Текст книги "Честное слово"

VII

Беспримерное сострадание и трогательная забота Феодора Петровича Гааза ещё более выступают по отношению к больным арестантам… Тут для его человеколюбия открывалось обширное поле… Увидев, как мало и небрежно заботились о здоровье ссылаемых, желая только одного – поскорее от них избавиться, Гааз кротко и убедительно просил относиться к несчастным человечно. Над ним подсмеивались, давали ему понять, что это не его дело, что это касается полицейских врачей.

Но беспокойный человек не задумывается. Он хлопочет у князя Голицына; умоляет его разрешить ему, как доктору медицины, осматривать всех больных арестантов, отсылаемых из Москвы, и подчинить ему полицейских врачей. Он пишет в комитет и жалуется, что из Москвы отправляют часто тяжко больных арестантов.

Князь Голицын уважил просьбу доктора и разрешил ему свидетельствовать больных без полицейских врачей и больных оставлять на излечение в Москве. Широко воспользовался этим правом добрый доктор. В больном теле несчастных он часто примечал и страдающую душу. Значит, ограничиться одним лекарством тут нельзя. Прежде всего необходима нежная забота, сердечное участие в горе и защита в случае нужды. Лекарство стояло у доктора на втором месте.

Заботами Гааза на Воробьёвых горах была устроена больница. Здесь-то он мог, оставляя ссылаемых на некоторое время в Москве «по болезни», снимать с них оковы и обращаться с ними, как с людьми несчастными.

Ссыльные приходили в Москву по субботам. Отправление их происходило дня через два после составления статейных списков. Феодор Петрович стал хлопотать, чтобы пребывание арестантов в Москве продолжалось не менее недели.

«Нужно, чтобы никто из страждущих ссыльных не оставлял Москвы, не нашедши в ней помощи и утешения», – писал он в комитет.

Требование его уважили. И вот Гааз проводит много дней, можно без ошибки сказать, полжизни в больницах и тюрьмах. Он посещал каждую партию не менее четырёх раз в неделю. Каждый раз он обходил все помещения, расспрашивал ссыльных, ободрял, утешал. Не из пустого любопытства вызывал он их на рассказы о своей печальной участи.

Вновь захворал или не окреп ещё после болезни ссылаемый; слабы ли его силы для длинного пути; упал ли он духом перед Владимиркой или смертельно затосковал перед разлукой с матерью, с женой, ребёнком, с близкими – около него уже друг зоркий и добрый…

«Оставить его, непременно оставить… Надо дать ему укрепиться, отойти, согреться душой», – решает Гааз и оставляет на неделю или более для врачебного попечения.

Как и можно было ожидать, такие распоряжения доктора вызывали массу неудовольствия. На Гааза сыпались со всех сторон нарекания, и генерал-губернатор получал жалобу за жалобой. Писали, что доктор задерживает в Москве не одних только тяжёлобольных, что арестанты представляются нарочно больными; жаловались, что он затрудняет составление статейных списков, которые из-за него приходится переделывать. Все были недовольны и раздражены Федором Петровичем за его снисхождение к порочным арестантам. Даже любившему его князю Голицыну надоели эти вечные жалобы, и в конце концов он приказал устранить Феодора Петровича от освидетельствования больных арестантов.

Старик Гааз был горько обижен и оскорблён. С горечью и негодованием оправдывается он и пишет в комитет: «Я призываю небо в свидетели, что никто не в состоянии указать такой мой поступок, который сделал бы меня недостойным доверия… Моё преимущество – это неимение других занятий, которые могли бы отвлечь меня от любимых забот о больных и арестантах… Теперь же никто не занял моего места, и никто уже четыре недели не посетил ссылаемых…»

В другой записке он так оправдывается: «Да, я задерживал не одних тяжко больных. Я дозволил дождаться одному арестанту больной жены и ребёнка; разрешил трём арестантам подождать пришедших с ними проститься жены, дочери, сестры… Встречи их нельзя было видеть без слёз. Оставил 9-летнего преступника, потому что тяжко устала его мать, следовавшая за ним. В чём же вред моих действий? Что здоровье сохранено? Что душевные недуги исправлены? Материнское попечение о них может отогреть их оледеневшее сердце…»

Но дождаться скоро восстановления своих прав Гаазу не удалось. Он не сложил оружия. Он считался директором тюремного комитета, и это давало ему право ездить в тюрьмы и на этап. «Мне никто не может воспретить посещать тюрьмы, покуда я состою членом комитета, уполномоченным по этому званию волею государя… Я продолжаю и буду продолжать там бывать всякий раз», – писал он, отстаивая свои права.

