Текст книги "Честное слово"

Цель жизни

Прошло несколько лет. К дому барышень Носовых подходил худощавый, маленький гимназист. Ещё издали он снял фуражку и, махая ею, кому-то приветливо кланялся и улыбался.

В мезонине голубоватого дома Носовых из окна, раздвинув цветы, смотрела Марья Степановна, тоже улыбалась и кланялась. Как она постарела, – стала совсем седая, но как много тихого счастья выражалось на её лице, с какою любовью провожала она глазами шедшего мальчика!

Из нижнего этажа того же дома смотрела на эту сцену Дарья Степановна; она хмурилась и была недовольна. «Сейчас начнутся нежности, пожалуй, и меня позабудут позвать обедать». Около Дарьи Степановны на окне сидели две болонки с красными больными глазами, ожиревшие и оглохшие от старости. Хозяйка их, казалось, мало изменилась. Одевалась она по-прежнему во всё светлое, по-прежнему завивала волосы и занималась собой.

Сёстры давно разъехались по разным квартирам – внизу и вверху. Дарья Степановна, несмотря на все мольбы старшей сестры, не захотела жить с её приёмышем. Долгое время она сердилась, дулась, брюзжала и высказывала своё негодование старой Лизавете – верную служанку сестра уступила ей. Но Лизавету, неизвестно почему, постоянно тянуло наверх.

– Чего ты постоянно бегаешь к сестре? – спрашивала и сердилась Дарья Степановна. «Петечка обещал мне написать письмо в деревню». Или: «Петечка обещал почитать божественное», – скажет старуха.

– У вас с сестрою только и свету в очах, что ваш Петечка… Противно слушать! – ответит Дарья Степановна и надуется. Время сглаживает и успокаивает всё. Мало-помалу Дарья Степановна примирилась с сестрою, стала к ней ходить обедать, завтракать и пить чай. Марья Степановна не видела, как летит время. Заботы о ребёнке так сложны и многочисленны, что едва хватает дня. То надо было Петю лечить, то занимать, то для него пошить… А тут настало время учить, отдавать в гимназию. Жалость и любовь к своему ребёнку открывали сердце и для других детей. Ласково принимала Марья Степановна товарищей Пети и, где могла, готова была помочь.

Подойдя к калитке своего дома, гимназист бегом взбежал по лестнице, открыл дверь и радостно бросился на шею Марье Степановне.

– Тётя, милая, здравствуй! Ух, устал! Проголодался! Ничего, тётя, я позвал сегодня Мишу Семёнова уроки вместе готовить и чай пить?

Мальчик при этом пристально посмотрел на тётю.

– Тётя, отчего у тебя такие глаза? Ты здорова? – спросил мальчик, и неподдельный страх послышался в его тоне.

– Здорова, Петюша. Просто у плиты, оттого и глаза красные…

Ну вот!.. Опять у плиты стояла… А кто обещал без меня отдыхать и в кухне не жариться? Разве это хорошо? – укорял мальчик серьёзно и огорчённо.

Марья Степановна улыбнулась.

– Полно тебе, Петя, беспокоиться… Ничего со мною не будет.

– Я не могу не беспокоиться, просто, хоть в гимназию не ходи… Опять ты захвораешь. А все оттого, что меня не слушаешься, – печально и нежно выговаривал мальчик.

– Ну, перестань, ворчун этакий! Не буду больше жариться у плиты… обещаю… А теперь иди за тётей Дашей, зови её обедать, – сказала Марья Степановна и поцеловала мальчика.

Дарья Степановна вела очень скучную жизнь. Всё её время проходило в ожидании, чтобы её позвали завтракать или обедать. Она целые дни волновалась, боясь, чтобы не забыли её позвать, и, когда послышался знакомый стук Пети, она засуетилась.

По правде сказать, Дарье Степановне давно уже хочется переехать к сестре, где живётся и спокойнее и веселее, но она не делает этого пока из-за упрямства.

Барин и слуга
Рассказ

I

Андрей Иванович Новосёлов был профессор ботаники. Уж много лет жил он вдвоём со стариком слугою, Михеем Захарычем, в небольшом доме-особняке на окраине столицы.

