Текст книги "Честное слово"

XIII

В начале августа 1853 года по Москве разнеслась печальная весть: Феодор Петрович Гааз тяжело заболел. У него сделался на шее огромный карбункул и надежды на излечение не было…

Когда грустное известие достигло тюрем и больниц, невозможно описать, какое оно вызвало отчаяние, сколько горьких слёз пролито было в страхе за дорогого больного, как горячо молились за его выздоровление… В пересыльной просили священника отслужить молебен. Отец Орлов не знал, как ему поступить, потому что Гааз был неправославный. Он отправился заявить о своем затруднении митрополиту Филарету.

Митрополит сначала задумался, потом поднял руку для благословения и восторженно сказал:

– Бог благословил молиться о всех живых – и я тебя благословляю! Когда надеешься ты быть с просфорой у Феодора Петровича?

Получив ответ, что в два часа, прибавил:

– Отправляйся с Богом! Мы с тобой увидимся у Феодора Петровича.

И когда отец Орлов, отслужив обедню и помолясь со слезами о больном, подъезжал к квартире Гааза, то карета владыки стояла уже у крыльца его старого сотрудника и горячего спорщика.

Но воля Господня неизменна, и всё в жизни творится не нашим умом, а Его судом.

Странно было видеть неутомимого, энергичного Феодора Петровича не среди его несчастных и больных… Сам больной и ослабевший, он сидел в кресле за ширмой; на нём был халат, а исторический парик не покрывал его головы. Он очень страдал и мучился, но не показывал этого и крепился… Ни одна жалоба, ни один стон не вырвался у него из груди… Только раз он кротко сказал своему другу доктору: «Я не думал, что человек может выносить такие страдания».

Когда Феодор Петрович почувствовал, что ему очень плохо, он велел перенести себя в большую комнату своей квартиры, открыть входные двери и допускать к себе всех, кто желал его видеть, проститься с ним и услышать последние слова утешения.

Это были тягостные, неизгладимые из памяти минуты для всех, знавших его. Лицо его, как и всегда, сияло каким-то святым спокойствием и добротой. Он ни слова не говорил о себе, о своей болезни… Он спешил наговориться о «них», сделать все распоряжения о больных и заключённых… По этим распоряжениям видно было, что праведный старец сознаёт, что он собирается в далёкий путь…

Страдания его были непродолжительны, конец был тих и спокоен, и прекрасная душа отлетела к Богу. 16 августа Феодора Петровича не стало… Не стало истинного друга, защитника и ангела-хранителя несчастных, страждущих и обременённых.

На похороны Гааза стеклось более двадцати тысяч человек. Гроб своего «святого» доктора бедняки несли на руках до кладбища на Введенских горах; убитая горем толпа тихо двигалась за этим гробом… и всюду слышались горькие рыдания…

Опустел скромный приют Феодора Петровича – его квартирка, где так много страдающих находили облегчение, ласку и помощь… После него не осталось никакого имущества, даже похоронить его было не на что, и сделали это на казённый счёт. Остались только старое поношенное платье, немного книг и несколько астрономических инструментов. Старик имел слабость по ночам смотреть на небо, столь близкое, столь понятное его младенчески чистой душе, и, отказывая себе во всём необходимом, покупал иногда астрономические инструменты.

После Феодора Петровича осталось и несколько рукописей на французском языке, особенного трогательно его «Воззвание к женщинам». «Торопитесь делать добро! Любовь и сострадание живут в сердце каждого», – говорил он в этом сочинении, сам своей чистой жизнью доказав это на деле.

Когда весть о кончине Гааза достигла далёких рудников Сибири, горе арестантов не имело границ, они долго оплакивали Феодора Петровича, «своего святого» доктора, и на свои скудные гроши соорудили икону Феодора Тирона, и перед ней до сих пор теплится лампадка.

XIV

Нередко приходилось слышать, что великие подвиги и идеальные люди встречаются только в книгах… Книга не должна расходиться с жизнью, и если присмотреться внимательно кругом, то очень часто в глухих, безвестных, скромных уголках, вдали от шумной, весёлой жизни встречаются и идеальные люди и великие подвиги. Надо уметь их найти.