Почтенный старик по-прежнему приезжал в пересыльную тюрьму и на этап. Не смея более вмешиваться, он издали молча наблюдал за отправкой арестантов. Но разве можно было унять это горячее сердце? Он видит, что отправляют двух совершенно больных арестантов, которые едва держатся на ногах; он слышит, как горько рыдают две сестры, молодые девушки. Они просят не разлучать их. Одна заболела, идти не может; но им объявили, что если они хотят быть вместе, то пусть больная переможет и идёт… Они решили не разлучаться: больная пусть лучше умрёт, но пойдёт с сестрой.

Гааз не может этого вынести, вступается за сестёр, умоляет полицмейстера их оставить… «Любовь этих сестёр достойна уважения. Они так молоды и вместе будут лучше беречь друг друга от зла и подкреплять». Тот сначала сердится, отказывает, дав понять, что теперь доктор считается никем.

Тогда Феодор Петрович на иностранном языке напомнил полицмейстеру о «Высшем Суде, на котором подчинённые будут страшными обвинителями». Гаазу ответили, что он неуместно преподает катехизис. Но упорство старика победило, и сестёр оставили.

Много отказов получал Гааз и от комитета за свои хлопоты за арестантов, много огорчений выслушал он, но никогда не унывал.

Однажды член комитета заметил беспокойному старику, что он дождётся того, «что его не станут приглашать в комитет».

– Я сам приду, – спокойно ответил Гааз.

– Перед вами запрут двери!

– Ну, что ж, я влезу в окно!

YII

Всё, что касалось жизни несчастных, было близко и волновало душу Гааза. Он входил во все нужды арестантов. Зная, какое уважение питает народ к печатному слову и как благотворно может повлиять хорошая книга на загрубелую душу, Феодор Петрович особенно усердно хлопотал о раздаче книг арестантам, главным образом Евангелия и книг священных. На покупку этих книг не было денег ни у комитета, ни у самого старика, и Феодор Петрович обратился к добрым людям за помощью… И ему помогли. Один богатый купец пожертвовал в разное время книг на 30 тысяч рублей.

Арестанты жадно читали даваемые книги. Евангелие было для них утешением и отрадой, которая облегчала им мрачную жизнь.

Враги Феодора Петровича не дремали: многие находили, что священные книги попадают в недостойные руки, что Евангелие надо читать с объяснением духовными особами; что книги надо раздавать по убедительной просьбе арестантов, а не навязывать. Гааз защищался, как и всегда.

«Собственный опыт убедил меня, что и недостойные руки развертывают «слово Божие» бережно и с благодарным умилением, и что, по словам Спасителя, это слово сеется и на камне».

В 1841 году Гааз издал на свои средства небольшую книжку. Книжку эту он назвал «А.Б.В. христианского благонравия. Об оставлении бранных и укоризненных слов и вообще неприличных насчёт ближнего выражений, или о начатках любви к ближнему».

Книжка эта была написана ясным, понятным языком, тут были тексты из Евангелия, Послания апостольские, трогательные рассказы из жизни и истории, а также советы и наставления. Автор горячо убеждал читателей не гневаться, не смеяться над уродством и главное не лгать.

Эту книжку Феодор Петрович всегда привозил с собою и раздавал уходившим арестантам. Чтобы они не потеряли книжку, им устроены были небольшие сумочки для её хранения, которые вешались на грудь арестантам. Отдавая книжку в руки, Феодор Петрович часто прочитывал её и просил исполнять всё напечатанное. Умеющие писать арестанты подтверждали желание исполнять наставление своей подписью на чистой странице, а неграмотные ставили три креста.