Андрей Иванович был старик невысокого роста, довольно полный, румяный, с добрыми близорукими глазами. Он носил очки, а в экстренных случаях, кроме очков, надевал ещё на кончик носа пенсне. Длинные, вьющиеся, с сильной проседью волосы Андрей Иванович зачесывал назад; иногда эти волосы отрастали до плеч, что придавало профессору вид художника, каких рисуют на портретах.

Андрей Иванович ходил медленной походкой, говорил тихо, мягким, приятным басом, в разговоре часто останавливался и задумывался.

Его слуга, Михей Захарыч, был гораздо старше барина. Это был человек высокого роста, сутуловатый и худой, как скелет. Его худощавое, в морщинах, лицо, с тонкими, строгими чертами, всё обросло густой белой бородой, небольшие карие глаза смотрели открыто и проницательно; он был похож на святочного деда, которого ставят под ёлку. Двигался он очень быстро, делал всё проворно, а если начинал говорить, то всякий обращал на него внимание. Он говорил высоким, тонким голосом, что совсем не гармонировало с его седой, угрюмой фигурой.

Андрей Иванович очень любил общество, особенно молодёжь, и шёл навстречу к людям с открытой душой. Он был приветлив в обращении, до крайности деликатен и до крайности рассеян.

– Отучайтесь от рассеянности, – говаривал не раз старик профессор своим ученикам. – Берегитесь этого зла, этого несчастья… В молодых годах можно во всём переделать себя… Рассеянность принесла мне в жизни много огорчений и конфузов; благодаря этой злополучной черте моего характера я не выполнил и сотой доли того, что бы мог сделать при моих знаниях.

Начинались бесконечные рассказы о рассеянности, которые всегда вызывали много смеха; но для виновника рассеянность в жизни часто кончалась очень печально.

Михей Захарыч, в противоположность барину, был человек сосредоточенный, всегда все помнил, все знал, был молчалив и мрачен и к людям относился с большим недоверием. Андрей Иванович был старый холостяк. Михей Захарыч был женат: у него в деревне жила старуха-жена, которую он изредка навещал. Он всю жизнь жил очень скромно, отказывал себе часто в необходимом и копил деньги. Он собирался выстроить в деревне своей старухе избу, чтобы и «самому можно было на старости лет в трудовом углу преклонить голову», как он всегда говорил.

Несмотря на такое различие характеров, Михей Захарыч служил у Андрея Ивановича более тридцати лет. Время немалое. Они так сжились, так привыкли друг к другу, что, казалось, дня не могли обойтись один без другого. Многие находили, что у них и в разговоре, и в манере ходить, в обращении, в привычках проявлялось что-то общее.

Было, впрочем, нечто в жизни, на чём барин и слуга сблизились, что оба понимали и любили и в чём никогда у них не было разногласий. Андрей Иванович страстно любил природу. При виде распускающихся почек весной, при виде журчащих ручьёв, голубого неба и летящих в вышине стай он приходил в неописанный восторг.

– Ах, Михеюшка, смотри, какая благодать! – говаривал он. Слугу своего он называл то Михеюшка, то Захарыч.

– Вот, Михеюшка, красота жизни, смысл и радость. Что может быть лучше?

– Конечно, ничего не может быть лучше! – соглашался Михей Захарыч. Если взгляды профессора случайно останавливались на широкой улице, он всегда думал: «Хорошо бы здесь насадить бульварчик». Если он смотрел на площадь, то неизменно говорил: «Здесь бы необходимо было развести садик».

– Верно. И польза и удовольствие! – соглашался Михей Захарыч. Андрей Иванович горячо любил свою профессию и до старости лет увлекался ею, как юноша. Он думал, что самое высшее благо в жизни есть знакомство с природой и изучение естественных наук. Он был уверен, что человек, который не любит природы и не интересуется ботаникой, зоологией, физикой, химией, – непременно человек чёрствый и бессердечный, и что всё зло на свете происходит оттого, что в жизни и в школе мало изучают естественные науки. Михей Захарыч обо всём вышесказанном думал точно так же.