В романе величайшего из французских писателей Виктора Гюго «Несчастные»[4]4
  «Отверженные»


[Закрыть] есть трогательный рассказ об епископе Мириеле, приютившем и обогревшем у себя отбывшего каторгу Жана Вальжана, которого отовсюду гонят, как только узнают из его паспорта, что он был каторжником. Переночевав у епископа, Жан Вальжан уходит и, искушённый видом серебряных ложек, поданных накануне к ужину, похищает их. Его встречают жандармы, заподозревают и приводят к епископу, но Мириель, движимый глубоким милосердием, приветливо идет навстречу виноватому и с ласковой улыбкой спрашивает: «Отчего же, друг мой, вы не взяли и серебряных подсвечников, которые я вам тоже подарил?»

Жан Вальжан поражён. Такое милосердие так на него благотворно влияет, что он, просветлённый, начинает новую жизнь.

Таков рассказ, созданный талантливым французским писателем… Но вот что случилось, по рассказам современников Гааза, в сороковых годах, ещё лет за двадцать до появления в свете романа Гюго. В Москве, в Малом Казённом переулке, к известному доктору пришёл бедный больной. Уходя из кабинета, он украл у него часы, но был схвачен у ворот. Доктор запретил посылать за полицией, позвал похитителя к себе, долго с ним беседовал о его поступке, советовал лучше обращаться к добрым людям за помощью и в заключение, взяв с него честное слово более не воровать, отдал ему, к великому негодованию своей домовитой и аккуратной сестры-хозяйки, все наличные деньги и с тёплыми пожеланиями и сердечными наставлениями отпустил. Доктор этот был не кто иной, как Феодор Петрович Гааз.

Многие, конечно, знают трогательную легенду о святом Юлиане Милостивом, рассказанную Флобером и переведённую на русский язык И.С. Тургеневым. Она оканчивается так. Юлиан приводит в свой лесной шалаш неведомого ему путника, больного проказой. Худые плечи, грудь и руки путника исчезают под чешуйками гнойных прыщей и из зияющего, как у скелета, носа и синеватых губ отделяется зловонное дыхание. Юлиану мучительно жаль несчастного, и он старается согреть его у костра. Но прокажённый угасающим голосом шепчет: «На твою постель» – и требует, чтобы Юлиан лёг возле и грел бы его теплотою своего тела. Юлиан исполняет всё. Прокажённый задыхается: «Я умираю», – восклицает он. «Обними меня, отогрей всем существом твоим!» Юлиан обнимает его и целует… «Тогда, – повествует Флобер, – прокажённый сжал Юлиана в своих объятиях, и глаза его вдруг засветились ярким светом звезды, волосы растянулись, как солнечные лучи, дыхание его стало свежей и сладостней благовония розы; из очага поднялось облачко ладана, и волны близкой реки запели дивную песню. Неизъяснимый восторг, нечеловеческая радость затопили душу обомлевшего Юлиана, а тот, кто всё ещё держал его в объятиях, вырастал, вырастал… Крыша взвилась, звёздный свод раскинулся кругом, и Юлиан поднялся в лазурь лицом к лицу с нашим Господом Иисусом Христом, уносящим его в небо»…

Это – легенда, это – трогательный поэтический вымысел. А вот действительность… В пятидесятых годах прошлого столетия, в Екатерининскую больницу Москвы поступила больная крестьянская девочка. Одиннадцатилетняя мученица эта была поражена редкой и жестокой болезнью, известной под названием водяного рака. В течение пяти дней болезнь эта уничтожила целую половину её лица, вместе с хрящом носа и одним глазом. Несчастная девочка испытывала жестокие боли; но ужаснее всего то, что от неё распространялся такой ужасный запах, подобного которому не бывает ни при одной болезни. Ни врачи, ни фельдшера, ни прислуга, ни даже находившаяся при больной девочке нежно любившая её мать не могли долго оставаться не только у постели, но даже в комнате, где лежала несчастная страдалица. Только один странный доктор, посетивший случайно больную, проникся к ней беспримерным состраданием и пробыл около неё более трёх часов сряду. Он сидел на её кровати, обнимал её, целовал и благословлял. Доктор навещал её и в следующие два дня, сидел также долго, ласкал её, а на третий день девочка на его руках скончалась. Этот милосердный доктор был опять – Феодор Петрович Гааз.