Всякими способами хотел Гааз удерживать арестантов от дурных поступков.

Но, конечно, не в одном духовном просветлении нуждались несчастные. Одни тосковали в разлуке с близкими и родиной: и это бывало часто тяжёлее самого наказания; другим, отбыв наказание, некуда преклонить голову, иные умирали, оставив сирот… Гааз хлопочет обо всём. То он доставляет письма, справки и деньги в Сибирь, сообщает сведения по делам и просьбам, посылает деньги на покупку лошади для возвращения, устраивает сирот, хлопочет, чтобы в царские дни и праздники разрешали арестантам лишние свидания с родными. И всё это делалось среди множества других дел и забот, между посещениями многочисленных больных, тюрем этапа, комитета, отписываясь от жалоб и не упуская случая приходить на помощь ко всем «приватным несчастливцам», как называл всех страдающих Гааз.

IX

Если человеколюбивый доктор так «старался» для всех осуждённых, то как же болело его сердце за невинно осуждённых, которые часто встречались в прежнее время. Здесь «святому» беспокойству доктора не было границ. Невозможно описать всех его хлопот, поездок, просьб. Он почти ежедневно являлся с такими просьбами, справками, ходатайствами о расследовании. Так продолжалось до самой смерти.

Один почтенный человек в Москве не раз вспоминал, какой трогательный урок дал ему Феодор Петрович Гааз.

В то время он был ещё совсем молодой человек и находился на службе в одном учреждении. Однажды он был оторван от занятий приходом какого-то старика. Старик назвал себя членом тюремного комитета и убедительно просил навести справку об одном невинно осуждённом арестанте. Недовольный помехой, молодой чиновник резко указал на неточности в просьбе и отказал выдать справку. Старик молча поклонился и вышел. Между тем разразилась страшная гроза, пронёсся ураган и ливень. Все московские улицы превратились в озера, а переулки и улицы в реки… Каково же было удивление молодого чиновника, когда старик через два часа снова потревожил его… Он промок до костей: на нём не было, как говорится, сухой нитки… С доброй улыбкой он подал самые подробные сведения по предмету своей просьбы. Оказалось, что он ездил за справками далеко, на самый край Москвы, несмотря на ливень и грозу… Это был уже семидесятилетний Гааз, и трогательный урок, данный им молодому чиновнику, вызывал через много лет слёзы умиления.

Из-за невинно осуждённого у Феодора Петровича даже произошло оригинальное столкновение с знаменитым митрополитом Филаретом.

Митрополиту, вероятно, наскучили постоянные просьбы и хлопоты Гааза за невинно осуждённых. Иногда эти ходатайства бывали недостаточно проверены и случались ошибки.

– Вы всё говорите, Феодор Петрович, – сказал митрополит на одном из заседаний комитета, – о невинно осужденных… Таких нет… Если человек подвергнут каре, значит есть за ним вина.

Живо горячий Гааз вскочил с своего места.

– Да вы о Христе позабыли, владыко! – воскликнул он с горечью.

Все смутились и замерли на своих местах. Таким образом никто не смел говорить с влиятельным владыкой Филаретом.

Но глубина ума митрополита была равносильна сердечной глубине Гааза. Он опустил голову и замолчал… После нескольких минут тягостного молчания, среди томительной тишины, он встал и проговорил:

– Нет, Феодор Петрович! Когда я произнёс мои поспешные слова, не я о Христе позабыл – Христос меня позабыл!..

Затем он всех благословил и вышел.

X

Кроме арестантов и преступников любящей душе Феодора Петровича был близок всякий страдающий человек; особенно заботливо и нежно относился он к больным.

На попечении Глаза находились больницы для арестантов на Воробьёвых горах и старая Екатерининская…

Больные ожидали своего доктора, как отца родного. Он входил в палаты всегда весёлый, ласковый, внимательный; садился около больных на кровать, обнимал, гладил по голове, нередко целовал, называя «голубчиком» и «милым»; спрашивал, как кто спал и хороший ли видел сон. (Он просил и предписывал всем своим врачам и сиделкам относиться к больным терпеливо и нежно).