– Последнее дело – не любить цветы… Что же и любить-то после этого. Какая же радость без цветов, и квартира точно тюрьма, – говаривал он, если ему рассказывали, что такой-то не любит цветов. Когда Михей Захарыч слышал, что человек скучает или расстроен, он всегда советовал:

– Ботаникой бы занялся… либо в микроскоп посмотрел… Хандра бы и прошла. Не любят дельного занятия, вот и скучают…

Если Михей Захарыч приходил покупать что-нибудь в магазин, он непременно спрашивал вещь зелёного цвета или «где побольше зеленоватого».

– Зелёный цвет – хорошо, – говаривал он. – Летом – деревья, трава тоже зелёненькие… Весело!..

Поэтому у них с барином в квартире преобладающий цвет был зелёный: занавески на окнах, мебель, абажуры на лампах – всё было зелёное. Михей Захарыч даже ухитрился купить своему барину халат с зелёными отворотами и кистями, зелёное одеяло, зелёную чашку для кофе и столовый сервиз белый с зелёными ободками. Если кто-нибудь указывал профессору на его пристрастие к зелёному цвету, он шутя отвечал:

– Нельзя иначе… Мой Захарыч не позволит купить что-нибудь другого цвета… Зелёный цвет – господствующий в природе, и мы ему поклоняемся.

– Полезно для глаз… – замечал Михей Захарыч.

Андрей Иванович с Михеем Захарычем уж много лет жили на одной и той же квартире. Дом этот принадлежал вдове-генералыне, которая жила со множеством собак в отдельном флигеле. Старушка генеральша очень дорожила тихими и аккуратными жильцами.

– я у них, как у Христа за пазухой, – говорила она. – Да и безопасно мне. Всё-таки мужчины в доме. Я ими, как брильянтами, дорожу.

Андрей Иванович и Михей Захарыч тоже очень дорожили своей квартирой. Они считали себя в доме чуть ли не хозяевами и распоряжались всем, как хотели. На дворе, на пустопорожнем месте, Андрей Иванович развёл прелестный садик, устроил там грот и фонтан. Много трудов и забот было положено барином и слугою на этот сад, много часов проводили они тут весною, летом и осенью, – сажали какие-то редкие кусты, необыкновенные цветы. И каждый кустик, каждое деревце были для них как нежно любимые, взлелеянные дети.

Квартира Новосёлова состояла из четырёх комнат. Одна была спальня хозяина, другая – столовая, третья – комната Михея Захарыча и четвёртая – угловая, самая большая, светлая, как фонарь, – была любимая комната барина и слуги и называлась лабораторией. Михей Захарыч называл её «наша лабо-тория»: иначе выговорить ему казалось трудно.

II

Раннее утро. Осеннее солнце тускло глядит своими холодными лучами в маленькую столовую Новосёлова. Андрей Иванович в халате сидит в кресле у окна. Отхлебывая короткими глотками кофе, он читает газету. Кругом хотя и просто, скромно, но чисто и уютно. Мебель в столовой лёгкая, гнутая, на окнах цветы, по стенам гравюры, изображающие пейзажи. На двух диванах, стоящих у стен, лежат неубранные постели. Видно, что кто-то тут ночевал. Михей Захарыч озабоченный ходит по комнате с вицмундиром на руке, смахивает пыль и про себя разговаривает:

– Сегодня вторник… Значит, одна лекция у нас в ниверситете и две на курсах… О листьях, говорил, будет читать… А на курсах-то про клеточку… Так и принесём из лаботории…

Он скрылся в соседнюю комнату и скоро вернулся оттуда с двумя узкими, длинными коробками, с книгами и с футляром в руках.

– Андрей Иванович, пора… – сказал он, посмотрев на часы.

– Сейчас, Михеюшка, сейчас. Вот только фельетон дочитаю…

– После дочитаете… Извольте манишку одевать… – не допускающим возражений тоном говорил слуга, останавливаясь перед барином.

– Ну, хорошо, давай, – добродушно отвечал Андрей Иванович, принимая из рук слуги манишку.

– Что, бишь, я тебе хотел сказать? – припоминал он, потирая себе лоб рукой.

– Чтоб я вам листья принёс?

– Да, да… Верно, Михеюшка. Спасибо, что напомнил…

– Вот книги… Тут атлас, а тут листья… Разные засушены… – указал Михей Захарыч на белые коробки…

– Что-то я ещё хотел сделать?! Такая память-просто беда! Сгубила меня эта рассеянность!