В тесноте, да не в обиде
Рассказ старушки

Они переехали ко мне незадолго до Рождества и наняли самую маленькую комнатку. Подивилась я, как они поместятся в такой клетушке вдвоём. Однако ничего: устроились хорошо и зажили тихо, согласно, весело. Сначала я думала, что они – брат и сестра, оказалось, муж и жена. Совсем молоденькие, весёлые, ласковые; сама – такая большеглазая, красивенькая, точно картинка. Мы их прозвали голубками. И все жильцы их полюбили. Приехали они из провинции; барину надо было учиться, сдавать экзамены, куда уж, право, не припомню. Как это родители отпустили таких детей, – не понимаю. Верно, бедность принудила. Бедность да нужда, видно, молодых не пугают. Мои голубки целые дни воркуют, смеются, шутят. Им и горя мало, что по одному платьишку на плечах, что башмаки в дырках, что иной раз и едят не досыта. Рано утром Николай Николаевич, так звали моего нового жильца, уходил учиться, в библиотеку, – сказывала его барыня. А она то книжки читает, то лепечет, поет, как пташка, около меня увивается… Иной раз надоест, а то опять пожалеешь: молода, глупа, как тут не помочь.

– Хозяюшка, голубушка, – она меня всегда так звала, – позвольте мне постряпать, когда плиту разведёте, – просит моя молодуха.

– Мой Николаша придет голодный, как волк.

– Господь с вами, Любовь Ивановна, стряпайте. Разве мне плиты жаль…

– А вы меня поучите!

– Поучу. Не то вы, как намедни, всю провизию перепортите.

– Я хочу для мужа малороссийский борщ сварить. Он у меня хохол: любит борщ ужасно…

– Делай, моя красавица, что хочешь…

Не успеешь обернуться, а её и след простыл. Вернётся через четверть часа, покатывается, хохочет и меня насмешит до слёз. Искала малороссийского сала да каких-то баклажанов, зашла в сливочную, в булочную и даже в суровскую. Ну, конечно, её приказчики на смех подняли. И вернулась ни с чем. Иной раз такое кушанье состряпает, что, кажется, ни за что и в рот не взять… То пересолит, то переварит, то пережарит… А муженёк придёт, – ест да похваливает.

– У меня Любаша – золото, – говорит. – Отличная хозяйка! Ишь, как вкусно стряпает…

«Как не вкусно?! Молоды, здоровы, счастливы – тут, конечно, всё хорошо», – подумаю я про себя. Перед праздником мои молодые получили деньжонок, должно быть, из дома, с родины. Притихли что-то, шепчутся, считают. В самый сочельник Любовь Ивановна и говорит мне:

– Хозяюшка, голубушка, я хочу ёлочку сделать.

Я удивилась.

– Ёлку? Для кого же? Для муженька, что ли?

– Да, для мужа… И у них в семье, и у нас всегда бывали елки… Так скучно вдали от своих и от родины… Хоть потешить себя…

Мне стало смешно.

– Вот дитятко малое! Делайте, родная, коли охота… Мне не помешаете.

Принесла она такое огромное дерево, что и в комнату не лезет. Стала его подрезать да подпиливать, внесли в их клетушку, и пошевельнуться негде. А они радуются, хохочут – Как хорошо! Какая прелесть! Смолой пахнет, точно в лесу… У нас, хозяюшка, на родине леса большие, густые… Какой там воздух чудесный!

Нарезали они разных фигурок из цветной бумаги, орехов назолотили, купили дешёвеньких конфет, да пряников, да яблочек и разубрали ёлку. Небогата ёлочка, а комнатка выглядит такой нарядной, весёлой.

– Когда же вы ёлку зажигать станете? – спрашиваю я. Признаться, хоть старый человек, а люблю, когда горит ёлка.

– Подождите, хозяюшка… В первый день мы зададим пир на весь мир. Приходите.

– Приду посмотреть… Занятно… Спасибо за приглашение.

В первый день Рождества был ужасный ветер и мороз. Целый день бушевала такая непогода, что и на улицу-то жутко было показаться. Вечером, когда стемнело, смотрю, моя молодуха выходит в шубке закутанная и шёпотом говорит мне:

– Хозяюшка, голубушка, я пойду искать несчастненьких.

– Каких таких несчастненьких? Что вы ещё придумали, Любовь Ивановна?

– Таких, которым сегодня хуже, чем нам… Как-то невесело одним забавляться.

– Эх, милушка, несчастных-то непочатый край. Всех их не пригреешь…

– Ну, всё равно… Хоть кого-нибудь.

– Полно тебе чудить, Любовь Ивановна. Сиди-ка дома. Этакая вьюга, мороз, перемёрзнешь вся… Одежда-то у тебя не очень тёплая… И чего твой муженёк смотрит, пускает тебя…

Засмеялась, не послушалась и ушла. Я подумала: «Верно, к какой-нибудь бедной товарке». Скоро ушёл и муженёк её. Были у меня в ту пору ещё две жилички, – такие славные, тихие барышни, служили на какой-то дороге. Вот они мне и говорят, что молодые их вечером на ёлку звали. Ничего я не могла понять: гостей позвали, а сами ушли. Даже досадно стало! Однако Николай Николаевич скоро вернулся, смотрю, что-то под полой принёс; смеётся, вынимает и показывает: балалайка.