Он приносил больным еду, крендели, лакомства. В первый день Пасхи обходил всех больных и христосовался. В день своих именин получая множество сладких пирогов, он заботливо нарезал их на кусочки и с радостью увозил своим больным.

Во время постоянных разъездов по Москве, Феодор Петрович нередко встречал тяжёлобольных, обессиленных людей на улицах. Он сажал таких в пролётку и вёз в одну из больниц. Но там отказывали принять за неимением места. Тогда он привозил их в свою квартиру и ухаживал за ними; их набиралось иногда очень много и часто не хватало места.

Для таких больных только заботами одного Гааза в ветхом домишке на Покровке явилась новая полицейская больница. Простой народ скоро окрестил её «гаазовской», и все её так называли.

Больница была основана на 150 человек. Сюда принимались люди, поднятые на улицах, без сознания, укушенные, отравленные, обожжённые… Слава о новой больнице быстро распространилась в народе, и бедняки рвались попасть в неё… Отказывать больным Феодор Петрович не имел сил и набирал в свою больницу часто более 300 человек.

Эта больница – его любимое детище; сюда он отдавал всё своё жалованье, просил богатых купцов жертвовать на неё и умолял генерал-губернатора князя Щербатова принять в ней участие.

Но недоброжелатели не дремали, опять посыпались обвинения против переходящего границы «филантропа». «Он знать ничего не хочет, кроме своих больных бродяг и оборванцев; он сверху меры переполняет больницу… Разве это порядки!»

Князь Щербатов призвал Гааза к себе. Горячо упрекая его, негодуя, он требовал не допускать в полицейской больнице приёма более 150 человек.

Старик поник головой и долго молчал… Вероятно, в это время в его воображении мелькали тени тех несчастных, которым он должен будет отказать и которые, может быть, умрут одиноко на улице… И вдруг он тяжело опустился перед генералом-губернатором на колени и зарыдал.

Князь Щербатов увидел, что его требование не по силам старику. Он и сам растрогался до слёз и стал подымать Феодора Петровича. На «гаазовскую больницу» он махнул рукой и стал смотреть на её «беспорядки» сквозь пальцы.

В Москве говорили, что доктор Гааз «выплакал» себе право принимать больных, сколько найдёт нужным.

В больнице на Покровке заботились не только о лечении больных, но также хлопотали о помещении старых в богадельни, о снабжении бедных платьем, бельём, деньгами, об устройстве осиротелых детей…

Феодор Петрович, обходя палаты, очень часто незаметно клал деньги под подушку такого больного, которому надо скоро выписаться.

Порядки, заведённые Гаазом в полицейской больнице, были очень строги. Сам деликатный, обходительный, правдивый, он требовал то же от подчинённых, но прежде всего – правды. Ложь приводила его в отчаяние. Чтобы искоренить её, он завёл в больнице кружку, в которую за всякую открытую ложь виноватый должен был класть штраф. Это условие Гааз объявлял всем поступившим в больницу, и оно исполнялось строго.

Однажды тюремную больницу посетил лейб-медик и донёс государю, что нашёл в больнице двух арестантов, в болезни которых он сомневается.

Феодор Петрович взволновался, расследовал это дело и доказал лейб-медику, что он ошибся. А когда тот уходил из больницы и, сконфузившись, стал извиняться, Гааз с добродушной улыбкой просил его не тревожиться и, указывая на висевшую у дверей кружку, проговорил:

– Только, ваше превосходительство, вы изволили доложить государю неправду. Извольте теперь положить десять рублей штрафу в пользу больных…

Лейб-медик охотно это исполнил.

Больные боготворили своего «святого» доктора. Его слово было для них законом и успокаивало каждого.

В больнице была одна несчастная француженка-гувернантка. Она сошла с ума оттого, что её заподозрили в краже. Бедная девушка всегда была неспокойна и впадала в буйство. Но если приходил Феодор Петрович, она тотчас затихала, становилась кроткой и радостно шла на его зов.

Доктор гладил ей волосы, тихо говорил ей ласковые слова, которые доходили до больного мозга, и она улыбалась.

В 1848 году, когда в Москве появилась сильная холера, наводившая страх даже на многих врачей, Гааз старался рассеять этот страх и вдохнуть мужество.