– Хотели препараты приготовить… О клеточке будете читать… Тут и микроскоп и стёклышки.

– Так, так, Михеюшка! Ты у меня золото, а не человек… Пропал бы я без тебя, – говорил Андрей Иванович, проворно развёртывая какие-то стёкла и осматривая в футляре микроскоп. Михей Захарыч стоял около него серьёзный и сосредоточенный, с вицмундиром в руках, выжидая удобного случая. Как только он заметил, что барин оторвался от работы и задумался, он быстро протянул ему вицмундир.

– Извольте одеваться, Андрей Иванович. Пора… – сказал он, как-то особенно взвизгнув.

Андрей Иванович одевался медленно, видимо, что-то обдумывая, и поминутно заглядывал в открытую книгу, лежавшую на столе.

– Портсигар возьмите. Тут ваша записная книжка, вот часы, вот портмоне… Платок носовой не забудьте… А не то опять, как намеднись, положите в карман чайное полотенце… Срам ведь! Студенты засмеют, – ворчал Михей Захарыч, подавая барину то одно, то другое.

– Спасибо, спасибо, Захарыч, – торопливо говорил Андрей Иванович, одеваясь.

Собрав барина, Михей Захарыч выпускал его из двери и долго провожал заботливым взором. Иногда барин отойдёт уж далеко, как старик слуга заметит его оплошность.

– Андрей Иванович, вернитесь, вернитесь! – кричит он на всю улицу из окна. – Вы без калош ушли. Простудитесь! Сегодня сыро…

И барин покорно возвращался.

Когда Андрей Иванович уходил на службу, Михей Захарыч начинал хозяйничать. В это время к ним приходила подёнщица, старуха Марья, которая им стирала бельё, мыла полы и стряпала. Михей Захарыч не любил, чтобы в доме жила «баба», как он выражался.

– От них только сор и беспокойство, – говаривал он. А барину его было решительно всё равно, и он охотно держал старуху-подёнщицу, которая являлась к ним через день.

Михей Захарыч по утрам наскоро убирал комнаты и отправлялся в «нашу лаботорию». Как только он переступал порог этой комнаты, выражение лица его моментально менялось: из сумрачного и нахмуренного оно становилось довольным и ласковым. Он с особенной нежностью и заботой оглядывался кругом. Лаборатория была высокая, большая, светлая комната в четыре окна. Она была вся выкрашена бледно-зелёной масляной краской и казалась от этого ещё светлее и чище. Вся комната была уставлена полками, шкафами, столиками, скамейками. На полках были наставлены коробки из папки, склянки, камни, раковины, куски разных деревьев. В шкафах виднелись книги, чучела разных птиц и животных, кости и скелеты, животные и растения в спирту, разные физические и химические приборы. На окнах стояли два террариума и отводки растений. На столе у окна виднелся большой, великолепный микроскоп.

Эта комната была точно маленький музей.

Михей Захарыч подошёл к правой полке, стал переставлять белые коробки и обметать с них пыль. В этих коробках находились засушенные растения. Старик подолгу смотрел на них и разговаривал сам с собою:

– Да, некоторые уж надо бы обменять: позасохли, развалились. Разве «они» остерегаются, хватают руками без внимания… А это – вещь нежная, деликатная.

Михей Захарыч долго провозился за уборкой лаборатории: каждый предмет здесь интересовал его, как будто он видел его в первый раз. В конце концов он присел за микроскоп и стал что-то в него рассматривать. Время пролетело незаметно.

Старуха Марья, женщина очень любопытная, уж несколько раз подходила на цыпочках к двери лаборатории и заглядывала в замочную скважину. Её сильно подмывало узнать, что это делает так тихо и долго в барской комнате лакей.

– Хорошо живётся этому старику, – рассказывала всем соседям подёнщица. – Заберётся это он в господские комнаты, что хочет, то и берёт, своя рука – владыка… А не то рассядется на мягкие кресла, либо ляжет на постель и нежится целый день.

Марья любила для красного словца много прибавить лишнего.