– У товарища достал… Приходите, хозяюшка, танцевать.

– Только мне и танцевать… Шутник ты, батюшка! Лучше скажи мне, где твоя барыня? Чего ты её пускаешь в такую стужу? Ты её остерегать, беречь должен…

Покатился мой барин, хохочет как угорелый… Молод, конечно, глуп ещё… В это время в прихожей раздался тихий звонок.

– Вот и Любаша, должно быть, – заметил мой жилец.

Открыла я дверь, да так и обмерла… Смотрю, моя молодуха, совсем синяя, окоченелая, тащит четверых ребят. Трое, постарше, за её платье держатся, а маленький – на руках. Ребята слюнявые, грязные, оборванные, носы и руки красные, дрожат, друг к другу жмутся….

– Господи!!! Любовь Ивановна, что это вы делаете?! Откуда вы нищих набрали?!

– Это и есть несчастненькие, хозяюшка… Этого я на улице нашла, а этих в тёмном, холодном подвале…

Тут уж я не вытерпела, рассердилась, себя не вспомнила…

– Как вам не совестно, Любовь Ивановна, так поступать?! Это даже очень неблагородно! У меня ведь не харчевня, не постоялый двор… У меня жильцы хорошие, подолгу живут… Кому же приятно это переносить?! Я человек бедный, только и живу жильцами… Смотрите, сколько вы грязи, снегу нанесли. А я вчера ещё подёнщицу брала, полы мыла… Теперь кто за ними убирать станет, я – человек старый… Да и лишних денег нет…

– Хозяюшка, голубушка, милая, неужели у вас хватит духу прогнать их?! Смотрите, какие они озябшие, несчастные… Я их к себе на ёлку привела… Не гоните, уступите мне вашу кухоньку, – просит-молит моя барыня. А я рассердилась и стою на своём.

– Ни за что! Как хотите, чтоб их у меня на квартире не было! Заведут рёв, гам, напачкают, наследят… Людей совестно!..

– Хозяюшка, голубушка, эти ребятки и ёлки-то ни разу в жизни не видали… Так жаль их…

– Обойдите, Любовь Ивановна, весь Петербург… Спросите кого хотите, вам нигде этого не позволят…

– Хозяюшка, добрая, такой праздник – праздник детей… Не гоните их… Позвольте оставить, повеселить, обогреть…

– Что вы заладили – хозяюшка да хозяюшка?.. Двадцать лет я хозяюшка… Вот что! А только вольничать вам нигде не позволят… В своей провинции делайте, что хотите, а Петербург не такой город! Здесь жизнь аккуратная…

Стоим мы с ней в прихожей, спорим, препираемся… Я своё, она своё. Ребята у нас с перепугу и заревели. Такое меня зло взяло на неё, что и не выскажешь. Вокруг нас собираться стали. Прибежал Николай Николаевич, пришли две жилички – те, что на железной дороге служат, пришёл ещё жилец-музыкант – на дуде учился играть. И что бы вы думали? Узнали, в чём дело, все стали просить, молить меня этих самых ребят оставить. Молодуха-то у меня на шее повисла, целует, шепчет: «Знаю, вы, хозяюшка, – ангел, добрая, хорошая, не прогоните… Я вам завтра и полы вымою и всё за ними чисто приберу». Сердце не камень. Махнула рукой: делайте, мол, что знаете. Отдала им свою кухоньку: в их клетушку всё равно не поместиться. Если сказать правду, то ведь и мне было жаль этих оборванцев. Если я и сердилась, то, конечно, из-за жильцов: боялась их обеспокоить. Ну, и пошла у нас суматоха. Потащили они этих ребят в мою кухню, стали мыть, чесать, одевать. Грязи-то на них что было – высказать невозможно. Стали мои барыни со всего дома одежду набирать, кто рубашку, кто юбку, кто чулки тащит. Даже и я в свой сундук полезла, достала кофточку старую да платок, хороший, крепкий, и им отдала… Да что про меня говорить! Был у нас жилец военный, кажется, в полковничьем чине – такой суровый, строгий, неразговорчивый, и тот старые сапоги прислал. Позвал меня в комнату и говорит: «Отдайте молодой барыне, может, детям пригодятся». Как не пригодятся: сапоги были совсем хорошие, крепкие, только великоваты…