Проходя как-то по больнице, он быстро подошёл к одному больному, метавшемуся и стонавшему на кровати, и ободряюще сказал:

– А вот и первый холерный больной у нас.

Он нагнулся и поцеловал его, несмотря на смущение окружающих.

Чтобы ободрить товарищей и доказать незара-зительность холерных больных, Гааз садился после них в ванну и сидел в ней довольно долго. Слухи об этом проникали в народ и успокаивали его. Зная это, начальство в разгар холеры обратилось к Гаазу с просьбой при его постоянных разъездах останавливаться при стечении народа и успокаивать его.

И в жаркие дни 1848 года на московских площадях и перекрёстках очень часто видели высокого, бодрого старика в оригинальном костюме, стоявшего в пролётке и говорившего убедительно и ласково с огромной толпой… Народ слушал «своего» доктора внимательно и относился к его словам с полным доверием.

Под конец жизни уже все примирились с «чудачеством» доктора Гааза. За этими чудачествами виднелась великая сила чистой души… Студенты того времени уважали его и искали случая хотя бы взглянуть на «святого» человека, как они его называли.

Сам государь император Николай I знал лично Гааза и уважал его просьбы.

Рассказывают, что во время посещения императором Николаем тюремного замка недоброжелателями Гааза государю был указан 70-летний старик, приговорённый к ссылке в Сибирь, но которого доктор своевольно долго задерживал в Москве.

– Что это значит? – спросил государь Гааза.

Вместо ответа Феодор Петрович встал на колени.

Думая, что он просит прощения за допущенное послабление арестанту, государь сказал:

– Полно! Я не сержусь, Феодор Петрович… Что ты, встань!

– Не встану! – решительно ответил Гааз.

– Да я не сержусь, говорю тебе… Чего же тебе надо?

– Государь, помилуйте старика! Ему осталось немного жить; он дряхл и бессилен, ему очень тяжко идти в Сибирь. Помилуйте его! Я не встану, пока вы его не помилуете!!!

Государь задумался.

– На твоей совести, Феодор Петрович, – сказал он и изрёк прощение.

Тогда осчастливленный Гааз встал с колен.

XI

Гааз очень любил детей, и дети ему платили тем же. Он любил бывать в тех семьях, где подрастали дети. Малыши бросались к нему с радостью навстречу, ласкали его, теребили, лезли на руки. Он, конечно, баловал их, давал лакомства, сажал на колени и нежно смотрел в их чистые, правдивые глазки, иногда с умилённым выражением клал на головку ребёнка руки, как бы благословляя его на всё доброе. Между старым и малым всегда завязывалась весёлая беседа: слышались шутки и звонкий детский смех.

По словам супруги нашего великого писателя, графини С. А. Толстой, Феодор Петрович любил проделывать с детьми шутливые перечисления «необходимых добродетелей». Взяв маленькую детскую ручонку и растопырив её пальчики, он начинал загибать их поочередно. Загибая большой палец, говорил «благочестие», загибал указательный – «благонравие», средний – «вежливость» и т. д. Когда же дело доходило до мизинчика, то он, сжимая его и тряся, произносил многозначительно: «Не лгать, не лгать, не лгать!!!» Ребёнок весело и звонко смеялся.

Заботы же о детях арестантов и о детях крепостных людей не оставляли Феодора Петровича всю жизнь. То он просит и убеждает богатую купчиху, чтобы она взяла на воспитание ребёнка ссыльного, то сам наблюдает за детьми, уже отданными, то помогает советами и деньгами женам, идущим с детьми за мужьями, то по почину комитета выкупает детей крепостных и отдаёт их родителям – всех таких отеческих забот и не перескажешь.

При тюрьме, по его мысли, устроена была школа для арестантских детей. Он постоянно навещал, ласкал детей, болтал с ними, шутил, заставлял при себе читать и писать. Он очень любил, когда дети пели, особенно что-нибудь церковное. И, к изумлению местного священника, совершенно верно поправлял ошибки в славянских текстах.

XII

Так проходила чистая, как хрусталь, жизнь Феодора Петровича Гааза, полная святой, самоотверженной любви к людям.