Наскучив подсматривать за Михеем Захарычем, старуха стучала в дверь…

– Что ж это ты, Захарыч, на стол не накрываешь? Забрался в комнату, да и про барина забыл, – говорила она, стоя у двери.

– Не твоё дело рассуждать, – раздавался за дверью писклявый голос. Михей Захарыч очень не любил, когда прерывали его занятия.

– Мне ведь всё равно… Я только к слову, – отвечала старуха и, громко шлёпая ногами, скрывалась на кухню.

– Марья, Марья, готов ли обед? – кричал через несколько минут на всю квартиру Михей Захарыч.

– А ты бы подольше в господских шкафах рылся, – ворчала про себя завистливая старуха.

Неизвестно, какое отношение могли иметь шкафы к обеду! Михей Захарыч громко стучал в столовой тарелками, ножами, ложками. В прихожей раздавался скоро звонок, и слышался ласковый, приятный голос, говоривший:

– Здравствуй, мой голубчик Михеюшка… Ну, что, всё ли у тебя обстоит благополучно? Фу, как устал, проголодался… Давай скорее есть.

III

Андрей Иванович Новосёлов в обыденной жизни был, как говорится, совершенный ребёнок. Он часто не знал употребления самых простых вещей: например, вьюшки, ухвата, кочерги. Если бы его спросить, из чего варят суп, он бы, наверно, ответил: «Надо взять луковицу, положить в воду и долго-долго кипятить».

Старик-профессор был не от мира сего. Он весь ушёл в науку и жил в другом мире, который был для него живым и много говорящим уму и сердцу. То он писал сочинения, то работал с микроскопом, то занимался с кем-нибудь из молодёжи, то читал, не замечая того, что происходило вокруг.

Зато Михей Захарыч весь был полон мелких каждодневных житейских забот. Он распоряжался в доме решительно всем и был для Андрея Ивановича необходим, как воздух.

Когда раз слуга уехал на неделю в деревню к своей старухе, то барин оказался в самом беспомощном состоянии и пришёл в отчаяние. На первых же порах ему пришлось пришить пуговицу к вицмундиру. Это показалось ему гораздо труднее, чем прочитать подряд пять лекций. Он просидел за этой работой чуть ли не два часа, примерял, прикладывал, пуговица то и дело выскальзывала из его рук, он переколол себе иглой все пальцы, намотал массу ниток, а пришитая пуговица к вечеру всё-таки отлетела. «Трудное, замысловатое дело портного, – думал профессор, печально глядя на отлетевшую пуговицу. – Каждый человек должен выбирать профессию, к которой склонен. Вот хоть бы я: кажется, умирай с голоду, а не сумел бы сделаться портным».

Как радостно встретил Андрей Иванович вернувшегося из деревни слугу!

– Как я рад, что ты приехал, Михеюшка… Я без тебя совсем пропал, – весело говорил он, обнимая приехавшего.

– Зато уже и напроказили вы тут без меня. Это что же такое?! В буфете стоит сахар вместе с табаком, валяются обломки булки, лимон заплесневел, платье всё не вычищено, везде пыль… Матушки, сколько вы за неделю чаю да сахару извели, точно тут балы задавали?!

– Не ворчи, старина… Марьюшка меня без тебя хорошо берегла, – оправдывал Андрей Иванович служанку.

– Вижу, вижу я, как она вас берегла. Не поблагодарю её за это, – сердился старик, и его воркотни хватило на две недели.

Михей Захарыч ухаживал за своим барином, как за ребёнком, берёг каждую его вещь и, чтобы купить что-нибудь подешевле, готов был исходить полгорода. Он помнил за барина всё, что тому было нужно взять на лекции или сделать дома, и очень часто давал полезные советы и указывал, как поступить. Но если профессор садился за книгу, за работу или уходил в лабораторию, то особа его становилась священна. Старик слуга ходил на цыпочках и боялся произнести громкое слово, а если иногда в дверях показывалась Марья, он на неё так сердито махал руками, что та испуганно скрывалась в кухню.

Сидя в лаборатории за учёной работой, Андрей Иванович часто говорил сам с собою вслух. Это была его привычка.

– Куда это я заложил свою книжку об однодольных?! Удивительно, кажется, сейчас здесь была, – скажет сам себе Андрей Иванович и задумается.