Сам полковник тоже несколько раз на кухню заглядывал, и ему любопытно было. Одели мы детей во что пришлось: мальчиков – в дамские кофты и ленточками опоясали, девочке наскоро из передников платьице сделали да платок повязали. Смешные стали ребята, точно ряженые. Сначала хныкали, а потом посмотрели друг на друга и рассмеялись. Три мальчика и девочка… Мальчикам лет по 8, по 10, а девочка совсем маленькая, лет трёх – Катюшей звали. Как мы их вымыли, причесали да приодели – такие славные, хорошенькие стали. Моя Любовь Ивановна так и вьётся около ребят, целует, обнимает, гладит. Посмотрела я на неё – раскраснелась, точно вишенка, а глаза чёрные – горят, как угольки. Такая-то красоточка! Подумала я про себя: «Хорошая из неё мать будет, коли ей Господь деточек пошлёт». Зажгли ёлку. Как увидели её ребятишки, то и себя не вспомнили от радости. И про слёзы, про страх забыли… Хохочут, кричат, визжат, в ладоши бьют. В комнате такая теснота, что и не пошевельнуться: открыли мы дверь в коридор да там и стояли. Один мальчик, Серёжа, такой шустрый, забавный оказался, – всё ему скажи, всё объясни, всё надо знать. Кто покупал ёлку? Да как её принесли? Что внутри конфеток? Как кого зовут?

– Это твоя бабушка? – спрашивает он Любовь Ивановну и на меня показывает.

– Нет, Сережа, это моя хозяюшка…

– А что ж ты у неё работаешь?

– Ничего не работаю, просто живу…

– Она злая, – сказал мальчуган и брови насупил.

– Нет, Сережа, она добрая… Видишь, пустила нас и кофту тебе дала.

Мы все засмеялись. Верно, вспомнил мальчишка, как я их не пускала, как сердилась в прихожей.

– Тётенька, а ты нам дашь конфеток? – опять спросил наш чудак.

– А как ты думаешь?

– Не знаю… – говорит, а сам глаз с гостинцев не спускает и слюнки глотает. Конечно, всего им дали. В кухне им чай приготовили, напоили, накормили досыта, да ещё и с собой булок дали. Такое у нас в тот вечер веселье было, что, кажется, моя квартира никогда и не видывала. Николай Николаевич на балалайке стал играть, другой жилец – на дуде, Любовь Ивановна с ребятами в пляс пустилась; что хохоту, что шуток было – дело молодое. На что я, старый человек, – и то радовалась, глядя на них, и посейчас, как вспомню, весело станет. Когда ёлка догорела, сняли гостинцы и все между ребятами поделили. Обрадовались они – так и ухватили и к себе прижали. Небось, никогда такой радости и не видывали. Пришло время их и по домам снаряжать. Поздно уже было. Опять стали собирать с миру по нитке, чтобы их укутать потеплее. Тут и полковничьи сапоги службу сослужили. Отдала я ещё Серёже свои старые шерстяные чулки, обули его тепло и других ребят тоже. Только вижу я – моя Любовь Ивановна ребят одевает, а у самой слёзы из глаз так и капают.

– Вот тебе и раз! Чего ж вы плачете? Так было весело, хорошо… Чего вы, милушка? – спрашиваю я.

– Жаль ребяток… Опять из тепла, от света, от ласки пойдут в холод, в тёмные подвалы, увидят и побои и горе… Если бы вы видели, как там у них ужасно…

– Эх, Любовь Ивановна, молоды вы, моя голубка… Если о всяком чужом горе плакать, то и слёз не хватит… Что делать! Таких ребят тьма… Всякому своя доля… – утешаю я её.

А она, моя милушка, прижала к себе этих четырёх оборванцев и слова ответить не могла, только посмотрела на меня так горестно. Даже у меня в сердце защемило. А Серёжа, – такой умный, хитрый мальчик, – прижался к ней, обнял рукой за шею и шепчет:

– Тетёнька, я не хочу домой… Там отец пьяный, больно дерётся… Я хочу у тебя жить.

– Нельзя, Серёженька, милый, видишь, как у меня тесно… Я приду тебя навестить, – говорит моя барыня, а сама плачет… И мальчишка-то разревелся, упирается, домой не идёт…

Отправились они вчетвером, и барышни-жилички увязались с ними и повели ребят по домам, откуда их взяли.

Кажется, и после навещали они этих ребятишек и чем-то помогали.

Вот какой праздник выдался у меня в прошлом году.