До глубокой старости он сохранил цветущее здоровье, был энергичен, счастлив и со всеми ровен. Вставал он всегда в 6 часов утра и одевался в свой чёрный фрак, жабо, шёлковые чулки и башмаки с пряжками. Чая он не пил: это был слишком дорогой для него напиток. Он пил настой смородинного листа. До восьми часов утра он ещё успевал съездить в тюрьму или приготовить для больных лекарства.

В 8 часов начинался приём больных. Их сходилось множество. Но не только с телесными недугами приходили к своему доброму доктору бедняки. Они приходили поделиться горем, обидой, неудачей. От доктора получали добрый совет или нравоучение, а чаще всего ласку, утешение и денежную помощь. Лекарства же он давал самые простые и не очень-то любил к ним прибегать. Про него даже шутники сложили поговорку: доктор Гааз уложит в постель, закутает во фланель, поставит фонтанель и пропишет каломель. Действительно, тепло, покой и каломель[3]3
  Каломель – хлористая ртуть


[Закрыть] были его излюбленные средства.

После приёма больных Феодор Петрович шёл в свою полицейскую больницу или уезжал в тюрьму. Его облезлые дребезжащие дрожки и старый кучер Егор были известны всей Москве. Сделав по Москве большие концы и сильно проголодавшись, Гааз часто останавливался около какой-нибудь пекарни и покупал четыре калача: два – лошадям, один – кучеру, другой – себе.

Обедал Феодор Петрович почти всегда дома; стол у него был более чем скромный, ел он мало и, кроме воды, ничего не пил.

Если же ему приходилось бывать в гостях и там подавали фрукты, он брал двойную порцию и говорил с доброй, застенчивой улыбкой: «Это для больных».

Старик был одинок и себе отказывал во всём. Одевался он очень бедно, но любил опрятность.

Феодор Петрович стеснялся большого общества и бывал в нём молчалив… Но вдвоём или в маленьком дружеском кружке всегда так оживлённо лилась его беседа… Смеялся он редко. О себе говорить не любил и даже сердился, когда при нём вспоминали его деятельность. Усевшись глубоко в кресло, положив руки на колени, устремив взгляд прямо перед собой, он подолгу рассказывал о «них», о ком болело его сердце.

В таком виде один из почитателей, потихоньку спрятавшись за ширму, снял портрет доктора, потому что тот, несмотря на все убеждения, ни за что не хотел сняться.

Раздавал Гааз бедным решительно всё, что имел. Прося у влиятельных лиц и знакомых за своих несчастных, он никогда не просил денежной помощи, но сердечно радовался, если её оказывали. Зная это, его московские друзья клали деньги потихоньку в задний карман его фрака. Гааз улыбался добродушно и делал вид, что не замечает.

Почитатели Феодора Петровича однажды прислали ему в подарок при письме без подписи превосходную карету и пару отличных лошадей… Но он отправил её тотчас же к каретнику, прося оценить по совести и купить, а деньги, конечно, немедленно отдал «им». Для себя ему ничего не нужно было, и у него не было ничего.

Рассказывают, что он как-то зашёл к одной даме по делу и, заговорив об арестантах, вынул из кармана носовой платок – это была старенькая, рваная белая тряпочка.

Хозяйка увидела это, продолжая слушать, обошла за спиной своего гостя, достала из комода хороший батистовый платок и, молча взяв у Гааза тряпицу, вложила взамен свой платок. Феодор Петрович улыбнулся, ласково взглянув на неё, стал продолжать рассказ.

«Однако одного платка ему мало, он его потеряет, забудет!» – подумала хозяйка и, достав из комода одиннадцать платков, тихонько положила их в карман свесившейся фалды его фрака. Но Феодор Петрович почувствовал это, обернулся, достал все платки, и вдруг его глаза наполнились слезами, он схватил добрую женщину за руки и голосом, которого она никогда не могла забыть, проговорил:

– О, благодарю, благодарю! «Они» так несчастны…

Он не мог допустить, чтобы эта забота могла быть именно о нём, а не о «них», ради которых так светло и чисто догорала его жизнь.