– Сейчас подам, – послышится откуда-то из тёмного угла писклявый голос.

Михей Захарыч уж тут как тут, подал книгу, отошёл на цыпочках, присел в стороне и смотрит, боясь дохнуть, как занимается барин.

Ранней весной, летом и осенью очень часто Андрей Иванович с Михеем Захарычем отправлялись на экскурсии. Они надевали старые, порыжелые пальто, старые, выцветшие поярковые шляпы, вооружались толстыми палками, забирали плед, корзину с едой, разные жестяные коробки и на рассвете двигались в путь. Иногда они даже уезжали на несколько дней по железной дороге. Наших путешественников можно было принять за странствующих музыкантов. Для двух любителей природы эти экскурсии были полны прелести. Свежий, чистый воздух, ясное небо с бегущими облаками, первые цветы, весеннее щебетание птиц, всюду пробуждающаяся жизнь приводили их в восторг. Они бродили по полям, лугам и лесам, около рек, ручьёв и озер, собирали растения, насекомых и всё, что попадалось подходящее для их целей.

Как легко дышалось вдали от душного, пыльного города. Какая бодрость вливалась в усталую грудь учёного, и ему казалось, что он молодеет и становится сильнее, здоровее с каждым вздохом.

Очень часто летом, сидя на берегу речонки или озера, они собирали кругом себя весёлую толпу деревенских ребятишек, возились с ними, шутили, делились скромным завтраком, и им казалось, точно сами они дети, выпущенные на свободу.

Кругом было тихо, тепло, ясно; вдали виднелись леса, деревушки, пригорки или река, убегающая среди зелёных берегов вдаль… Всё это имеет невыразимую прелесть для людей, посвященных в тайны природы.

Наши путники возвращались домой весёлые, счастливые, отдохнувшие душой, полные свежих впечатлений и нагруженные дарами природы. Они с любовью разбирались в принесённых растениях, мхах, лишаях, корнях, камешках, и Андрей Иванович очень часто объяснял своему слуге значение всего и рассказывал об особенностях своих находок, а тот внимательно слушал.

– Михеюшка, ты мне цветочки засуши, – говорил обыкновенно Андрей Иванович.

– Конечно, засушу. Не бойтесь, ничего не пропадет без толку.

Надо отдать справедливость Михею Захарычу: он был понятливый ученик и в засушивании цветов далеко превзошёл своего учителя. Много возился он с цветами, составил профессору превосходный гербарий. Для засушивания цветов он даже изобрёл свои способы и разные усовершенствования: были у него особые коробки, особый, мелкий, чистый, просеянный песок. Он обтирал каждый цветочек ватой, обмывал осторожно корешки и затем, расправив его, медленно засыпал песком. Сушил он их исподволь, сначала на солнце, затем на печке и, наконец, в печке, в самом лёгком духу. Затем осторожно ссыпал песок, и цветочек выходил как живой – не терял ни формы, ни цвета. У Михея Захарыча были склеены из папки узкие, длинные коробочки, и в них ко дну узенькими бумажными полосками приклеивал он засушенные растения, а профессор составлял на клочке бумаги краткое описание растения и тоже приклеивал его сбоку. Все эти коробки с цветами хранились в лаборатории, да немало их было пожертвовано и в разные школы.

– Положительно, Захарыч, в тебе есть жилка естествоиспытателя, – говаривал не раз Андрей Иванович. – И как жаль, что тебя не направили по этому пути… У каждого человека есть свое признание, и большое счастье тому, кому удаётся заниматься делом по сердцу.

– Не знаю, какие во мне есть жилки, – возражал старик, – только к ученью я был бестолков. Читать выучили, писанье так и не далось…

– У тебя, Захарыч, к ботанике склонность… Понимаешь?

– Верно, Андрей Иванович, ботанику я понимаю. Должно быть, у меня и есть такая жилка.

Андрей Иванович ласково улыбался. Михей Захарыч давно уж считал профессию барина своей собственной и иначе не говорил, как: «у нас сегодня две лекции», «мы занимались с микроскопом», «мы кончаем учебник ботаники», или: «нашего учебника осталось только сто книжек».