славный, тихий…

– Отдайте, отдайте его… – застонала Дарья Степановна, опять легла на диван и закрыла глаза.

В этот вечер сёстры примирились. Дарья Степановна была очень весела, много смеялась и возилась со своими собаками. Но Марье Степановне было не до смеха, она еле сдерживала слёзы и казалась совсем убитой. Когда в доме все заснули, она прошла в кухню. Там у большого образа горела лампада. Лизавета спала на полу, на её постели лежал мальчик. Слабый мерцающий свет синеи лампады освещал кухню, скользил по стенам и отражался на лице ребёнка. Марья Степановна нагнулась к нему, Петя всегда спал тревожно. Но сегодня он ей показался особенно худ, бледен и мал. Губы его были крепко сжаты, на лбу лежали морщины, тихие стоны вырывались из груди. Марья Степановна осторожно погладила его по голове; голова вся была в поту. «Какой слабенький! – подумала Марья Степановна. – Бедный крошка! Куда же я тебя дену? Сколько горя ты видел, сколько перенёс побоев! Куска хлеба не съел, не омочив слезами… И заступиться было некому… и приласкать было некому… Только что отогрелось немного твоё маленькое сердечко, и опять покинуть тебя… Неужели много таких несчастных детей на свете? Вот и Лебёдкин говорит, что в газетах часто пишут о таких случаях…»

Дрожь пробежала по телу Марьи Степановны. Ей совершенно ясно представилась та холодная, тёмная ночь, когда они нашли Петю в сарае. Вспомнила она, какой он был кроткий, пугливый, сначала даже всего боялся… Да и теперь ещё всего пугается, ни разу не улыбнулся и всегда молчит. Жаль его ужасно. Марья Степановна глубоко вздохнула, слёзы закапали из её глаз прямо на лоб ребёнка. Он на мгновение открыл глаза и в полудремоте прошептал: «Мама». Может быть, он видел во сне ту, чьё имя так сладко произнёс; может быть, доброе и ласковое лицо чужой женщины, в полумраке с нежностью склонённое, напомнило ему мать, присутствие которой всегда успокаивает детей.

И Марья Степановна, присев на кровать, из далёко го-далёкого прошлого вспомнила свою маменьку… «Она была женщина простая, но горячо любила своих Машеньку и Дашеньку… Если бы у Пети была жива мать, она не дала бы его в обиду… Как тигрица, она бросилась бы на защиту сына и вырвала бы его ценою собственной жизни из рук мучителей, и жалела бы его, и ласкала, и любила, и не бросила бы одного маленького, беззащитного… Никто не может так любить, как мать».

Долго смотрела Марья Степановна на спящего мальчика и думала свою невесёлую думу. Мальчик повернулся и застонал.

– Петечка, ты испугался чего-нибудь? – шёпотом спросила она, погладив его по голове и проведя рукою по худенькой ручке, лежавшей поверх одеяла. Петя вскинул серьёзные глаза, хотел крикнуть, но, узнав Марью Степановну, успокоился.

– Ты меня прогонишь? Та тётя велела… – спросил он.

У Марьи Степановны замерло дыхание,

– Нет, не прогоню, Петя… Милый, не бойся!.. Никогда не прогоню тебя, моего бедного мальчика…

Глубокая жалость охватила Марью Степановну, и, нагнув голову, она положительно захлебнулась от слёз…

– Что ты так плачешь? Не плачь, барышня… Мне тебя жаль… – прошептал ребёнок, приподнявшись и охватив её за шею худенькими руками. Вся сила горячей материнской любви и нежности проснулась в сердце этой старой девушки, когда к её груди прильнул слабый, беззащитный ребёнок. Теперь она знала, что ей делать; она никому не отдаст мальчика, посвятит ему свою жизнь, свои силы. Вот чего ей недоставало от жизни! Сестра уже взрослая… Она будет любить и её, заботиться и о ней… Но тут – святая цель жизни.

– Мой сынок, хороший мой, кроткий мальчик. Не отдам тебя, не брошу! – ласкала и целовала Петю Марья Степановна.

– Ты разве моя мама? – спросил ребёнок.

– Нет, Петечка, я – твоя тётя. Ты меня так всегда и зови… слушайся меня и люби… Мы будем жить вместе… и другую тётю люби: она хорошая. Я тебя тоже люблю и никому не дам в обиду.

Петя опять прижался к ней. Личико его просияло, бледные щеки покрылись румянцем, и он улыбнулся. Эту улыбку на его лице Марья Степановна видела впервые.

– Ты – моя тётя… тётя… – повторил счастливый ребёнок и тихо погладил худенькой рукой Марью Степановну по лицу. Старая девушка в эту минуту приняла твёрдое решение: никакие ссоры, обмороки, болезни не могли её поколебать. Она решила оставить мальчика у себя, вырастить и воспитать его.